По мотивам

Снег белым холодным покрывалом укрыл за ночь землю, и, встав утром с кровати, я обнаружил за окном совсем другой мир, чем оставил вчера перед сном. Чистый, еще не успевший покрыться цепочками человеческих следов или посереть от городского смога, сверкающий, скрывший под собой всю грязь и черноту, дарящий отдых глазам. И, глядя на снег, я понял: не надо больше ждать каких-то знаков. Ничего не изменится само по себе, не свалится с неба, кроме этих белых хлопьев.

Со дня смерти Саши прошло четыре месяца без двух дней, а я так и не набрал тот номер, что он мне сказал. Его тренера — Михаила Васильевича. Одиннадцать цифр, которые давно выучил наизусть — столько раз слышал, как их проговаривает Сашин голос из динамика. Я все его слова помнил. Все до единого. И не забыл, что он просил меня постараться. И я старался. После возвращения из Петербурга сделал всё, для того чтобы вернуться в привычную жизнь. Ту, которая была у меня до Саши, до моей альтернативной службы в той больнице, до всего, что кардинально поменяло моё мироощущение.

Восстановился в институте, ходил на занятия, общался с новыми одногруппниками, выбирался с Дэном куда-нибудь по выходным, когда его Волков был занят…

Но ведь Саша просил меня не об этом. Опавшую листву не приклеишь обратно к веткам, её можно скрыть чем-то новым — проросшей травой, например. Или снегом. Сковавший землю холод все равно не даст вырасти ничему живому.

Я ушел из дома около восьми, как обычно, но в институт не пошел — отправился гулять по знакомым с детства улицам. Прошел мимо школы: за крыльцом всё так же курили старшеклассники, прячась от директрисы, интересно, та же работает или уже новая пришла на её место? А в этом магазине мы с мамой покупали мороженое, возвращаясь домой из кино или театра, теперь здесь модный бутик, только краска еще осталась над входом старая. И вместо скверика с тремя чахлыми деревцами и одинокой скамейкой, на которой я иногда сидел после уроков, стоит новый дом — Москва моего детства изменилась. И не она одна. Не было больше того мальчика, кто когда-то возвращался знакомым маршрутом после уроков домой, кто кормил голубей хлебом из столовой, кто мечтал о том, чтобы вырасти и стать сильным и смелым, таким, чтобы ему предложил дружбу самый популярный парень в классе…

Я стал другим, вокруг был равнодушный город, которому не было дела ни до моих слез, ни до надежд… Красивые фасады, яркие витрины, дорогие машины, показная роскошь — лицемерная улыбка, прячущая под собой циничный девиз: «Выживает сильнейший». Может быть, так везде — в любом мегаполисе мира, но в Петербурге это не так явно ощущалось, как будто он готов был принять всех и каждому предложить… убежище. Самообман, конечно. Наверняка там живут по тем же законам.

В Москве всё знакомо и всё равно как чужое. Мной владело странное ощущение, будто я прощаюсь со всем, как перед отъездом из гостиничного номера останавливаешься в дверях и бросаешь последний взгляд: всё ли взял, ничего не забыл? Вроде ты еще здесь, но мыслями уже в пути. В пути домой, где тебя примут любым — и со щитом, и без него. И падающий снег заметет следы, стоит переступить порог. Я не знал, решусь ли сделать шаг, но понимал теперь, как никогда, про что писал Пушкин: «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест» — наверное, он знал это странное желание, рожденный в Москве петербуржец.

Подождав до десяти утра, набрал нужный номер:

— Михаил Васильевич? Здравствуйте, это Антон. Ваш номер мне дал Саша… — говорил спокойно, но под конец все-таки голос дрогнул, давно не произносил его имени вслух. — Саша Васильев.

Пока думал, стоит ли уточнять что-то еще, приятный баритон ответил, что всё понял, и назначил мне встречу в центре зала станции метро «Митино» в два часа дня.

Масса времени. Вот чего у меня полно, так это времени. И мыслей: убрать бы половину, взять сито и просеять, чтобы в голове остались лишь легкие и простые, а всё, что не пройдет мелкую ячею — выбросить подальше!

Смогу ли я резко изменить свою жизнь или так и буду плыть по течению? Ну вот Дэн же не побоялся бросить всё? Хотя ему было ради кого рисковать. Как и Волкову. Я так до конца и не поверил словам Сергея, что тому могло что-то угрожать из-за связи с Дэном: какими бы гомофобами ни были его полууголовные знакомые, по каким понятиям ни жили — не стали бы они убивать за это. Но в то, что Волков рисковал своей репутацией — поверил, да для такого любое проявление человеческих чувств — уже потеря имиджа безжалостного зверя.

Когда мы возвращались в Москву, я сидел один на заднем сиденье и наблюдал, как попытки Дэна разговорить своего любовника раз за разом пропадают втуне, тот полностью игнорировал нас обоих. Хотя я-то в разговор — в монолог Дэна — не лез, молчал, в окно смотрел на мелькающий пейзаж и поневоле слушал те песни, что выбирал Волков, подпевающий иногда нескольким строчкам из них, всем видом демонстрируя, что он вообще один в салоне. На Дэна это не производило никакого впечатления — он продолжал болтать, будто не замечал открытого игнора. Но потом я с удивлением понял, что Волк не просто подпевает припеву, в каждой фразе — своеобразный ответ Дэну. Откровенно грубый: «Раньше жил и не тужил, а с тобой дал маху, лучше б с черепахой жил, ехай… Ехай на хуй!» — подпевая Шнуру; насмешливый: «О, маленькая девочка со взглядом волчицы, я тоже когда-то был самоубийцей» — вместе с «Крематорием»; почти нежно-примирительный: «Love me two times, baby, love me twice today» — под Doors. Я даже с нетерпением ждал следующего трека и гадал — выберет ли из него что-нибудь Волк или прослушает молча. Это скрасило мне дорогу и заставило отвлечься: они были такими разными, но в то же время… словно продолжение и дополнение друг друга. Наблюдать за ними было любопытно и интересно: как шариком в пинг-понге они обменивались словами, взглядами, случайными касаниями. И я не сказал бы, что счет вел Волков.

На заправке, где-то посередине пути, Волков отправился платить за бензин, мы остались с Дэном вдвоем, впервые с того момента, как я сел в джип, припаркованный у дома Сергея на Девятой линии Васильевского острова. Дэн обернулся ко мне и подмигнул:

— Вроде оттаял. Когда он приехал сегодня с утра, думал, всё — убьет.

— Дэн, — я не знал, как лучше сформулировать свой вопрос, поэтому спросил прямо: — Почему ты с ним?

Он пожал плечами:

— Я пробовал без него. Вроде и можно… но бессмысленно, понимаешь? Я ему нужен, он — мне.

— А он говорил тебе, что ты ему нужен? Что он любит тебя?

— Волк-то? — Дэн рассмеялся, но не саркастично, а весело, искренне. — Тысячу раз, каждый день твердит, — потом обернулся ко мне через сиденье. — Надо просто слышать, Тох. Чувствовать, что именно за словами.

Наш разговор прервал вернувшийся Волков. Захлопнув дверь, он плюхнул на колени Дэну большой бумажный пакет, из которого тот достал два гамбургера в коробках и две бутылки — кока-колы и воды.

— Жрите. Чтоб не ныли потом, что голодные, останавливаться не буду. Только на поссать если, — грубость тона не обманула даже меня: ведь мог бы и не покупать еду, за несколько оставшихся часов мы бы с голода не умерли.

Протягивая мне одну из коробок, Дэн улыбнулся:

— Вот о чем я. Видал, как красиво он это делает?

— Что я делаю? — выруливая с заправки, Волков бросил мрачно-подозрительный взгляд сперва на Дэна, потом на меня в зеркало, я уже жевал вкуснейшую булку с котлетой — есть хотелось дико.

— М-хрым-хм, — ответил Дэн, тоже набивший рот. — А ты не будешь? Там еще есть несколько.

— Обойдусь, сожру на ужин что-нибудь получше этого говна. Или кого-то, — первый раз за дорогу Волков ответил, обращаясь напрямую к Дэну, и я понял, что он и вправду оттаял. И что каким бы он ни был с другими, за своего рыжего будет стоять насмерть.

Случайно ли совпало, что у Волкова нашлось время приехать за нами именно в тот день, или он действительно испугался какой-то подставы со стороны Сергея, в руках у которого оказался зарегистрированный на Волка пистолет, поэтому и примчался как на пожар, — я не знал этого тогда, не знал и сейчас: Дэн не рискнул спрашивать у него и ничего не мог мне ответить.

Да, впрочем, и неважно, их контрастная пара и так подкинула мне много пищи для размышлений. Уже молчу, что они вообще-то первые и единственные знакомые мне мужчины, состоящие в отношениях, и, глядя на них, я убеждался в том, что нет каких-то норм или правил, подходящих каждому. Они жили так, как хотели сами, не дразня демонстрацией окружающих, но и не собираясь отказываться друг от друга.

После той поездки я перестал мысленно жалеть Дэна и считать, что его используют. Он нашел свой путь. И я тоже найду. Обязательно.

На назначенном месте в центре зала «Митино» я был в половину второго, а без пяти два ко мне подошел высокий, широкоплечий и плотный мужчина в черной куртке.

— Антон? — окинул колючим и цепким взглядом.

Я не отвел глаз, рассматривая его в ответ: лет за пятьдесят, но выглядит хорошо, короткий ежик седых волос, резкие изгибы морщин на лбу и у глаз, жесткая складка у рта, кривоватый нос и расплющенные уши, — не надо гадать, что он бывший боксер.

— Да. А вы… — он кивнул.

— Пошли, у меня машина за аллеей припаркована, в салоне поговорим.

Когда мы вышли, снег превратился в дождь — летели редкие ледяные капли, под ногами образовалась каша; я поднял лицо вверх — серые плотные облака без единого просвета. Обычное ноябрьское небо. Обычный вроде день. Но не для меня. Ощущение, что начинается что-то новое, другое, так и не покинуло меня с самого утра — будто снег подвел черту, отделил меня вчерашнего от нынешнего.

— Я думал, ты раньше намного позвонишь, — сев за руль темно-синей иномарки, Михаил Васильевич повернулся ко мне. — У меня есть кое-что для тебя от Саши. Он сказал — жизнь тебе сломал, так?

Хорошо, что я не позвонил ему раньше, — первая мысль. А потом ответил честно:

— Нет. Это я ему… Сломал.

Пристальный взгляд в ответ, легкий прищур, словно пытался увидеть во мне что-то еще.

— Я был у него в феврале, — странно, я не знал, что Сашу кто-то навещал, кроме родителей. — Знаю, я редко к нему приходил, но у меня… Да не суть. В общем, все разы, что я у него был, он даже глаз не открывал, что бы я ни говорил — хоть упрашивал, хоть материл. А тогда… — говоря, он завел машину и медленно выехал на проезжую часть с парковки. — Тогда он со мной поговорил. Да так поговорил, я думал, рядом на соседнюю койку лягу, мне ж все-таки не двадцать, мотор с перебоями стучит. Сашка-то, он всегда бить умел в цель. А вишь как, у него инфаркт, а я… — вздохнул и замолчал.

Я тоже молчал, даже не спросил, куда мы едем, — догадался. Еще когда он место встречи назначал, только думать об этом не хотел. И, когда мы повернули налево на Пятницком шоссе, я знал, что скоро приеду к Саше.

— Он на Рождественском похоронен, да? — но все-таки уточнил, уже чувствуя, как сжимается в предчувствии встречи сердце.

— Ты не знал? То-то я еще удивлялся, что на похоронах не было никого, кто подошел бы под Сашкино описание.

— Нет, не знал, — откуда, от кого? Никто ведь не подозревал даже, что нас связывало. Кто бы стал звать на похороны постороннего человека? Да и как я мог пойти? Увидеть его родителей, глаза его матери, которая тогда так тепло со мной разговаривала, благодарила за заботу о сыне. За заботу…

— Ну тогда правильно всё. Попрощаешься по-человечески.

Попрощаюсь. Снова это слово. Сколько раз оно уже приходило мне в голову сегодня?

Мы быстро доехали, вышли из машины у ворот. Дождь прекратился, но небо, казалось, стало еще ниже. Впервые в жизни захотелось закурить.

— Так, сейчас соображу, — Михаил Васильевич по-деловому быстро шагал по проходу. — Тут налево, видишь, от ангела, — он кивнул на большую скульптуру белого ангела со скорбным лицом и молитвенно сложенными руками на груди.

От ангела налево на Рождественском кладбище. Вновь, как тогда в той съемной квартире Сергея, накатила нереальность происходящего, я сглотнул и встряхнул головой, волосы больно полоснули по глазам прядью. Это действительность. Здесь и сейчас. Я не стану от неё больше прятаться.

— Да, я запомню. Спасибо.

Еще пара поворотов между аккуратными участками с крестами, надгробными плитами и памятниками — на каждом две даты. Сколько людей. Сколько жизней. И каждый когда-то любил, верил, надеялся… лишь для того, чтобы превратиться со временем в прах, остаться только в воспоминаниях близких. А потом уйдут и они. Преемственность поколений — новая жизнь всегда строится на старых костях. Рождение невозможно без смерти. Именно это символизировало название кладбища? Может быть.

— Ну вот, — Михаил Васильевич остановился у темного гранитного камня внутри небольшой оградки.

На земле венки из искусственных цветов с черными лентами. Невыносимо. Но я выдержу. Справлюсь, не подведу Сашу еще раз. На отшлифованном глянце гранита белыми штрихами его лицо, но не такое, как я запомнил — наверное, для изображения брали фотографию, сделанную, когда он был еще полон сил и здоровья, — волосы коротким ежиком, лицо шире, уверенный взгляд смотрит в сторону, бровь надменно приподнята, губы твердой линией. Победитель, привыкший идти до конца. Не тот мужчина, что шептал: «Тоник, поцелуй меня». Я вдохнул колючий воздух ртом и тут же сжал зубы до предела. Выдержу. Так правильно. Так нужно.

— Здравствуй, Сань. Как обещал, пришел не один, — он расстегнул куртку, залез во внутренний карман и достал оттуда небольшой белый конверт, протянул мне. — Саша просил тебе отдать. Я хотел, чтобы он видел, что я сдержал слово.

Пальцы замерзли, пока мы шли, и плохо слушались, но конверт не был запечатан, я легко открыл его: внутри пластиковая банковская карта, к которой скотчем приклеен кусочек бумаги с четырьмя цифрами кода.

Видя, что я молчу и ничего не спрашиваю, Сашин тренер пояснил:

— На ней четыре миллиона рублей с лишним. Я с его счета на неё переводил, поэтому знаю. Он сказал: это тебе. Наследство.

— Нет, я не… — голос не желал звучать, вышел какой-то хриплый сип. — Не могу это взять. Я не возьму, — Саша оставил мне деньги. Зачем?! Неужели он думал, что деньги смогут как-то… что-то… зачем?! — Возьмите себе!

— Считай, я этого не слышал! — резким окриком, потом после паузы смягчил голос: — Послушай меня, — рука легла на плечо. — Сашка не оставил бы их тебе просто так, значит, решил, что именно ты сможешь распорядиться ими как надо. Так, как он бы хотел. Ну не знаю, на благотворительность отдай, помоги кому-нибудь, кому нужнее… Он говорил, ты ему помог так, как никто… — осекся, взглянув на меня. — Я знаю, ты не из-за денег. И он знал. Ему нечего было больше тебе оставить. У него не было ничего своего там, в больнице, — вытащил пачку сигарет, повертел в руках. — Я в машине подожду, дорогу найдешь?

Я кивнул, отворачиваясь от него, заморгал чаще, чтобы задержать в глазах слезы, но, когда услышал удаляющиеся шаги, пара обжигающе горячих капель скатилась по щекам и тут же высохла.

— Саш… Почему? — карточка упиралась в ладонь жестким краем. — Я не помог тебе. Это не я — Сергей помог… нам обоим.

Сказав про Сергея, я вспомнил и его самого. В машине при первой встрече — жесткое, если не сказать жестокое лицо типичного тупого бандита; потом в съемной квартире — бесстрастное и грубое, как маска, вырубленная из дерева; а потом в Петербурге той ночью — серое, усталое, с дикой грустью в невидящем взгляде. Но он вмешался, не прошел мимо оба раза, когда мне требовалась помощь. Сделал, что и как считал нужным, не задумываясь о проблемах, которые могли бы возникнуть у него самого. Дэн мне рассказывал, со слов Волкова, который навел справки среди их общих знакомых, что проблем-то у Сергея хватало и так: и со здоровьем, и с деньгами. Я уехал тогда и даже не знал, оправился ли он полностью после сотрясения. Врачи говорили, что надо бы сделать МРТ, еще лучше полное обследование, иначе могут быть осложнения, вплоть до…

А Саша передал все свои деньги мне. Он ни разу не заговаривал со мной о них, поэтому я знал, что он не хотел меня купить и не считал, что они заменят мне его. Михаил Васильевич прав: у него просто больше не было ничего, что он мог бы мне оставить, лишь телефон и эта карта. Что это, как не билет в новую жизнь? Этого Саша хотел для меня?

«Пообещай, что тоже будешь счастлив. Что постараешься».

— Прости меня… — как будто слова что-то значат, он ждал от меня действий. Ждет.

Задрал голову, останавливая грозящие вновь упасть слезы, загоняя их назад. Небо потемнело, хоть и продолжался день, а на душе было еще темнее. Гнетущая черная пустота — снаружи и внутри.

А потом снова пошел снег. Заставив меня опустить взгляд на камень. Хрупкие ледяные кристаллы на нем тут же таяли, превращаясь в воду. Я сделал шаг ближе, всматриваясь, мелкие капли что-то изменили на глянцевой холодной поверхности. До боли родное лицо с улыбающимися глазами. И они смотрели прямо на меня с любовью и прощением. Крупные хлопья густо повалили сплошной пеленой, занавесив всё вокруг, спрятав и укрыв от всего мира в мягких объятьях. Оставив меня наедине с Сашей. И тишина перестала давить, стала спокойной, будто… жалела и защищала. Бесшумно опускаясь с неба, снежинки еле заметно прикасались к лицу, словно холодные, но нежные пальцы. Я закрыл глаза, дотронулся до щеки, провел к губам влажную дорожку.

— Спасибо.

Ярко-синее небо, вспоротое сверкающим на солнце золотым клинком Адмиралтейской иглы, — четкость линий, откровенная мощь и простор кружили голову своей реалистичностью и осязаемостью. А холодный ветер с Невы прочищал мысли, подтверждал — я сделал это! Позади остались долгие разговоры и объяснения, мамины слезы, уговоры и проводы.

