Подарок

Ему был не нужен Серый. Совершенно. Во-первых, палево. Гнусь - во-вторых. Он бля*ь, такому продать, как два пальца обоссать. Подвал оборудован не для посторонних - в третьих.
Серый был ему не нужен.
Но Арсений зачем-то притащил его сюда, запер, цепь присобачил. Нахрена? Унизить, растоптать, чтоб гаденыш шарахался и обделывался со страху, сучил ножками, молил о пощаде? Да. Ежедневно напоминать шлюшке, кто такой Арсений Лебедев? Да. Наказывать за… Да.
Но сопляк зенки как таращил, так и продолжал, щеками от страха не тряс, не упрашивал, в ноги не валился. И чем больше Арсений его называл бля*ью - тем меньшей бля*ью Серый казался.
Настраивался: «это как работа, только *уем».
Настраивался: «он не мужик, а кусок мяса с продажной душонкой».
Настраивался: «сдохнет - туда и дорога».
Настраивался: «моя ответка на его подставу».
Только плохо выходило.
Еще журавлик. Года два назад наткнулся в журнале на схему птицы, прочитал - оригами. Неожиданно увлекло, отточенность линий, четкие схемы, геометрические формы, скрупулезность помогали очищать башку от шлака, мешающего принятию идеальных решений. Хоть и смешно было складывать животинок-крылатых, особенно лебедя. Над ним Арсений долго корпел, но сделал: безупречного, конкретного, ладного.
Когда увидел спящего в позе эмбриона Серого, сжимающего в ладони фигурку, когда пересчитал его позвонки, проступающие через майку, когда присел на корточки и долго смотрел на полуоткрытые губы, на царапину возле брови, - все установки вообще в пепел рассыпались.
Аккуратно взял журавлика, сунул в карман. Долго курил на веранде, отключив телефон.
Дальше все пошло наперекосяк, настолько ненормально, что Лебедев, привыкший к самоконтролю, контролю над другими, над обстоятельствами, события и даже форс-мажорами, стал чувствовать себя психом. Он бесился, наезжал на партнеров, обострял отношения, чуть не придушил Томкину девку, когда член, несмотря на ее старания, так и не встал. Отказался прийти на день рождение конкурента, моментально поползли слухи, будто Лебедев, таким образом, подал знак, мол, готовится конфронтация. С трудом погасил конфликт. Врезал не за что Витьку. Послал в пешее, с пожеланием дойти до Колымы, своего зама, а потом объяснялся перед ним: «Игорян, сгоряча, головная боль замучила». Нажил натуральную мигрень, точившую мозги и превращающую дубового Лебедева в пластик. Зарекался спускаться в подвал – и приезжал туда практически каждый вечер.
Когда Серый ляпнул про свободу, Арсений его понял, по себе знал, чем отличаются кандалы от воли. Но отказал. Нельзя отпускать, растреплет. А Лебедеву потом отмываться от погоняла «пидор»? Снова приходить в пустой подвал?
Нет.
А еще ныла жопа. От того самого. Но это - табу.
Раздражение на себя, завязшего, душило. Чтобы не смог справиться? Там отрезать, тут пришить? Стал, бля*ь, зависимым от ссученного подлюки, еще тогда показавшего гнилое нутро. И вот с таким, он, Сенька, время проводит?
Нет. Следует одним махом. Сразу. Отрезать и забыть.
Два варианта: прикончить или отпустить. Первый - безопасный, никто не хватится, Витек прозондировал, - списали Серого сразу же, как исчез, и сутер, и дружки-подружайки, и мамка-пропойца, много их, бля*ей, пропадает нынче. Барахло по рукам пошло, в съемной хате другой живет, счетов-машин не насосал. Стерся пацанчик. Большой кохиноровской резинкой. По весне «подснежником» назовут, бирочку на палец и окрестят неопознанным. Безопасно. Не будет раздражителя - исчезнет раздражение.
