Ночь накануне зимы

Страница 1
- Он такой слабовольный, Славочка, - всхлипывая, рассказывала Любаша, - Это его мать с толку сбила. Она к нему и в институт приезжала, и на остановке караулила. Он после этих встреч все время какой-то нервный приходил, злился из-за ерунды. А у меня токсикоз ужасный, а он кричал, что я даже посуду не хочу мыть. Валера, какая посуда, у меня сил встать совсем не было.
Я смотрел на ее детское заплаканное личико и все во мне переворачивалось. Впервые я злился на Славку, на его зависимость от чужого, пусть даже родительского, мнения. На безразличие к судьбе собственного ребенка, на жестокость, которой раньше в нем не было. Я вдруг вспомнил, что Славка самолично отнес усыплять своего хина, когда тот совсем состарился и ослеп. Ничего толкового я предложить Любаше не мог, поэтому просто сказал:
- Люба, а, может, ты за меня замуж выйдешь, а? Ну родишь, вырастим твоего сына или дочку. Зато не безотцовщиной будет расти.
Люба посмотрела на меня сквозь слезы и, как-то виновато вздохнув, погладила по щеке холодными пальцами:
- Ты добрый, Валерка, я знаю. Но мне-то не жалость нужна. Что же я, буду за тобой замужем твоего друга любить?
И я ничего не смог ей ответить. Проводил до дома, вернулся, злой на весь мир, утром ушел в очередной рейс. А вернувшись, увидел в диспетчерской некролог. На Любины похороны я опоздал ровно на сутки. Она отравилась каустиком, умерла в больнице через несколько часов. Наши ребята, которые были на кладбище, сказали, что Любу хоронили в закрытом гробу - так было изуродовано лицо.
Я сдал машину, путевые листы и поехал на Ковалевское. По дороге купил цветов, огромную охапку гвоздик, роз, лилий, всего , что продавали бабки у входа на кладбище. Свежий холм был густо утыкан полусгоревшими свечами, завален венками - от родителей, подруг, наших ребят из автопарка. Я рассыпал цветы перед большой Любиной фотографией. Мне все еще не верилось, что ее больше нет.
Дома я позвонил Славке. Он уже приехал из Москвы и горел желанием поделиться новостями.
- Ага, заходи, минут через сорок, - сказал я и повесил трубку.
Я принял душ, смывая с себя запах бензина, переоделся и начал готовиться.
Достал из морозилки бутылку Смирновской водки, порезал колбасу, сыр, открыл банку маминых огурчиков. Отнес все это добро к себе в комнату, поставил на журнальный столик три стакана. Заодно поблагодарил Бога, что родители на даче, и никто не помешает мне набить Славке морду.
Он появился сияющий, довольный, хотя его немного сбил с толку мой мрачный вид и водка на столе.
- Валерка, нет уж, пить я не буду, у меня масса дел, мне нужна ясная голова.
- Садись, садись, - я подтолкнул его к креслу. - Подождут твои дела.
- А кто еще придет?- Славка заметил третий стакан.
Я не ответил, свинчивая пробку и разливая водку в стаканы. Налив, накрыл второй стакан куском хлеба, а третий сунул Славке в руку:
- Ну что, кандидат, помянем рабу Божью Любовь и твоего нерожденного ребенка, - и сам выпил, залпом, словно воду, до дна.
Когда я поставил стакан на стол, на Славку было страшно смотреть. Его била крупная дрожь, так, что водка выплескивалась из стакана на пальцы, стекая в рукав модной рубашки. Глаза за стеклами модных очков стали почти черными из-за расширившихся зрачков, губы, наоборот, побелели.
-Пей, - негромко сказал я, - Пей, сволочь!
Он выпил, захлебываясь и давясь то ли водкой, то ли слезами. И тогда я ударил его по лицу. Он отлетел к дивану, упал, да так и остался лежать, уткнувшись в пропитавшийся водкой рукав. Я сел рядом с ним на пол и обхватил руками голову.
- Когда?- прохрипел Славка.
- Четыре дня назад. А ты что, не знал?
Он мотнул головой, стукнувшись о край дивана.
- Так вот, знай теперь. Отравилась она, не спасли. Как ты мог? Она тебя так любила.
- Это все мать, - Славка приподнялся на локте и погрозил кулаком закрытой двери. - Это она все, ненавижу! Она мне сказала, что узнала от твоей матери, что ты с Любочкой спал до меня, что, по твоим словам, ее вся шоферня ваша трахала. Любка, Господи, зачем?- И он заплакал.
И я опять ему поверил. Поверил, что его, наивного, обманули. Причем люди, которым он доверял безоглядно, самые близкие, самые родные.
Мы допили бутылку прямо так, сидя на полу и почти не закусывая. Вспоминали Любочку, какая она была умница и красавица. Под конец опьяневший Славка понес вообще какую-то чушь, что надо было не мучиться, а сделать аборт, пожили бы вместе, пока он бы не защитился, потом и с детьми бы разобрались. Я тоже уже плохо соображал, не спавши почти сутки да с водкой на голодный желудок. Славка стал засыпать, роняя голову и теряя очки. Я затащил его на диван, отодвинул к стене, выключил свет и тоже лег.