В небольшом рюкзаке — несколько шмоток на смену, самая тяжелая вещь — бук, и всё. В карманах куртки — телефон с еще московской симкой, банковская карта — не та, другая, оформленная уже на меня, документы, деньги, использованный билет на поезд… Минимум вещей.

Но главное — то, что у меня было внутри. Моя уверенность, что поступаю правильно. Ощущение, что вот прямо сегодня — сейчас! — в незнакомом пока еще городе я один и абсолютно свободен. Чист и пуст, как январское небо надо мной, как начавшийся недавно год, открыт для всего нового. Без четкого плана на будущее, без представления, что будет завтра. Только несколько моментов были понятными: найти работу, жилье, узнать, можно ли в середине учебного года поступить на вечернее в медицинский… Зачтется ли что-то из тех экзаменов, что я сдавал в Москве, учась на факультете программной инженерии, или придется начинать всё с нуля? Я не боялся этого. Ничего не боялся — устал сомневаться, взвешивать, анализировать и с нездоровым пристрастием копаться в собственном сердце.

Вот только еще одно дело — и вперед, в новую жизнь!

Сверил маршрут с картой на экране и поднялся со скамейки в Александровском саду. Сейчас налево по набережной до моста, на ту сторону Невы, еще раз налево — и Девятая линия. Что именно буду говорить, даже не продумывал, просто знал, что Сергей меня выслушает. И пока я ему не скажу то, что должен, он от меня не отделается. Карта с Сашиными деньгами жгла карман — я обязан был сказать про неё Сергею. Если Михаил Васильевич смог меня убедить и сделал так, что все деньги теперь официально считались моими, то и я смогу Сергею объяснить. Наверное, он откажется, может, я его оскорблю этим предложением, но, может быть, это будет именно той помощью, что ему необходима? Он же вроде на банкира работал, как Волков говорил, значит, сможет на себя перевести. Саша бы понял, почему я не хочу оставлять его деньги себе. Он сделал, как считал нужным, теперь моя очередь. Кто-то бы сказал, что я просто не представляю цену деньгам, но в том-то и дело, что цену ЭТИМ деньгам я представлял слишком хорошо. И не считал себя вправе распоряжаться ими. Они мне и так уже помогли. Благодаря пластиковой карте со мной встретился Михаил Васильевич и привел к Саше, благодаря ей я получил внутреннее прощение: что-то тогда будто разжалось у меня в груди, исчезло ощущение сдавливающих изнутри тисков. Именно на Рождественском кладбище я окончательно осознал, что нельзя, как бы ни хотелось, жить прошлым и нашел в себе силы… пойти дальше.

Но, поднимаясь по стертым широким ступеням на второй этаж дома на Васильевском острове, почувствовал, как щекам становится жарко — а вдруг Сергей вообще не захочет со мной разговаривать? Захлопнет дверь перед моим носом? Тогда сяду на лестнице, дождусь, когда он выйдет куда-нибудь, и всё равно выскажу, что хочу. Больше за меня не будут решать другие, что мне делать. Надавил пальцем на звонок, сжав зубы, резкая трель в глубине квартиры прозвучала неожиданно громко. На дверном косяке еще виднелись полустертые надписи, сделанные когда-то давно: «К Харченко — один звонок, к Тарановым — два, к Гаври…» Убрал палец и нажал еще раз — два, так два.

Дверь приоткрылась без каких-либо вопросов, но за ней, вопреки ожиданиям, я увидел не Сергея, а Зою Михайловну. Полностью скрытая под черной вязаной шалью, она казалась маленькой нахохленной птицей и выглядела еще более старой, чем я запомнил её в августе. Внимательно присмотревшись, она спросила надтреснутым голосом:

— Вы к кому?

— Зоя Михайловна, это я — Антон, помните меня? Летом, когда Сергей…

— Антон? — в глазах появилось узнавание, она посторонилась, пропуская меня. — Заходи, заходи, нечего квартиру студить.

В прихожей ничего не поменялось — так же пусто и темно. На вешалке единственный полушубок из серого каракуля, рядом зонт в пестрый цветочек, на полу пара старых стоптанных женских сапог. Ни следа мужского пребывания: ни домашних тапок, ни каких-то курток или шапок — ничего, что показывало бы, что здесь живет кто-то еще, кроме одинокой пожилой женщины.

— Зоя Михайловна, а Сергей дома?

— Сережа? А-а, ты же не знаешь… Его нет.

И столько в ее голосе было грусти и сожаления, что сердце будто кульбит сделало: траурный цвет её одежды, пустота на вешалке… «Его нет» — неужели это означало?..

— Он в деревню уехал, еще в сентябре, — фух, а я уже напридумывал невесть что. Повесил свою куртку на крючок, снял ботинки, чувствуя, как уходит из ног дрожь; мгновенный и резкий испуг за, в общем-то, постороннего человека удивил своей силой. Хотя слишком много я думал о Сергее и слишком часто его вспоминал, чтобы он остался для меня чужим. — Сперва-то он планировал дом в порядок привести для продажи и вернуться, но пока так и задержался, говорит, хорошо ему там. Пойдем, я тебя чаем напою, замерз поди? Куртка-то у тебя легкая какая…

Я пил горячий и крепкий чай под слегка засохший вафельный торт, а Зоя Михайловна рассказывала мне, что Сергей и её звал к себе, уверял, что воздух там лучше всяких лекарств на ноги ставит, но она отказалась: «Старая я места менять, да и сын с внуком здесь рядышком, не забывают меня, а там только обузой Сереженьке быть». Разговор перескочил на её внука, какой он хороший мальчик, самостоятельный, у родителей на жизнь не просит. Я поддакивал, решая, что мне делать: ждать, пока Сергей вернется в Петербург, или съездить к нему, чтобы не откладывать разговор на неопределенное время?

— А вы знаете адрес? Где эта деревня? — воспользовавшись паузой в словах, я прервал хвалебную речь, возвращая старушку к той теме, что меня волновала.

— Адрес? — она взглянула на меня, подняв брови, словно удивляясь, почему я не дослушал историю про «внучека». — Сейчас, — она вышла из кухни на пару минут и вернулась из комнаты, держа в руках листок. — Вот, Сережа оставил. Говорит, таксисту дашь, если надумаешь, он поймет. Сережа, он такой с детства был, уж чего в голову западет — не вышибешь. Выдумал мне тоже, за триста верст на такси разъезжать!

Я принял протянутый листок. Черной ручкой корявым, непонятным и каким-то дерганым почерком там было написано: «Псковская область, станция Торошино, деревня Большие Жезлы» — нормально всё, похоже, с самомнением у местных жителей. Сдерживая рвущийся наружу немного нервный смех — как бы мне там по голове не получить «большим жезлом», что приперся без приглашения, — я прочел дальше номер дома — пятый, координаты для навигатора и номер телефона. Вот это основательно Сергей адрес написал, не заплутаешь. А если и заблудишься, то позвонить можно будет. Меня же ничего пока в Петербурге не держит, а вещи все при мне. Сохранив адрес в телефон, я зашел в карты Гугла и узнал, что путь на машине займет чуть меньше четырех часов. Но тут я с Зоей Михайловной был согласен — на такси туда добираться дороговато выйдет.

Деньги — свои деньги — у меня были на первое время: и мама дала, и сам заработал за ноябрь и декабрь — на новогодних ёлках только около пятидесяти штук поднял. Дэн надо мной тогда угорал и говорил, что мне не Деда Мороза играть надо было, а северного оленя. Он меня сразу поддержал с моей идеей переезда и сперва настойчиво уговаривал жить в его бывшей комнате: «Ба только рада будет!» — но потом согласился с моим доводом, что самостоятельность рядом с его бабушкой просто невозможна: «Меркель по сравнению с ней — девочка-ромашка». Дэна мне, конечно, будет очень не хватать, его неиссякающего оптимизма и легкого характера. Но ведь он же часто домой приезжает — почти на каждые каникулы, вот сессию сдаст и приедет, я даже и соскучиться не успею, как мы увидимся.

Пока вспоминал своего друга, одновременно вновь поддакивая Зое Михайловне, которая переключилась с внука на подорожание продуктов, я зашел на сайт с расписанием поездов и понял, что железнодорожный транспорт отпадает: единственный вариант был вечерним, а приехать непонятно куда в двенадцатом часу ночи желания не было вовсе. Автобусной альтернативы я тоже не нашел. Далековато Сергей забрался, и насчет такси он не просто так говорил. Ну что ж, значит, такси. Дорого, зато комфортно, в какой-то степени безопаснее — все-таки не один, и, главное, прямиком до цели. Вариант плюнуть и не ехать мной был отметен сразу — ну уж нет. Отступать не буду. Надо было еще подумать, что с обратной дорогой, — неизвестно ведь сколько таксисту меня ждать, мало ли Сергея дома не будет, он же чем-то там занимается? Вряд ли дома сидит сиднем, наверное, работает где-то? Последний вопрос озвучил вслух.

— На деревообрабатывающую фабрику, сказал, устроился, — ответила Зоя Михайловна. — В Пскове вроде. Он говорил, да я запамятовала.

На часах — час дня. Значит, у Сергея я могу быть около пяти-шести вечера. Ну там как-нибудь разберусь с дорогой назад. На крайний случай, не выгонит же он меня на ночь глядя в никуда? Почувствовав, что еще немного и начну сомневаться, перебирать варианты и жевать сопли, я набрал в поиске «такси» и позвонил по первому номеру, который выдал поисковик. «В течение получаса», — сказал приятный женский голос. Вот и отлично!

Несколько раз порывался остановить водителя, пока ехали по городу, и сказать, что передумал: все-таки одно дело прийти и поговорить, а другое — переться неизвестно куда. Но ничего вслух так и не сказал, подавил в себе приступы трусости. Водитель попался словоохотливый и эмоциональный и загрузил меня жалобами на жизнь, руганью в сторону дебилов за рулем и уродов, которые дороги нормальные делать не научились. Участвовать в разговоре не имелось ни желания, ни сил, поэтому я просто закрыл глаза, объяснив, что не выспался. И не обманул — ночью в поезде было не до сна, но и закрыв глаза в машине, я тоже не уснул — думал, лишь иногда уплывая в подобие дремы. Тогда мысли сворачивали в сторону от предстоящего объяснения с Сергеем, почему-то в памяти всплывали его руки, длинные сильные пальцы, вздувшиеся вены на тыльной стороне ладони и предплечьях… Как он сжимал кулаки, лежа на кровати, беспомощный, но не сдавшийся…

— Дальше не проедем, увязну нахер, — проснулся, как от толчка, от слов таксиста, встряхнулся, скидывая остатки неясных снов. На часах полседьмого, кругом темень, хоть глаз выколи.

— А… где мы? — в свете фар я видел только черные деревья и сугробы вокруг дороги, и её саму — темную, покрытую кашей из растаявшего снега и грязи; впереди, судя по всему, была яма — в ржавой воде плавали куски льда.

— По навигатору дом пять — вон те огни, видишь? — мужчина кивнул в окно с моей стороны. — На карте пишет пятьдесят метров осталось.

Огни — это хорошо, значит, Сергей дома.

— Тебя ждать? — актуальный вопрос, еще бы я сам знал ответ.

— Нет, спасибо, — отсчитал деньги и вылез на улицу, чувствуя, как затекли ноги.

Пару минут я шел по обочине в свете фар, потом машина развернулась, окрасив снег тормозными огнями в красный, и уехала. Всё. Отступать некуда. Я один и неизвестно где. Кругом ночь, пустая дорога, еле подсвеченная редкими фонарями, и впереди два светящихся окна — моя цель. На секунду накатил иррациональный страх, что таксист привез меня не туда или вообще здесь нет Сергея, а я приду в дом к неизвестно кому. Но тут же взял себя в руки — телефон при мне, кошелек тоже. Если что, просто вызову вновь такси, самое страшное — потеряю время и деньги, ну и что? Отвлекая себя от мандража, поссал на елку у забора, сбивая струей снег с нижних лап — смешно и глупо, конечно, но стало легче не только мочевому пузырю.

Уже успокоившимся толкнул калитку и вполне уверенно сделал первый шаг по расчищенной дорожке к дому.

— Агр-р-х! — раздалось откуда-то сбоку. Низкое утробное ворчание не предвещало ничего хорошего. — Агр-акх! — глухой ухающий звук раздался уже ближе, ноги буквально отказали, когда в неясном свете окон я увидел, как ко мне движется нечто огромное и явно недружелюбно настроенное, для собаки это нечто было слишком большим. И собаки же лают, а не звучат так дико?

— Сергей! — отступая со всей возможной скоростью обратно за забор, крикнул как можно громче, но мой крик потонул в грозном рычании и лае — все-таки собака, только размером с медведя.

Дверь дома распахнулась, и в проеме появился темный силуэт, загораживающий весь свет от лампочки под крышей крыльца.

— Найда, тихо! — голос я узнал и обрадовался просто до неприличия, чуть не начав подпрыгивать у калитки.

— Сергей! Это Антон! Впусти меня, пожалуйста!

Он спустился со ступенек, подошел ближе, успокаивая собаку, которая тут же замолчала и принялась тыкаться мордой к нему в руки — огромная светло-серая псина с коричневыми пятнами на боках, мощной грудью, лобастой башкой с висящими ушами и коротким обрубленным хвостом. Московская сторожевая?

— Антон? Не ожидал, — он открыл калитку, но я замешкался. Сергей правильно понял моё топтание: — Не бойся. Не укусит. Найда, это свои. Он свой, — потрепал собаку за загривок и обратился ко мне: — Заходи, она не тронет.

Зашел, настороженно глядя на зверя и получая точно такой же взгляд умных карих глаз в ответ.

— А она — кто? — протянув руку ладонью вперед, дал себя обнюхать, мне всегда нравились собаки и страха перед ними не было, скорее разумная предосторожность. — Можно погладить?

— Можно, она добрая. Алабай, если ты про породу, — хмыкнув, Сергей пошел обратно в дом, а мы с Найдой за ним следом. Собака держалась рядом со мной, продолжая обнюхивать, но не агрессивно, а с любопытством. Я рискнул слегка провести рукой по грубой шерсти, Найда фыркнула почти так же, как её хозяин, и убрала голову из-под моей ладони.

— Ну? И какими судьбами ты здесь? — Сергей дождался, пока я снял куртку в прихожей, выдал мне какие-то огромные чуни вместо тапок и провел в большую комнату с беленой русской печкой — я такую только в кино видел.

— Мне… — ну вот, как дошло до дела, язык к нёбу прилип. — Мне надо с тобой поговорить.

— Раз адрес узнал, значит, и телефон знаешь, чего не позвонил-то? Нахуя в такую даль перся? Жрать будешь? Я как раз ужинать собирался, — задавая вопросы, Сергей споро накрывал на круглый деревянный стол.

Он изменился внешне за несколько месяцев, что мы не виделись, и в лучшую сторону: пропала нездоровая бледность кожи, мешки и синяки под глазами исчезли, и сам взгляд стал спокойнее, даже шрамы на лице меньше привлекали внимание. Сергей словно расправил плечи, держался прямее и выглядел моложе.

Выставив две разномастные глубокие тарелки, он навалил в них горками из кастрюли вареную картошку с тушенкой, смотрелось не сильно аппетитно, зато пахло так вкусно, что я чуть слюнями не подавился. Ел-то я сегодня только хотдог на Московском вокзале да кусок торта у Зои Михайловны в гостях. Оттягивая время разговора, я принялся уничтожать содержимое тарелки, обжигая губы. Не ожидал, что Сергей меня так встретит, я морально готовился к его открытому недовольству моим появлением или насмешкам, а он спокойно сидел напротив, ел свою порцию и не торопил меня, как будто ничего особенного в моем приезде нет — друг заглянул на огонек. Сейчас поужинаем, по стаканчику примем чего-нибудь горячительного под футбол или хоккей…

Я огляделся: телевизора видно не было, у кровати, небрежно застеленной лоскутным покрывалом, на тумбочке стоял выключенный ноутбук и лежал заряжающийся мобильный. В углу какие-то деревянные болванки или заготовки, на одной сверху начата резьба — прорезаны листья и круглые выпуклые цветы. Будущая балясина для крыльца или балкона? Несколько резных фигурок стояли на полках, что-то типа нэцке, но с явно выраженной русской тематикой — медведь с узелком в лапах, леший в шляпе грибом, деревянный человечек, размером с ладонь, сидел, свесив ноги — интересная задумка, рассмотреть бы поближе.

Заметив мой интерес к содержимому полки, Сергей нахмурился и поднялся, заслонив поделки спиной, собрал пустые тарелки:

— Чай, кофе, потанцуем?

— Что?

— Телись уже, говорю, что за дело у тебя, что приспичило так, — вот таким он был мне более привычен: резкий и саркастичный тон, мрачное лицо. Не понравилось, что я увидел, чем он занимается на досуге? — Кофе все равно закончился, только чай. Предупредил бы, что приедешь, кофе бы мне нормального привез, — он щелкнул электрическим чайником и вернулся за стол, оседлал табуретку, уперев локти в стол, приготовился слушать: — Ну!

— Сергей, вы… Ты выслушай меня, пожалуйста, только не перебивай, — сделал вздох, собирая мысли в кучу. Безрезультатно, ничего в голове не осталось, делось куда-то. Пустота.

Сергей молча достал сигарету, закурил. А я застыл, понимая, что ничего не смогу сказать из того, что думал, что собирался — вот ни единого словечка. Пауза затягивалась, наполняла комнату сизыми плавающими слоями дыма… Внутри поднималась волной паника — ну нельзя уже молчать! Надо хоть что-то…

— Я сейчас, — подорвался в прихожую, достал из кармана банковскую карту. Вернулся к Сергею и положил перед ним: — Это для тебя. Саша… он оставил. А я… Тебе. Это ты ведь… Так… — лихорадочно искал внутри нужное слово: — Так честно.

Под его темнеющим взглядом я понял, что совершил ошибку. Катастрофическую ошибку. Нельзя было начинать с этого. Не такой разговор. Куда исчезли все заготовленные фразы? Логичные объяснения и выводы? Почему у меня ничего не получилось донести из того, что я чувствовал?! Жалкий бессвязный лепет, абсолютно не про то, что важно на самом деле… Лучше бы ничего не говорил, а еще умнее — написать, что хотел, на бумаге и отдать ему прочесть, раз вслух произнести слабо!

У Сергея на щеках заходили желваки, он затянулся в последний раз и загасил сигарету, с силой вдавливая окурок пальцами в пепельницу до смятого в гармошку фильтра.

— Честно? — переспросил, поднимаясь и нависая над столом.

