Грыжа

Прилетел долгожданный май. Воздух загустел, перестыл быть прозрачным, как в апреле, он забирался в нос своими запахами, щекотал, его было приятно поглощать небольшими порциями.
Пыльная дверь военкомата на ржавой хрусткой пружине хлопала со свистом, как старый курильщик, пропуская мужскую половину девятого Б.
Мы топтались по дырявому линолеуму казенного советского коридора, ожидая свою очередь к специалистам.

Низенькая хирургическая бабулька в блеклом халате заставила меня приспустить трусы. Я повиновался, пусть смотрит чего ей там надо, наверняка она всех остальных тоже там щупала. Бабулька залезла мизинцем куда-то внутрь яиц, сначала слева, потом справа.
-Так-так, а теперь покашляй. Так-так. Ой, да у тебя, ой, как бы это грыжу не пропустить.
Я кашлял, прыгал - диагноз подтвердился.
-Мальчик, тебе надо оперироваться. Она у тебя ущемиться может, это грозное осложнение.

Дома я сказал маме. Грыжа не болела, просто вылезала иногда, если сильно напрячь. Мама, слава богу, не просила показать. Я мылся сам лет с восьми, стеснялся.
Если надолго отключали горячую воду, я ходил в баню с дядей Олегом. В бане стоял гулкий шум, мужики окатывали себя из больших алюминиевых тазов с ручками - шаек, от мужиков клубился пар к покрытому тяжелыми каплями потолку в грязных разводах, холодные капли то и дело срывались и падали, обжигая кожу. Мужики кряхтели и с явным удовольствием намыливали себя мочалками. 
В парилке пахло прелыми листьями, мужики там кряхтели еще громче и лупасили друг друга по спинам вениками, разгоняя клубы густого тумана, листья от веников липли к их жирным блестящим спинам.

В раздевалке пахло смесью грязных и чистых тел, скамейки были покрыты противной  выцветшей клеенкой, старый дядька сидел голой задницей на этой общей клеенке, задрав на неё ступню, и добросовестно мазал какой-то мазью между распаренными пальцами, видимо, от грибка. Яйца его, как лузы у бильярда, свисали вниз - я с интересом наблюдал строгую мужскую жизнь.
-Зачем они все сюда ходят? -спрашивал я у дяди, -у них что, ни у кого горячей воды нет?
-Витюша, ну, это особый ритуал, в душе мыться это не то, иногда нужно подробнее очиститься. Потом поймёшь.

Мама позвонила дяде, но не этому, а другому, он работал врачом. Сказал, что операция не тяжелая, не волнуйся, под местной анестезийкой, пусть идет, Софочка, чего парню с грыжей-то бегать.

В хирургическом отделении тянуло окурками. Заведующий тоже долго рылся мизинцем в моих паховых кольцах - я уже знал, как это называется - назначил день, когда нужно явиться с вещами, двадцатого августа. Меня это устраивало, каникулы всё равно уже кончались, но запас был и не придется сильно запускать школу, я был уверенным хорошистом, готовился в ВУЗ, хоть и не знал еще, в какой.

В палате стояли шесть кроватей, мне досталась у окна. За окном рос явно тополь, наверное, пирамидальный, все ветви его были воздеты вверх, то ли в ужасе, то ли в молитве.
Напротив меня лежал Антон, не старый еще мужик с циррозом печени. К нему прикрепили трех студентов, которые опрашивали его про симптомы и анамнез. Он честно рассказывал про алкоголизм, про одинокую жизнь. Я внимательно подслушивал и представлял себе его квартиру или, может, комнату в коммуналке, с кислой сигаретной вонью, со старыми пузырчатыми обоями, с желто-серым потолком и обнаженными гудящими трубами в ванной. Наверное, еще консервная банка, прикрепленная к форточке, и плохо замазанные краской батареи.
Антона вырвало в нашу раковину, она тут же засорилась, и санитарка привела водопроводчика.

На следующий день со студентами пришел их седенький преподаватель, он объяснял про расширенные вены пищевода при циррозе и про асцит. Асцит я увидел, когда Антон переодевался: верхняя часть туловища и руки имели совсем изможденный вид, как после Освенцима, а внизу торчал большой круглый живот, будто надувной шарик, это и был асцит, лишняя жидкость в брюшной полости. И ноги как ветки у моего тополя. Что он делал в хирургии, я не совсем понимал, может, в терапии места не было. Седенький препод спрашивал у студентов, азартно улыбаясь: а каков же патогенез асцита, как вы думаете, а?
Главная жалоба у Антона - слабость и ничего делать не хочется, препод назвал этот симптом "я вся не могу" - типичный при циррозе.

Антон охотно рассказывал и нам про свою никчемную жизнь, что ничего поделать уже не может, что всё пропито, жена, семья, всё, остались лишь "собутыльники, собутыльницы и любимая советская власть".
-Как телик не включишь, там блять Лёня шамкает. До чего уж надоел. Сеялки и веялки  мы поставляем блять в соцстраны, вертикального взлёта. Еще в Афганистан этот поперлись, чего ради.
-Ты бы ****ел меньше, братан, -басил со своей кровати Владимир Яковлевич с аппендицитом.
К Владимиру Яковлевичу и ко мне прикрепили других студентов, парня и девушку. Студентов звали Галя и Слава, они и у нас брали анамнезы. Но у меня был простой случай и анамнез недлинный, Владимиру Яковлевичу они уделяли гораздо больше времени - аппендицит у него осложнился перитонитом.
Он не часто вставал с кровати, покурить, в туалет и назад, в общем, шел на поправку, хотя и медленно. Мы болтали с ним о жизни.
Прямо за моей головой вздыхал совершенно желтый мужик по имени Василий, диагноз его я так и не понял, к нему ходила другая пара студентов. Седенький препод спрашивал их о видах желтух, механическая, паренхиматозная и какая-то еще, я не запомнил. Василий часто лежал на спине, уставившись в потолок, и ждал операции.

На мой второй день в больнице ко мне подошла медсестра Света и протянула бритву.
-Сам побреешь у себя?
-В смысле? Что?
-Ну там, где оперировать будут.
-Хм. Не знаю. Я еще не пробовал никогда.
-Эхх. Пошли за мной.

Она не без брезгливости брила мне лобок, тщательно и долго, то и дело опуская бритву в тазик. Сам член она очень старалась не трогать.
-Подними. Направо немного. Так.
Я совершено не ожидал, что кто-то чужой будет так долго возиться с моими органами, и уже подбирал слова для рассказа об этом событии друзьям в классе. Наверное, они спросят, встал у меня или нет. По правде, он вообще ни фига не встал. С одной стороны, а чего бы ему вставать, она ж мне не дрочила, а нудно и абсолютно несексуально брила волосню. С другой, мне будет чуток стыдно им в этом признаваться. Не стыдно было бы, например, рассказать, как он все-таки встал, и горячая медсеструха, увидев мое свежее молодое естество, резко задрала бы свой халат и взгромоздилась бы сверху. Поверили бы они в такое? Не знаю. Но, если бы он встал, мне было бы точно стыдно перед медсеструхой.