Отключился я ненадолго. Мне снились какие-то страсти, обгоревшие лица, младенцы без рук и ног с огромными головами. Наверное, я стонал во сне, потому что разбудил меня Славка. Он гладил меня по щекам и бормотал:
- Валера, проснись, Валера.
Я открыл глаза и совсем близко увидел его лицо, почувствовал, как подрагивают его тонкие пальцы, которыми он касался меня. И тогда, плохо понимая, что делаю, я приподнял голову, положил ладонь на Славкин золотоволосый затылок и прижался губами к его губам.
Наверное, мы оба ждали этого все эти годы. Славка ответил на поцелуй с такой страстью, которой я не встречал ни в одной женщине. Он прижался ко мне всем телом, обнимая, обвиваясь вокруг меня, словно лиана. Мы целовались, стаскивая друг с друга одежду, торопясь, обрывая пуговицы. Мои ладони легли на обнаженное тело Славы, и я совсем потерял голову. Скажи мне кто-нибудь, что я буду так желать мужчину, ребра бы переломал за одно подозрение, а вот поди ж ты...
Когда я впервые вошел в него, Славка дернулся и забился в моих руках, стукаясь лбом об стену. Кажется, он что-то кричал или стонал, просил отпустить - я не помню. Помню только, как поплыли в глазах огненные круги от невыносимого желания войти в него до конца, почувствовать животом Славкины гладкие тугие ягодицы. И я так и сделал, рывком продвинувшись вперед. Что-то дрожало и рвалось там, внутри, в бархатной и жаркой глубине Славкиного тела, он глухо выл, кусая подушку, мотая головой. А я двигался взад и вперед, во влажной тесноте, одной рукой обхватив Славкин живот, покрывшийся холодной испариной, а другой лаская его там, куда мог дотянуться. И когда из-под моих пальцев, сжимавших Славкин член, ударила тугая струя спермы, тело его выгнулось, и я услышал стон, полный наслаждения и боли, оборвалось что-то и во мне. Сердце забилось, словно готовое остановиться, накатила жаркая глухая тьма, и рухнул на Славку, обессиленный, прижимаясь к его потной спине.
Мы провели вместе четыре ночи, расставаясь утром и вновь встречаясь вечером. Славка убегал в свою лабораторию, я - в автопарк, заниматься ремонтом. Возвращались усталые, но полные желания. Наскоро ели, мылись и ложились в постель. А на пятое утро, пряча глаза, Славка сказал, что возвращается домой.
- Ты же понимаешь, Валерочка, это все несерьезно. Ну представь, буду я членкорром, стану сочинять мемуары, и что мне там придется писать? Что в то время, когда я работал над докторской диссертацией, моим любовником был шофер Совтрансавто?
Он еще шутил, улыбался натянуто, а я вспоминал Любашины слова. Он вовсе не был слабовольным, Славик, как раз наоборот. Он ставил жирную точку в наших отношениях без тени сомнения. Ни при чем тут были мемуары, членкоррство, докторская. Просто я был шофер, а он - потомственный дворянин Мирослав Рудов, отсчитывающий свою родословную чуть ли не от Рюриков.
И опять все пошло своим чередом. Я возил Славе какие-то иностранные журналы по его теме, выслушивал жалобы на завистников, которые его, талантливого, окружают. В последнее время Славкина диссертация как-то застопорилась, лабораторию ему все еще не давали, он брюзжал, обвиняя во всем таинственных недоброжелателей, которые хотят завалить грандиозную работу. Как-то раз я осторожно посоветовал ему проверить - может он сам что-то не то делает. Славка закатил мне жуткую истерику:
- Что ты в этом понимаешь, со своим троечным образованием? У меня гениальная тема, гениальная. Ты думаешь, на Западе с ней не работают? Еще как! А мы уже просрали - кибернетику, генетику! И опять потеряем приоритет, будем за бешеные деньги патенты покупать! А все эти ничтожества - что они понимают в моей работе? Просто, когда я ее доделаю - им всем придется уходить, к чертовой матери. И в первую очередь этому консерватору и ретрограду - Быкову!
Быков - директор Славкиного института - вызывал у Славки самую бешеную ненависть. Именно он не давал денег на лабораторию и не ставил Славкину тему в план работы.
Я, как мог, успокаивал своего друга, говорил, что он еще совсем молод, что все впереди. Скоро Быков этот сам на пенсию уйдет, тогда посмотрим, как дальше будет. Но Слава мало прислушивался к моим словам. Он все больше погружался в озлобленность, какие-то институтские интриги, заговоры всех против всех. Мне больно было смотреть на все это. Я видел, как все дальше уходит мой эльф, превращаясь во что-то совсем противоположное.
Поздней осенью я совершенно случайно услышал от матери, что Славка собрался жениться.
- Очень неплохая девушка, - рассказывала мама, разгружая на кухне сумки, - Полновата на мой взгляд, но из очень хорошей семьи, образованная. Папа у нее генерал, потомственный военный. Представляешь, Валерик, у них пять поколений служили в армии - еще при царизме! И дядя у нее известный - профессор, директор Славиного института, солидный такой, мне Нинель фотографии показывала.