Черные глаза, каждый, как дуло у Вальтера — я заглядывал внутрь, помнил, как оно выглядит. Страшно. Он меня сейчас ударит — накатило четкое понимание предстоящего. И Сергей будет прав, если врежет мне со всей силы, мне самому хотелось дать себе по морде. Слабак! Идиот! Размазня!

Снаружи снова заухала Найда, я вздрогнул, а Сергей отвел от меня свой жуткий взгляд:

— Кого там еще черти несут?!

Он вышел, а я выдохнул, пальцы на ногах были поджаты до боли, сглотнул, добрел до чайника, налил воды в приготовленные две кружки с чайными пакетиками. Сердце бухало в горле. Но ничего, Сергей вернется, попьет чаю, мы оба успокоимся, и я попробую еще раз. Он должен понять. Я смогу. Когда через пару минут хлопнула дверь, я внутренне был готов и не собирался больше блеять, но он вернулся не один — в прихожей раздавались два голоса, один из которых женский.

— Сереж, вот спасибо, что бы я без тебя делала? — женщина засмеялась с подвизгивающими нотками. — Кстати, Иваныч сейчас в Питер мёд к открытию завтрашней ярмарки повезет, можешь ему сказать, если чего надо, он на обратном пути купит. Как раз мимо них идти.

— Щаз, Наташ, подожди минутку, я оденусь и пойдем, — куда это он собрался?

Появившийся Сергей выглядел спокойным, но взглянул на меня холодно и отстраненно, как тогда при первой нашей встрече в машине, будто на мишень смотрел сквозь прицел.

— Повезло тебе. Собирайся, как раз попутка в Питер тебе нашлась, к ночи будешь, — и в сторону: — Наташ! У Иваныча же место есть свободное?

— Есть, как не быть, он тока с Лёнькой и теть Светой едет, — в приоткрытую дверь заглянула женщина лет сорока с раскрасневшимися пухлыми щеками. — Ой, здрасте! Сергунь, а чегой-то ты про гостей не рассказывал? — она бесцеремонно выпялилась на меня во все глаза.

— Это не гости, — и снова мне: — Не расслышал? Давай, в темпе! — увидев, что я открыл рот возразить, он наклонился и, понизив голос, проговорил спокойно, но не скрывая угрозу: — Либо сам пойдешь, либо я тебя в багажник определю. Вместо мёда в бочонок запихаю!

Пришлось встать и пойти одеваться, Наташа что-то тараторила, я не слышал — звуки долетали, как сквозь вату, а внутри заходились отчаяние и стыд от собственной глупости. Карту я оставил на столе, но уже во дворе Сергей грубо развернув меня, открыл рюкзак, сунул в него что-то — понятно что, — застегнул молнию и пихнул меня в плечо, придавая ускорение:

— Ногами шевели!

Съездил, называется. Объяснил, поговорил… Сделал, что должен… Добился, что меня, как шелудивого котенка, вышвырнули за шкирку за порог. Усевшись на заднее сиденье старой Нивы, прижатый к двери какой-то огромной толстой бабищей, я смотрел, как скрывается в темноте фонарь у того дома, где Сергей меня, как действительно какую-то вещь, передал на руки пожилому дядьке в пуховике:

— Иваныч, до Питера мальца подбрось, заплутал он у нас, турЫст! — тот загоготал неприятно в ответ и кивнул мне на заднюю дверь, окинув презрительным взглядом.

Опять за меня приняли решение другие! И что, я вот так уеду сейчас обратно? Приехал хрен знает куда, в эти их сраные Большие Жезлы, чтобы получить щелчок по носу и пинок под зад? Да, конечно, вот им большой такой и толстый…

— Да едрить твою в дышло! — выругался Иваныч за рулем, когда Нива влетела колесом в яму на дороге, а все в салоне подпрыгнули от удара.

— Остановите! Остановите, пожалуйста! Я паспорт у Сергея забыл! - и, пока не раздался мат-перемат в мой адрес, быстро добавил: — Меня не надо ждать! Вы езжайте, а я завтра!

Возражений не последовало, на что я и рассчитывал. Выскочил из машины, с третьей попытки закрыл дверь — пришлось хлопнуть со всей силы, чтобы замок сработал, и зашагал обратно. Ну насколько мы там отъехали? Километр, два, не больше. Как оказалось, это тоже много. Пару раз я споткнулся и приземлился на колени в грязь, пока не сообразил подсвечивать себе путь фонариком на телефоне, правда, джинсы и ботинки успели намокнуть. До дома Сергея я добрался минут за двадцать — на экране светилось: двадцать один ноль один. А по моим ощущениям уже была глубокая ночь, день слишком длинным получился. И насыщенным.

Толкнул знакомую калитку и сказал, услышав зарождающееся рычание по ту сторону забора:

— Найда, я — свой. Ты же меня запомнила? — рядом появилась большая тень, собака посмотрела на меня внимательно, приблизилась и, принюхавшись, перестала издавать угрожающе низкий вибрирующий звук — умная, запомнила.

Дошел до двери, слыша собачье дыхание сзади, дернул ручку — закрыто! Заглянул в освещенное окно — в комнате пусто, ну да, Сергей же ушел куда-то с этой Наташей. Дверь захлопнул, но свет не погасил — значит, ненадолго? Я сел на крыльцо и начал ждать. Тишина стояла нереальная, в ушах от неё звенело, никогда не слышал такой тишины. И звезды выглядели огромными и удивительно близкими. Млечный путь белесой полосой тянулся через всё небо. Яркие звезды — к морозу, вспомнил я примету, разглядывая созвездия.

Через какое-то время Найда подошла и улеглась рядом, привалившись к моему боку. Я запустил пальцы в густую шерсть — тепло. Глаза закрывались сами собой, и постепенно я наклонялся все ниже, пока не уперся лбом в поручень крыльца, прижимая к себе собаку; она терпела, только проворчала что-то негромко и пристроила башку мне на колени, выдохнув с шумом. Добрая, добрее своего хозяина. Но ему все равно придется меня выслушать…

СЕРГЕЙ

Снежная каша чавкала под ногами, оттепель насытила воздух влагой и лживым запахом весны. Не любил никогда такую погоду: от неё начинали ныть кости в местах переломов и в голову лезли ненужные мысли. Возвращаясь от Наташи домой, я никак не мог отделаться от них, но старательно не вспоминал о случившемся этим вечером. Размышлял про жизнь.

Мне почти сорок лет. Чем я занимался все сознательные годы? Защищал страну? Какую и от кого? Чужие мне горы от тех, кого считают сейчас такими же гражданами, как я? А потом? Защищал уже отдельного человека — Красильникова, редкую тварь, если называть вещи своими именами, не гнушавшегося никакими средствами для достижения своих целей. О да, у Краса были цели, еще какие, а я и подобные мне обеспечивали средства.

И я ничем не лучше его был тогда. Сейчас? Сейчас, наверное, лучше. Как говорила моя бабушка, в доме которой я начал в каком-то смысле жизнь с чистого листа: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Не случись всей той хуйни с Бобом, я бы до сих пор занимался непонятной поебенью. Глуша водкой бессмысленность существования, заливая спиртом внутреннюю пустоту до краев.

И тот сотряс от скиновского берца мне помог на самом деле: слепота, пусть и кратковременная, заставила задуматься — что важно, а что нет. Что там спрашивал «певец революции Владимир Владимирович», как называла его наша училка по литре — вот ведь намертво такая хуета в башку засела, — «Что такое хорошо, а что такое плохо?» Вот и я себя спросил. Первым делом, как отлежался, решил, что всё. Хватит цепляться за привычную действительность. Я два года пытался что-то вернуть, догнать, а остановиться и задуматься — зачем бегу, куда? Мозгов не хватало. Или смелости.

Продал Гелик, скрепя сердце и скрипя зубами. Раздал долги, купил УАЗ Хантер: в темноте и бухим в жопу смотреть — почти как мерс, ага. Но мне проходимость важна, а клиренс у Уазика что надо и привод полный. Для родной деревни в самый раз — дорог-то у нас нет, одни направления. Думал сперва — осмотрюсь, подлатаю дом немного, продам и в Питер вернусь. Ну, человек предполагает…

Первую неделю в деревне я просто спал: выползал из кровати, курил на крыльце, жрал и обратно спать. Когда отоспался, потихоньку ремонтом занялся, крышу с местными мужиками переложили, забор поменяли, крыльцо — дел-то много нашлось. А когда занят чем-то, когда результат своего труда видишь, даже водка не нужна. Да и нельзя мне оказалось: выпил как-то стакан за компанию — чуть не сдох от головной боли и в глаза мутная пелена вернулась. Видать, не всё врачи пиздели про последствия да осложнения возможные.

Так и бросил. Поначалу ломало, потом привык, что утром чувствую себя нормально, что похмелья нет, что вечерами еще что-то можно делать, кроме как ханку жрать. И понравилось даже: времени много, руки у меня всегда из нужного места росли, деньги оставались — отделал дом, даже канализацию с водопроводом устроил. Мужики только головами вертели, «кулаком» в шутку называли. Обжился я, в общем. И работу быстро нашел: хули, непьющий — ценный кадр по нынешним временам.

А потом и животиной обзавелся. Когда в Псков ездил за жратвой, у продуктового магазина нашёл Найду — стояла бедолага и смотрела на всех с надеждой. И что-то дрогнуло во мне от взгляда её доверчивого и грустного. Пацана она мне того напомнила — такая же неприкаянная и потерянная, и глаза похожи, как шоколад молочный, теплые. Подошел к ней, поговорил, погладил.

А пацан этот — Антон — мне сегодня денег привез. «Так честно» — сказал. Смотрел на меня и ресницами хлопал. Повезло ему, что Наташка пришла и что я уже не такой бешеный, как раньше, да и Иваныч вовремя подвернулся. Только все равно засранец мелкий настроение к чертям испортил, словно в душу, сука, плюнул.

Натаха меня на пироги звала, разговорить пыталась — понятно, что искрящая розетка в сарае была только поводом, чтоб к себе пригласить: как муж-дальнобойщик в рейс уходил — у неё всё тут же ломаться начинало. Вот ведь дура баба! И жалко её в чем-то, но и противно. Трахаться хотелось, базара нет, но и Андрюхе, которого я с детства знал, подлянку сделать не мог. Он же не виноват, что женился на бляди. Как сформулировать отказ, чтоб врага себе в лице Наташки не нажить, я не дотумкался — включал дурака, который намеков не понимает. Сегодня она по моему молчанию почему-то решила, что я созрел наконец.

Молчал-то я из-за того, что всё отойти не мог после арии московского гостя, блядь! Злился. На себя, мудака, злился: стоило вспомнить радость при встрече, как мысли белками при виде Антона запрыгали. Обрадовался, долбач, что живой Тоха, здоровый, что не держит на меня, значит, зла, раз приехал. Не знаю, о чем думал — понятно же, что без какой-то серьезной причины он бы не приперся в такую даль, и с чего я его с распростертыми объятиями принимать приготовился, тоже хуй проссышь.

Всё просто оказалось: мальчик в благородство решил сыграть. Чтоб я себя киллером-альтруистом не ощущал. «От каждого по способностям, каждому...» по-честному. Да пошел он! Привыкли, что всё покупается. Что только деньги имеют значение. Поколение некст, в рот им ноги!

А если бы он тогда мне бабла предложил? От этой мысли я даже остановился. Вытащил сигареты, закурил, выпустив белый дым в черное небо к нависающей над дорогой Большой Медведице. Если бы в тот день, когда он бросился мне под колеса, Антон не историю свою рассказал, а цену назвал? Да такую, что мои проблемы враз бы решила? Что бы я ответил? Как несколько минут назад Наташке: «На работе устал пиздец, спасибо за предложение, но в другой раз»? Или согласился? Ну и с чего бы Тохе про меня хорошо думать, если я сам не уверен? Много он таких идиотов встречал, кто что-нибудь делал просто так?

Не нашел я ответов. Обвинять-то легко, вышвырнуть вон — еще легче. Как всегда, сперва натворил, потом подумал — зачем. А может, у него еще какая причина была приехать? Я даже не спросил, а теперь и не узнаю.

Открывая калитку, удивился, что Найда не встречает, но, подойдя к крыльцу, понял причину: прямо на ней, уткнувшись лицом в шерсть на загривке, полулежал Антон и, судя по всему, спал. Найда взглянула на меня укоризненно, мол, где ты шляешься, зевнула, лязгнув зубами, и зашевелилась, выбираясь из-под тяжести. Упрямый пацан, вот что с ним делать?

— Пошли, — подхватил его под локоть, поднимая. Сонные глаза уставились на меня, еще не понимая происходящего. — Давай, говорю, шевелись!

Сразу вернулось раздражение: всего лишь пару минут назад я считал, что поторопился, выставив его из дома, а сейчас снова захотелось пинка дать — ну какого хуя он вернулся?! Правда, злость так же быстро прошла, как и появилась, стоило увидеть, что Антона просто колотит от холода — замерз, пока меня ждал. Оттепель, но ведь все равно к вечеру в минус температура упала. В легком клифте каком-то дерьматиновом да городских ботиночках не мудрено замерзнуть. Придурок упертый, простудиться ему только из упрямства не хватало!

— Раздевайся! — это я уже в комнате на него рявкнул, когда увидел его синие губы и что джинсы на нем ниже колен потемнели от воды. — Сейчас в душ горячий, потом дам во что переодеться.

— Д-д-да не надо, — он трясся крупной дрожью, так, что зуб на зуб не попадал, но пытался еще спорить! — Я отогреюсь.

— Если не хочешь ночевать в Найдиной будке, делаешь то, что я скажу! — будет он мне еще выебываться.

Найда-то, кстати, в будку и сама не пошла, тихой сапой в дом просочилась и легла у печки, прикидываясь незаметной и маленькой мышкой. Веревки она из меня вила, хитрожопина хвостатая, но не мог я её на цепи держать, скулеж ночью как слышал — самого выть тянуло от одиночества и тоски. Только моя мягкотелость на неё одну распространялась, всяких незваных гостей не касалась.

Антон понял, наконец, что спорить бесполезно и принялся расстегивать мокрые штаны, переступая ногами и оставляя на полу темные следы — носки выжимать можно было.

Пока наблюдал, как он двигается, раздеваясь, как нагибается, в голову внезапно стукнула мысль — он же из этих. Вот так он, наверное, снимал одежду перед своими любовниками под жадными похотливыми взглядами, демонстрировал свое тело, выставлял круглую задницу, стягивая носки с длинных ног. Это сейчас у него руки тряслись и замерзшие пальцы неловко дергали свитер вверх, обнажая живот с тонкой блядской дорожкой и безволосую грудь, а перед ними он, наверное, делал это плавно, красиво, изгибаясь в разных позах… Блядство! Тьфу ты!

— За мной! — скомандовал, когда Антон остался в одних трусах, и прошел вперед, чтобы показать дорогу: санузел я в соседней комнате сделал, там где в детстве жил, когда к бабушке приезжал.

И тут же острой волной понимание, что если он останется ночевать — конечно останется, других вариантов-то нет, — то придется его с собой в кровать укладывать: больше спальных мест в доме не имелось. Две комнаты на втором этаже — холодные, нежилые, до них у меня руки еще не дошли.

Настроил воду в душе, полотенце показал, какое можно, и свалил по-быстрому, чувствуя как щеки от стыда горят за то, что рассматривал его, похабщину думал. Это Волк, сука, виноват! Если бы не он со своим рыжим, мне и в голову не пришло на Антона как-то по-особенному глядеть. Волчара, когда за стволом пришел, а я его подъебнул зло, врезал кулаком по изголовью кровати рядом с моей головой и прошипел мне на ухо: «Не пизди про то, о чем не знаешь». И Вальтер из-за пояса потянул по привычке. Потом-то охолонул, извинился даже. А я всё думал после — чего там знать-то? Всё же понятно. Или нет? Раз даже такого, как Волк, проняло. Вот сейчас, видать, снова это любопытство вылезло: чем таким мальчишка может привлечь — ни сисек, ни пизды, очко только, так у баб оно тоже есть.

Когда Антон вышел из ванной, замотанный в полотенце, с розовыми щеками, с влажными на концах волосами, я кивнул на одежду на кровати и вышел покурить на улицу, чтоб ни его, ни себя не смущать. Вернулся, выкурив подряд две сигареты, он уже одетый стоял, рассматривал, что я из дерева навырезал от скуки. Хорошо хоть не трогал, а то пальцы бы ему сломал: не люблю, когда в личное лезут. А это личным было — каждая фигурка вырезана, когда выпить хотелось до жути, такое отвлечение я себе придумал: пока руки и голова заняты, проще себя от бутылки удержать. И в каждую что-то свое вкладывал: медведь — про деда вспоминал, сказки его; леший — друган у меня в детстве был Лёша-Леший, про него думал, когда по дереву строгал; а светлая фигурка, сидящая с уныло опущенными плечами… Да много что длинными вечерами-то в голову лезет.

— Согрелся? — Тоха кивнул, поворачиваясь. Пиздец шмотки мои на нем болтались: футболка до середины бедер свисала, а спортивки шароварами смотрелись.

— Сергей, я не мог уехать, — голос тихий, но уверенный. — Пока всё не скажу, не уеду.

— Ты мне, блядь, условия будешь ставить? — завелся моментально с пол-оборота.

— Буду, — тут я даже охуел слегка от такой наглости, а он продолжил: — Ты меня выслушать должен.

— Никому я нихуя не должен! Все долги раздал, — прошел мимо него, подавив желание въебать по роже, чайник поставил. Первый раз, как пить завязал, пожалел, что дома ни грамма спиртного нет. Разве что одеколон выжрать можно.

Антон головой покачал:

— Я не все.

Хотел ответить, мол, твои проблемы, но взглянул на него еще раз и заткнулся. А парень-то изменился, не заметил я сразу. Не было у него больше в глазах страдания. Боль осталась на дне зрачков, а страдания и жалости к себе нет. Решительность, уверенность в собственных действиях появились. И вообще он выглядеть стал взрослее, не сикилявкой, а мужчиной почти. Еще бы патлы свои покороче стриг, хоть на плакат снимай с лозунгом «Мы поднимем деревню». Понял, что он действительно заставит себя выслушать, не мытьем, так катаньем, но добьется своего. Правильно я еще в Москве ему сказал — стержень в нём есть, только тогда сам он про себя этого не знал. Налил себе и ему чаю, в свою кружку пару пакетиков кинул, ему один, поставил на стол, сел напротив Антона:

— Ну давай.

И он дал. В принципе ситуацию-то я представлял, он же еще в Москве рассказал, когда в машину ко мне сел. Но теперь он говорил словно на исповеди, не только факты, а и свои мысли, чувства объяснял: как к Саше относился сперва и как потом стал, что понял за время их общения.

