Ledock
По мотивам
Аннотация
Что лучше: убийство или предательство? Как можно выбрать? Как сравнить эти два понятия? Как часто за любовь принимают что-то другое: жалость, симпатию, страсть. Как часто не понимают мотивов чужих поступков. Кто вообще может объяснить — что такое любовь? У них разные вопросы, но, может, они подскажут друг другу верные ответы?
Начало истории - "Красная шапочка vs Волк"
Продолжение истории - "С волками жить..."
Что лучше: убийство или предательство? Как можно выбрать? Как сравнить эти два понятия? Как часто за любовь принимают что-то другое: жалость, симпатию, страсть. Как часто не понимают мотивов чужих поступков. Кто вообще может объяснить — что такое любовь? У них разные вопросы, но, может, они подскажут друг другу верные ответы?
Начало истории - "Красная шапочка vs Волк"
Продолжение истории - "С волками жить..."
Что лучше: убийство или предательство? Как можно выбрать? Как сравнить эти два понятия? Я не знал ответа ни на один из вопросов, но сделать выбор между преступлением и отступничеством мне предстояло очень скоро. Осталась пара часов. Либо я совершу убийство, либо предательство, если не смогу лишить жизни того, для кого смерть являлась несбыточной мечтой на протяжении долгих пяти лет.
Подвести любимого человека, оставить в одиночестве существовать без возможности пошевелиться или выполнить его просьбу — освободить, отпустить… убить. Вне зависимости от моего выбора я понимал, что больше Сашу не увижу — никогда не смогу прийти к нему потом, если не приду сейчас. А приду сейчас и тоже не увижу после: он умрет. В любом случае оставив мне после себя чувство вины, отчаяние и боль.
Две недели, прошедшие с нашей последней встречи, я провел словно в бреду, перебирая варианты, обдумывая, размышляя и лихорадочно ища выход.
Да только выхода не было. Не существовало иных возможностей, кроме той, что жаждал Саша, или той, что предлагало мне моё малодушие.
Я в очередной раз за последний год перерыл весь интернет в поисках информации о возможном лечении, а вдруг появилось что-то новое, что не заметил, когда пробивал в прошлый раз. Но все поиски заканчивались, как и раньше: за подобный случай не брался никто. Ни в Германии, ни в Израиле, ни в Америке. Нигде в мире не могли вернуть Саше возможность управлять своим телом. А значит, никто не мог помочь мне решить что делать. Бросить его или убить? Он называл это освобождением. Он просил: «Если любишь, помоги».
К концу второй недели я уже не знал: люблю или ненавижу. «Как он мог взвалить на меня такую ответственность?» — спрашивал гневно один голос в голове. «А на кого ему еще осталось надеяться?» — грустно отвечал другой. Ты не сделаешь этого — ты должен. Нет – да. Я ненавидел эти голоса и мечтал, чтобы они исчезли.
Сомнения разъедали меня изнутри, словно кислота. Будто во мне поселился ледяной скользкий спрут, который обхватывал щупальцами иногда горло, и я начинал задыхаться; иногда сердце — и оно стучало с перерывами; а иногда мозг — тогда где-то в затылке накапливалась тяжелая свинцовая боль; но чаще он ворочался внутри омерзительным комком — чувство тошноты стало почти привычным.
Четырнадцать дней — так мало, так невозможно и мучительно долго.
Все дни я то лежал пластом на кровати, глядя в стенку — тогда собирался никуда не ходить, пропустить тот день, на который мы договорились с Сашей; то выскакивал на улицу и бесцельно шлялся по городу, радуясь тому, что двигаюсь, дышу, вижу людей, городские картинки жизни — делаю то, что он никогда уже не сможет. Всё, что у него есть — вид за окном.
И я. Был? Или есть? Я ведь не врал Саше, говоря о своей любви. То чувство к нему, что сперва состояло из сочувствия и жалости, постепенно переросло в желание хоть как-то помочь: хотелось прервать его добровольный обет молчания и вытащить на общение, а потом — когда из его глаз исчезли презрение и отвращение ко мне, когда я узнал его лучше — это странное чувство превратилось в любовь. А если любишь кого-то по-настоящему, о себе не думаешь…
В такие моменты на меня накатывала решимость немедленно бежать в больницу и выполнить обещание. Пару раз ноги даже доносили меня до нужной улицы, но при виде больничной ограды весь пыл проходил, я разворачивался и плелся обратно домой. Дома я вертел в руках ампулу с прозрачной жидкостью, рассматривая её на свет: почти каждую ночь мне снилось, что я её теряю, разбиваю, спускаю в унитаз или выбрасываю в окно. Но наяву я ничего с ней не делал, перекладывал по карманам, мечтая, что она сама как-нибудь незаметно исчезнет.
Только никуда она не делась.
Как и сомнения, как страх и боль. Мне ужасно не хватало Саши: увидеть бы его, поговорить, услышать нежные слова, чтобы я не колебался, не пытался взвесить и проанализировать наши отношения, а просто поверил. Но прийти к нему я так и не решился, он же сказал — не надо вызывать подозрения, он ведь тоже заботился обо мне. Как мог.