На операционном столе мне привязали бинтами руки к специальным планкам по бокам, чтоб я, не дай бог, не полез почесаться прямо в операционное поле. Полюшко-поле. На уровне живота мне повесили занавеску, чтоб я, видимо, не смог подглядывать, что они там мне отрежут. Вокруг моего туловища сгрудились студенты, я слушал их разговоры. Оперировал не седенький, а какая-то его ученица-хирургиня, а он комментировал: подготавливаем операционное поле, так, обкалываем анестетиком, так. Мне тоже хотелось заглянуть вместе со студентами, им-то все было видно поверх занавески. Я заметил, что интересно далеко не всем. Мои Галя и Слава стояли прямо над моей головой, они улыбались мне.
-Ну что? Меня уже режут?
-Тихо, веселый пациент. Все по плану.

-Итак, Виктор, мы начинаем. Если будет больно, сразу говорите, мы тогда добавим лидокаина, -сообщила хирургиня.
-Ну, давайте.
-Нормально? Не больно?
-Ой, ха, щекотно как бы. Ладно, режьте уже.
Все заулыбались.
-Какой жизнерадостный.
Седенький комментировал. Говорил что-то про наружный и внутренний листок и про паховое кольцо. Я больше слушал своих студентов. Они шептались про зачет по внутренним болезням, что некая Манька там всех валит и, когда же она уйдет на пенсию или уже сдохнет, наконец. Я представил себе профессоршу Марию Ивановну, их крепкую старушенцию по внутренним болезням, которая била студентов по головам, если кто не знал патогенеза какого-нибудь хронического колита или там сахарного мочеизнурения.
Потом Галя спросила, написал ли Слава уже историю болезни Навроцкого, это была фамилия нашего желтого Василия. Слава ответил, что препод сказал ему, что у Навроцкого неоперабельная опухоль головки поджелудочной железы, и что там у него уже метастазы, в печени и везде, но он очень верит в успех операции, так что его прооперируют понарошку, из гуманизма плюс студентам показать, зашьют обратно и выпишут домой умирать.

Возились со мной, наверное, больше часа. Студентам явно надоело смотреть на мои испуганные гениталии, наверное, не все из них собирались становиться хирургами, или просто для них это была скучная операция, есть и повеселее. Мне было немного неловко перед ними.
Через несколько часов, уже в палате, анестезия перестала действовать, и я сильно загрустил. Любому будет не до улыбок. Я плакал от боли. Ко мне подсел Владимир Яковлевич, ему было тоже явно больно после своей операции, но он мужественно терпел.
-Ну что ты, пройдет, ты ж мужик, Витька. Держись давай. Может, сестру позвать. Щас схожу.
Он осторожно поднялся, крикнул сестре из дверей палаты:
-Света, зайди, может, обезболивающего ему какого принесешь?
-На ночь димедрола дам. Пока пусть потерпит.
-Что ты хочешь от шестнадцатилетнего парнишки.
-Ой госсподи. Всем чего-то надо. И всем срочно. Сейчас.

Через какое-то время она ворвалась в палату, принеся с собой ветер с запахами медикаментов, и вручила мне таблетку.
Владимир Яковлевич подсел ко мне опять. Взял мою руку в свою.
-Не плачь, Витька. Завтра мама к тебе придет, потерпи немножко, скоро уснешь.

 Димедрол нифига не помогал. Я не спал почти всю ночь. Днем пришла мама, принесла котлет, но есть мне не хотелось. При маме я, разумеется, не плакал. Да и болело уже не так сильно.
-Не дрейфь, мамаша! Парень у тебя держится молодцом. Чего они там у него отрезали-то? -вещал со своей кровати циррозный Антон.
-Какие у тебя соседи милые, -ответила мама и улыбнулась.
Мне стало неудобно перед мамой за мой новый коллектив, плюс ногами у нас пованивало. Перед коллективом за маму тоже было неудобно, она выглядела усталой и совсем не Аллой Пугачевой, со стираным пластиковым пакетом и котлетами с прилипшими салфетками. Мама так с ними и ушла. Мне первые дни запретили вставать. Я ужасно стеснялся писать в утку, а срать в судно я вообще ни за чтоб не согласился, так что лучше пока без котлет. Понимающая мама притащила на следующий день кастрюльку с бульоном, перетянутую резинкой, чтобы крышка лучше держалась.

-К тебе вот мать ходит. А ко мне никто.
-Ваша умерла?
-Восемь лет уже.
Владимир Яковлевич замолчал.
Эту тему мне совсем не хотелось развивать.
-А жена?
-Жена. -Владимир Яковлевич задумчиво смотрел мне в глаза, но на самом деле не в них, а куда-то внутрь себя.
-Была, да сплыла.
-Муж объелся груш, -не к месту сострил я. -А любовница есть?
-Да есть…
Он протяжно вздохнул.
-Есть, и не одна. Придет вечером, получит своё, и убежит, даже посуду не помоет.
-Чего своё?
-А ты совсем еще ребенок. Я заплачу от умиления. Ты хоть дрочишь уже?
-Ну, да.
Я наверняка покраснел. На пороге десятого класса не дрочить стыдно, но и признаваться в этом тоже неловко. Самый идиотский участок жизни.
-Книги-то читаешь? Интеллигент еврейский. Папа тоже, или ты по маме только?

Я снова покраснел. Да, у моей мамы выраженная еврейская внешность. Большие печальные глаза и все такое. Мама, кстати, принесла мне почитать Новый Мир.
-Я не знаю своего отца. Не помню. Они в моем раннем детстве развелись. Он эстонец, но мы не общаемся с той половиной родственников.
-А я бывал в Таллинне. Таких городов у нас в союзе больше нет. Как музей. И еда вкуснее. Мою бабушку, знаешь, как звали? Рахиль Соломоновна Каценеленбоген.

Я взглянул на Владимира Яковлевича совершенно новыми глазами. Теперь он казался мне близким родственником. Наверное, так бывает у всех маленьких наций в диаспоре.
-Кац это по-немецки кошка. А еленбоген - локоть. Вот такая фамилия. Но у меня мамина, в нашей стране лучше быть Петренко, чем локтем кошки. Дашь Новый Мир почитать?

У меня возникло осложнение, гематома. Мошонка наполнилась кровью, раздулась и болела, яйца там было уже не нащупать. Мне прикрепили суппозиторий, чтобы все это дело приподнять и чтобы кровь стекала обратно. Но она не торопилась стекать, наверное, свернулась. Мне ставили компрессы с мазью Вишневского и чем-то еще, мама начала волноваться, уже началась школа, а меня все не выписывали и не выписывали.
-Мамочка, не волнуйтесь, я вас умоляю, опухоль спадет и ваш сын останется полноценным мужчиной, я вам гарантирую. Это частое осложнение, ничего особенного, -говорил седенький профессор.