Второй – выпроводить. По отношению к Серому - по-людски, а для себя – на мушке быть. Не катит. Призраки убиенных и смертный грех Лебедев отметал, справедливо считая, это его плата за его же выбор. Где-нибудь когда-нибудь перед кем-нибудь ответит. Потом. А сейчас бля*ский рот может разрушить бизнес, репутацию, статус, дать козырь врагам. В «голубое лобби» и прочие их структуры Арсений не вхож, наоборот, старательно поддерживал имидж «пора по бабам», делал вид, что имеет пару отпрысков от разных женщин, вместе с друганами и партнерами харкал презрительно: «расплодилось гомосеков». Бля*ство с пидором, да еще и постоянное, это парашно, братва не поймет, ропот пойдет. И прощай тщательно выстаиваемое будущее. В прессу, не дай бог, попадет, интернет растащит, а Серый еще и мордой на экранах поторгует, в красках распишет, как его, бедного-несчастного, варварски пялил уважаемый бизнесмен. Силой удерживал, бил, издевался, ручку от метлы в жопу заталкивал: придумывать - не строить. Витек единственный знает про шефа, но тот мести не станет, устраивал ему Лебедев проверки, провоцировал - нет, не велся водила, да и семья у него, жена, мать, дочка, сестра, - не рискнет. А больше никто, периодические сладкие мальчики не в счет, Арсений как в пошлом боевике - в балаклаве ебался. Так и должно остаться.
Грех? Грех. Но своя шкура… Да и одним больше, один меньше.
Решено. Срок - до Нового года.

Двадцать девятого Витьку не позвонил, тридцатого тоже. Тридцать первого набрал, велел прибыть к семи вечера в дом, помолчав, добавил, «с леской».  Водила умный, понял, только попросил «побыстрей бы, у меня Нелька с дочкой, хотели по-семейному посидеть». Лебедев заверил: до полуночи вернется. Звякнул Рудину, хрипя, извинился: не сможет прийти, грипп, температура адова, ему б домой, да в койку. Рудин предложил своего врача, а заодно и Ляльку-Феррари, «с сиськами по десять килограмм». Лебедев отказался, еще раз поблагодарив.
Курил, мерял шагами холл, думал, прикидывал, складывал «за» и минусы. Мозги надо Серому запудрить, но так, чтобы тот верные выводы сделал, неправильные, но... верные. Бля*ь... Вспомнилось, как годы назад дурел от него, своим считал, доверил то, что никому-никогда. Почти что просил. Как смотрел на него, думая, сменить, что ль, имя на Сенька-Шалый, потому как - шалел, велся, будто кобель на течку. И чем отплатили? Что получил? Кидалово. От копеечной бля*ины, которому все равно с кем и как, главное -бабки. Но ведь дурел, шалел... Хреновый кусок жизни, однако яркий, живой кусок. До сих пор помнится. Уснул, вон, в обнимку. Сидеть в подвале дольше стал.
Думал. Кончить его, это ж еще и от себя, от своей души, если она, конечно, есть, жилу отсечь. Сплюнул зло, выматерился за нерешительность. За то, что до сих пор размышляет, хотя вроде как решил. Еще три сигареты, еще раз крутанул в голове, логику включил, прикинул: одно, другое, другое, другое… И перезвонил Витьку, подкорректировав ЦУ, предупредив: «до последнего не должен знать».
Спустился в подвал.

Серый спал. Снова. Младенчиком... Пригляделся, оппа, - а шебутной, вон как лапками себя за *уй теребит, спину гнет, мычит, не иначе, е*ля видится. Интересно, с кем? Рота потных солдат пялит? Один растягивает, другой готовится, третий в глотку лезет, четвертый... пятый... Ему ж не привыкать, живуч. Или команду футболистов пропускает? А, может, конкретного папика с отростком-мизинцем, но счетом от Москвы до Альфа-Центавра. Ткнул под ребро:
- Встал. Отжался. Быстро.
Помолчал:
- Уходи.
Серый таращился по-совиному, услышав «уходи», отшатнулся, пальцы в замок переплел, задрожал. И бледнеть начал. Потеть. Рот открывает - только сип раздается, без слов. То ли понял, что последний путь, то ли просто охренел. Но Лебедеву не до тонкостей, побыстрей бы завершить, опустошить бутылку и отключиться до завтра, когда все будет кончено, похоронено.