Я даже не заметил, как пролетели последние дни, двигался и жил на автомате: отвечал на звонки приятелей и врал, что болею, разговаривал с мамой, что-то запихивал в себя за столом, чтобы она не волновалась: «Антош, у тебя скоро будет дистрофия!»
«Нет, мам, это не дистрофия, это пиздец!» — хотелось ответить мне, но я молчал, засовывая в рот ложку в обед или вилку в ужин, не замечая, что ем, не чувствуя вкуса.
Но хуже всего были те моменты, когда я представлял Сашу: как он лежит, смотрит в окно на свою осину и гадает — приду я или не приду. Думает: правду я говорил ему о своей любви, о том, что все сделаю для него, что смогу; или врал, глядя в его несчастные, но самые прекрасные глаза на свете.
И когда я размышлял об этом, мне хотелось умереть самому. Пару раз я серьезно задумывался о суициде — это был так себе вариант: я бы избежал выбора для себя, но все равно совершил бы предательство для него. Какая разница из-за чего я не приду, Саша об этом узнать не сможет и всю оставшуюся жизнь будет думать, что я струсил, подвел его, не любил…
Ужасно хотелось разделить с кем-то груз, давивший на сердце, но с кем? Не маме же рассказывать? И не друзьям, да и не было у меня особо друзей, с кем бы я делился всем: никто даже не знал, что я гей.
Дэн только знал — третьекурсник, переведшийся к нам на факультет в прошлом году из Питера. Мы познакомились в сентябре, играя в пинг-понг: оба неплохо держали в руках ракетки и наши зарубы всегда проходили интересно. А потом я случайно стал свидетелем, как утром его подвозил к институту мрачный взрослый мужик на огромном джипе. И прощание их – нет, без поцелуев или чего-то такого – но, в общем, понятно мне сразу стало, что между ними отношения ближе, чем они старались показать.
Я не удержался, подошел тогда к Дэну, хотел поговорить: решил, что тип с видом уголовника его принуждает к сожительству, а может, вообще сутенер — Денис-то парень красивый, обладающий шикарной медной гривой волос, хоть сейчас на рекламный плакат, мало ли в какую ситуацию он мог попасть с такой внешностью. Тогда я и признался ему, что сам предпочитаю мужчин, решил, что моя откровенность вызовет ответную. Вызвала, но не ту, что я предполагал.
Дэн рассмеялся на мой осторожный вопрос добровольно ли он общается со своим провожатым:
— Да это я его силой вынудил жить с собой, ты не представляешь, Тоха, как он отбивался! В Москве думал скрыться, но я и здесь его достал!
Ну да, такого вынудишь силой, сожрет кого угодно и не поморщится. Но с того дня мы стали с Дэном общаться более плотно, пара лет разницы в возрасте помехой не была. И мой уход из института на альтернативную службу не сильно повлиял на частоту наших встреч: мы по-прежнему выбирались иногда в клубы и в кино, он даже познакомил меня со своим любовником. Лучше бы не знакомил: никогда на меня так не смотрели — словно на лягушку, распятую на препарационном стекле, — холодным взглядом серо-желтых глаз.
«Ты ему понравился», — сказал мне потом Дэн, но я не поверил.
Ну и вот не Дэна же было нагружать, представляю, как бы он отреагировал на моё: «Знаешь, я вот тут всё не могу понять что лучше — убить человека или собственную душу?»
Хотя, может, он бы и подсказал. После того, как узнал его историю, взглянул на Дэна совсем по-другому: он пережил смерть родителей, предательство друга и смог добиться взаимности от того, кого любил. Каким бы ни был жутким для меня его «спутник жизни», приходилось признать, что на Дэна он смотрел глазами любящего человека, даже интонации в голосе смягчались, когда обращался к своему рыжику.
Так что на поддержку Дениса я мог рассчитывать, и про Сашу он знал: без подробностей, но самое главное мной было сказано. Хотя на моё признание он заметил, что: «Альтруизм — прекрасное чувство, но это не любовь». Я тогда обиделся и потом уже не рассказывал о Саше, да мы и общаться стали реже: я проводил всё свободное время в больнице. Но сейчас думать о том, что он посоветует что-то или посочувствует моим метаниям — от ужаса перед предстоящим до понимания его неизбежности — было приятно и… безопасно, что ли. Мысли о друге не вызывали внутренней боли.
Но нет, я должен был решить сам, что делать. Сам сделать свой выбор. Наверное, самый важный в жизни. И самый тяжелый.
Мне всегда говорили, что я ранимый и неприспособленный к жизни — с самого детства. Мама называла меня «мальчиком с врожденной интеллигентностью и чуткостью», одноклассники дразнили размазней и слабаком, сам я считал себя слабохарактерным трусом и с радостью перекладывал принятие решений на других.
Но в этот раз мне предстояло решить всё самому. За себя и за… Нет, Саша давно для себя всё решил. Он и привлек меня этим — своей цельностью и уверенностью. Он не мог шевелиться, но все равно обладал той силой, которую мне никогда не приобрести. Он не сомневался, не копался в причинах, не терзался ложными обидами. На нём не было розовых очков. А мне предстояло их снять.