Меня показывали теперь другим студентам, у Гали и Славы начался, вероятно, следующий блок, какая-нибудь судебная медицина с дырками от пуль или следами от петли.
Я ходил по нашему, ставшему родным, обшарпанному коридору, поддерживая яйца рукой. Владимир Яковлевич шел курить на лестницу, и я за ним, просто посидеть на ступеньках. Я уже называл его Володей, по его просьбе, у нас появились свои секреты.

-Комсомол это последняя советская гадость, Витька.
-Ну а как в него не вступать? В институт же не возьмут. Я в медицинский решил.
-Да я понимаю. Вступай. Но знай, куда вступаешь. Брезгливости не теряй.
-Так я давно уже. Нас всех скопом и приняли, в плановом порядке. Это настолько откровенное фуфло, что мы из-за этого даже не станем двуличными. Комсомол презирают все. Он давно себя изжил.
-Все да не все. Не будь таким прекраснодушным. В классе лишнего не пиликай. У нас свобода слова, но, малыш, не всякого. Мда. А меня, кстати, выписывают завтра. Дома долежу, а потом и на работу пора.

Владимир Яковлевич, Володя, работал инженером в проектном институте. Я не скрывал, что успел привязаться к нему, и, когда он рассказал про выписку, посмотрел на него, видимо, очень грустными глазами. Он улыбнулся и прижал меня к себе. Наверное, я был похож в тот момент на тургеневскую девушку.
-Скоро и тебя домой отпустят. Хочешь, в гости тебя приглашу? У меня книги есть интересные, у вас таких, небось, нет. Мастера и Маргариту читал?
-Да. Нам давали мамины друзья на две ночи. Успели.
-А Набокова?
-Этого нет. Только фамилию слышал, и все. Интересно.

Антон умер ночью от кровотечения. Он нахаркал целый таз крови, все из-за него не выспались. Прибежала его старенькая мать, наверное ей позвонили,
-Тошечка, Тошечка, госсподи, да он холодный весь, как же это.
Ее выгнали из палаты специальные тетки, которые забирают мертвецов.
-Уйдите. Уйдите. Нельзя вам здесь. Потом в морге заберете. Свидетельство не забудьте оформить, скоро секретарша придет, первый этаж пятый кабинет.
Тетки по деловому перегрузили Антона на носилки с колесиками. Вещей у него не было.

Желтый Василий повеселел после операции, на следующий день уже встал и подолгу каждый час рассматривал свои склеры в зеркале над нашей раковиной. Ему казалось, что желтизны становится каждый день чуть меньше. Он ушел домой озадаченный, под наблюдение участкового, взгляд его был, как у собаки, с которой собрались уже было на прогулку, но что-то вдруг передумали.

Через два дня Володя зашел меня проведать. Он принес бутерброды с красной икрой и пирожные из ресторана Метрополь. Мы с мамой так дорого не питались. Еще он принес план нашего дома, он его как-то скопировал в своем институте. Я был, разумеется, в восторге, долго рассматривал план и не сразу нашел там нашу коммунальную квартиру.
-Ну что, Витька, когда тебя освобождают уже?
-Обещали на следующей неделе. Зачем ты так много денег на меня тратил? Мне неудобно теперь.
-Неудобно на потолке спать. Одеяло свалится. Жри давай, тебе гемоглобин повышать надо. Я нормально зарабатываю, не бойся.
-Приходила твоя любовница?
-Твое какое дело? Шпендрик. Ну приходила.
-Получила своё?
-Все ему надо знать. Новый Мир читай.
Он неожиданно прижал меня к себе и поцеловал куда-то в щеку. И сам покраснел.
Когда он ушел, я, почему-то, встал у нашего зеркала над раковиной с черными пятнышками, и внимательно посмотрел на свою щеку, трогая пальцами то место, где были его губы.
В нашей палате лежали уже новые пациенты. Все, кроме меня.

Хирург в поликлинике дал мне больничный еще на две недели. Это значило, что я пропущу почти весь сентябрь. Мы с мамой решили, что это не дело, класс-то выпускной, и я вернулся в строй раньше. Все началось по-старому, физика, химия, лишний человек Онегин, лишний Печорин, в ноябре лишним оказался Брежнев, уроки отменили, мы сидели за партами и весь день смотрели по телеку на похороны. Когда гроб с Лёней опускали в могилу, то он у них чуть не сорвался с петель. Больше интересного ничего не было. Грусти не чувствовали даже те, кто не слушал Голос Америки и верил, что у нас, конечно, есть отдельные недостатки, но все равно же мы хорошие, а они все кругом плохие. А я слушал и поэтому знал, что все наоборот. Я понимающе улыбался, сидел и не пиликал.

Пару раз за это время звонил Володя, рассказывал, что часто бывает в командировках, авторский надзор и все такое, но ближе к зиме мы должны обязательно увидеться. Я вежливо слушал, но постепенно забывал о больнице и о нем тоже.

-Куда это ты собрался? -спросила мама, -сочинение-то дописал?
-В выходные допишу, мам. Помнишь Владимира Яковлевича, соседа по палате? Мы с ним вот подружились, он вчера звонил и в гости меня зовёт. Ну помнишь, план дома мне подарил, из проектного института, я ж тебе показывал.
-Ах этот. Хм. Надо же. Пожилой такой, тоже аидыше немножко, может даже наполовину, помню. Хм. О чем ему с тобой говорить-то? Странно. Ну сходи. В десять чтоб был.
-Мам, он очень интересный. Новый Мир брал у меня почитать, который ты приносила, говорил, что книг у него разных много. Набоков, слышала?
-Ого. И что, даст нам Набокова на пару ночей? Смотри только в транспорте никаких набоковых из сумки не вынимай! Мало ли увидит кто. Не Брежнев так Андропов на нашу голову.

Володя жил на Фрунзенской в сталинской квартире с высокими потолками. На кухне у него из стены торчал мусоропровод с тяжелой металлической крышкой. Я такого никогда не видел, чтоб прямо в кухне, и первым делом ее открыл. Из-под крышки дул холодный ветер и воняло мусором.
В комнате на стенах висели фотографии. Несколько женщин и молодых мужчин, и Давид Микеланджело.
-Это кто? Дети?
-Ага, особенно Давид. Нет. Вот это жена, тут дочь, а остальные - потом расскажу. Тебе чай или кофе?
Володя достал из холодильника торт, как будто сегодня чей-то день рождения, поставил на стол малиновое варенье.
За чаем мы говорили о дышащем на ладан Андропове, и кто будет следующий.

-Ну что. Ты ж книги хотел посмотреть. Вот.
Он подвел меня к шкафу.
Полки заполняли собрания сочинений. Не как у нас с мамой, отдельные томики, а посерьезнее. Тургенев, Толстой, Чехов, О’Генри. Набокова он вытащил откуда-то между, Лолиту.
-На, почитай немножко. Обрати внимание на стиль. Он сначала по-английски написал, в Америке, а потом сам себя перевёл. Набоков - король стиля.