- Пятнадцать минут на сборы и пиз*уй, Витек отвезет. Твой подарок. Хотел?
Серый неуверенно кивнул, раз-два, а потом быстро-быстро затряс головой: вверх-вниз, вправо-влево, не понятно, соглашается или протестует. Встал, шагнул:
- Отпускаешь? Без подстав? Могу идти? Куда хочу? Делать, что хочу?
Спрашивает одно, а в глазах другое. Паника: «Живым уйду? Или пристрелишь»? Арсений успокаивающе похлопал по плечу и изобразил подобие улыбки, - надо, чтоб Серый спокойно сел в машину, до места доехал. И побыстрее. Без драм и вопросов. С глаз долой, из сердца к черту.
- Куда хочешь. Но откроешь пасть где, с кем был эти месяцы – найду. Тогда сдохнешь. В муках. Ври, изворачивайся, но про меня - не звука. Усек?
Серый слушал внимательно, глядел в упор, - и зрачки у него вертикальные, змеиные. Снова.
- Вот еще - Лебедев швырнул конверт, - кредитка, цифры внутри, на ней десять штук евро. И пять штук баксов кэшем. Цени мою щедрость, - не сдержался, сбился с тона, - что, выгодно жопой торговать?
Серый ухмыльнулся, взял:
- Каждому своё - интонация в тон зрачкам - каждому своё, Сенечка. Мерси, благодетель, хотя я, признаюсь, на большее рассчитывал. Хатка, авто. Но, как говорят, спасибо, что даете, а не забираете. Ведь не забираешь?
- Нет. Но помни...
- Помню, помню. Мобильник отдашь?
- Забудь.
- Ладно.
- Пятнадцать минут. Скажешь Витьку, где высадить.
Развернулся к выходу, а в спину хлыстом слова Серого:
- Брешешь ты. Но я так сильно хочу верить, что поверю.

Серый
Когда Арсений вышел, Серый закипишил, затрясся. Не выпустят его, все ложь, пиздеж, для того, чтобы добровольно пошел. Под пулю Витьку. Или арматурой по черепу? Веревку на горло? Не выпустят.
Дурное состояние: внутри апокалипсис, а шевельнуться не может, руки-ноги ватные, в голове циркулярка визжит: «Час тебе остался дышать, Серега, час. Смирись» Больше всего хочется мордой в подушку, натянуть плед, спрятаться.
И гори все пламенем.
Хоть жертвенным.
Хоть адовым.
Но придут, скрутят, запихнут. Что ж, Сергей Семенович Овчинников, финита ля, значит? Капец-пиздец. Можно попробовать Витька евриками подкупить, уговорить отпустить, но, скорее всего, не выгорит: взять - возьмет, а потом все равно пришьет. Да и уговор у них, думается, с хозяином, что водила карточку назад сдаст.
Значит - что? А ничего. В руки себя взять, умыться, морду лица сделать, подводящую под патетическую реплику «умереть достойно» Или как там в лозунге про колени? Стоя? Ну, что ж, значит встанет. Кино, главный герой Сергей Овчинников, актер-самородок по кличке «подлебедь» Огляделся и заржал в голос: брать-то с собой нечего. На том свете торжество нудизма. Разве вон штучку-дрючку, фигурку оригами. В последнее время Серый наловчился их крутить с завязанными глазами, затянуло. Птичек всех перепробовал, лису, лягушку.

Лебедев
Смотрел, как Серый поднимается по лестнице и ничего не чувствовал, абсолютно ничего, будто выскребли изнутри досуха, оставив только кожу-оболочку. Отстранено констатировал: вот он зацепился мыском кроссовка о последнюю ступеньку, провел ладонью под носом, шмыгнул, остановился напротив, плечи подняты, капюшон закрывает поллица.
- Готов?
Кивок.
- Помни.
Серый оскалился:
- Пошел на *уй, понял? Зае*ал. Самому не надоело, нет? Вы, Сенечка, трус, да? Зассали сказать открыто?
- Не понимаю, о чем ты. Хочешь вернуться?