Сегодня.
Не спал всю ночь, всматривался в постепенно светлеющее небо и мечтал, чтобы рассвет не наступал. Никогда.
Время — интересная вещь: то течет медленной и неторопливой рекой, то стремительным водопадом. Выйдя из дома около девяти утра, я был уверен, что у меня еще куча времени до условного срока. Я обещал, что приду где-то после обеда, когда пациенты поглощали свои порции в палатах, когда врачи и сестры тоже уходили: кто в кафе, кто в столовую, кто отдыхал в ординаторской.
Больше пяти часов — почти вечность, так мне казалось в это утро. Они пролетели как пять минут.
Последний час я простоял на другой стороне улицы от больничного крыльца, не решаясь сделать шаг навстречу неизбежному.
Потом вздохнул, прикрыл ненадолго внезапно заслезившиеся глаза и шагнул.
Я сделаю, что обещал. Я должен.
Взвизг тормозов прозвучал над самым ухом, удар, и перед глазами небо — моментально. Без всякого перехода. Только что стоял и вдруг лежу. Не успел ничего понять, кроме одного — отсрочка. Словно Я на плаху шел, а не сам палачом собирался стать.
Как же хорошо вот так смотреть на небо: облака плыли неторопливо, провода на ветру колыхались, в окнах верхних этажей солнце сверкало, — лежал бы и лежал.
— Эй, парень, ты охуел под колеса бросаться?! — небо заслонило чье-то лицо.
А мне все равно было что рассматривать, главное, дальше лежать, хоть немного побыть еще ВНЕ. И так же, как облака, я стал разглядывать нависшего надо мной мужчину: короткий ежик русых волос, левая бровь со шрамом, темные — почти черные — глаза смотрели встревоженно и сердито. Я перевел взгляд ниже: сломанный нос, еще тонкий шрам на щеке от виска к подбородку, и еще один на самом подбородке…
Слишком много отметин бурного и вряд ли законопослушного прошлого, чтобы поверить, что встревоженность во взгляде относится к моему состоянию, скорее мужчина переживает из-за машины или что из-за меня куда-то не успеет вовремя. Я тоже мог опоздать, если продолжу валяться на асфальте. Опоздать на убийство — что может быть смешнее?
— Ты что? Что с тобой? А ну-ка, вставай!
А что со мной? Ничего. Со стороны я слышал смех и не сразу сообразил, что он мой. Я смеялся, пока меня поднимали рывком на ноги, чтобы согнуться от дикого ржача в три погибели и тут же зарыдать, нащупав рукой в кармане джинсов целую — сука! — не разбившуюся ампулу. Значит, ничего не изменилось: мне пора, меня ждут. Не хочу! Не хочу-у!
По-моему, я проорал это вслух, потому что широкая твердая ладонь стукнула меня наотмашь по скуле, аж зубы лязгнули:
— Закройся!
Это отрезвило.
— Простите, я пойду, — уже не видел того, кому говорю, все расплылось в тумане, остались лишь тактильные ощущения — гладкость стекла под пальцами.
— Куда ты нахуй собрался? Садись! — толчок в плечо, еще один под задницу, и я в салоне машины. — Рассказывай, что болит, щаз в больницу отвезу, не ссы.
— Не надо! Нет! Я не могу! Не надо, со мной все хорошо, — я вцепился в руки мужчины, который собирался закрыть за мной дверь. — Пожалуйста! Он меня ждет! Мне надо!
— Так. Сейчас я сяду за руль и ты мне все расскажешь. Пока не расскажешь, никуда не поедем и ты никуда не пойдешь, — голос звучал жестко, не предполагая возражений. — Сопли подбери, ты мужик или где?
— Или кто.
— Ну, блядь, раз умничаешь, значит, мозги не отбил, — он захлопнул дверь, обошел машину и сел на водительское сидение. — Быстро. По делу и без нытья. У тебя три минуты.
Разве можно рассказать за три минуты о том, что я передумал за год после знакомства с Сашей, что пережил за последние две недели? Оказалось можно. По крайней мере, мои бессвязные фразы были выслушаны внимательно — черные глаза не отрывались от моего лица. Когда я замолчал и позволил себе всхлипнуть, мужик вытащил пачку сигарет из бардачка и протянул мне.
— Я не курю, — замотал головой.
— Лучше бы курил, — вытащив сигарету, он закурил сам.
Пока курил, молчал, пялился в сторону от меня и вертел в пальцах пачку. Выкинув окурок в окно, — несмотря на ситуацию, я все равно скривился на гопнический жест, — он спокойно спросил:
— Объяснишь, как пройти?
— Куда?
— В библиотеку, блядь! Ленинскую! К Саше твоему.
— Зачем?
— Апельсинов ему принесу! — повернулся ко мне, и я застыл, увидев как изменились его глаза, стали безжизненно-отстраненными и в то же время прожигали, словно угли.
— Нет, не скажу. Вы не поняли…
— Всё я понял. Больше, чем ты, — он повернул ключи в зажигании, не обращая внимания на резкие гудки тех, кому пришлось объезжать остановившийся в неположенном месте автомобиль, влился в медленный поток, чтобы тут же свернуть в проезд к больничному корпусу.