Володя ушел в кухню, а я уселся читать первую главу и мигом возбудился. Никак не ожидал, что такое могут печатать в книге.
Вернулся Володя. Я не решался встать с кресла, стесняясь стояка. Нет, маме я это не понесу.
-Завидую тебе. Я такой красивой прозы в твоем возрасте не читывал.
-Ну почему, -я сопротивлялся из последних сил, -Тургенев не хуже пишет. Хоть и без этих подробностей.
-Ты знаешь, соглашусь. Тургенев не хуже. Только зачем Му-Му в школе детям преподавать, не знаю, чем они думали. На мой вкус, Му-Му стоит целого Толстого.
-Целого Толстого? Да ну. Толстой - глыба, матерый человечище. Как можно сравнивать.
-Тургенев о свободе, а Толстой обо всем остальном, только не о ней. А свобода это главное. Ладно. Кстати и Бунин не хуже в смысле стиля. Еще Бабель, вот, я сейчас тебе рассказик любимый найду. Такой вот наш французский импрессионист из Одессы.

Он некоторое время листал потрепанную книжку, нашел рассказик и протянул мне.
Мне, разумеется, хотелось сидеть и читать эту Лолиту дальше, но, воспитанный ребенок, я послушно взялся за Бабеля. Бабель меня потряс, каждое предложение хотелось читать раз по пять. Но тянуло к Лолите.
Володя сел на диван и развернул газету. Через полчаса он поднялся, мягко вытащил книгу из моих рук.
-Избу-читальню тут устроил, школьник. Бабеля я тебе дам почитать, еще кое-что потом, а вот Набокова нет, это запрещенка. Поговори со мной. Как в школе дела?

Дела в школе шли своим обычным чередом, выпускной класс, надо стараться.
-Девочки нету еще?
-Да ну. Мне в институт готовиться надо.
-Ну хоть одна нравится?
-И не одна. Штуки три.
-Если сразу три, то значит толком ни одна. Как Пушкину. Ему сразу десять нравились. А мальчики?
-Что? В каком смысле мальчики? Ну, у меня друзья есть, мы часто собираемся, в монополию играем, в карты. В буриме.
Я покраснел, почувствовал, что краснею.
-А тебе, что, нравятся мальчики?
Володя сел на диван. И тоже покраснел. Немного.
-Тебе снятся эротические сны? Наверное, и с поллюциями, бывает?
-Хм. Ну да, бывает. Это вроде бы нормально, я где-то читал, в медицинской книжке.
-Нормально, не ссы. Ненормально это когда их нет. А кто тебе там снится?

Тут я покраснел окончательно и бесповоротно. Такой сон случился у меня два дня назад, и там были не девочки. Там был наш сосед Петька, шестиклассник, я что-то делал с ним в этом сне, я не понимал толком, что, ну и проснулся с этой самой несчастной поллюцией, в холодном поту. Неприятное ощущение. Наверное, девчонкам еще хуже, когда у них месячные начинаются, и все в крови.
Володя видел, что я смущен и не приставал больше с вопросами.
-Слушай, школьник, а ты знаешь, что у тебя нарушение осанки. Ну-ка встань вот здесь.
Я послушно встал.
-Ну вот. Правое плечо выше левого. Сколиоз небольшой.
Он трогал мои плечи. Я, почему-то, испугался.
-Давай я тебе массаж сделаю, хочешь?
-Нет. Не надо. Я знаю про сколиоз, мне врач говорил, я на лечебную физкультуру в детстве ходил. Мне домой пора, мама волноваться будет.

Я почти сбежал, перепутал левый и правый ботинок, руки дрожали. Володя, улыбаясь, протянул мне Бабеля. Я взял.
-Потом отдашь, когда прочитаешь. Бабелем нужно как следует насладиться.

Я пытался читать в автобусе, но не получалось. Я не знал, что думать. Что он от меня хотел? Странный он. Торт, варенье, массаж. Непонятно. Скользкий тип. Но библиотека шикарная. Мысли болтались в голове и звенели упрямыми колокольчиками. В мои планы совершенно не входило становиться голубым. Ну снился мне иногда этот сосед, и что.
Потом я начал думать о своем друге Мишке. Как-то раз мы ходили в поход на Вуоксу и ночевали там в палатке. Спальных мешков у нас не водилось, мы просто взяли несколько одеял. Было холодновато и я прижался к Мишке сзади. И почувствовал, что у меня встал. Он тоже почувствовал и резко отодвинулся. Я сделал вид, что сплю. Вообще, к Мишке я чувствовал что-то большее, чем дружбу. Бывало, что я так хотел его видеть, что ехал к нему вечером целый час на другой конец города, где они получили новую квартиру, в которой у Мишки имелась собственная комната; мы болтали минут двадцать, и мне уже было пора тащится назад, но я  все равно  чувствовал что-то вроде  счастья и сидел в полупустом громыхающем трамвае с блаженной улыбкой.

Когда мы с Мишкой говорили о политике, он соглашался с тем, что однопартийную систему давно пора отменить, и нет у нас ни свободы, ни демократии, но все же, блин, они же все против нас, весь запад, они хотят, чтоб мы проиграли, распались и стали их бесправными сателлитами. Я возражал, что их сателлиты очень даже неплохо живут, ну и хрен с ним, что сателлиты, зато телевизоры черно-белые там уже не продаются, только цветные, и машины у каждого, и одежда, за которой у нас очереди с записью на несколько дней, да что вообще говорить. Вроде бы очевидные вещи, но Мишка все равно смотрел недоверчиво.
-Голосов ты, Витька, наслушался, но ведь это все тоже пропаганда, не хуже нашей. Да и вообще, чего писдеть-то без толку? Ты генсека нашего ненавидишь? Иди убей. Народовольцы убивали, в честь их улицы названы. Вот, смотришь, и в честь тебя назовут.

Потом, уже при Горбачеве, Мишка зачем-то вступит в партию. Я буду сильно возмущаться, как же можно после всего, что они творили, с ними идентифицироваться, эх, Миша-Миша. Он спокойно ответит, что если в партию, любую, будут вступать хорошие люди, то и партия станет лучше, очистится. Ну и, он хочет остаться на кафедре, партия пригодится. Подумаешь, член-нечлен, какая разница вообще, захотел вступил, захотел выступил.
Я не знал как реагировать. Но не терять же лучшего друга из-за этих коммунистов.

Маме Бабель тоже понравился. Держать чужую книгу больше двух недель выглядело невежливо, тем более, что мне хотелось взять у Володи что-нибудь еще.