И опешил от напора Серого, тот ломанулся к нему, прижался, зашептал на ухо, слюнявя:
- Да. Да. Да. Хочу. Я хочу, Арсений Николаевич. Сеня. Сенечка. Назад. Бля*ь, я же тебе не все еще показал. У тайцев такому научился. Верни назад, если надоел, запри, забудь, только не... только не... Лебедев, я жить хочу, понял, сука ты мафиозная, - он уже рыдал криком, рвал связки, - жить, жить хочу.
Арсений не пытался отстраниться, но и не отвечал. Серый замолчал неожиданно, оборвал вопль на высокой ноте. Потряс головой, отлепился, обхватил себя за плечи и вдруг захохотал, запрокинув голову, птичка-татушка на шее задвигалась, скособочилась.
- Лебедев-Лебедев, предсказуемый браток.
Вильнув манерно задом, пошел к двери, на ходу щелкнув пальцами Витьку:
- Эй, псина служивая, поторопись, желаю подохнуть в старом году, - церемонно поклонился в сторону Арсения, - спасибо, барин, за тепло, за ласку, за сказку, хотите, передам от вас привет на том свете. Кому, Сенечка? Или ты, распальцовщик недое*анный, прости за откровенность, перед смертью говорю, что хочу, думал, я не пойму? А, ладно, - затянул на блатной манер, - цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленком лебедь закусил...
Арсений охренел, даже на намек, оскорбления, внимания не обратил. Во дает! Достойно держится, с поднятой мордой. Не ожидал подобного от Серого, не ожидал. Со стержнем оказался. И обещанию не поверил - и ныть долго не стал. Снова шевельнулось что-то, похожее на уважение.
- Стоп.
- Что?
- Прощай, Серый. - Так тихо, что сам еле расслышал. - Прощаю. Прости.
Но тот разобрал, вперед подался, зачастил, зачастил, захлебываясь словами:
- Арсений, погоди, да погоди ты, слышь, я тогда сукой был. Не каюсь, все равно бы не срослась, ты ж катком давил, а я птиц летающий, но по-другому надо было, я, бля*ь, сглупил. Козел малолетний был, прости. Богом клянусь, молчать буду, дьяволом, кем угодно, только отпусти с миром. Пожалуйста, прошу, пожалуйста. Уеду сегодня же, есть куда, могу даже в Мексику свалить, правда, только отпусти.
Лебедев и не подозревал, что у него настолько длинные ногти, вроде бы стрижет под корень, но сейчас они впиваются в ладони сантиметровым маникюром. Поднял сжатые кулаки перед собой, разогнуть хотел – не вышло, будто судорогой свело. Отпустить? Прямо сейчас? Нет, надо дойти до конца, развод на жалость не проходит, плавали – знаем, сейчас Серый сопли на кулак наматывает, а, почуяв слабину, наглеть начнет, осмелеет. Найдет е*арей-защитников, которым за счастье будут Лебедева свалить. Отомстит. Надо до конца довести. Может, урок и жестокий, зато предельно ясный. Только так Серый поймет, шутить с ним – смертельно опасно.
- Пока.
- Эй, ты меня слышал? Слышал, что я сказал?
- Да. - Арсений развернулся спиной, отошел к стойке. - Слышал. Понял. Пока.
- Аааа. Ну да, ты ж крутой, а я дешевка. Лови.
В плечо Арсению ударило что-то легкое, обернулся, на полу возле ног фигурка оригами. Лебедь. Поднял, повертел-согнул, и захотелось ему – лебедю этому - головенку открутить, шею сломать.
Выскочил на улицу, Витька из машины отозвал:
- Все запомнил?
- Да.
Когда Мерс скрылся из виду, вернулся в дом, спустился в подвал, влил в себя два стакана вискаря и вырубился на шкуре.

Серый
Он видел, как Лебедев разговаривал с Витьком, но мало что соображал: тошнило, мутило, заливал пот, хотелось в сортир – еле сдерживался. Можно, конечно, проблеваться и опорожниться вон на того садового гнома в красном колпаке, - *ули стыдиться при входе в загробную яму? Можно попробовать сбежать, получится - не получится. Но сил не было. Водила сел, тронулись. В висках отстукивал секундный счетчик 30, 29, 28, 27, 26, 25... Он старался притормозить его, сбить с ритма, казалось, дойдет до нуля - все и случится. Интересно, больно будет? 24...23...23...23...23... *уйня! Повтори двадцать три хоть сто раз подряд, время не остановится.