Шлагбаум, призванный ограничивать движение на территории, поднялся — похоже, охранник в будке впечатлился машиной или водителем, даже пропуска не спросил. Я вот тоже ничего не спросил, выложил всю подноготную первому встречному, даже имени не узнал.
Видимо, о том же подумал и мужчина рядом.
— Тебя как зовут? — дождался ответа и кивнул. — Меня — Сергей.
Так же, как и бойфренда Дэна, не зря я его сегодня вспоминал. И машины похожи у них — большие черные джипы, да и в самих мужчинах сходство есть: при взгляде на каждого из двоих чувствуешь, что перед тобой хозяин жизни, хищник в джунглях, привыкший получать, что хочет. Может, и Саша до несчастного случая так бы на меня смотрел, сверху вниз, победитель всегда и во всем. Не успел додумать мысль о том, зачем такой, как Сергей, со мной вообще разговаривает, — ясно же, что где он и где я, ничего общего, — он протянул мне руку, но не для рукопожатия — ладонью вверх.
— Давай.
— Нет. Я сам.
— Сам. Знаешь, что будет дальше? Не задумывался, да? – да, я действительно не думал, что будет после — какая разница? — А я тебе скажу. Тюрьма, парень.
— Нет, Саша, он мне говорил, что… — он смог меня убедить, что расследования не будет, его смерть сочтут естественной. Но если и тюрьма, то что это меняло? Для меня — ничего.
— Похуй, что он говорил. Давай, иначе силой возьму.
— Да вам-то это всё зачем?! — но сжатую в кулаке ампулу я из кармана достал, только не спешил разжимать пальцы: а вдруг этот Сергей сам из полиции? Зачем я только всё ему выболтал? Идиот!
— График добрых дел не выполнил на сегодня, — взял меня за руку и достал ампулу. — Шприц? Палата?
— В-в т-тумбочке, — внезапно стал заикаться, полностью растерявшись. Но спорить под таким взглядом? Лишь сдавленно пробормотал скороговоркой: — Второй этаж направо, третья дверь после поста.
Сергей вышел из машины и щелкнул брелоком, а я оказался заблокированным внутри, прежде чем понял, что произошло. И только когда его фигура исчезла в дверях, до меня дошло: вот так быстро, за десять минут, этот мужчина принял решение убить абсолютно незнакомого человека, о ком впервые услышал от какого-то левого перца, то есть от меня.
Так бывает вообще?! Нет! Нет, это чушь какая-то! Наверняка он пошел к главному врачу — меня обвинят в попытке убийства, а Саше так и не дадут умереть. Что же я наделал?!
Но деваться-то некуда, я заперт в джипе, осталось только глотать слезы и проклинать собственную трусость и тупость: Саша на меня рассчитывал, а я… подвел его. Предал. Значит, не любил?
Комментарий к
Выложил автопилот - к нему все претензии
========== Часть 2 ==========
Сигналка приветственно пикнула, двери щелкнули, разблокировавшись, и я поднял голову от коленей.
— Молодец, что не отсвечивал. Правильно. Не сильно скучал? — Сергей сел на водительское место, не глядя протянул мне мобильник. — Он всё понял и передавал привет. И спасибо.
Я открыл рот, но сказать ничего не мог, только хватал воздух; только сжимал пальцами черный прямоугольник и смотрел на приборную панель, где светились цифры, но не понимал, что они показывают и сколько времени прошло — сосчитать не получалось. Полчаса? Час? Я должен был узнать, надо было спросить. И не о времени, а…
Но… «Молодец, что не отсвечивал» — как удар в лицо. «Правильно» — в солнечное сплетение. «Не сильно скучал?» — этот вопрос, заданный равнодушным голосом, что-то сломал внутри. «Привет и спасибо» — той скользкой твари, поселившейся у меня в груди две недели назад, внезапно стало тесно и она полезла наверх, разрывая горло и голову в клочья. Всё, что я успел — сунуть голову снова между коленей, прежде чем начало рвать на коврик и кроссовки.
— Вот ведь мудак ебаный! — Сергей стукнул рукой по рулю. — Да не ты, блядь. Не парься, блюй на здоровье.
Как будто я бы смог остановиться. Судя по всему, мы отъехали от больницы, но куда он вез меня я не знал, да и честно говоря, было все равно. Когда смог отдышаться и поднять налитую свинцовой болью голову от запачканных желчью ног, выяснилось, что мы стоим в небольшом зеленом дворике. Сергей открыл с моей стороны дверь.
— Я здесь хату снимаю, пошли, придешь в себя. Давай руку, — он практически вытащил меня из салона и, поддерживая подмышки, повел к подъезду.
Привалившись к стенке тускло освещенного лифта, я поднял глаза на — кого? своего внезапного помощника? спасителя? убийцу? — как можно назвать того, кто принял на себя ответственность за чужую жизнь? За две чужие жизни — Сашину и мою. И обе они закончены — одна буквально. Ведь так надо было понимать те слова про привет и спасибо? Это подтверждал Сашин мобильный в кармане моих джинсов?