Он передо мной душу изливал без прикрас и вранья, каждое слово будто надрез по живому. А я слушал. Вначале сидя и попивая чай, потом не усидел, поднялся, стал ходить по комнате. И каждый раз, как проходил за спиной Антона, рука тянулась по голове его погладить, показать, что не зря он себя сейчас наизнанку выворачивает — он же это не только для себя делал, для меня тоже. Чтобы не считал я себя убийцей, не мучился совестью, чтобы груз вины с меня снять. Я оценил это, хоть и лучше он про меня думал, чем я есть на самом деле; знал бы он как долги мы выколачивали, как конкурентов Краса из игры выводили.

Но и хорошо, что не знал, слишком чистым и светлым Антон был человеком, слишком совестливым — таким трудно жить, а еще сложнее выжить, сохранив внутреннюю чистоту, когда кругом грязи столько и каждый норовит измазать. Может, потом она и у него потускнеет, научится парень сделки с совестью заключать, станет как все. И захотелось уберечь его от жизни сучьей, которая таких мальчиков пережевывает и выплевывает куском бездушного мяса. Типа меня. Не думал, что когда-нибудь кому-то удастся меня так пронять, а вот поди ж ты — слушал его, и внутри то, что давно уже мертвым считал, потянуло глухой болью — значит, живо еще? Поэтому и хотелось хоть жестом показать, что понимаю мотивы его поступков, разделяю в чем-то его мысли.

Но я так и не прикоснулся к его волосам: он бы это как жалость воспринял, а ему не жалость нужна была, не за тем Тоха приехал — он точку ставил. Последнюю. Пока одну страницу не закроешь — другую не открыть, в этом он прав. Я зауважал парня, не у каждого взрослого мужика силы бы хватило себе не лгать, не оправдываться, не прятаться за обстоятельствами, не перекладывать на чужие плечи ответственность.

Не со всеми его выводами я соглашался, но молчал, не лез и не мешал: ему и без того трудно было так, что пиздец. Меня бы не хватило на такой поступок. Чтобы не только себе признаться, а еще и другому сказать.

— Поэтому я и уехал из Москвы, — он помолчал, крутя между ладоней чашку с чаем, из которой так и не сделал ни глотка. — Наверное, это все равно выглядит как бегство…

— Нет, — бля, ну не умею я говорить! Выпил бы — язык развязался, так нечего, да и нельзя. — Я понял тебя. И это... Ты… — что? Как сказать? Молодец? Правильно всё сделал? — Хорошо, что вернулся. Так действительно — честно.

Антон обернулся на меня, глаза-то у него, конечно, на мокром месте были, но сдержался пацан, ни одной слезинки не уронил, пока вспоминал. Сильный. Но по его взгляду я понял, что ляпнул не то. «Честно» — он решил я про карту его ебаную сказал! Блядь, ну не мог этот Саша спокойно в земле лежать, да? Завязал узел напоследок! Я не знал сколько там денег на карте, да это и неважно было — главное ведь сам факт. Он оставил их Антону, а тот не считал себя вправе ими распоряжаться, потому что не выполнил его просьбу. И как объяснить, что не в этом дело? Что он для Саши и так сделал всё, что мог, и даже больше? Мне-то что? Незнакомцу в вену шприц засадить — это не друга убить… Душу не затрагивает. Снова про Егора вспомнил: сутки он мучился — на жаре да с кишками наружу, когда в себя приходил — просил, умолял, проклинал… А мы отворачивались все, говорили — потерпи. Потерпи, блядь! Вот это меня больше терзало, чем воспоминания о Саше его. Многое Тоха понимал, очень многое, а вот такие вещи ни в какую!

— Ты согласен со мной теперь? — Антон спросил таким голосом, что язык не поворачивался ответить: «Нет», но и согласиться я не мог.

Не было у меня никакого морального права брать эту карту. Спецом не спрашивал, сколько там денег, чтобы не искушать себя лишний раз, хоть мильон долларов, не для меня их оставляли, не мне и пользоваться. Но ведь Тоха ждал ответа. Можно было бы уйти от разговора, предложив завтра с утра всё обсудить, а самому в шесть свалить на работу, так ведь с него станется оставить карту на столе, а самому пешком в Питер отправиться… Походил, покурил, чай допил.

— Можно тебя спросить кое о чем? — взглянул на часы: двенадцать — на сон шесть часов, нормально. — Тебе в Питер когда надо вернуться?

Антон пожал плечами:

— Я пока ничего не планировал. А что?

— Давай завтра договорим, лады? Ну сам понимаешь, утро вечера и всё такое. Голова у меня к ночи дурная. Только пообещай, что не уедешь просто так, дождешься меня после работы. А послезавтра суббота, я тебя отвезти могу. Хошь до станции, хошь до Питера. Договорились?

— Хорошо, — согласился, и я знал, что он слово сдержит. Он и сам-то уже еле сидел — устал, такой разговор сил требует не меньше, чем при разгрузке вагонов. Тоха потер покрасневшие глаза и спросил: — А куда мне ложиться?

Бля-а. Пока он говорил, пока у меня от его слов всё внутри переворачивалось, я ж забыл совсем!

Не хотел я с ним в одной кровати ночь — две! две, блядь! сам же предложил до субботы остаться! — проводить, совсем не хотел. Будь он нормальным мужиком, нормально было бы, но ведь знал я про него.

Не мог себе даже объяснить, что меня стопорило — он ко мне не полезет, это уж ясно-понятно, я к нему тем более. Противно мне не было, презрения к нему из-за его… пристрастий не испытывал. Но стопорило что-то так, что пиздец! А вдруг кто узнает, что мы вот так — вместе? А вдруг что во сне у меня переклинит? Да не-е, не может, конечно, но… Короче, не хотелось до жути просто чувствовать его тело рядом, а еще меньше тянуло в себе копаться — почему да как. Я же — не он, мне привычнее хуй забить, чем до причины дорыться. И словно щелкнуло что-то внутри, закрываясь, оставляя на поверхности уже привычные раздражение и злость — так проще.

— Одна кровать-то, не видишь, что ли? — рванул с себя футболку, бросил на стул. Антон уловил в голосе злобу, взглянул удивленно, а меня это еще больше завело: — Что, блядь, смотришь?! Тебе ж не привыкать с мужиками спать? Ложись, давай!

И пока у него в глазах непонимание сменялось обидой, словно солнце тучи закрывали, я свалил в ванную — умываться и зубы чистить. Постоял перед зеркалом, успокаиваясь, ну что же я, сука, не могу нормально ничего сделать? Подумал-подумал и в душ залез, если уж пришлось с ним кровать делить, то хоть пот и грязь смыть надо.

Когда вернулся, Антон уже лежал под одеялом ко мне спиной, вжавшись в стенку так, что и не видно его почти было. Найда подняла у печки голову, мотнула башкой, будто укоряла. Ну еще и она туда же! Мне и самому хуево. Погасил свет, оставив только над крыльцом фонарь. Засомневался у кровати — снимать штаны или так ложиться? Решил, да ебись оно все конем, буду я еще в одежде спать! Разделся до трусов и под одеяло залез.

На спину лег и вытянулся в струнку, глаза закрыл, а ушами, словно радаром ловил, что там на левой половине кровати происходит. Заснешь тут, как же! Тоха-то не дышал почти, тихо-тихо лежал, но понятно, что тоже не спал. Обидел я его. Сильнее, чем раньше. По больному ударил. Он-то ни при чем, это я псих ебанутый.

— Тох… прости меня. Я не хотел.

Тишина. Ну и ладно, я сказал, он услышал. Еще несколько минут тишины, а потом судорожный вздох — такой, как бывает, когда человек из последних сил сдерживается.

Пизде-ец.

— Тох, ты что? — повернулся к нему, дотронулся до плеча, он вздрогнул, я руку отдернул, словно обжегся. 

Курить захотелось дико. Решил, что выйду, покурю еще перед сном, пошевелился, приподнимаясь, и тут Тоху заколотило — прорвало всё, что он в себе держал. И уже не вздохи — рыдания рваные, заглушенные подушкой.

И что мне с ним делать?!

Всхлипы не прекращались, а кажется, лишь набирали силу. Не размышляя, действуя скорее инстинктивно, потянул Тоху к себе, чувствуя, как он сопротивляется, не желает разворачиваться и показывать слез. Но все равно я заставил его повернуться ко мне лицом, прижал к плечу.

— Не надо, всё уже, ты молодец, ты сильный, — утешал его, обнимая, и гладил по голове, естественно получилось, само как-то.

Антон пробормотал что-то в ответ, вздрагивая всем телом и уткнувшись мне в грудь мокрым лицом, неразборчиво слова вышли, и я скорее догадался, чем услышал — каждая фраза, как короткий всхлип:

— Я ни с кем никогда. Не было у меня никого. И не будет, наверное. Я не смогу больше… любить.

А вот это состояние я знал, когда ты остаешься один — бросают тебя или расстаетесь по другой причине, то кажется — всё, больше не будет ничего, сердце просто не способно на повторение, да и не выдержит. Но за одной любовью приходит другая, еще более сильная, вновь поглощающая тебя без остатка. Или ты привыкаешь жить без неё. И уже не смешиваешь понятия секс и любовь.

— Всё у тебя будет, и любовь будет, — говорил и сам не понимал, кого этими словами больше успокаиваю — Тоху или себя.

Накатило что-то из тех мыслей, какие вообще нельзя допускать, а ночами особенно: у Антона-то всё, конечно, будет, пройдет время, зарубцуются раны, останутся лишь воспоминания, он — молодой, справится. А вот я слишком ясно понимал, из-за чего какая-нибудь баба станет терпеть мой тяжелый взрывной характер. Ради мужика в доме — для статуса «не хуже других». И никаких любовей, никакого горячего сумасшествия — сплошная рутина, скрашенная редким сексом. Вот перспектива для меня. Но не для парня, у которого вся жизнь впереди. Это я ему вслух сказал, гладя по острым плечам.

Тоха промычал что-то, не соглашаясь. И это я тоже знал — в таком возрасте кажется, что ты не такой, как все: все кругом нормальные, а с тобой что-то неправильно, поэтому и происходит постоянно какая-то хуйня нездоровая, и лишь ты в этом виноват. А если ты действительно чем-то отличаешься, то уж тогда точно твоя особенность, непохожесть на остальных и кажется первопричиной всех бед, уродством, клеймом, от которого не избавиться.

— Будет-будет, ты умный, добрый, красивый, — жалко мне его было, пиздец! Наверное, из жалости я его и поцеловал в макушку, прижимаясь губами к мягким шелковистым волосам, пахнущим чем-то сладким, как карамелью. — Давай спать, Тош, — первый раз его так назвал. — Я рядом, всё хорошо будет. Обязательно.

Он носом пошмыгал, я правой рукой футболку свою на стуле нащупал, высморкаться ему дал — ну хули, все равно в стирку. Антон сел в кровати, волосы в разные стороны, глаза опухшие, рот приоткрыт. В свете уличного фонаря он казался очень молодым и безумно несчастным. Птенец, выпавший из гнезда. Подлеток с неокрепшими крыльями.

— Спасибо тебе, — он попытался улыбнуться, но губы плохо слушались и улыбка вышла кривой.

Почему-то именно в тот момент мне пришло в голову, что неслучайно мы с ним встретились. И просто так не сможем расстаться, словно нити возникли. Внутри болело за него. За чужого, практически незнакомого парня. Который вдруг стал близким и понятным. Он не сбежал из Москвы, он пытался бороться один, но одиночки в нашем мире не выживают.

Ветер гнал снег параллельно земле, закручивал в вихри и швырял в лицо сотни мелких колючих льдинок. Метель стерла все контуры, спрятала ориентиры, и я не знал куда идти — везде белая пелена. И если не двигаться, не бороться с ней, то и тебя она поглотит, сожрет, засыплет холодом, убьет. Надо идти, я понимал это, но каждый шаг давался с неимоверным трудом, ноги не вытаскивались из обманчиво мягкой снежной ловушки, пальцы замерзли так, что не чувствовались. Я не смогу, не сделаю больше ни шага — сил не осталось, да и куда идти неизвестно. И зачем вообще куда-то идти? Меня никто не ждал. Проще упасть сперва на колени, а потом и лечь, признавая поражение. Перестать пытаться, раствориться в этой смертельной белизне, сдаться, отдавая последние крохи тепла равнодушному снегу…

— Всё хорошо, спи, — прозвучало над ухом, вырывая меня из холода кошмара.

Сильные руки сграбастали за бока и прижали к жаркому телу, растапливая лёд внутри, отогревая и защищая. Сергей. Даже во сне он почувствовал, что мне нужна его помощь. Горячий, как печка, он навалился сзади, обхватив меня руками, забросил ногу на бедро, вжал меня в себя, словно подушку, и засопел дальше — уснул. Или вообще не просыпался, вынырнул на секунду из своих снов, помог, спас меня от белого удушающего кошмара и вернулся обратно.

Я слушал его дыхание, вырывающееся с тихим рокотом из груди, словно большой кот урчал временами у него внутри — кто бы сказал, что храп может восприниматься как музыка, не раздражать, а наполнять спокойствием. Будто шум прибоя — уютно, мирно, усыпляюще, меня словно на волнах закачало, медленно погружая обратно в сон. Аккуратно пристроил замерзшие ступни к его ногам, Сергей проворчал что-то и стиснул меня сильнее, так, что я почувствовал…

И как мне теперь уснуть?! Когда сзади упирается в задницу ЭТО? От понимания, что это просто физиологическая реакция организма, не имеющая под собой никаких связанных со мной желаний, легче не становилось. Скорее, наоборот. Мысли, текущие как медленная река, из расслабленных и умиротворенно-плавных свернули к перекатам и стремнинам.

Мне скоро двадцать один, а у меня никого, ни разу.

Нет, со мной пытались познакомиться, когда мы ходили с Дэном по клубам; в основном, конечно, подкатывали девчонки, клюющие на двух парней, один из которых — не я понятно, — к тому же обладал модельной внешностью; пару раз и от мужчин я получал недвусмысленные намеки, но кроме гадливости ничего не испытывал. Пьяные, потные, предлагающие «скоротать вечерок» — что еще они могли у меня вызвать? И память о Сашиных глазах не давала даже на секунду представить, что я с кем-то… кого-то…

А сейчас желания тела затмевали все доводы рассудка. И если несколько минут назад мне было холодно, то теперь стало невыносимо жарко. Я постарался отодвинуться от Сергея, но он не отпустил, напряг руки, удерживая, потерся об меня, промычал в затылок что-то успокаивающее. Он меня успокаивал, думал, что мне плохо!

И мне действительно катастрофически быстро плохело, но совсем в другом смысле, чем он мог бы представить. Я чувствовал себя озабоченной дрянью, но ничего не мог поделать, мне хотелось, чтобы он еще сильнее прижал меня к себе. Все ощущения обострились, будто его руки касались не кожи, а обнаженных нервов, а сознание съехало вниз — к тому месту, где уже все напряглось до тянущей боли, до ломоты в поджавшихся яйцах…

Когда рука Сергея скользнула по моему животу, я даже застонал тихо — так это было одновременно мучительно и сладко. «Нельзя, нельзя», — эта мысль помогала держаться и не шевелиться, но как же мне хотелось, чтобы его пальцы двинулись ниже, потрогали, сжали… Как ни старался отвлечься, думая про учебу, планы на будущее, ничто не могло перекрыть ощущения от прикосновений, от теплого тела сзади, от горьковатого сигаретно-древесного запаха, голова отключалась — даже Сашин образ не помогал, таял под закрытыми веками, вытесняемый другими картинками.

Возбуждение и стыд боролись во мне не на жизнь, а насмерть. Возбуждение тихо нашептывало, что нельзя противиться естественным желаниям, что моему организму просто надо, необходимо получать хоть иногда, хоть немного разрядки, что ненормально лишать себя удовольствия. Стыд кричал, что недопустимо даже думать о том, чтобы развернуться сейчас к Сергею, прижаться ртом к его губам, выстонать свою просьбу; стыд вопил о том, что я порочен до мозга костей, раз вообще в подобной ситуации возникают эротические фантазии, и призывал в поддержку благоразумие: Сергей все равно не согласится, изобьет или в лучшем случае окатит презрением, сочтет шлюхой.

Меня разрывало надвое, внешне не дрогнув ни единым мускулом, внутри я колотился в агонии.

Мне всегда казалось, что я в состоянии контролировать чувственные порывы, что намного важнее душевная теплота в груди, чем неуемный огонь в паху. Тело предавало меня. «Как ты предаешь память о Саше этими мыслями к его убийце!» — но даже этот последний и отчаянный крик истерзанной совести не мог образумить. Да и не думал я никогда о Сергее как об убийце.

Правда, и ТАК его раньше тоже не воспринимал, как в растянувшиеся вязкие мгновения мучительной неподвижности. Я хотел, жаждал действий, того, что погасило бы, остудило… Мечтал сейчас о снеге из сна! Но его не было — рядом лишь причина моего пожара, сильные руки, твердая грудь, которую я чувствовал лопатками, и ниже еще кое-что… твердое…

Это пытка, изощренная невыносимая пытка, её необходимо прекратить, пока у меня еще есть на это силы.

Представил, как тихо, незаметно опускаю руку вниз, как, стараясь не шевелиться и не разбудить Сергея, глажу себя, воображая, что это делает он, сжимаю пальцы крепче, обхватывая ствол, двигаю ладонью, фантазируя, что прижимающийся ко мне снаружи член оказался внутри… как закусываю губу, чтобы не закричать от стыдного, острого, пронзающего все тело удовольствия.

Сердце стучало, в зажмуренных глазах замелькали вспыхивающие круги, пальцы двинулись по простыне, в обход ладони Сергея, чтобы не коснуться, не потревожить его.

Нет, нельзя. Так — нельзя. Тайком, скрытно, используя в своих целях бескорыстное намерение помочь. Сергей же успокоить меня хотел, утешить, только поэтому и обнял. А я… Рядом с ним, в его руках, не благодарность чувствовал, как должен бы, а ненормальное болезненное возбуждение, внизу живота аж тянуло и скручивало. Совсем крыша съехала от воздержания и неудовлетворенности! И я ведь сам ему сказал, что больше не смогу любить. Любить не смогу, значит, а дрочить под боком или трахаться — пожалуйста?

Как вообще могли такие мысли возникнуть в адрес Сергея? Я — больной, ненормальный, озабоченный!