На этот раз торта не было, только эклеры и варенье. Мы болтали на кухне, как старые знакомые. Обсуждали опять, когда же сдохнет Антропыч, пора ему уже. По Голосу Америки говорили, что дела его совсем плохи.
-Эта страна сама себя загоняет в жопу, -уверенно произнес Володя. -Они пока все по очереди не поцарствуют по полгодика перед гробешником, от нас не отстанут.
-А что, ты прям вот так плохо живешь?
-Ты знаешь, как живет, -Володя показал большим пальцем руки куда-то позади спины, -там, ведущий инженер? Он в собственном доме обитает, на мерседесе ездит, а не на шестерке сраной, и на Мальдивы летает, а не ****ь в Краснодарский край. И Лолита у них в свободной продаже, понимаешь? У них все в свободной продаже. Ах.
Он. Махнул рукой.
-А чего ты тогда не едешь?
-Да ящик у меня. Кто ж выпустит. Мы не только дома проектируем. Не столько.
-А я не хочу уезжать, -повторил я мамины слова. -Здесь вся жизнь, все друзья. Может, как-то еще улучшится. Мы вот в очереди на отдельную квартиру стоим, вдруг дадут, жалко будет.
-Ну ждите. Пока тебя в Афганистан служить пошлют.
-Так отсрочка же. Я в медицинский иду.
-Смотри, чтоб тебя взяли еще, с такой анкетой.

На серванте лежал потрепанный журнал. Володя стоял в дверях комнаты и молча наблюдал за мной. Журнал был немецкий, он почти полностью состоял из фотографий голых мужчин разных возрастов. Совсем голых. Я оторопел. Хотелось положить журнал на место, но не было сил сопротивляться, я листал и листал дальше, и потел.
-Ну что? Какой тебе нравится больше всех?
Володя незаметно подошел сзади.
-Снимай свитер, жарко ж тебе.
Тут я пришел в себя. Положил журнал на место. Посмотрел на Володю в упор.
-Когда я волнуюсь, я потею. А когда я потею, я воняю.
-Да не воняешь ты, школьник. Это я воняю, даже, когда не волнуюсь.

Он обнял меня. Я не противился. От поцелуя уклонился. Он стянул с меня свитер. Потом рубашку. Мне это не очень-то нравилось, чужие волосатые руки. Но что-то в этом было, блаженство покорности, бессилия.
Он провёл меня в душ, долго и с наслаждением мыл. Вытер полотенцем. Я чувствовал себя Суламифью. Потом он отнес меня на руках в комнату, положил на кровать, отсосал.
Вот оно и случилось, думал я. Девушки потом, сначала юноши. Значит, такая судьба. А вообще, приятно. Пожалуй, я даже хочу еще.
Он не раздевался. Перевернул меня на живот. Принес опять этот журнал. Опять я возбудился. Он лег рядом, мы стали обсуждать этих голых мужиков. Он снова перевернул меня на спину и повторил операцию.
-Тебе хоть нравится, школьник?
-Вова. Если бы мне не нравилось, я бы ушел. Скажи, я теперь женщину вообще трахнуть не смогу?
-Хаха. Я колюсь! Чушь. Сможешь, конечно. Я ж мог.
Я засмеялся. Это "я колюсь" из уст пятидесятилетнего мужика звучало забавно.
-А этот парень на фото, кто это? Ты обещал рассказать. Твой любовник?
-Это Толик. Да. Он жил здесь три года.
-Прямо вот любил его?
-Да.
-А чего расстались?
-А надоел. Я, знаешь, не изменяю, но бросить могу. Скучно с ним стало. Любовь приходит и уходит, тут уж ничего не поделаешь.

Я подумал о своем отце. Тоже, наверное, скучно стало. Но у этих хоть детей нет. У этих. Видимо, я тоже эти. Тут уж ничего не поделаешь.
-Ты только, школьник, не рассказывай о нас никому. А то посадят меня. И тебе позор, суд, разбирательства. Не надо.
-Ты рехнулся? Я пойду рассказывать советской власти, что я гомосек? Вот еще. Этого удовольствия я им не доставлю.

Домой я вернулся с книжкой Набокова "Дар" и изо всех сил делал беззаботное лицо.
Постепенно я перечитал всю Володину запрещенку.
Я ходил к нему не чаще двух раз в неделю, минус его командировки, так что мама, вроде бы, ничего такого не заподозрила. Вообще, такое подозрение вряд ли могло прийти кому-то в голову. А, если бы и пришло, то мама сама бы испугалась направления своих мыслей.
Мы по-прежнему играли с друзьями в монополию и буриме, танцевали с девчонками на днях рождения.
Наверное, у всех имелись маленькие подростковые тайны, вот и у меня своя.

Володя крепко в меня влюбился. Обнимал уже у входа, задирал рубашку и целовал меня в живот, я смеялся от щекотки, но, все равно, испытывал что-то хорошее. Любил ли я его? Пожалуй, тогда еще нет. Но к Мишке вечерами я уже не ездил, стало не то, чтобы скучно, но лень.
У Володи имелся импортный кассетный магнитофон, у нас еще таких не продавали.  Мы слушали вместе Аквариум, Кино, всякий там русский рок; меня восхищало, что Володя у меня такой продвинутый. Официальный музон с Людмилой Зыкиной звучал по радио, оно работало на кухне, пока Володя собирался на работу, и когда приходил назад, чтоб новости свои не пропустить. Ну, музон как музон.
Мама охотно верила, что я ночую у своей первой женщины, я говорил ей, что знакомить вас еще не время.
Вообще-то, в десятом классе иметь женщину рановато, мама не сказать чтобы это дело одобряла. К тому же явно ревновала, хотя и в какой-то степени гордилась, сплетничая обо мне с подругами.
-Эта его Оля старше на семь лет, работает уже, барышня с опытом, надеюсь соображает, что делает.
-Ой Сонь, я бы поостереглась. Вот вдруг залетит, а он же школьник еще.
-Да с моими диагнозами, знаешь, может и хорошо, что хоть Оля эта у него есть.
-Сонька, перестань. Всё наладится еще.

Я знал, что зимой у мамы обнаружили опухоль по женской линии. И метастазы. Подруга отнесла ей в больницу парик. Мама стала совсем слаба от химиотерапии, еле вставала.
Пятого апреля я пришел в больницу с яблоками, и медсестра сказала мне в коридоре, что мама моя умерла этой ночью. Я знал где-то внутри себя, что это случится, но все равно был совершенно не готов и долго стоял убитый у окна в этом сером коридоре, не замечая ни хода времени, ни вообще ничего вокруг. В семнадцать лет организм еще явно не готов воспринимать подобные удары, а когда готов?
До сих пор тяжело об этом вспоминать, да, наверное, у всех так.

Володя сильно поддержал, добавил денег на похороны - на маминой сберкнижке не хватало, а бабушек и дедушек у нас не было, они умерли, когда я был маленький.
Я долго не хотел заниматься с ним сексом, мне казалось, что мама видит этот ужас с неба или откуда там они должны все это наблюдать. Володя понимал, терпел. Он ходил со мной оформлять сиротскую пенсию, а летом я совсем переехал к нему.