Сергей выглядел абсолютно спокойным, только складка между бровей появилась. Он с таким же лицом вводил иглу Саше в вену? С первого раза попал? После того, как услышал… спасибо? Снова накатила тошнота и я задышал лихорадочно, широко открыв рот, борясь с желанием сползти по стене, сжаться в комок и завыть.
— Всё, всё. Дальше легче будет, — лестничная клетка, прихожая, комната, диван, на который меня сгрузили бесчувственным телом.
Ничего дальше не будет, ничего — первая связная мысль. Я уткнулся лицом в диванную подушку.
— Свалился ты, блядь, на мою голову, пиздец какой-то! — Сергей заходил по комнате, я слышал его шаги, но не поднимал головы. — Долбоеб! Сперва делаю, потом думаю, ничему жизнь не учит, ебать мой лысый череп! — и другим голосом. – Я. Сегодня позже. Нет. Нет, блядь! Да. Вечером, я сказал! Знаю. Знаю я всё! Важное. Да.
Заскрипели пружины — я почувствовал, как он присел рядом. Помолчал несколько минут, а потом стал говорить короткими рублеными фразами, будто бы и не мне, просто вслух.
— У меня друг был. В Чечне. Егор его звали. Осколочное ранение в живот, — снова тишина, слышно, как он сглотнул и голос стал глуше, наверное, отвернулся. — Он тогда так просил… Но я не смог. И никто не смог. Помочь. А надо было. Нельзя… Когда так. Поэтому сегодня. Понимаешь?
Я ничего не ответил. Что тут ответишь? В голове ни одной мысли. Пару часов назад мне казалось, что моя бедная башка треснет, не в силах уместить столько разных дум, а сейчас — пустота. В последние две недели я очень много думал о том, что буду чувствовать ПОСЛЕ. Да почти постоянно: чем больше старался не углубляться в эгоистичные переживания, тем больше грузился.
Ожидал боли, вины, может, даже какого-то извращенного облегчения, что всё позади, раскаяния или отчаяния, чего угодно, но не этого. Вакуум. Ничего не важно, ничего не осталось. Странно, что я вообще еще что-то слышал и воспринимал. Дышал еще за каким-то чертом. По привычке. В бедро через карман упирался тот мобильник, что дал для меня Саша. Зачем? Зачем?! Без него – как? После этого: «Он всё понял и передавал привет» – как?!
Тяжесть из-под бока исчезла, шаги, что-то звякнуло за стенкой, снова шаги.
— Выпей, — рука тронула за плечо, переворачивая, а под носом оказался полный стакан.
Пить хотелось дико, приподнявшись, я ухватил холодные стеклянные бока, поднес к губам и сделал несколько огромных глотков. Водка.
— Да еб твою мать! Не всё еще в машине выблевал?! Что ж ты, сука, такой нервный!
— Не каждый… — горло саднило после рвотных спазмов, а про блевать он зря сказал, нечем уже было, только водка обратно и вышла. Нехер было мне вместо воды эту дрянь подсовывать. В комнате сразу завоняло спиртзаводом, глаза заслезились. А ведь я даже ни единой слезинки не проронил, после того, как… — У-у-у! — вой вырвался сам из горла.
Я выл, рыдая, или рыдал, воя. С сухими глазами, без слез, лишь до боли в скулах пытаясь сдержать отчаянно громкие, недопустимые вопли. Даже не заметил, как у губ вновь возник край стакана. Выпил всё до донышка, не почувствовав никакого вкуса на этот раз.
— Вот и молодец. Разговаривать можешь?
— Д-да.
— Кому-нибудь позвонить? — Сергей увидел, что я не понял вопроса. — Другу, девушке, отцу? Кому позвонить, кто тебя… поддержать сможет?
Отца у меня не было, девушки тем более. Что, неужели не понял еще, кто для меня Саша? Был. Был!
— Тихо, бля, не впадай по новой! Я бы сам с тобой посидел, но… такая хуйня, не могу я сегодня, понимаешь? — ну да, он уже и так сделал всё, что мог. Потратил время…
— А ты… действительно? Там… с Сашей. Он?
Сергей кивнул и положил руку мне на плечо:
— Сочувствую. Он кто тебе? Брат?
— Нет, не брат. Я его люблю, — рука с плеча убралась. Ну конечно! И это почему-то придало мне сил. — Не буду я никому звонить. Спасибо за заботу. Я пойду.
Поднялся, слегка пошатнувшись, и успел сделать шаг, прежде чем меня остановил резкий окрик:
— Стоять! За заботу, блядь? Ты что же думаешь, мне делать нехуй и я так развлекся немного?! Куда ты пойдешь, до первого перекрестка? Звони, сука, пока я…
— Что?! Что пока ты? Пока меня тоже не убил? Так мне похуй! Давай! — проорал это, глядя в черные глаза, и заткнулся.
Во-первых, понял, что я истеричка и мудак. А во-вторых, что он — может. На самом деле может. И то, что Сергей сделал сегодня, не заставит его плохо спать и мучиться угрызениями совести. Для него это… привычная работа? Где-то очень близко к правде.