Я мысленно поймал упавшую на пол челюсть. Славка собирался жениться на племяннице человека, которого терпеть не мог - и это было еще мягко сказано. Мать тем временем, печально смотрела на меня:
- А ты-то, балбес, когда уже женишься? Тридцать через месяц стукнет, а все бобылем гуляешь. Что ж я, так внуков-то и не дождусь?
Вечером я уезжал в Хельсинки, у меня совсем не было времени спрашивать у Славки, какой подарок ему привезти к свадьбе. Я не задавался вопросом - почему он мне ничего не сказал о том, что собирается жениться. В конце концов, какая разница, успеет еще.
Я давно уже приглядел для своего друга роскошный альбом "Музеи мира", правда, он был достаточно дорогой, но что значили деньги для меня, жизнь готового отдать ради счастья Мирослава.
Да, я ревновал, да, я любил его так, как никогда не любил ни одну женщину. И я прекрасно знал, что четыре ночи счастья так и останутся единственным воспоминанием о моей любви.
Свадьбу назначили на 30 ноября, это был день моего рождения, тридцатилетие, но дни рождения каждый год, а свадьба - это Событие с большой буквы. Я все ждал и ждал, когда же Славка вручит мне конвертик с пригласительным билетом, но так и не дождался.
Накануне свадьбы я поймал Нинель Аркадьевну на лестнице, когда она выходила из лифта - красивая молодящаяся дама в каракулевой шубе.
- Нинель Аркадьевна, завтра у Славки свадьба, а я не знаю - где, когда...
Она посмотрела на меня и снисходительно улыбнулась:
- Видишь ли, Валерик, тут такая ситуация получается...Понимаешь, у нас на свадьбе будут очень солидные люди, профессура, очень высокопоставленные военные, ученые известные. Ну о чем ты с ними будешь разговаривать? Выпьешь, не дай Бог, выругаешься. Опозоришь и Славика и нас. Ты ведь совсем этикета не знаешь, да и внешность у тебя, прости, разбойничья, с этим твоим сломанным носом...
Я не стал напоминать, что нос мне сломали, когда я защищал ее сына от местной шпаны. Повернулся и пошел к своей квартире. "Ничего, - думал я, - На следующий день после свадьбы мы посидим со Славкой и его женой в тесном дружеском кругу, я и альбомчик подарю тогда, вместе посмотрим".
Маму и отчима тоже не позвали на свадьбу. В отличие от меня они разобиделись, отчим долго ругался, что вот, мол, столько лет бок о бок прожили, сколько для Рудовых сделали - и машину, когда надо, грузовую, и стройматериалы для ихней дачи, а теперь уже не нужны, теперь даже на свадьбу стыдно пригласить.
Я стоял у окна и видел, как подъехала роскошная черная машина, вся украшенная цветами и лентами. Славка, в светло-сером костюме, строгий и солидный, сел в нее, на заднее сиденье, Нинель Аркадьевна подала ему букет белых роз, захлопнула дверцу. Сигнал проиграл какую-то замысловатую мелодию, похожую на марш Мендельсона, сопровождающие расселись по машинам и кортеж тронулся. А я пошел на кухню, достал водку, закуску и сел справлять Славкину свадьбу.
* * *
На моих часах десять утра. В доме по-прежнему тихо. Я беру телефон, набираю Славкин номер. Наверное, он уже проснулся.
- Алло, - и правда, голос у него совсем не сонный.
- Славка, - говорю я, - Славочка...
- Какого черта ты звонишь? - Славкин голос полон ненависти, впервые - по отношению ко мне, - Тебе русским языком было сказано, что ты нам не нужен. Или твоя тупая башка уже и русского не понимает? Так я тебе могу на трех других языках то же самое повторить.
- Слава, - я все еще не верю собственным ушам, - ты что, Славка, ты боишься, что я твоей жене про нас расскажу?
- А нечего тебе рассказывать! Ничего не было! Ты меня просто изнасиловал! Я мог тебя уже тогда посадить, да пожалел, дурак, а надо было!
Короткие гудки в трубке. Вот и все? Вот и все. Я ставлю телефон на столик, беру с полки альбом, обдираю блестящую упаковку.
В туалете сажусь на пол рядом с унитазом, достаю из кармана зажигалку. Медленно вырываю из книги толстые листы, поджигаю каждый по очереди. Догорающие обрывки бросаю в воду. Наконец, у меня в руках остается только обложка. Встаю, расстегиваю штаны, обильно поливаю остатки трехсотдолларового великолепия, плавающие в унитазе, спускаю воду и иду в свою комнату. Ложусь спать прямо так, одетым, лицом вниз. Где-то внутри рождается и все растет, растет жгучая боль. Она заполняет меня до краев, становится совсем невыносимой, и я глухо и страшно - словно смертельно раненый зверь - вою, уткнувшись в подушку сломанным в старой драке носом...
За окном медленно падает снег первого дня зимы.