Мы прожили пять лет. Пожалуй, я не сразу его полюбил. Потом, позже, примерно через год, я вдруг понял, что мне трудно жить, когда Володи нет рядом, чего-то не хватает, и не в том смысле, что денег или совета взрослого мудрого человека, а чего-то такого на телесном уровне, его дыхания, даже, когда не видишь глазами лица. Ночью мне нужно было слышать его храп. Может быть, это была не любовь, а привычка и от нее идущая сильная привязанность, может быть. Но мне было хорошо с Володей. С Вовкой.
Последний год у нас выдался кризисным, он влюбился в другого мальчика, но и меня не хотел терять. Тогда еще людям не приходило в голову, что можно любить двоих и не париться по этому поводу. А Вовка парился. Этот мальчик, Андрей, не ответил на Вовкины чувства. То есть у них был секс, Вовка Андрею нравился - он сам мне об этом говорил - но не более.

А вот у нас с Андреем возник настоящий роман. Теперь парился я. С одной стороны, мне совсем не хотелось терять Вовку, в том числе и по житейским причинам - я жил у него, а в моей однушке жили постояльцы. (Прошло два года как подошла наша с мамой очередь, и я получил двадцативосьмиметровую крохотулю на краю города, где в начале не было ни телефона, ни метро поблизости). Я одолжил денег на мебель из комиссионки у того же Вовки и успел довольно быстро отдать за счет аренды.

И вот настала пора от постояльцев избавляться, чтобы поселиться там с Андрюхой. В квартире уже был к тому моменту и телефон, и метро рядом, и большой универсам.
Перестройка входила тогда в свою трагическую фазу, появились талоны на питание, огромные очереди, опоясывающие универсам, надо было как-то крутиться и не забывать учить топографическую анатомию с клинической фармакологией. Мы с Андрюхой подрабатывали в доме культуры гардеробщиками, а я еще и массажистом.

Вовка заезжал иногда в гости, приносил что-то съестное. Его благосостояние тоже пошатнулось, но все же не так, как у нас, бедных студентов.
Бывал у нас и Мишка.
-Да знал я всегда, что ты голубой, -говорил он за очередной рюмкой, -все я помню, и палатку тоже. У нас на востфаке есть ваших целое сообщество, могу познакомить.
-Не надо, -отвечал Андрюха, краснея, сам удивляясь тому, что, оказывается, ревнив.

Мишка всегда был отличником, все для фронта все для победы, и поэтому до пятого курса ходил в девственниках. Женился он аж в начале двухтысячных.

Почему мы расстались с Андрюхой? Уже и не помню точно. Как-то не было определенного повода, просто стало скучно. Позаканчивали свои институты, я устроился хирургом в педиатрический, он с однокурсником открыл цветочный ларек, началась Ельцинская эпоха безграничного обогащения, Андрюха стал совсем редко бывать дома, да и я тоже - то работа за копейки, то халтура массажистом, без которой было по-прежнему не прожить.
Это называется "разошлись, как в море корабли".

Андрюха потом довольно быстро набрал на собственную хату и зажил там широкой самостоятельной жизнью с домашним кинотеатром, хорошим выбором виски в специальном винном секретере, с бесконечными походами в клуб, с проститутами, один из которых его обокрал, с поездками в Турцию и Европу, с типичным для того времени ростом мобильности: восьмерка, гольф два, гольф четыре, ну и бмв. Он катал меня по городу в этой синей бмв с кожаным салоном, по старой дружбе. Новой дружбы уже не возникало, мы жили параллельно и совсем редко пересекались.

Вовка старел достаточно красиво, достойно, превращаясь в крепкого старика по западному образцу. На пенсию долго не шел, работал, консультировал, находил себе каких-то мальчишек, влюблялся каждый раз как в первый - вот это меня больше всего в нем удивляло.
Как-то за коньячком, подаренным мне благодарным пациентом, вернее, его родителями, он признался мне, что вот сейчас, на расстоянии лет, довольно четко различает, кого любил по-настоящему, а кого казалось, что любил. Я был у него среди настоящих. Ну что ж, приятно. Собственно говоря, я тоже мог уже составить подобный ряд.

В девяностые я любил Серегу, остальных, пожалуй, так, в полнакала. Нет, вру. Димку тоже. Двоих. В двухтысячные, в самом конце уже, у меня восемь лет жил Пашка. Пожалуй, так, как его, я не любил больше никого. Думаю, что сильнее, чем Вовка меня, хотя, разумеется, все очень субъективно. Пашка был сиротой, вырос у бабушки в деревне, я буквально вылепил из него достойного горожанина, дал ему список книг для прочтения и добивался, чтобы он их прочёл, знакомил его со своими умными друзьями, а его глупых друзей методично отсеял, устроил в институт согласно его склонностям, а не в техникум поближе к дому, как многие родители. Ну и терпел его алкоголизм, наверняка наследственный. Ничего ж поначалу не предвещало, парень как парень, ну колхозник, зато красивый какой, началось у него это году на пятом наших отношений, он начал напиваться с гостями, а потом и один. Я долго боролся, в том числе и потому, что жалко было моих собственных усилий, он ведь медленно и упорно просрал всё, что было у нас с ним накоплено: институт, хорошие знакомства, книги, Париж с Миланом, меня в конце концов, и вернулся туда же, откуда пришел - в заколоченный после смерти бабки деревенский дом. Я не знаю, что с ним сейчас, и не хочу знать. Это больно.

А Вовка, между прочим, до сих пор жив. К нему ходят соцработницы от государства плюс одна из синагоги, открывают своими ключами, чтоб не тревожить старика звонками, но он встает, передвигается с ходунками по квартире, они его моют в душе и готовят еду. Полы моют халтурно, я иногда перемываю, когда навещаю его с эклерами из Метрополя. К Путину Вовка относится не очень, войну не одобряет. Политика это у него сейчас главное развлечение, как и тогда, он до трех ночи вчитывается в свой планшет и, в общем, выдает иногда довольно интересные мысли. Я б тоже хотел иметь в девяносто такой свежий ум.

Мишка родил ребенка аж при Путине, в 2003-м, что ли. Нет, в пятом. Он теперь декан своего востфака, уверяет меня, что взяток не берет. Ну-ну. Хотя, живет он, действительно, достаточно скромно. Дело еще в том, что у моего Мишки есть вторая семья, в Одессе. Он был там в командировке и вот, с разницей в три месяца родилось два маленьких Мишкиных продолжения, одно тут, другое там. Тут он с семьей, а там платит алименты. Его жёны знакомы, они со Светой ездили частенько в Одессу на отдых, уж не знаю, как Мишка это все разруливал, ну, с его терпением и толерантностью я не удивлен. Его единокровные сыновья дружат, та жена тоже приезжала сюда пару раз, они со Светкой в отношениях если не дружеских, то в приятельских точно.
Кто бы мог подумать такое про нашего вечного девственника.

Первым военным летом я загремел в больницу с почечной коликой. Упал под стол во время операции, это ж надо так. Не упал - скорее, осел. Прямо со скальпелем в руке. Пришёл другой доктор, меня оттащили в сторону, задрали штаны, ввели кетонал, увезли во взрослую урологию. Камень сам не проходил, выбрали уретерореноскопию с литотрипсией. В общем, это гибкий катетер, вставляющийся через естественное отверстие. Приятного мало. Почти неделю после операции больно ссать, больно до крика. Какие уж тут мальчики.