- Мудила. - Витек обернулся. - Заснул, что ль? Выброшу на пересечении с МКАДом, а там сам пиз*уй. Предупреждения шефа забывать не советую. Зазубри. Второго шанса не будет.
Серый схватился за спинку сиденья:
- Что ты сказал?
- Что слышал.
- Ты... Он… Отпускает?
- Все, приехали.
- Но я думал…
- Повторяю. Если что, найти тебя, урыть - дело двух часов. Ну. Пшел.

Серега долго не мог открыть дверцу, а когда, наконец, вывалился на снег, уселся на обочину, провожая глазами красные огни – снова расплакался. С потоками слез и битьем лбом о ледяной асфальт.
Жив.
Остановил старую «пятерку», расплатился зеленой соточкой, водила чуть не охренел от радости, окоченевший, влетел в метро (толстовка на футболку – не лучший наряд для декабрьских прогулок), и - замер.
Некуда идти.
Не к кому.
Никто не ждал Серегу Овчинникова в сегодняшнюю новогоднюю ночь.
Никому он не интересен.
Не нужен.
Был - сплыл. И *уй с ним. Век шлюхи зависит от удачи, одним - везет, другим - нет.
Но ведь был сон. Стремянка. «Сережа». Журавлик. Лебедь. Жизнь.
Выходит, надо ехать назад. Все лучше, чем пустота. А вдруг сон вещим был? Или подсказкой, как Серый должен поступить, поступать? Выбрать Лебедева, несмотря ни на что, даже на произошедшее и тогда наступит в его жизни и «Сережа» и настоящий Новый Год, и веселый базар с барахтаньем на смятой постели после чувственного секса. Может, Арсений ему устроил проверку, испытание?

Стучал в ворота, бил ногами – никто не открывал, может, и нет там Лебедева, праздник же. Ветер поднялся, пошел снег, сменившийся колкой льдистой стружкой. Серый понимал, не спрячется, - замерзнет. Окочурится. Как бедная сиротка, за которой не пришел Дед Мороз. Как выброшенная шавка. Вдруг вспомнил, что с другой стороны дома есть кусок забора ниже, чем остальной, видел, когда с Витеком гулял. Добрался почти на карачках, заваливаясь в стороны, не чувствуя ног. Как перевалился, как добрел к входной двери, как звонил - не помнил. И как свалился кулем - тоже. Пришел в себя от низкого шершавого голоса:
- *уесос, придурок, Серый, бля*ь, я не для того отпускал, чтобы ты сюда сдохнуть вернулся. Дебил, кусок чукотской строганины, что мне с тобой делать?
Потом Лебедев вливал водку, растирал ступни, бил по щекам, звонил врачу, улегшись рядом, согревал.
Серега провалялся январь и февраль, вначале в больнице, двусторонняя пневмония, осложнение на сердце - не шутка, потом в подвале. Лебедев приходил, но гораздо, гораздо реже, чем раньше. Будто долг исполнял. Секс из бешеного, раскаленного стал схематичным и тлеющим. Арсений не говорил, но Серый знал: в любой момент, как захочет - может уйти. Не хотел... Хотя порой и мелькала мысль о вольных улицах, клубах, тусе, флирте, подкрашенных глазках, о забываемом адреналине. Скука давила. Неопределенность. И чувство, что он, оставшись жить, - частично умер.
Несколько раз перехватывал взгляд Лебедева. Понимающий. В марте Арсений купил ему однушку на Савеловской, тачку, отвалил бабла и распрощался: «Доиграли. Мне нужно или от и до, когда шаг вправо-шаг влево - расстрел, или - ничего. Проваливай. Забудь. Амнезия. Усек?» Угрозы не добавил... Витек перевез его как чемодан, припугнув напоследок, если Серый вякнет, сам знает, что будет, за ним последят пока, во избежание.
«Забудь» - сказал Лебедев. «Амнезия». Но память – штука непредсказуемая, как пропадает, так и вернуться может. В нужный момент.