Пытаясь утихомирить зашкаливающий пульс, я сжимал зубы, одновременно уговаривая себя не совершать непоправимых глупостей: надо собраться, перестать думать только членом, включить голову! Выйти в ванную, встать под душ и… подрочить уже наконец! Представляя, что теплые струи воды это ласковые руки, гладящие, нежно дотрагивающиеся шероховатыми подушечками мозолей…

Выдохнул тихо и взялся за запястье Сергея, убирая его ладонь со своего живота — каменного от сведенных мышц, но чувствительного, словно туда сбежались все нервные окончания. Проскользнув ужом под его локтем, перевернулся к нему лицом. Рука убралась до обидного легко, Сергей откинулся с бока на спину, в свете фонаря с улицы выступило запрокинутое горло, край подбородка с отсвечивающей золотом щетиной, четкая линия губ. Не смотреть, не смотреть! Это просто недотрах, нервы, усталость, выплеснувшаяся истерикой невозможность держать всё в себе! Раскрылся перед ним сегодня, рассказал всё, вывернул и опустошил душу, вот и показалось, что он — не чужой, что он понял и принял меня.

Тем больнее ударила после фраза про «не привыкать», обидно, несправедливо. До слез. И потом его объятия, утешения и слова: «Ты красивый».

Слишком много произошло за один день. Еще двадцать четыре часа назад я был в Москве. Еще был в старой привычной жизни. А сейчас впереди полная неизвестность, как снежное поле из моего сна.

Вот я и потерялся, запутался. Сергей меня просто жалел, а я принял сочувствие за какой-то интерес, симпатию. Придурок. Где я читал, что в стрессовой ситуации как никогда проявляются основные инстинкты и секса хочется особенно сильно? Уж не знаю, правда или нет, но в моем случае сработало.

Стараясь двигаться как можно незаметнее, я начал отползать назад, чтобы не пришлось перелезать через Сергея, и почти выбрался из кроватного кокона, когда меня остановил хриплый голос:

— Куда? — он решил, что я сбегу посреди ночи, что ли?

Замер в дурацкой позе почти на четвереньках, наполовину под одеялом, только выпрямленная правая нога касалась кончиками пальцев прохладных половиц.

— Я… — «Не могу спокойно спать, когда ты рядом, сейчас вздрочну и приду»? — Мне надо… — «Кончить!» — Я хочу… — «Секса! Тебя! Тебя и секса!» — В туалет.

Откуда такой горячечный бред в мозгу? Словно плотину прорвало или все предохранители к чертям полетели, сбились все программные настройки — первая в моей жизни ночевка с кем-то в одной постели показала, насколько у меня низкая моральная планка. А я еще презирал одногруппников, бахвалящихся своими секс-победами, которым все равно с кем и где, главное, трахаться почаще. Они хотя бы не придумывали себе ничего, не накручивали до дрожи внутри от простого случайного прикосновения.

Сергей зашевелился, сел, сонно протер рукой лицо:

— Всё нормально?

Нет!

— Д-да, всё хорошо, — пожалуйста, не спрашивай меня больше ни о чем!

— Тох? — он наклонился слегка, вглядываясь мне в лицо, его одеяло упало с груди. — Ты чего?

— Ничего! — заорал почти и дернулся в сторону, не рассчитав движения, завяз левой ногой в пододеяльнике и грохнулся с кровати боком и задницей об пол. Найда откуда-то из темноты глухо рыкнула, да так, что я подпрыгнул от неожиданности, приложившись коленом о стул и уронив его на себя. Бля! Всё у меня через задницу! Всё не как у людей!

— Я вижу, — Сергей хмыкнул, глядя, как шиплю от боли и поднимаюсь. — И правда, ничего, — он наконец отвел вмиг ставший серьезным взгляд, встал с кровати, взял со стола пачку сигарет. — Иди, ссы.

Обиделся? Рассердился? Приступ участия отпустил? Несколько шагов до двери и Сергей вышел в прихожую, не стал в комнате курить. Не хотел спать в дыму или чтобы я не видел его лица? Не понимал я его. Вообще не понимал.

Сходил в туалет, раз уж сказал, что надо, про душ даже мысли не мелькнуло: всё возбуждение прошло, как не бывало, остался только стыд и неясное сожаление не пойми о чем.

Сергей вернулся, когда я уже лежал в кровати; он опустился рядом, сразу развернулся ко мне спиной, устроившись так, чтобы не коснуться меня даже случайно. Почему-то на душе было муторно и гадко, словно я сам себя в чем-то обманул или обокрал. Слушал, как Сергей дышит, он больше не храпел, только выдохи хриплыми были, тяжелыми. И я думал, думал… То о Саше, то о себе, о Сергее, о том, как жить, когда непонятно ничего, когда сам себя не знаешь, как выясняется. Так и заснул, перебирая мысли, как бусины на четках. По кругу и без смысла.

Утром, еще не открыв глаз, понял, что один в доме. Ну правильно, у Сергея же работа, но все равно возникло ощущение, что он просто сбежал, чтобы меня лишний раз не видеть. Это уже паранойя какая-то — во всем искать двойной смысл, придумывать себе мотивы простых поступков. «Проще надо быть и люди к тебе потянутся», — говорила мама. Но нужно ли мне, чтобы ко мне, хм, тянулись? Такие люди, как Сергей, скажем? Вот ведь он ко мне в голову влез!

«Да это ты его сам впустил», — сказал внутри то ли здравый смысл, то ли еще кто из той толпы внутренних голосов, что боролись за право управлять моими поступками. «И не только в голову бы впустил, да?» — нет, это явно что-то из мелко-пакостных мыслишек выпрыгнуло на поверхность. Ну всё, надоело!

Хорошо, что он на работе, как камень с души упал. Упал, но круги оставил — трусость же это. Радоваться, что не надо будет говорить, объяснять… Он про карту так и не согласился со мной. И не согласится. И убедить не смогу, как мне ему вообще в глаза смотреть, после того, как ночью чуть не набросился на него? Секс-террорист самоучка, мечтающий уже расстаться с девственностью! Хотя все же девственником я бы себя не назвал, у меня не было реального опыта, но с Сашей у меня был именно секс, пусть и не в понимании большинства. Да, я делал с собой все сам, но, выполняя то, что он мне говорил, — трогал себя как будто его руками. Дико звучит, но мы были вместе, я видел по глазам, что не мне одному это надо. И целовались мы потом долго, одуряюще сладко, нежно и медленно…

Только это было больше полугода назад. Не надо мне про это вспоминать, но ведь и забыть невозможно. Умылся, побрился, а когда принялся расчесывать волосы, вновь вернулся в прошлое.

— Физическая необходимость прикосновений, словно голод или жажда, — говорил мне Саша, когда я ему вот так же щеткой по голове проводил. — Кажется — чепуха, но ломает без неё.

Мне нравилось его гладить по щекам, обводить пальцем брови, нос, массировать затылок — это он чувствовал и глаза у него начинали ярче блестеть. Но он меня в ответ потрогать не мог. Только поцеловать. А с тех пор меня никто не целовал. Вообще с лаской ко мне прикасалась только мама: она могла иногда провести по волосам легким и мягким жестом, но обнимания и прочее у нас в семье заведены не были. Так что всё правильно — нехватка тактильных контактов. Вот у меня «ломка» и случилась. Всё просто и объяснимо. Ничего, вернусь в Петербург, освоюсь, познакомлюсь с новыми людьми, а там, может быть… Всё может быть.

День не показался мне длинным: сперва я сделал завтрак, поболтал с мамой пока ел, успокоил её, что со мной всё хорошо, убрал за собой и после вчерашнего ужина; потом затопил печь — в доме было тепло, но мне стало интересно, как это делается. Я перемазался весь в саже, извел полкоробка спичек, но справился. Даже хотел позвонить Дэну и похвастаться, но решил, что не стоит ему рассказывать, где и у кого именно в доме происходило сражение с огнем и дровами.

Можно было выйти в сеть — модем торчал в буке Сергея, — я выбрал выйти на улицу. Да и комнату надо было проветрить от дыма.

Мои ботинки и куртка высохли, но я не стал их надевать, влез в огромные валенки и какой-то древний тулуп, найденные в прихожей.

Найда составила мне компанию в прогулке по участку — большому и снежному; мы поиграли в снежки между яблонь — по-моему, это были именно яблони, — и даже слепили огромного снеговика возле дровяника: мокрый снег лепился легко. И так же легко у меня было на душе — будто в детство перенесся. Ненадолго. Пока не стемнело и не вернулся Сергей. А с ним мои сомнения и… странное тянущее ощущение под ложечкой.

Высокий, в распахнутом черном пилоте, резкие линии лица, сведенные брови, но в глазах, смотрящих на меня, мягкость. Мужчина, изменивший мою жизнь, непонятный и пугающий.

— Голодный? — спросил он, доставая магазинный пакет из салона.

Точно! Я ведь только пару бутербродов с сыром съел, вот что внутри тянет — голод! Понимание успокоило, я перевел взгляд на машину: вместо Мерседеса — УАЗ. Провел по эмблеме рукой, неспроста Сергей говорил про раздачу долгов вчера: раз уж он продал «немца», значит, причина была. Но и Хантер мне понравился — мощно смотрелся.

— Харе пялиться! Бегает и ладно, — а сам-то владелец, похоже, не был в восторге от замены, судя по резкости тона и взгляду, изменившемуся с теплого на неприязненный.

Зачем я согласился остаться до субботы? Это же еще целый вечер вынужденного общения. А потом ночь! И она пугала меня больше, чем предстоящий разговор. Но за поздним обедом — или ранним ужином, это уж как посмотреть, — Сергей, словно чувствуя мое напряжение, вел себя как радушный хозяин и не давал повиснуть неловкой паузе. Рассказал про работу — они, оказывается, собирали бани на заказ, а готовые потом отправлялись в Петербург и даже в Москву.

— Перевозка же дорогая, наверное, — я прикинул по стоимости такси.

— Дешевле, чем зарплату большую платить, — ответил Сергей. — В Москве, да и в Питере тоже, никто за десять-двенадцать тысяч работать не согласится. А здесь — с радостью.

— А жить как? — я сильно сомневался, что в Пскове цены в магазинах были настолько ниже, чем у нас.

— Нормально, блядь, жить! — он потер рукой лоб, словно вспомнив про что-то. — Да, кстати. Про карту твою, — прежде чем я успел открыть рот, он спросил: — Там реальные бабки?

— В смысле — сколько? — он кивнул раздраженно. — Там четыре миллиона сто сорок тысяч, — «И двадцать три рубля», — закончил я мысленно.

— Значит, завтра перед тем, как я тебя отвезу, зайдем кое-куда к кое-кому, — Сергей посмотрел на меня тяжелым взглядом, будто оценивал. — Ты посмотришь и решишь.

— Что решу? — я уже все решил.

— Что надо! В общем, захочешь завтра мне деньги оставить, — скривился, как от зубной боли, но продолжил так же решительно: — Поедем в Питер, переведешь на мой счет, Ольга поможет. Наверное. Она в банке, где я… — махнул рукой, что не важно. — Короче, завтра с утра всё увидишь, сейчас поздно идти, неудобно уже.

На часах вообще-то восьми еще не было, но я не стал спорить — смысл? Что бы он мне ни собирался показывать, на моё решение это не повлияет. Я уже обдумывал варианты, что делать, если Сергей наотрез откажется. Можно потратить всю сумму на благотворительность, как посоветовал мне Михаил Васильевич, но как, куда? Как быть уверенным, что деньги пошли именно на благое дело, а не осели в каких-то неясных фондах или у кого-то в кармане? Я не верил всем этим смскам добра и прочему. Может быть, зря. Но не верил.

Сергей убрал со стола посуду и вместо тарелок водрузил ноутбук, показывая, что разговор закончен и на мое внимание он больше не претендует. Ну и отлично. Я достал из рюкзака свой, попросил раздать вай-фай и отправился в плавание по сайтам медицинских учебных заведений Петербурга, в которых учили на фельдшеров. Какое-то время мы молча сидели каждый за своим экраном, Сергею надоело первому — вытащив из угла деревянный ящик с инструментами, он достал из кармана джинсов гладкую деревянную заготовку в виде сплюснутого овала и принялся вырезать из неё что-то. А мне стало сложнее сосредотачиваться на условиях приема и учебных дисциплинах, взгляд нет-нет да и перескакивал на то, что делают руки Сергея: как из-под его пальцев скручиваются тонкие стружки и падают на столешницу, как он задумчиво трогает, едва касаясь, то место, куда в следующее мгновение направит лезвие. Я пытался угадать, что он задумал, но он сидел так, что из-за ладони было плохо видно.

— Как ты узнал, если у тебя не было никого? — ему пришлось дважды повторить, но самого вопроса я всё равно не понял.

— Что? Что я узнал?

— Что ты…

Он так посмотрел на меня своими черными глазищами, что до меня дошло. И сам вопрос, и то, что наблюдение за его действиями не осталось незамеченным, и то, что истолковано оно было неправильно. Или наоборот, верно? Хоть я уже догнал, про что он, но все равно ждал слов, будто эта минутная отсрочка что-то может решить — может, он передумает касаться этой темы?

— Что ты гей.

Я хотел ответить, что дело не в физическом опыте. И что именно любовь, а не секс, ярчайший показатель — кого ты выбираешь из двух полов. Если ты любишь мужчину, хочешь его не только телом, но и всей душой, то хоть с тысячей женщин переспи, гетеро тебя это не сделает. Но не стал: хватит уже с Сергея интимных откровений от меня. Хорошо, что вчера он молчал, не перебивал. Да и его аргументы я представлял, стопудов скажет, как Дэн тогда: «Жалость и альтруизм еще не любовь». Не собирался я ничего никому доказывать, главное, что сам знал.

— А как ты узнал, что ты — нет, если не пробовал?! — задал встречный вопрос. Нападение — лучшая защита? Вот пусть сам и думает, что сказать! Но Сергей не торопился отвечать, рассматривал меня с интересом, чуть склонив голову и прищурясь. Почему он молчит? Он же не… Или? — Ты что? У тебя были?..

— И да, и нет, — он ухмыльнулся недобро, вытащил сигарету из пачки и закурил. — Как думаешь, если бы тебе делали минет с завязанными глазами, ты бы понял, кто его делает?

— А… — при чем тут? Про что он вообще? — У тебя были завязаны глаза?

— Нет, — вот тут он вообще рассмеялся, даже дымом поперхнулся и закашлялся. — Нет, глаза у меня были открыты. В этом-то, блядь, и проблема! Мне просто интересно… почему некоторым похуй с кем, а некоторым нет.

Мне это тоже было интересно. Еще на выпускном, когда в качестве эксперимента попробовал целоваться с одноклассницей, ничего, кроме неловкости, ощущения неправильности и желания прополоскать рот я не испытал. А Сергей наверняка про Волкова вспомнил. Мне Дэн говорил, что чуть ли не в первый вечер их знакомства, тот почти на глазах Дэна трахался с какой-то девицей. «Универсал хуев», — как он его назвал, темнея лицом при воспоминании: ревновал.

— Все люди разные, — буркнул я и взял из ящика маленький ножик с коротким скошенным лезвием, чтобы куда-то глаза деть от неловкости.

— Татьянка, — Сергей кивнул на нож у меня в руках. — Так называется. Хорошо с мягкой древесиной работает.

— А у тебя что? — обрадовавшись его пояснению, я ухватился за возможность свернуть скользкий разговор про ориентацию и прочее.

— Клюкарза, — он повертел в пальцах инструмент, которым только что пользовался. — Для зачистки углублений или вырезания округлых форм. Немного осталось и будет готово, — показал мне то, что было скрыто его ладонью: из деревянной заготовки получилась маленькая круглая птица с раскинутыми короткими крыльями, удивленно-выпуклыми глазами и жалобно изогнутым клювиком.

— Круто! — вырвалось абсолютно искренне. — Ты давно научился, ну-у, резьбе?

— Не очень. Просто если вижу, что кто-то умеет то, что не умею я, тянет научиться. Понять — как оно, — и снова обжигающий взгляд. Простые слова, но по позвоночнику у меня мурашки пробежали, словно за фразой скрывался двойной смысл.

Но, слава богу, он не стал продолжать, а вновь опустил голову и сосредоточился на резьбе.

Я тоже отвернулся к экрану, щеки и уши горели, а в голове бился один вопрос: «Как после такого разговора лечь с ним в одну постель?» Сергей принялся за шлифовку, но монотонный звук «шурх-шурх» не успокаивал, будто он мне по нервам наждачкой тер.

Когда стрелки часов приблизились к двенадцати, а моя внутренняя истерия достигла апогея, Сергей встал от стола с совершенно непроницаемым лицом, скрылся минут на десять в ванной, за это время у меня даже ладони вспотели от иррационального страха, что он может… что он решит… что он понял про меня…

Но вышел он, как и был, в той же одежде.

— Тох, я… Я сейчас… — Сергей вышел во двор, а вернулся с электрическим обогревателем подмышкой. — Я наверху лягу, грелку вон сегодня купил, — он дернул локтем, показывая. — Чего мешать-то друг другу, верно? Спокойной ночи. Да, а это, — кивнул на законченную фигурку птицы на столе: — Тебе. На память.

Улыбнулся то ли смущенно, то ли насмешливо и, не дожидаясь моего ответа, вышел. Я услышал, как он поднимается по лестнице, как хлопает дверь наверху. Он предпочел уйти в неотапливаемую комнату, чтобы не смущать меня. Или по другой причине? Ему противно? Неприятно? Или что?!

Взял птичку, она удобно легла в ладонь. Гладкое и теплое дерево словно светилось изнутри.

Запахи ударили в нос ещё на пороге: резкий и острый хлорного отбеливателя смешивался с глухой — почти забитой, но не побежденной, — аммиачной вонью мочи и прогорклого пота. А затем дикая смесь едких «ароматов» обрушилась со всех сторон душной тяжестью, заставив на мгновение задержать дыхание, как только Сергей открыл дверь в дом. В такой типично деревенский домик, который зачастую рисуют на страницах детских сказок или показывают в рекламе молока — деревянный, выкрашенный в зеленый цвет, с белыми резными наличниками на окнах.

Когда мы подходили к крыльцу, я пытался представить живущих здесь людей — на все мои расспросы к кому он ведет меня в гости, Сергей только хмыкал: «Увидишь». Моё воображение нарисовало хозяевами пожилую пару: он в виде Льва Толстого со страниц школьного учебника, она — маленькая, круглая бабушка с обязательным пучком белых волос на затылке и с испачканными мукой руками. Сработал стереотип городского жителя, не имеющего реального представления о деревенской жизни. Но уж меньше всего я ожидал, что за выбеленной дверью будет пахнуть не пирогами, а выедающей глаза хлоркой и застарелой болезнью лежачего человека.