За больничным окном цветет липа, мне нравится этот запах, запах детства, когда мама заваривала мне липовый цвет от простуды. Действие у этого медикамента примерно нулевое, но в качестве плацебо вполне годится.
В палате у меня еще три почечнокаменных соседа, маются не меньше моего. Пожалуй, даже больше: у меня все по плану, а вот у Дениса, ближе к дверям - осложнение, температура под сорок один, как бы почку не потерять парню, ведь совсем молодой еще, лет семнадцать, мать мечется между кроватью и врачами, отвлекает, требует внимания, уколов и таблеток, -как же, нельзя же с такой высоченной температурой ребенку, может быть повреждение клеток мозга.
-Мамочка, может быть повреждения любых клеток, но мы мальчику вашему ввели  суточную дозу ибупрофена, антибиотики тоже даем, успокойтесь пожалуйста, вот посмотрите, уже тридцать девять и восемь, не надо паниковать, через пару дней мы купируем воспаление, все будет хорошо, на узи лоханочка уже почти чистенькая.
Мать сидит у нас весь день, до полуночи, и завтра в семь утра уже снова тут, как штык.

А ко мне не придет никто. Светка, Мишкина жена, подрывалась с визитом, но я написал ей, что не стоит. Не люблю гостей, когда я в беспомощном состоянии. Впрочем, не в таком уж и беспомощном, но, все равно, незачем. Кормят тут, в общем, нормально,  спасибо Путину за это, интернет ловится, послезавтра вроде выписывают. Ночью этот парень, Дениска, проснулся, слышу - плачет. Пошел, сел к нему на краешек. Взял за руку. Терпи, мужик.
-Дайте таблетку. Больно очень. Пожалуйста.
Ревет, слезу сбегают по щекам в подушку. Потный весь.
-Хватит тебе уже ибупрофена, печень посадишь. Спи давай.
Щупаю потный лоб.
-Лоб прохладный, температура спала, уже ведь не так болит, как вчера, да?
-Не так. Но все равно больно.
И тут он улыбнулся. Вымученно, через боль, но все же. Есть люди, у которых улыбка совершенно меняет выражение лица, да еще и все вокруг озаряет, как дополнительное солнышко. Надо же. Давно я не чувствовал приливов нежности такой силы. Щеки еще мокрые, руку мою не отпускает, а из окна с липой луна подглядывает, аж противно от этой дешевой романтики, но блин наслаждаюсь, куда деваться.

В день моей выписки ему стало лучше, мы вышли на улицу покурить, вечером, когда ясно было, что мама уже больше не придет.
Я не очень знал, о чем с ним говорить, все же поколенческая пропасть и музыка разная совсем. Он учился на менеджера или что-то в этом духе, далекое от меня.
Он рассказывал, как они поехали с ребятами на озера неделю назад, с палатками и бухлом. И травой. Знатно оторвались. Вот там его и прихватило с камушком.
Он вдруг посмотрел на меня внимательно и признался, что видел мою фотографию на сайте гей-знакомств.
Неплохо. Оказалось, что ему нравятся такие, постарше. Но к отношениям он пока не готов.
Мы стали переписываться на телеге. Смолл-ток, как прошел день, забавные рилсы из инстаграма. Он первый спросил, сколько сантиметров. Я хотел написать, что ты ведь не с членом трахаешься, а с человеком, но не стал. Послал ему картинку, если уж так интересно. Мне нравилась его фигура, крепкий такой малыш, плечики хорошие, красивые руки, но главное - это улыбка, конечно, ее я никогда уже не забуду.

Он пришел ко мне домой недели через три, когда окончательно выздоровел. Я приготовил рагу, принес небольшой тортик и вино. Усадил его за стол. Он ковырял вилкой в тарелке и странно на меня смотрел, а потом сказал, что не пожрать сюда приехал. Нуок, ответил я и залез ему рукой под футболку. Его гладкая кожа стоила добрую сотню тортов, коньяков и всего, что пожелает. Он немного посопротивлялся для виду.

-А ты, парень, явно не девственник. С опытом, -заметил я, когда Денис надевал футболку.
-Та да. Уже и отношения были.
-Долго?
-Ну, почти год.
-Тоже постарше?
-Нет. Ровесник.
-Чо разошлись?
-Да как-то, сам не знаю. Любовь кончилась. Лол.
-Ну да. Это она может. Кринж.
-Дед, кринж сюда не подходит.
-Рили? Нуок.
-Ты забавный. Ладно, мне надо идти.
-Еще придешь?
-Та да, чего нет. Ты неплохо все делаешь. На следующей неделе может. На этой у меня планы.
-Чо, другие дядечки?
-Ага. У меня есть два постоянных спонсора. Чет кидают. Мы с матерью небогато живем.
-А отец?
-Да ну. Какой отец. Если бы был отец нормальный, то я б хрен к вам тянулся, к мужикам. Там все плохо.

И он ушел. Улыбку унес с собой. Я не стал ему ничего писать, зачем. Пусть ищет своих спонсоров, а я найду того, кому хорошо со мной не из-за денег. Нет, я, разумеется, поддержу студента или молодого специалиста, но своего, а не общественного.

В субботу Мишка справлял днюху. Пятьдесят шесть годиков. Мне было все еще пятьдесят пять, но ждать недолго. На сайте мне само собой сорок семь, я за собой слежу, пуза нет, они верят.
Отмечали по-семейному, только свои, человек семь. Позвонил по телеге одесский сын, Сережа, поздравить папу-агрессора. Мы все махали ему ручкой. Посреди поздравления там у них завыла сирена, одесский сын не обратил на нее ни малейшего внимания, а мы тут вздрогнули.
-Чо, бомбят часто?
-Пап, не особо. Позавчера ночью часа в три, вообще поспать не дали. Грох-грох, с балкона вспышки видны, класс, но страшно тоже. Лан забей, ты же в этом не виноват.
-Ну как не виноват. У нас тут коллективная ответственность. Мы ж начали. А теперь уже и отступать некуда. Взялся за гуж.
-Хуюж! -вмешалась Мишкина одесская жена. Куда вам блять некуда отступать? Места чтоли мало?
-Аня. Ну зачем эта политика. Не порти нам веселье, -это уже вмешалась Светка с русской стороны. Что ты от нас хочешь? Я должна пойти убить Путина? Приезжай сама убей, если такая умная.
-Тетя Аня. Вот чтобы вы там не говорили, а родина есть родина. Если надо будет, пойду воевать. У вас свои свои, а у нас свои. Путин, может, не лучший презик, но он наш, выбранный, -четко произнес Андрей, Мишкин русский сын.
-Света, ****ь. Как же ты не уследила? Ты ж с ним в Одессу ко мне приезжала! На лето Андрюшку тут не раз оставляла. По Привозу ходили, шокали и хэкали, и будь ласка выучили и трохи попусти. Почему его Путину отдала, дура?
-Аня, уймись. Ты обладаешь не всей информацией. Вам всего не говорят. Если Андрюха сам в военкомат пойдет, я слова не скажу. Слезы вытру, но промолчу.
-Вот же дура, прости господи.