Я действительно научился с Сашей многое понимать по глазам, поэтому, когда еще раз прозвучало: «Звони!», без слов вытащил свой смарт из заднего кармана. Подвис на пару секунд, соображая, а потом решительно выбрал контакт с фоткой Дэна.
— Денис? Привет. Ты не мог бы… — договорить я не успел: трубку бесцеремонно отобрал Сергей.
— Слушай внимательно: у… — короткий взгляд на меня, он забыл моё имя. «Антон», — подсказал я. — У Антона пиздец, ему срочно нужна твоя помощь. Сейчас, чем быстрее, тем лучше. Да, — проговорил адрес и нажал на отбой. — Приедет через полчаса, сказал. Хороший у тебя… друг.
— Если я гей, это не значит, что у меня не может быть друзей, даже если тебе трудно поверить в это!
— Да ладно? И много у тебя… друзей? — издевка в голосе была настолько откровенной, что, уже открыв рот, я его закрыл. И внимательней взглянул в глаза: он же провоцировал меня, пытался отвлечь, вызвать злость, чтобы я не уходил в свое горе с головой.
— Сергей, спасибо вам. Серьезно. Я не знаю, что бы делал… — темные брови поползли вверх, левая забавно преломилась из-за шрама, придавая жесткому лицу ироничное выражение, но глаза оставались серьезными.
— Справился бы. Ты — мужик, хоть и… — «пидор» — ждал я продолжения, но он закончил фразу неожиданно для меня, — сомневался, но ты бы сделал. В тебе стержень есть, не сопля размазанная.
Во мне? Стержень? Да конечно! Нету во мне никакого стрежня, сопля и есть: сейчас я вообще не сомневался, что не смог бы ничего сделать, но был ужасно благодарен, что мне не пришлось проверять это в действительности. Только с Сашей я так и не попрощался. Зато для меня он все еще жив. Пока жив. Я даже в мыслях боялся сказать, что любимого человека больше нет. Достал его старенькую Моторолу и повертел в руках.
— Диктофон включи, — Сергей неопределенно дернул шеей и поджал губы, как мне показалось, с какой-то злостью. — Я на кухне посижу, пока твой друг не приедет.
Он вышел, а я нажал разблокировку: если я сейчас не решусь услышать родной голос, то никогда не смогу.
«Я сижу у окна, за окном — осина…», — первые же слова заставили ноги подломиться, и я рухнул на пол прямо там, где стоял.
«Я любил немногих, однако сильно…», — пауза и я слышу дыхание. Его дыхание. А потом через силу, дрогнувшим голосом: «Я никого не любил, кроме тебя, Тоник».
И пришла боль. Заполнила целиком, без остатка. Тихо, без криков, без рыданий, просто вместо сердца — пульсирующий комок боли. Раскачиваясь на коленях вперед и назад, слушал его признания и забывал дышать — вспоминал, когда слышал, как вздыхает Саша, и делал синхронный вдох. Он еще раз проговорил мне всё то, что раньше: о невозможности такой НЕ жизни, о том, что это не убийство, а «акт невъебенного милосердия, которое и не снилось ни одному сраному святоше»; рассказал про своего тренера, просил, чтобы я с ним обязательно связался; вспоминал, как ему нравилось меня целовать…
Называл меня очень красивым и убеждал, что у меня вся жизнь впереди…
Вслушиваясь в голос, в интонации, пропуская сквозь себя и слыша намного больше, чем звучало, я кивал его словам — я же всегда с ним соглашался. Кивал, с каждым разом склоняясь всё ниже к коленям, пока не уткнулся в них лбом.
«Если… если ты не придешь, я пойму. Жаль только, что ты не услышишь то, что я должен был сказать тебе давным-давно: ты — лучшее, что было в моей жизни». Вдох. Выдох. «Прости меня, Тоник. Прости, пожалуйста». Снова тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием. Потом щелчок и снова голос Саши уже с другой — почти радостной — интонацией: «Тоник, я… Очень рад, что это будешь не ты. Спасибо. Теперь я… счастлив. Пообещай мне… Ты ведь сделаешь это для меня, правда? Пообещай, что тоже будешь счастлив. Что постараешься».
Еще один щелчок и теперь уже просто тишина — мертвая и давящая: запись кончилась.
Я постараюсь, Саша. Обещаю. Только не уверен, что смогу выполнить твою просьбу. Ведь самую главную так и не выполнил…
И почти сразу же раздался резкий звонок в дверь. Не-ет! Не сейчас! Я хотел еще раз прослушать всё, и еще… и еще. Это же всё, что осталось у меня — его голос.
— Это к тебе, как я понимаю, — вошедший в комнату Сергей помог мне подняться с пола. На секунду прижал к себе. — Держись, парень, держись.
Вместе мы вышли в небольшую прихожую, и Сергей открыл дверь. На пороге ожидаемо обнаружился Денис и, к моему удивлению, Волков — его любовник. Но еще более удивительной, если не сказать странной, оказалась реакция обоих мужчин друг на друга, в то время как Дэн, даже не взглянув на хозяина квартиры, проскочил ко мне и схватил за плечи:
— Тох, что случилось?