Мы оказались на веранде, почти полностью занавешенной сохнущими простынями — от них и шел характерный запах; узкий проход между полотнищами вел к другой двери. В неё Сергей и постучал:

— Хозяева! Гостей примете?!

— Дядя Сережа пришел! — детский голосок громко прокричал внутри, и дверь резко распахнулась. За ней обнаружился мальчишка лет восьми с щербатой улыбкой до ушей. — Привет! — пацан подпрыгнул и повис на плечах у Сергея, только потом заметив меня: — Здрасти! — но и не подумал слезать, так и остался висеть, ухватившись за шею и болтая в воздухе ногами.

— Лёха, совесть-то имей. Сереж, да стряхни ты его, орясину такую!

— Ничё, Марусь, он не тяжелый, — отвечая, Сергей двинулся в комнату, поддерживая держащегося за него пацана за спину. — Я не один, это Антон. Из Москвы, — уточнение было сделано таким голосом, словно он имел в виду как минимум «Из Кремля».

— Добрый вечер, — дородная женщина с моложавым лицом, но с абсолютно седыми короткостриженными волосами, вышла к нам из кухонного закутка, отделенного от основного помещения длинным столом, за которым сидела девчонка лет тринадцати и такого же возраста парень, судя по явной схожести лиц — близнецы. Они вразнобой поздоровались, улыбнувшись Сергею, а на меня уставились одинаково любопытными взглядами.

Я отвел взгляд от подростков и осмотрелся. Слава богу, здесь пахло нормально, можно дышать, не контролируя глубину вдохов. В комнате чисто и очень бедно: выцветшие обои, мебель добротная, но слишком простая — самодельная, что ли? В центре на низкой тумбочке древний телевизор с огромным кинескопом, прикрытым вышитой салфеткой. У печки большая корзина дров, разномастная обувь и два толстых кота — рыжий и черный.

Несмотря на откровенную нищету обстановки, все равно чувствовалось, что здесь стараются создать уют: фотографии на стенах в красивых резных рамках, цветы в раскрашенных яркими красками горшках, вырезанные из журналов виды природы и фотки актрис, а в дальнем углу комнаты из разноцветных кубиков и пирамидок выстроен целый замок — каждый из обитателей дома вкладывал что-то своё в интерьер.

— Что же ты не предупредил, Сереж? — хозяйка подошла ближе, протянула мне руку: — Мария. А мы вас и не ждали уже, думали, не приедет никто.

Я пожал протянутую руку, не зная, что ответить — меня явно приняли за кого-то другого. Бросил взгляд на Сергея: тот пристроил пацана на край стола, но на меня не смотрел — заглянул в разложенные перед подростками тетради, девчонку дернул легонько за тонкий хвостик на макушке, парню взлохматил волосы:

— Ну что, двоечники, не дается гранит науки? Грызите-грызите, жуки-камнееды.

— Настя и Роман, старшенькие мои, — Мария улыбнулась смущенно, но в глазах читалась гордость за своих «старшеньких». — Но вы ведь, наверное, к Юре хотите пройти, да?

Кто такой Юра? Что вообще происходит? Но прежде, чем я открыл рот, чтобы сказать, что ничего не понимаю и ни к кому проходить не хочу, Сергей ответил за меня:

— Конечно к Юре. Я провожу.

— Хорошо, я на стол пока накрою. Вы же не откажетесь потом с нами пообедать, Антон?

— Я? Да я… — промямлил неуверенно — не рано для обеда-то в час дня? Голодным я не был: недавно яичницу с Сергеем ели — на завтрак. И вообще, мы же в Петербург собирались до темноты выехать. Сергей пихнул меня кулаком в бок, незаметно для всех, но очень чувствительно для меня. — Да, спасибо!

— Настюх, давай-ка собирай бумажки ваши, потом доделаете, — девчонка и парень, сразу повеселев, стали убирать учебники и тетради, мелкий сполз со столешницы и встал рядом с братом, грызя зеленое яблоко, даже со стороны выглядевшее кислым.

Сергей мотнул головой, показывая, чтобы я двигался за ним. За печкой скрывался неширокий проход, освещаемый только светом из большой комнаты.

— Ты не хочешь мне ничего объяснить? — я дернул Сергея за рукав, меня уже злила вся ситуация: привел непонятно куда, к людям, которые явно ждали кого-то, но не меня точно.

— После, подожди немного, — он толкнул дверь, не постучав, и заглянул внутрь: — Не спишь? Мы к тебе.

Мне ничего не оставалось, как зайти за ним. Первая мысль: снова этот запах — тяжелый, муторный, неистребимый никакими проветриваниями и моющими средствами — неизбежный спутник всех лежачих больных без должного медицинского ухода и регулярных гигиенических процедур. В неярком свете пасмурного дня лежавший на кровати человек выглядел серо-желтой мумией, если бы не живой взгляд ярких синих глаз, можно было бы принять его за манекен из «Пещеры ужасов»: всю левую сторону головы покрывали неровно стянувшиеся шрамы от ожогов, волосы росли только справа, и короткий темный ежик лишь подчеркивал неестественность другой половины черепа. При нашем появлении мужчина отложил книгу, удерживаемую единственной рукой — левой не было от предплечья. Под одеялом вместо ног короткие холмики, рядом еще один поменьше — скорее всего, мочеприемник.

— Юра, Антон. Антон, Юра, — Сергей коротко представил нас друг другу, прошел к окну мимо огромного инвалидного кресла, достал откуда-то из-за шкафа стул и сунул мне: — Садись, — сам привалился к стене у окна. — Юр, мы ненадолго.

— Приветствую, — рукопожатие оказалось неожиданно крепким. — Да хоть до весны. Серег, ты тоже садись, в ногах правды нет, — он улыбнулся одной стороной рта, другая — изуродованная — осталась неподвижной, и показал рукой на другой край постели: — Места на всех хватит.

Сергей не стал возражать, перешел и сел у того в изножье кровати, но когда опустился, продавливая весом матрац, я заметил, как напряглись скулы лежащего — даже такое небольшое изменение положения причиняло боль.

— Неужели Маруськин клич сработал? — Юра посмотрел на меня с веселым недоумением в глазах. — За такое стоит выпить!

Я молчал и чувствовал себя полнейшим идиотом, злость и раздражение на Сергея росли в геометрической прогрессии.

— Вы меня извините, конечно, но… — договорить я не успел.

— Да это вы меня извините, я все понимаю, — Юра, опершись на руку, приподнялся чуть выше на подушках. — Вы человек занятой, таких, как я, много у вас, наверное? — он посмотрел с какой-то надеждой.

— Много, — сам не понимая зачем, но согласился — почувствовал, что ему требовалось подтверждение, что не с ним одним… Черт! Теперь признаваться, что я вообще не в курсе происходящего, просто не вариант! Хотя, для чего меня привел сюда Сергей, я понял. И за кого меня здесь приняли, тоже догадывался — за какого-то социального работника.

— Вон, на полке папка, там все документы, вам ведь они нужны? — пришлось подниматься и брать увесистую папку с кучей бумаг. Уж сейчас говорить правду, что я не имею отношения ни к каким государственным организациям по помощи инвалидам, было точно лишним.

— Ты своими словами расскажи, документы после нужны будут, — посоветовал Сергей.

— Да чего там рассказывать? Обычное дело.

Он оказался прав и не прав одновременно — его история была обычной, но от этого не менее жуткой: пожар у пожилой соседки, кому-то показалось, что её нет среди стоящих на улице, вроде могла в дом сунуться за иконами, Юра рванул проверить и попал под обрушившиеся потолочные балки, а бабулька потом нашлась, её к себе другие соседи в дом увели. «Глупо, сам виноват», — он пожал плечами и поморщился. В итоге: множественные ожоги и переломы, заражение крови, приведшее к гангрене наиболее пострадавших конечностей, ампутация, печеночная недостаточность от сильнодействующих лекарств…

Юра говорил спокойно, буднично, иногда даже пытаясь смягчить повествование шуткой: «Чуть от стыда не сгорел, когда очнулся», но я не отрывал глаз от прозрачной папки в руках, не мог на него смотреть — не из-за ожогов, было стыдно за то, что выдаю себя за другого.

— Сейчас-то уже всё отлично почти, я вон и шевелиться сам начинаю, и рука работает, — он сжал и разжал кулак в доказательство. — Еще годик-другой и…

— И без пересадки печени ты загнешься намного раньше, — Сергей как отрубил.

— Тоже вариант, — Юра дернул шеей. — Не хуже других, между прочим. Я на очередь встал? Встал. Как подойдет, сделают пересадку. А просить я не хочу!

— А ты и не просишь, успокойся уже! Гордый он, блядь! Хорошо жена хоть с мозгами! И дети в нее пошли, а не в тебя, долбоеба!

— Это да, повезло, — Юра никак не отреагировал на резкость Сергея, просто дикую, на мой взгляд, — разве можно так говорить с человеком, который в подобном положении оказался? — Дети у меня хорошие. И жена.

Последние слова прозвучали так тихо, что я поднял голову и взглянул на мужчину: синие глаза потеряли яркость, а желтизна белков стала заметнее, губы посерели.

— Вам плохо?

— Нормально. Если надо что — спрашивайте.

— Нет, я понял. Извините, — он взглянул на меня, пытаясь не показать, насколько важна для него та надежда, что я могу дать, держался независимо и достойно. — Я думаю, средства будут, — но чтобы не давать ложных обещаний, поправился: — Хотя не знаю, хватит ли их, — сколько может стоить операция, я даже близко не представлял.

Можно рассуждать о благотворительности, о милосердии абстрактно и отвлеченно, но когда видишь реального человека, конкретную семью и, главное, можешь им помочь — какие еще вопросы могут быть?

— Юр, ты отдыхай, мы пошли, — Сергей поднялся с кровати, брови нахмуренные, лицо злое — как будто недоволен моими словами, словно он не для этого меня сюда привел.

Когда мы вышли от Юры, я резко развернулся к Сергею, так что чуть не врезался лбом ему в нос, он в последний момент отдернул голову.

— Ого, ты резкий! Да не сверкай глазами, пошли покурим, выплеснешь, что там у тебя булькает, — вместо того, чтобы вернуться в общую комнату, Сергей потянул меня в другую сторону — там оказывается был еще один выход на веранду и через нее во внутренний двор. — Чего-то спросить хочешь?

— Что это вообще было, а? Какого… какого хрена ты их обманул? — пока он вытаскивал сигареты и закуривал, меня просто трясло.

И не от холода — хоть мы вышли без курток, но сильного мороза не было. Вот чего я всегда не переносил, это когда меня подставляли втемную. Почему было не рассказать мне всё сегодня утром? Зачем людям голову дурить? Почему он не мог просто взять Сашины деньги и потратить их на эту семью? Меня зачем было вести к ним в гости?

— Да никакого! В чем обманул? Сказал, что ты из Москвы — так это правда, — Сергей пожал плечами. А ведь действительно, он ничего не говорил конкретного. — Маруся пять лет уже колотится, как рыба об лед, на ней и дети, и муж, а на пенсию по инвалидности да пособия детские сдохнуть проще, чем выжить. Не говоря уже про операцию. Вот она меня и попросила по частным благотворительным организациям письма разослать, у них-то компа нет, как ты заметил.

— И ты решил меня благотворительной организацией представить? Зачем?!

— Да нихуя я не решил. Они ведь только чужому поверят, понимаешь? От меня денег не возьмут: Маруська бы взяла, но Юру она не сможет обмануть, а тот — вишь, упрямый, как баран, просить он не хочет. А у тебя вид подходящий, тебе они поверят. Если сам не хочешь, ты деньги мне переведешь, я им. Типа фонд перечислил, они разбираться-то не будут. Не до того, — Сергей вдруг положил мне руку на плечо и посмотрел серьезно в глаза: — Как ты говорил? Честно? Вот для меня — так честно. Чтобы ты увидел. Словами-то что угодно сказать можно. Пошли обедать, Маруська уже стол наверняка забабахала для дорогого гостя. Пожрем и в Питер двинем.

Я тоже так думал.

Продолжая злиться на дурацкую скрытность Сергея, которая не позволила сразу рассказать ситуацию семьи Коденцовых, я сидел за накрытым столом между Настей и Сергеем, напротив хозяйки, которая не переставая подкладывала мне в тарелку то одно, то другое. Угощение было простым, но вкусным: рассыпчатая вареная картошка с солеными грибами под сметаной, соленья и маринады, перламутрово-розовое сало. И самогон в стеклянном графинчике.

— За знакомство, — пояснила Мария, наполняя две стопки для себя и меня. — Сереж, тебе не предлагаю? — тот кивнул.

Я бы тоже отказался, но стало неудобно, поэтому выпил, ожидая послевкусия как от водки, но не дождавшись никаких неприятных ощущений — только горло перехватило от крепости, — вкус определенно не был противным, а в груди сразу потеплело. Пара рюмок — и внутреннее неудобство от необходимости выдавать себя за кого-то другого отпустило. Мария тоже расслабилась, Сергей расспрашивал детей про школу, они отвечали: Роман по-деловому размеренно и солидно, младший Лёха эмоционально и бурно, а Настя стеснительно, иногда бросая на меня взгляды и заливаясь краской, когда я встречался с ней глазами.

Мне стало легко, будто эту семью я знал уже давным-давно, уходить не хотелось и время летело незаметно; потом дети куда-то делись вместе с Сергеем, мы остались вдвоем с Марией, и разговор пошел более откровенный, без попытки завуалировать трудности и без притворства, что всё хорошо, проблем нет. Я чувствовал боль этой молодой — ей оказалось всего тридцать восемь, — но рано постаревшей женщины, как свою. И чуть не разрыдался, когда она вспоминала первые недели после случившегося с Юрой:

— Он ведь жить не хотел, говорил, зачем я тебе такой обрубок? Эгоист проклятый! А то, что я люблю его — это так, кошка хвостом махнула, да? Как бы без него были? Что бы делали? Ругается на меня, что я Сережу попросила письма разослать. А я не могу без него. Антон, ты ведь понимаешь, правда?

Я понимал и неожиданно для себя рассказал про Сашу. Старался без личных деталей, но, наверное, всё равно получилось эмоционально. И уже Мария вытирала слезы, обнимая меня по-матерински за плечи. Сергей был абсолютно прав, приведя меня к ней в дом. Те деньги, что не смогли спасти мою любовь, могут помочь другой любви выжить.

Когда вернулись остальные, с шумом, гомоном и смехом — я впервые видел смеющегося Сергея, Мария встряхнулась, быстро вытерла влажные дорожки с щек и начала убирать посуду. На столе появился огромный торт — пока мы беседовали, Сергей с детьми сходили в магазин, — и банки с вареньем: «Морошковое, не пробовал поди?» — конечно не пробовал, даже не слышал о такой ягоде. Или это фрукт?

Коротко взглянув на меня, Мария заговорщицким жестом вытащила из недр кухонного шкафчика плоскую бутылку:

— На рябине настояла, ты не подумай, я не пью, просто день такой, ты же нам… — оборвала себя: — Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Ты уж расскажи там в фонде своем, как есть, вот так и расскажи. Если Юра не заслужил, то кто же? Он ведь двадцать лет электриком, его все у нас знают — кому где помочь-починить, он всегда… Он же о себе не думал…

— Расскажу, Маша, вам обязательно помогут, я обещаю, — три пары детских глаз уставились на меня: у старших были материнские серые, а у младшего такие же ярко-синие, как у отца.

С неба летел и таял снег, превращаясь в крупные ледяные капли. Дорога стала катком, под слоем воды не было видно ям и рытвин, ноги расползались в стороны, я спотыкался как пьяный. Хотя почему — как? Я и был пьян. Немного совсем, но мне это нравилось. Во всем теле чувствовалась изумительно-потрясающая легкость, голова казалась стерильно чистой, а после жаркого воздуха в доме Маруси, пропитанного болезнью и нищетой, каждый вдох на улице ощущался глотком живой воды. Как хорошо жить! Как хорошо чувствовать свое тело, иметь возможность двигаться!

— Сергей, ты понимаешь? Ты понимаешь, как это здорово — жить! — я затормозил, чтобы показать руками, чтобы до него лучше дошло, что входит в понятие «жить» — вот это всё, всё вокруг! И раздолбанная дорога с рыжими отблесками фонарей в лужах, и темные скрюченные деревья, и необъятное небо, с которого летели приятно охлаждающие лоб капли — как же красиво! А сами фонари — как маленькие солнца в черноте космоса с пролетающим мимо метеоритным дождем; задрал голову, чтобы полюбоваться, но мне не дали.

— Топай, давай, пьянь! — пальцы над локтем сжались сильнее и меня поволокли вперед с крейсерской скоростью. — Нам ехать еще.

— И вовсе я не пьянь, — глупости он говорил, прекрасно я соображал всё.

А вот он ничего не понимал. И не умел радоваться жизни. Зачем мы так быстро ушли? Могли бы еще посидеть, нас вон как не хотели отпускать. Подумаешь, ехать можно и завтра. А Сергей? Взял и утащил меня, неудобно даже перед Машей. Зануда! В знак протеста я решил обидеться и замолчал. Но ненадолго. Невозможно было удержать всё в себе.

— Сереж, у них же всё хорошо будет? Нам хватит денег на операцию? И протезы, наверное, сейчас умеют делать? А? Хватит? — он только хмыкнул в ответ, черствый невозможный человек! — Ну вот почему ты такой?

Я обогнал его и развернулся, идя спиной, чтобы заглянуть ему в лицо: на волосах и бровях сверкали мелкие капельки, глаза затягивали черным омутом и шрам на щеке не портил, наоборот, оттенял мужественность черт. Красивый нестандартной, какой-то первобытной красотой, а как он улыбался сегодня — искренне, открыто.

— Почему ты так редко улыбаешься? — идти спиной было не самой лучшей идеей: нога подвернулась на какой-то неровности, и я бы упал, если бы Сергей не ухватил меня за плечо, на какой-то миг я оказался прижат к его груди. И на то же краткое мгновение что-то мелькнуло у него в зрачках — то ли неуверенность, то ли страх.

За меня?

Не успел понять: слишком быстро это странное выражение пропало. Он рявкнул матом, чтоб я под ноги смотрел, и молчал дальше всю дорогу, уже не держал меня. И пока мы подходили к дому, я пытался сообразить — что именно увидел, что скрывал Сергей от меня за своей маской?

— Так, давай, блядь, в темпе! — это он мне уже внутри сказал. Таким тоном, будто не чаял от меня избавиться! — Припремся к двенадцати, баб Зою разбудим. Кстати, я тут подумал, может ты… тебе же жить где-то надо? — подумал он, ну надо же! — Ну вот, там вполне можешь жить, комната свободная стоит, а заодно и за баб Зоей присмотришь, если что. Что скажешь?