Снова послышался Серегин голос.
-Тетя Света, а я вот служить совсем не хочу, но если призовут, тоже пойду. Никуда не денусь. Вітчизняна війна. Это у вас СВО, а у нас вітчизняна.
-Ой господи господи. Что ж это делается в мире, -по-бабьи пропела Света.
-Ха. А представь, Серега, мы типа встретимся такие где-то в лесу под Артемовском.
-Под Бахмутом.
-Ладно, короче где-то там. У вас. Один в окопчике, другой сзади подошел, прицелился. А тот оглянулся. Хули не стреляешь, спросит командир. Так это, блин, брат мой.
-Ага блин компьютерная игра!
-Ну. Кругом выстрелы в лесу, лес уже почти наш, или ваш, пох, их или там нас немного осталось, окопанных, командиру не до сантиментов. Он стреляет, не целясь. Ну и все. Папашкин генофонд уменьшился на одну голову. Ха, тот, что жив, бежит дальше, плачет, но бежит, стреляет теперь уже с удвоенной силой, сдохните ссуки, ****и, гады. Они дохнут. А командир блин посматривает на него так типо с опаской, там все серьезно, как бы по своим пацан не шарахнул, перед тем, как сам себя.
-Тебе бы, Андрюха, поэмы писать.
-Агась. Мцыри бля.
-Что?
-Та забей.

После сеанса мы какое-то время молчали. Понадобилось полчаса, чтобы мы забыли о политике, вспомнили о погоде, процентах на депозит и планах на отпуск. Я конечно, хотел им всем много чего сказать, но не стал. Чего портить праздник, да и бесполезно.

А Дениска написал сам, как ни в чем ни бывало. Привет как дела, как день прошел. Я не смог отказаться, позвал в гости. Плечики эти, кожа, улыбка, кожа пахнет цветами, ну как откажешься.
-Знаешь, я поссорился со спонсорами. И с одним, и с другим. Нах. Они скучные оба, кроме секса ничего. А с тобой интересно. Хочешь, поживу у тебя?
-А мама?
-Да она у меня современная. Давно в курсе, чо. Сын с возу, кобыле легче.
-Лол. Но я не особый спонсор, учти.
-А мне много не надо. На рестик кинешь иногда. Разберемся.
-Хм. Ты смешной. На рестик кину. Но ты ж не читал ничего. Что мы будем вечером делать? Тупые сериалы твои смотреть?
-Ну почему тупые. Найдем нетупые. Знаешь, мне напряга мозгов и в институте хватает, дома хочется расслабиться, это да. Но ты не думай, я не совсем деревня, могу и психологическую драму с тобой посмотреть. Пошли, я хочу уже весь день.
Он обнял меня и потянул в спальню.
-Ну как не читал ничего. Чего-то я читал. Но, вообще-то, да, не люблю я это дело, мозги засирать, история там всякая, философия. Много букв, как говорится. Я иногда подкасты разные слушаю. Ток не про политику, это нет. Ну? Ты что, не хочешь?
-Хочу, куда ж я денусь.

Воскресенье, и я не дежурю, слава богам, Денис готовит нам ужин.
-Слушай, Динька, вот ты политикой брезгуешь, аналитику не слушаешь, либералов на фэйсбуке не читаешь. Ок. А как ты относишься вообще? Вот к этому всему?
-В смысле? К Путину? К войне? Да никак особо. Меня что, кто-то спрашивал? Они там чет решают, воюют. Я учусь, у меня бронь.
-Но ты, вообще, понимаешь, что наше правительство, ну блин, преступно?
-Ой. А какое не преступно? Политика это грязное дело, во всех странах. Украинское, чтоли, не преступно? Они сами бомбят не хуже.
-Но это же геббельсовская риторика. Мы же на них напали.
-Мы. Я - не нападал.
-Динь, а если военное положение? Загребут тебя. Пойдешь хохлов стрелять?
-Ой. Пойду, наверное. Чо ж поделать. Иначе они до Москвы дойдут, тогда развалится все нах. Будет у нас куча банановых республик.
-И кто тебе этой чуши в голову набил. Ой. Ну ладно.
-А ты? Ты бы пошел?

Я задумался. Действительно, куда бы я делся. Я вспомнил про Афганистан. Тогда мы тоже не чувствовали никакой сопричастности и уж во всяком случае никакой вины. Где-то там воюют. Ладно большинство вокруг, но я-то, я-то ведь слушал голоса, я как бы знал, что мы творим ужасные вещи в чужом государстве. А с другой стороны, это была абсолютно не моя война, мы были студентами, сдавали зачеты, пили кофе с пирожными картошка, про Афган мы особо не говорили и не особо вообще задумывались. Чем я лучше этого Дениса?

-Я-то причем? Я врач. Мне все равно кого лечить. Тут или в госпитале.
-Хах. Молодец. А если б не врач? Тогда что? Стрелял бы специально мимо? Ты ж гуманист.
-Не знаю. Но что-то бы придумал, наверное, чтоб не участвовать в этой херне. Справки б какие-то купил, белый билет. Но мне вот хотя бы стыдно, а тебе пофигу.
-А чо мне теперь, ходить целыми днями в слезах, чтоли? Ах, как мне стыдно быть русским? А вот не стыдно. Да нахуй ты вообще этот дурацкий разговор завел. Лучше б кино посмотрели. Давай свою драму, обещаю не уснуть. Сегодня твое смотрим, а завтра мое. Малифисенту видел? Первую?
-О боже. Хорошо. Обещаю тоже не уснуть. Взялся за гуж.
-Ой блять, как тебе со мной прям тяжело. Что, мне уйти? Не хочешь больше?
-Нет. Не уходи. Все норм. Ок, лол, кринж.
-Кринж сюда не вписывается, дед. Да успокойся уже.
И он улыбнулся.

Пошел первый снег. Люди во дворе задирали головы, подставляя снежинкам лицо.
Кое-где на земле появились уже белые пятна.
Где-то на юге еще совсем тепло.
А где-то кто-то стреляет, бомбит, убивает.
Где-то - за что, а где-то - ни за что, просто за чьи-то больные амбиции.
Перед марсианами мне будет стыдно вообще за всех, за всю нашу веселую историю человечества. Наверное, им тоже за что-то там свое будет стыдно. Вот Федормихалычу было стыдно быть хорошим. Такие дела. С волками жить.
А я - что? Я хирург, я детей оперирую. Или мне теперь не оперировать?

Дениска знает, когда улыбаться. Это его тяжелая артиллерия, против нее я бессилен. И он, кстати, совсем не дурак. И в людях разбирается неслабо. Где я такого другого найду, чтоб любил. И он не плохой совсем, это время у нас плохое. Дурацкое время, больное.
Безвременье.