Я не ответил — что можно ответить? Как объяснить, откуда меня только что вырвал их звонок в дверь? Просто мотнул головой, не сводя глаз с двух застывших в дверях фигур: сперва для того, чтобы не смотреть Дэну в глаза, а потом уже потому, что напряжение между мужчинами можно было ножом резать и на хлеб намазывать, их странная реакция на встречу даже мне была заметна.
Первым оттаял спутник Дэна:
— Какая встреча, тёзка! — но ухмылка одним краем рта на дружелюбную не походила.
И руки Сергею не протянул. Тот посторонился, пропуская его в квартиру, и ответил:
— Тамбовский волк тебе… тёзка.
В ответ раздался ехидный смешок. Они постояли, меряясь пристальными взглядами, и одновременно протянули руки навстречу, будто о чем-то молча договорились. Только потом Волков взглянул на меня.
— Действительно пиздец, — это он про мой внешний вид. По крайней мере, честно. – Дэн, Антон, подождите меня немного – мы с Серегой парой слов перекинемся, и поедем. Антон, ты… может, умоешься пока?
— Я помогу! — Денис начал подталкивать меня из коридора в сторону ванной, сочувственно обнимая за плечи, но глаза у него загорелись не связанным со мной любопытством: ему донельзя было интересно, что могло связывать двух Сергеев. Разных, как небо и земля, и в то же время неуловимо похожих общим обликом убийц.
Я передвигал ноги, замечал всё происходящее, понимал, что мне говорят, но в то же время... меня не было.
========== Часть 3 ==========
Меня не было… Или это был не я? Сильнейшее дежавю, расслоение реальности и мышления: на поверхности сознания, как легкий мусор в верхних слоях воды, плавали сиюминутные впечатления от внешних раздражителей, а в глубине скрывались темные острые камни — нырнешь и разобьешь себе голову. Я не хотел погружаться, хотел удержаться на плаву, вот только уцепиться не за что.
— Тох, что стряслось? Этот бугай тебе что-то сделал? — в ванной Дэн с тревогой заглянул мне в лицо. — Он тебя?..
Он меня.
Внезапно ворвавшись в мою жизнь, Сергей сбил меня не только буквально капотом своего джипа, но и морально, душевно — выбил ту шаткую почву из-под ног, что была. Какие-то остатки логики и здравого смысла убеждали, что я должен был быть ему благодарен: он выполнил волю Саши вместо меня, освободил от груза вины, который вряд ли бы я смог выдержать, но… Сердце, разбитое на куски, кричало, что, если бы не он, Саша бы жил. Сердцу не важна логика. Только одно: какими бы соображениями не руководствовался Сергей, именно он отнял у меня единственного, кто был мне нужен, единственного, кому был нужен я.
Но Дэн спрашивал меня не об этом. Его волновало, не изнасиловал ли меня Сергей. Смешно. Я бы рассмеялся, но, кажется, не мог вспомнить даже как улыбаться.
— Нет! — хотел открыть кран с холодной водой, но меня остановил рывок за рукав.
— Тш-ш, подожди! Я хочу послушать, о чем они будут говорить, — Денис решил, что раз меня никто не насиловал, дружеская поддержка подождет, да и что он мог сделать? Ничего. Только быть рядом — так вот он, руку протяни. — Прости, но… Он не знакомит меня со своими друзьями, понимаешь? Ни с одним. А мы больше года вместе.
Он прижался к двери и аккуратно приоткрыл её на пару сантиметров.
Меня не интересовал разговор двух Сергеев, но и возражать не стал. Просто привалился рядом с Дэном плечом к косяку и уставился на настенную плитку под малахит, принялся рассматривать естественные узоры прожилок и переходы цветов. Только голоса из кухни долетали слишком отчетливо, чтобы их полностью игнорировать.
Диалог велся явно на повышенных тонах.
— Да нихуя я с ним не сделал!
Похоже, мысль об изнасиловании пришла в голову не только Денису. Грустно. Что же с нами такое, что в первую очередь мы думаем о самом гадком, грязном? Более того, воспринимаем это нормой и ищем подтверждение человеческой гнусности в чужих поступках. Как жить, если похоть заменила любовь, выгода — дружбу, равнодушие пришло на смену участию…
Я встряхнул головой — рассуждаю как столетний старик. Вот ведь — и Денис примчался по первому звонку, и даже Волков беспокоится за меня. Мне просто нужно научиться жить заново. Научиться радоваться тому, что живу. Так просто.
— У парня вид, как будто по нему каток проехал, а рядом – ты. Что ты хотел, чтобы я решил?! Какого хера ты вообще в Москве?
— Я так и знал, что они хорошо знакомы! Ну почему он всё от меня скрывает? — прошептал Денис, и ответ на вопрос Волкова я не услышал.