— Скажу, что сам решу, где мне жить. Спасибо за предложение, — бук отключил от сети, свернул зарядку. Если это забота и Сергей искренне предлагал, то можно было бы нормальным голосом говорить, а не сквозь зубы цедить, как великое одолжение.

— Блядь! Ну что ты ебанутый-то такой? — он рванул меня за плечо, разворачивая, на лице просто ненависть написана.

И я тоже вдруг разозлился, вот что ему всё всегда не нравится? Почему нормально не сказать ничего? Сколько он будет со мной обращаться как с малолетним придурком? Даже хуже — с Машиными детьми он живым был, а не… не таким бешеным.

— Я ебанутый? Да это ты меня заебал! — заорал ему в лицо и отпихнул его руку от себя.

Вот советовала мне мама: чувствуешь, что на взводе, досчитай про себя до пяти хотя бы, успокойся, потом говори. Зря наорал и ладонь грубо сбросил, почти удар получился. Но не успел даже про себя пожалеть о необдуманности, не то что вслух что сказать, — мой локоть моментально был заломлен за спину, а лицом я уткнулся в стол.

— Ты рамсы-то не путай, — не голос, рык. — Уебу, мало не покажется! — но хватку ослабил, а потом и вовсе пальцы разжал, только не отодвинулся, стоял вплотную и дышал тяжело — пытался успокоиться. — Блядь, Антон, я же…

— Что? — развернулся к нему, лицом к лицу. Близко, слишком близко.

— У меня же рефлекс. Прости, ты выпил… — он говорил что-то еще, а я смотрел на его губы.

Неважно, что он говорил: сейчас мы сядем в его джип, четыре часа дороги, завтра в банк — и всё. Больше не увидимся. Он вернется в свои Большие Жезлы, я останусь в Петербурге, буду что-то делать, как-то жить… И никогда не узнаю, какие на вкус его губы. Или насколько он быстро бьет кулаком.

Я закрыл глаза и, приподняв лицо, качнулся вперед. Словно на камень наткнулся — только не холодный, а горячий. Секунда, другая, я еще жив? Почему он не оттолкнул меня? Взглянул сквозь ресницы — Сергей замер с зажмуренными глазами, даже не дышал, по-моему. И я решился — прямо сейчас и неважно, что будет дальше. Есть настоящее: прошлое и будущее перестали что-то значить, вспыхнули и исчезли, оставляя обжигающее сейчас. «Сей-час» — выстукивало сердце. Прижался губами, тронул языком, и его губы в ответ слегка дрогнули, приоткрываясь. И меня, будто волной, подхватило сильными руками, чтобы бросить на скалу твердой груди и разбить на сотню брызг, окунуть с головой в бурный водоворот. Сергей уже не просто отвечал мне, он целовал сам — требовательно и жестко, жадно и торопливо, будто боялся передумать, что, наверное, было правдой. Или он считал, что я могу одуматься?

Оторвался от меня, взгляд шальной, пьяный, хотя он не выпил и грамма спиртного, провел пальцами по своим губам:

— Неправильно…

— Плевать!

— Я не смогу… — еле слышный шепот, неуверенно — он себя уверял, не меня.

— Я смогу!

Сергей отступил на шаг, я приблизился. У него был такой вид, как тогда, когда он не видел ничего — напряженное и одновременно беспомощное лицо. И от этого контраста у меня как озарение случилось: каким бы ни был Сергей сильным, резким, грубым — сейчас он полностью зависел от моего решения. Скажу: «Поехали в Петербург» — он сядет за руль, а скажу: «Никуда не поедем» — и он останется, не прогонит меня и сам не уйдет — я не пущу. Я, вечно сомневающийся, робкий и мягкий, «размазня» — как звали меня одноклассники, управлял ситуацией. «Это самогон управляет!» — трусливый писк здравого смысла я задавил в зародыше, пошел он куда подальше. Медленно двигаясь от стола — я наступая, он пятясь всё с тем же потерянным выражением, — мы закономерно дошли до постели. Вернее, для меня — закономерно, а для Сергея — неожиданно, потому что, почувствовав ногами край кровати, он вздрогнул и посмотрел на меня практически с паникой:

— Нет, Тох, подожди, послушай… я…

Не стал ждать и слушать, просто прижался и поцеловал его еще раз. И Сергей сдался, я почувствовал, он — сильнее меня, выше, мощнее по всем параметрам, старше, но сдался. Мне.

И продолжил капитулировать под моими руками, когда я, придерживая его за спину, сперва усадил, а потом и уложил, забравшись коленями на кровать по сторонам от его бедер. Не переставая целовать, не разрывая контакта губ и языков, я чувствовал пробегающую по телу дрожь, оглаживал ладонями кожу на боках и груди, ненавязчиво опускаясь ниже.

Но для того, чтобы расстегнуть на нем джинсы, мне все-таки пришлось ненадолго прервать поцелуй.

— Ты уверен? — Сергей лежал с задранным свитером, руки плетями вдоль тела.

— Да, — сполз на пол коленями, утыкаясь лицом и покрывая поцелуями его живот, дурацкий ремень не поддавался под пальцами.

Уверен, никаких сомнений: я его хочу — как угодно, в любом виде, позе, сверху, снизу, — плевать как, я его хочу! Пряжка наконец-то раскрылась, с молнией я справился без проблем, Сергей немного приподнял бедра, помогая мне стянуть сперва джинсы, потом трусы, но никак больше не демонстрировал сопричастности к происходящему, полностью отдав инициативу в мои руки. И не только её. У него стоял — и этот факт уничтожил последнюю нерешительность в моих действиях.

— У тебя есть презервативы? — разделся сам с армейской скоростью.

— В кармане дежурный, — голос сдавленно-мучительный, будто его долго пытали перед ответом.

Нашаривая руками упаковку в кармане снятых джинсов, я взглянул на запрокинутое лицо с по-прежнему зажмуренными глазами, будто Сергей хотел максимально абстрагироваться от происходящего, типа — это не я, это не со мной. Может, ему неприятно? Но тогда бы у него не стоял член, логично? Еще как. Да и все-таки не такой Сергей человек, чтобы терпеть то, что ему не нравится.

Отбросив оптом стыд, сомнения, страхи и прочую мнительность, раскатал презик на его члене. На своем — была мысль, как искра проскочило искушение, но что-то мне подсказывало, что не стоит пытаться склонить Сергея к пассивной роли еще и в этом. Он и так… подчинился.

Провел рукой по стволу, сжал у основания, проверяя, правильно ли надел, ну и просто захотелось потрогать, если честно: у него красиво член смотрелся, даже лучше, чем я фантазировал прошлой ночью. Прикоснулся губами — пара судорожных вдохов результатом, так, что ребра резко поднялись — хорошо? Или плохо? Черт! Все-таки как сложно без опыта понять чужую реакцию, а Сергей мне явно не помощник, будто не я, а он девственности лишается! На минет я все-таки не созрел еще, поэтому занял то же положение, что раньше — колени по сторонам от его бедер, локти вдоль лица, только теперь мы оба были голыми, не считая его свитера на плечах. И я чувствовал, ох, как я чувствовал… потерся, прижимаясь, чтобы еще плотнее, еще ярче ощущать, что и он меня хочет.

Сергей обхватил меня руками за бока и открыл глаза, черные зрачки во всю радужку:

— Смазка?

Вот ты ж! Я забыл напрочь. Но что теперь? Лихорадочно искать по дому масло или какой-нибудь крем? Да Сергей передумает и сбежит быстрее, чем я найду! Вон у него глаза какие — по пять копеек. А вот моё собственное возбуждение, как ни странно, не мешало мыслить связно и достаточно здраво — сознание словно раздвоилось: одна половина захлебывалась эмоциями, другая четко анализировала события и просчитывала поведение.

Потерплю. Ну и презерватив же смазан по идее?

Оказалось недостаточно. Совсем недостаточно. Когда я, не отвечая, заткнул рот моему робкому любовнику — моему! робкому! любовнику! йоху-у-у! любовнику! — поцелуем (у Сергея, по-моему, крышу срывало именно от поцелуев)  и, удерживая рукой его член, попробовал насадиться, у меня чуть глаза на лоб от боли не вылезли. Да, это вам не… Расслабиться и не торопиться, не спешить, еще немного…

— Боль… — «…шие какие у вас Жезлы-то» — договорить я не успел, Сергей дернул меня за бедра, загоняя член на всю длину одним рывком, и продолжение фразы превратилось в крик.

СЕРГЕЙ

Белое тело, ослепительное, как только что выпавший снег, будто светится само по себе, каштановые волосы отливают золотом, теплые карие глаза с солнечными искрами, нежные губы и горячий рот. Он согреет меня, растопит лёд в сердце — я знаю это, чувствую. И мне так хорошо, спокойно. Ладони скользят по ровным плечам, опускаются ниже по спине, ощущая не шелковистость кожи, а мягкость перьев. Что за хуйня? Почему у него крылья?! Мне не нравится — он же сможет улететь, нет, крылья надо убрать. И я рву их, ломаю до тех пор, пока белое не окрашивается ярко-красным, пока в глазах не замелькают бело-алые всполохи, пока его рот не взрывается отчаянным криком. Настолько громким и пронзительным, что не выдерживают перепонки, я закрываю уши ладонями, но все равно слышу, как он кричит на одной ноте, разрушающей мой мозг.

Опять! Опять, сука, этот сраный сон.

Я выключил верещащий будильник, взглянул на экран — шесть ноль ноль. Добро пожаловать в новый день! Еще один бессмысленный и ненужный день, получи, блядь, и не жалуйся потом, что у тебя их было мало. Помыться, побриться, затолкнуть что-то съедобное внутрь и пиздохать на работу, там — среди дерева, среди ровных светлых досок, пахнущих смолой и лесом, — отпускало, жизнь казалась терпимой.

До вечера.

До синего мартовского бесконечно долгого вечера. И никакая резьба не спасала. Потому что тянуло делать крылья, вырезать птиц всех размеров и форм; когда я украсил черенок ложки узором в виде перьев, абсолютно не задумываясь над тем, что творят руки, понял, что пиздец подкрался незаметно. И поговорить по душам не с кем, с Найдой разве — она хорошо слушать умела.

— Жениться тебе, барин, надо, — как сказал мне Юрка в крайние наши посиделки перед их отъездом. Он, что меня корежит, видел, причины не знал.

С конца февраля они в Питер перебрались. К больнице поближе. Для Юры специальную машину заказывали, все-таки не ближний путь, чай, не в больничку местную на процедуры мотаться. А вот детей-котов, шмотки и прочую мелочевку мне везти перепало. Хорошая у них семья — дружная, рядом с ними и я себя не одиноким чувствовал.

Юрка сейчас к операции готовился — там дохуя ещё чего надо было, но прогнозы вроде неплохие, как врачи заверили. Маруська у него в палате дневала и ночевала, а выводок их, включая котов, бабу Зою развлекал — ну, а где им жить-то было, когда у меня две комнаты пустые, не в гостинице же? Да и ребята взрослые, самостоятельные, они сами за кем хошь присмотрят. Даже в школу какую-то перевелись временно, чтобы учебу не запускать.

Маруся, когда дом закрывала, капустки мне своей фирменной квашеной оставила:

— Ты, Сергунь, серый стал, как пепел, ешь вон капусту, витамин С весной нужен.

Внутри у меня пепел остывал и другая мне группа витаминов нужна была — ЕБЦ которая, но и она не спасала. Ну трахнул я Людку из продуктового, ну второй раз трахнул, а на третий послал. Это по пьяни похер с кем — некрасивых не бывает, а по трезвости без симпатии сложно. Не нравилась мне Людка, хоть и сиськи большие, но под ними пузо, как у беременной. Ну и дура, конечно: трещала как сорока, да всё о пустом. Старалась покрасивше казаться — морду малевала, но только хуже получалось: дешевой блядью выглядела, чуть не стошнило как-то, когда она ко мне губищами своими малиново-жирными потянулась.

А ведь я всегда любил целоваться. Наверное, потому еще, что редко получалось: с проститутками не нацелуешься — на язык презерватив не натянешь, а заразу через слюну много какую подцепить можно, да и западло. Секса в жизни хватало, а вот поцелуев нет, тем более таких, от которых себя теряешь, растворяешься полностью, как сахар в чае.

С Антоном я тогда в январе потерялся, обо всем забыл на несколько безумных минут. Или секунд? Время замерло, как ось волчка, раскручивая мир вокруг до размытых сливающихся цветных нитей. Давно, очень давно никто ко мне не лез первым, всегда я начинал, вот и охуел настолько, что не только позволил себя целовать, но и ответил. Он классно целовался — откровенно и мягко, напористо и нежно.

Потом башка-то заработала: я попытался заднюю включить — на скорости, ага, — полетела нахуй коробка, только скрежет убитых шестеренок в ушах отдался.

Знал ведь, знал — нельзя! Но ничего не сделал, чтобы остановить парня. Тоху извиняло, что он бухой был — Маруськин самогон вроде чистый, как слеза, и пьется легко, но в башню бьет будьте-нате. А меня что могло извинить? Ничего. То-то и оно. Мудак сраный, привык блядей раздолбанных ебать…

Не хотел же ему больно делать, видит бог, не хотел. Но сделал и не только физически.

Он когда заорал, мне как в голову стукнуло: серый бетон и обрезок трубы с окровавленными краями перед глазами встали — я же ему…

Понятно, что член — не труба, но, бля-а, у меня оборвалось всё внутри от ужаса, что повредил ему, порвал. Воспоминания накатили: боль, злость, отчаяние, страх, стыд — как я полз к своим шмоткам за телефоном по сантиметру, заставляя себя шевелиться из последних сил, на пределе, боясь еще раз потерять сознание, гоня от себя мысль, что связь вполне может не ловить — а значит, не найдет никто, не поможет. На один удар сердца словно снова туда вернулся. Вспомнил насмешливое: «Мальчиковые игры», — в глазах потемнело на секунду.

Но ничего, понятно, не стал объяснять, незачем Тохе мои заёбы знать — почему меня вдруг как ледяной водой окатили, волосы на руках дыбом встали, а хуй наоборот упал.

Какая разница? Пропало желание и пропало. Бывает. Одумался, бля!

Даже если бы получилось всё, то что бы изменилось? Трахнулись и разбежались? Можем сразу. Жили долго и счастливо? Так я уже большой, чтобы в сказки верить, да и секс-эксперименты мне по возрасту тоже уже не положены. И вообще — нехуй. И всё.

Я Антона с себя снял, осторожно старался, но он дыхание задержал — больно было.

— Прости, что напугал, просто неожиданно, — прощения попросил, чтобы я совсем себя говном почувствовал? — Сейчас, что-нибудь надо… у тебя крем есть какой-нибудь? — упертый парень, не догнал еще, что никаких больше опытов и дублей не будет. Бывают у меня заскоки, вот с ним такой случился, но прошел.

— Нет у меня кремов, я не баба, — сказал, встав с постели, и добавил, поднимая джинсы с пола: — И не пидор.

— И член у тебя на меня по ошибке встал? — вот ведь! Кулаки сжал намертво, чтобы не сорваться.

— Заткнись. И одевайся, — а в глазах муть не проходила — давление внутричерепное, наверное, повысилось.

Минздрав, блядь, предупреждал: никаких стрессов и нервотрепок, отказаться от бухла и курева. Вот пить бросил — хватит с организма поблажек. Как Тоху до Питера довез непонятно: фары встречные слепили до черных кругов в глазах. Но стоило представить, что он еще на одну ночь останется… Ну уж нет. Чем в моём доме, пусть лучше на соседнем сиденье в машине спит, что он и делал всю дорогу — отходняк от бухла пошел, развезло.

На неделю мне пришлось тогда в городе зависнуть. Антона я больше не уговаривал с бабой Зоей в квартире жить, он тоже тот разговор не вспоминал: одну ночь приезда переночевал у нас в гостевой, утром ушел, потом только по делам еще несколько раз пересеклись — клинику для Юрки нашли, формальности все уладили. На карте его еще около пятисот тысяч оставалось, он на мою перевел: «Им ведь еще после операции деньги понадобятся», — на том и порешили. Про то, что было между нами, ни слова не прозвучало.

Когда прощались окончательно, перед моим отъездом, тогда только Тоха попытался что-то сказать, начал что-то заливать про неслучайность встреч, про то, что человек сам выбирает каким ему быть и за что в жизни держаться…

— Забудь, — я ему сказал. Развернулся и ушел, не оглядываясь.

Еще бы я сам так сделать мог, совсем заебись было. Никак Антона из памяти выбросить не получалось. Два месяца уже. Как заноза в жопе засел! Вот так и становишься педерастом: сперва с парнем пососешься, потом все мысли про него к жопе сводятся.

Однажды вечером, когда «пилотам, прямо скажем, делать нечего», я в интернете про гомосексуальность почитал — ебаны в рот, мама дорогая, — это если вкратце. А выводы я сделал простые. Во-первых, мораль меняется: то, что сейчас ненормально, когда-то в порядке вещей было и, может, станет еще — к тому идет потихоньку. Чем больше мужик бьет себя пяткой в грудь и кричит о ненависти к пидорам, тем вероятнее, что он сам не прочь, но закомплексованный по самое не могу. Это два. Три — «Сексуальная ориентация тесно связана с близкими личными отношениями, которые удовлетворяют глубокое ощущение потребности в любви, преданности и интимности». О как. То есть, кто тебе эти потребности удовлетворяет глубже, того ты и имеешь.

А еще термин есть — ситуативная гомосексуальность. Типа, вот сложилась ситуация — и пиздец! Потом рассосалась, и ты вновь баб трахаешь. Удобно, чё.

Короче, нихуя я не понял, начитался мути всякой, попробовал гейскую порнуху глянуть, чуть не сблевал, фальшиво там всё, мерзко. С Тохой не так было. Он же мне, засранец, не только в штаны залез, но и в душу исхитрился. Сволочь такая! Каждый день его вспоминал и про него думал: как он, с кем там, он же долбоеб малолетний — как бы опять куда не вляпался. И хотел бы из головы выбросить, так сны повадился с ним видеть. Как бабушка говорила: «В снах ты видишь то, что наяву не заметил, пропустил, не отмахивайся от них, Сереженька». Отмахнешься тут — ни днем, ни ночью покоя не было, а после того, как я Вконтакте зарегистрировался и страницу Антона нашел, так совсем накрыло.

Конечно, регистрировался я не ради него, Настюха и Ромка уболтали с ними переписываться, им Маруся по планшету купила, чтоб одноклассники уж совсем за белых ворон не держали, вот они плешь мне и проели: «Сколько можно в пещерном веке жить!» «Каменном, дурьи бошки», — ответил я, но аккаунт создал.

Ради интереса забил в поиск Антона, из десятка Гриневских нашел нужного, все-таки не самые фамилия и имя распространенные. Фотки посмотрел: Тоха либо один, либо с Дэном, несколько кадров с девчонками какими-то. Целый альбом с видами Питера, наверняка просто на телефон снимал, но как-то сумел он моменты подловить, что ли: по-другому знакомые места выглядели, более красивыми и одухотворенными. Даже кошка мокрая помойная на набережной у него сфинксом смотрелась.

Ну и стал иногда захаживать, проверять — жив, нет. Ну ладно, блядь, чего врать-то? Иногда! Как с работы возвращался, привычным ритуалом стало в сеть выходить и смотреть, что нового на его странице появилось; когда значок онлайн видел, на груди теплело. Вроде как общение. Одностороннее, но всё же.

Наверное, я бы так ничего и не предпринял никогда, кроме как со стороны за его жизнью подглядывать, если бы не сегодняшняя его запись: «Нет ничего хуже разочарования в человеке, когда тот, кого ты считал сильным, повел себя как слабак и трус». Это на кого, интересно, намек? Кто-то его со свиданкой продинамил?

Ниже от Кэт Роговой комментарий: «Мне тоже один козел встретился, глянешь — ну мужЫЫЫк, байк, кожа, все дела, шрам на брови сексуальный, а сам тряпка. Фууу» и смайл блюющий. Девочка, конечно, суперспец по мужЫкам-то, сразу видно. А вот ответ Тохи как удар поддых: «Некоторых мужчин шрамы украшают, а у некоторых только они и есть из мужественности».

И дело не в шрамах, отметины получить много ума не надо. Но ведь прав он. Я не как мужик поступил. Сперва на него ответственность перебросил, мол, я к тебе пальцем не притронусь, а ты, давай, сделай всё сам. Потом зассал и в кусты — не было ничего, забудь, живи, как хочешь, я не при делах. Надо было либо сразу ему по морде дать — что правильно, либо уж до конца дело доводить — что хотелось.

Тоха же не из тех, кто только перепихнуться, не одноразовый. Вот это меня и напрягло больше всего. Но с другой стороны, хуй знает, что бы у нас могло быть дальше? Не прыгнешь, не узнаешь. А я как полупокер себя говняный повел.

Вот вроде мало чего в жизни боялся, как говорил мой старшина: «Чтобы бояться, мозги нужны — опасность представить». Я и не представлял никогда — лез напролом, будь что будет, а с Тохой испугался. Чего? Был бы он девкой, ни секунды бы не думал, не отпустил никуда, из кожи вон вылез, чтобы она со мной… Не она — он. Всё дело в этом?

Когда понял, что, бля, в натуре, от мыслей можно с ума сойти, решил поступить как обычно — забить на самокопание и делать, что в голову ёбнуло. А там как-нибудь вывернет. «Это же флот — всё само собой образуется» — где-то фразу слышал, понравилась.

Навалил Найде в миску каши, воды свежей налил, предупредил, что пару дней её покормит Наташа, получил в ответ унылую морду — Натахину унылую морду я не видел, когда обрадовал её по телефону своей просьбой, но представлял, — прыгнул в тачку и дал по газам, только грязь из-под колес веером.

Два месяца на жопе ровно сидел, сопли пережевывал, а как решился, сразу стало казаться, что опоздать могу. Что отсчет не на часы, на минуты. Почему-то пиздец как важно стало именно сегодня с Тохой встретиться, как будто завтра что-то измениться может. Уговаривал себя не гнать, но нога сама на педаль давила, только на поворотах до ста сбрасывал. УАЗик, конечно, не Гелик, но ведь главное в тачке — что? — прокладка между рулем и сиденьем, вот что. Орал во всю глотку песню, что кто-то в роте придумал:

Нам понавесили долгов,

Хотя хотелось орденов,

Мечтали о большой любви,

Но стали просто — ёбари!

Перекрикивая ревущий двигатель, первый раз за два месяца — да, блядь, первый раз за два года! — я на что-то надеялся и чего-то ждал от будущего. Может, зря ждал, но зато унылым говном себя больше не чувствовал.

Около одиннадцати вечера я уже на Пулковском шоссе был, на заправку заехал, номер Антона набрал:

— Можешь встретиться со мной сегодня? — чего кота за яйца тянуть?

Тишина. Раз, два, три, четы…

— Могу, — голос спокойный, даже не слишком удивленный. — Где?

— Где скажешь, — я же не знал, где он живет, спасибо, хоть номер телефона не поменял.

Раз, два, три, четыре, пять… Шесть, семь. Ну?! В кафе, в метро, у памятника Пушкину, назови уже место!

— Просвещения восемьдесят два, третий корпус, пятидесятая квартира, — первая мысль — по КАДу минут тридцать, потом понимание, что он назвал адрес — свой адрес! — Только ненадолго, мне вставать завтра рано, я уже спать собирался, — добавил он быстро, уже без долгих раздумий. Чтобы я губу-то сильно не раскатывал на хлеб-соль при встрече.

— Хорошо. Через полчаса я у тебя, — он повесил трубку вместо ответа.

Не успеть, не успеть, зачем сказал «полчаса»? Это если без пробок, да только по кольцевой, а там же в городе еще крутить.

— Что ж ты, сука, в крайнем левом тошнишься? Дальним светом я кому моргаю? Съеби, тварь! — да, вот когда Гелик-то нужен, сами вправо уходили, стоило в зеркале меня на хвосте увидеть. Конечно, ревущий на ста сорока, как умирающий лось, Хантер не так впечатляет и, что самое хуевое, сильнее не тянет. Не успел пододвинуть дуру на Гетце, как самому пришлось в центральный прыгать — Лексус в жопу уткнулся и уже мне сигналил. Городская пищевая цепочка, трудно привыкнуть, что ты отныне не наверху. Я матерился на мудаков-шахматистов, на долбаную колейность, из-за которой руль буквально рвало из рук, на весь наш автопром в целом и в частности на тот его экземпляр, что гудел подо мной и трясся — не его вина, не для гонок его делали, но мне было насрано, я опаздывал, катастрофически опаздывал…

Полчаса — ровно. Именно настолько я приехал позже, чем обещал, к дому восемьдесят два на Просвете. Набирая цифры на домофоне, не сомневался, что Антон мне даже не ответит, но дверь запиликала, открываясь. Четвертый этаж, пешком — через ступеньку, не любил лифты никогда. Коричневая дверь, белый звонок. Протягивая руку к нему, внезапно осенило, что за всю долгую дорогу я ни секунды не думал, что скажу Антону. Увидеть его хотел — и всё. Звонил, ухмыляясь собственному разпиздяйству до тех пор, пока дверь не распахнулась.

— Привет.

— Ты опоздал, — Тоха, не пуская меня в квартиру, стоял в проёме, глядя серьезно и вопрошающе.

— Да. Опоздал, — намного больше, чем на тридцать минут. — Пустишь? — что он говорил, свалившись как снег на голову ко мне в январе? — Ты должен меня выслушать.

— Я все долги раздал, — Тоха тоже помнил тот вечер, но улыбка смягчила фразу — когда её произносил я, наверняка она звучала грубее.

— Я не все, — теперь мы оба улыбались, но он понял, что мои слова — не пустой прикол, и посторонился, пропуская.

Проходя мимо, втянул носом воздух — глупая убежденность, что если от него пахнет по-прежнему, все срастется. Карамельный запах никуда не делся, и выдохнул я спокойнее — успел. Раздеваясь в тесной и маленькой прихожей, пытался прикинуть предстоящий разговор, но в голову лезли исключительно мелкие и левые мыслишки: не рваные ли у меня носки — нет, слава яйцам, повезло; закрыл ли тачку — вроде да; какой урод спроектировал квартиру, что при входе двоим не развернуться? Тоха выдал мне тапки какие-то идиотские — маленькие и в цветочек, задник немилосердно давил в пятку несколько шагов до кухни. Обшарпанные серые шкафчики, дешевая голубая плитка, стол под клеенкой со следами порезов и темных пятен от горячих сковородок. Антон встал посередине, развернулся ко мне:

— И что же ты должен? — шерстяные носки, старые вытертые джинсы, красно-черная клетчатая рубаха навыпуск — снизу вверх взглядом. И почему-то я застрял на мелких пуговицах на его рубашке и не мог поднять глаз выше, рассматривал нитки, которыми они пришиты. — Зачем ты приехал?

Хороший вопрос. Зачем я приехал? Попытка побега от казавшегося неизбежным одиночества? И не физического — какую-нибудь бабу, да найду мне щи варить и постель греть, нет, от духовного — потому что чье-то тело рядом не значит, что ты не один. А с Тохой я чувствовал общность, близость, родство, наконец — что-то на уровне инстинктов, глубинное, непознанное и неосязаемое, но чертовски, сука, реальное. Ощущение собственной нужности для него, желание защитить, предложить… Что? Что я мог ему предложить?

Себя? Ебанутого сорокалетнего мужика с кучей задвигов в башке и проблем со здоровьем, убежденного в своей гетеросексуальности до недавнего времени? Не поздно менять-то свою жизнь? Или все те невнятные-непонятные чувства, что у меня ворочаются в груди тяжелыми жерновами при мысли о Тохе, из разряда «Седина в бороду, бес в ребро» — временное помешательство? Ситуативная, мать её, гомосексуальность?

— Я не знаю, — посмотрел ему в глаза и повторил: — Я не знаю. Просто — так честно, — приблизился к нему в упор, Антон голову приподнял, не разрывая визуального контакта, он всматривался в меня, перепрыгивая взглядом со зрачка на зрачок, пытаясь увидеть в их глубине то, что я не высказал. Но словами у меня бы не получилось объяснить революцию в моих мозгах, лучше показать. — Поцелуй меня, — сам не рискнул к нему лезть, чтобы и намека не было на насилие, и добавил ещё: — Пожалуйста.

— Ты уверен? — дежавю, отзеркаленное прошлое. Но его вопрос намного серьезнее, чем заданный мной тогда. Не только про поцелуй, не только про то, что будет за ним. Ключевой вопрос. Решающий. И на него ответить: «Я не знаю» — невозможно. Момент невозврата — для меня точно.

— Да, — как прыжок с парашютом, только без гарантии, что шелковый купол раскроется и ты не разобьешься о жесткую землю без шанса на спасение, ведь крыльев-то нет. Или все-таки есть? — Да. Уверен.

— Ты за этим приехал?

— За тобой. Ты мне нужен, — Тоха не делал попыток отстраниться, стоял, замерев, и смотрел мне в глаза, а я — в его, замечая, как они потихоньку теплеют, как уходит недоверие, обида и страх, оставляя… надежду? Он чувствовал то же, что и я? Сомнения и хрупкую надежду на то, что удастся обмануть судьбу?

— Сергей, я… Ты… — все-таки опоздал?

— У тебя кто-то появился? — отступил на шаг, ожидая услышать подтверждение.

— Нет! — Антон схватил меня за предплечье, останавливая. — Нет, — уже спокойнее. — Не в этом дело. Я ни с кем не встречаюсь. Просто, — поправил упавшие на лоб волосы, носом дернул по-детски трогательно: — Я боюсь, что ты потом, — наиграешься в ебаную ситуативность? — Разочаруешься, а мне будет, — невыносимо больно и одиноко, хоть в петлю лезь? — Непросто.

Я смотрел на него — молодого, наивного, ничего еще, по большому счету, не видевшего в жизни парня, и поражался его внутренней силе. Честности и открытости, доходящей до бесстрашия. Кто сможет откровенно озвучить свои сомнения и страхи? Немногие. У Тохи есть чему поучиться.

— Я тоже боюсь, что ты разочаруешься, — признался, вновь приближаясь. — Очень. Давай бояться вместе? — и поцеловал доверчиво подставленные губы.

Глаза у него загорелись в ответ светлыми искорками, и от них будто солнце топило ледяной жесткий наст у меня в груди, отогревало мертвую землю, возвращая жизнь. И надежду.

Мы словно продолжили то, что тогда так и не случилось, но поменялись ролями: Антон, не желая давить на меня или проверяя насколько простирается моя решимость, почти не шевелился — отдавая себя в мои руки, давал мне шанс загладить прежнюю грубость. И от этого доверия, откровенного признания своей уязвимости, обезоруживающей искренности у меня разрастался в груди обжигающий шар нежности и первобытного желания присвоить себе, доказать своё право на него. Меня колотило от желания быстрее подчинить, получить его целиком, но я не торопился. Надеялся, что получится, что удержусь на краю и не съеду в черноту эгоистичной страсти, когда забываешь обо всем, кроме собственного кайфа, — с Антоном я не мог так поступить.

Я не просто хотел его трахнуть. То, что я испытывал, улавливая каждый его вдох и выдох, замечая взмах ресниц и радуясь реакции тела на прикосновения — было намного больше, чем когда-либо пережитое мной ранее во время секса, острее, ярче. Его желания, удовольствие — стали первичны. Как воздух, мне было нужно видеть его отклик, понимать, что ему нравится всё, что я делаю.

Натянул презерватив, не пожалев шаркнул крема, и осторожно, задержав дыхание, плавным движением вошел в него и замер, застонав сквозь зубы от мучительного промедления для меня, но нужного ему. Смотря в глаза, готовый подчиниться малейшему намеку — если он даст понять, что что-то не так.

Антон сам, приподняв бедра, толкнулся вверх. Я ответил встречным движением, погружаясь до конца, секунда — медленно назад, вперед — так же неторопливо, размеренное качание на грани удовольствия и пытки.

— Быстрее, — он широко распахнул глаза, когда мой член вновь двинулся вглубь его тела. — Не останавливайся! Быстрее, прошу, — ухватил меня за бедра, притягивая, вдавливая в себя, и я разрешил себе ускориться.

Антон стонал подо мной и это были сладкие, сводящие с ума звуки не боли, а наслаждения. Крышу срывало всё неотвратимее: чем резче двигался, тем меньше меня удерживало сознание, я чувствовал, что забываюсь, отдаюсь бешеному потоку…

Якоря. Мне нужны они, чтобы не потерять берега, не забыть о том, кто мне поверил и открылся. Руки Антона стали для меня якорями, удерживающими в реальности, крепкие пальцы, с силой сжимающиеся на коже — последняя нить, которую я не мог, не имел права порвать. Его ответные движения телом, искривленный в крике рот, поплывший взгляд — он близко, очень близко. Так же, как и я. Что мне сделать для него еще? Обхватил его член ладонью, ни на секунду не задумываясь над тем, что впервые держу в руке чужой хуй, в тот момент это было естественным, нужным, единственно правильным. Мои пальцы, еще скользкие от крема, гладили и сжимали толкающийся в ладонь ствол. Когда Тоха выгнулся, издав горловой низкий вскрик, когда на живот закапала сперма, лишь тогда я позволил себе оторваться, взлететь, раствориться и выплеснуться, гася безумный накал внутри.

Пялясь в бледно-голубую плитку над кухонной мойкой, я курил и думал.

Нет, не о том, чем мы только что занимались, меня не мучили никакие моральные терзания или сомнения — всё правильно было. И охуенно хорошо.

О другом размышлял. Найда, дом, работа — именно в такой последовательности. Что мне делать с ними? Тащить Антона за собой в деревню — не вариант: ему учиться надо, общаться, активно жить, а не сидеть у печки сиднем. Правда, в Пскове есть медицинский колледж, я мог бы отвозить его утром и забирать потом. Или машину для него купить, Ниву, например. А соседям сказать — племянник или дальний родственник. Угу, деревня — это деревня, там нихуя не скрыть. Как я стебался-то над Волком с его рыжим — на мордах у них написано, да? Если пересечемся еще когда, представляю, как он ржать будет, сука! А может, не будет, клыки свои побережет.

Или мне в Питер вернуться? Найду заберем, с работой что-нибудь придумаю, на стройку можно пойти — Крас же мне не везде кислород перекрыл, или тот же Волк посоветует что, его визитку-то я не выбросил, в портмоне хранилась. Дом. Дом бросать жалко, но мы туда летом будем приезжать, я Тоху раков научу ловить, будем сидеть у костра на речке…

Когда дошло, что я совсем по-бабски уже строю вовсю планы на дальнейшую жизнь после первого секса, дымом поперхнулся, закашлялся. Сильный удар по спине ладонью превратил кашель в смех:

— Спасибо! Ты меня спас, — «От херни в мыслях», добавил уже про себя.

Антон сел напротив, положил подбородок на ладони замком:

— Знаешь, я много думал о нашей встрече. Первую случайностью объяснить легко, но вторую? И потом… Так бывает вообще, чтобы — вот так?

— Всё бывает. Из случайностей и складывается жизнь, главное, как ими распоряжаться, — ведь мог бы я, когда он под колеса мне попал, просто послать его и всё? Запросто. И он мог бы ничего не рассказать. Мы оба могли вести себя по-другому в каждую из наших встреч. Тогда бы и сегодняшней не было.

Но его не это волновало, я знал и не удивился, когда Тоха спросил, отстранено глядя в окно:

— Сергей, как ты считаешь, мы сможем?..

Не мне одному вопросы о будущем в голову пришли. Я тот еще подарочек, конечно. Трудно Тохе со мной будет, но он — упрямый, справится и с дурью моей, и с вспышками бесконтрольными. Прошлое — его, моё, наше, — не исправить и не забыть. Но он — справится со всем. А с ним вместе — и у меня получится.

— Жалеешь, что меня встретил?

— Нет, — он повернулся ко мне, улыбнулся, качая головой. — Не жалею.

— И я — нет, — встал, обошел стол и встал у него за плечами, провел руками по выступающим лопаткам — ровным и гладким, но я помнил ощущение крыльев под ладонями и мысленно поклялся, что сдохну, но не сломаю ему их. — Это самое главное, Тох, что мы не жалеем, — хотел добавить ещё, что не надо думать слишком много, что жизнь по факту проста, мы сами её усложняем, сами создаем неразрешимые противоречия — если бы я еще мог сформулировать свои мысли вслух… Сказал лишь: — Не парься. Мы решим всё.

Антон откинулся головой мне на грудь, я наклонился и прижал губы к мягким волосам, вдохнул теплый карамельный запах.

Посмотрел в окно — снег шел, летели мимо желтых фонарей косыми рядами последние солдаты зимы. Март — месяц обманчивый, то теплом поманит, то льдом скуёт. Ничего, скоро настоящая весна.