— Ты же понимаешь, что он мне и так всё расскажет сейчас? Если ты ему что-то сделал…
Сделал. Но про это не признаешься. Зря я звонил Дэну. Никого не хотелось ни слышать, ни видеть. Оторвавшись от дверного косяка, открыл кран и плеснул в лицо холодной водой. Напился её же до ломоты в зубах. Выпрямился над раковиной и взглянул в зеркало, чтобы тут же отвести глаза от отражения. Даже замутило опять, пришлось упереться рукой о стену; темно-зеленые разводы на плитке напоминали водоросли в гнилом пруду — смотреть на них было отвратительно и я закрыл веки. Темнота… как хорошо.
— Тох! Прости! Я ведь даже не спросил… Тох, что?
— Саша… — глаз не открыл, просто мотнул головой, – Дэн, после. Ладно? Уйдем отсюда.
Темнота не спасала. Закусил губу. Сильно, чтобы боль сделала то, что не получилось у черноты в глазах — убрала ощущение, что всё понарошку, что я снимаюсь в плохом сериале про хороших бандитов, а всё кругом нереально и через секунду прозвучит голос режиссера: «Снято!»
— Ну конечно! — он распахнул дверь и придержал, пока я не просунулся мимо в коридор.
Оба Сергея тоже вышли в ставшую ужасно тесной прихожую.
— Спасибо тебе еще раз, что подсказал с хирургом, — черные глаза «моего» Сергея говорили намного больше, чем прозвучало вслух. — Давно хотел от шрамов избавиться.
— Тебе спасибо, что… подвез, — я понял, о чем он, и показал это. Только сглотнул горький комок, отвечая, но ведь со стороны это не видно?
То, что произошло, останется между нами. Дэну и Волкову я расскажу про смерть Саши, но совсем не обязательно посвящать их во все подробности. Этого мне точно не хотелось. Никого не касалось, что было. Кроме меня и Саши. И Сергея.
— Раньше тебе шрамы не мешали, хотя их было меньше, насколько я помню, — Волков заметил вроде для поддержания разговора, но весь подобрался, как для прыжка. Но ответа не дождался: Сергей просто распахнул перед ним дверь.
Уже выходя на лестницу, я неуверенно притормозил — надо что-то сказать? Но что? Посмотрел в темные глаза и понял, что все слова — лишние не только для меня, но и для него, там словно табличка висела: «Не влезай, убьет». Ничего так и не сказав, прошел за Дэном.
— А кто этот Сергей? — Дэн сидел со мной на заднем сидении, но спрашивал он не меня, а Волкова.
Тот помолчал, потом поймал мой взгляд в зеркало заднего вида:
— Вы правда только сегодня познакомились?
— Да.
— И он приходил к хирургу?
— Да.
— Мы в Питере пересекались, — Волков ответил Дэну.
Поняв, что от меня больше не требуется никаких реплик, я откинулся на сиденье и закрыл глаза, почти сразу погрузившись в муторную дрему то ли от нервной усталости, то ли от выпитого стакана водки. Но до конца так и не отключился, и какое-то странное нездоровое любопытство к личности моего случайного знакомого, без капли сомнений перевернувшего мою жизнь, не позволило пропустить продолжение разговора.
— Таран… Серега в службе безопасности работал у одного мудака, как-то мы бухали вместе на банкете. Он еба… безбашенный совсем, не может иногда себя контролировать. Готов головой стены пробивать, но подумать зачем… не его. Давно его не видел. Слышал только, что какого-то немца то ли избил, то ли убил прямо на переговорах. Кипишу много было. Антон спит?
Я почувствовал на лице взгляд Дэна:
— Да, вроде.
— Хорошо. Не знаю, как они встретились на самом деле, но от таких, как Таран, таким, как твой Тоха, держаться надо подальше.
Таран… Ему подходит. А может быть, только так и надо жить? Не раздумывая отдаваться порывам? Не просчитывать последствия, не останавливаться, рваться вперед на пределе сил. Бить, не заботясь о защите, не обращая внимания на ответные удары, потому что ты можешь выдержать всё… Стиль решер. Сашин стиль в боксе.
— Но он же объяснил — в клинике. Тоха у Саши был, наверное.
— Тот еще… — Волков понизил голос. — Уебок.
— Во-о-олк, ты что? — шепотом возмутился Дэн. — Они же…
— Не они. А он. Если используешь кого-то в своих целях, то хоть о любви не пизди.
— Он не пиздел! — я не выдержал и выпрямился, с ненавистью глядя в темный затылок. Урод! Что он знал?! Чтобы так… — И он… умер сегодня!
Ну вот я и сказал это вслух. Умер. И Земля не остановилась, все продолжают жить, как и раньше. Не зная о том, что для кого-то сегодняшний день стал последним. Считая, что их смерть не коснется. Веря, что в их фильме обязательно будет хэппиэнд.
— Я понял еще в квартире. Не хотел, чтобы ты услышал, — ни грамма раскаяния в ледяном голосе. — Извини.
Сука! А он… он признавался Дэну в любви? Или трахал его без признаний? Использовал, блюдя свои сраные правила, и считал себя честным? Таким ублюдкам не понять что такое любовь.
Он мог говорить что угодно — я знал, что Саша меня любит. Любил. Так же, как знал, что вначале он не мог на меня даже спокойно смотреть: его лицо замирало с брезгливо-отстраненным выражением, стоило войти к нему в палату. Он закрывал глаза, чтобы не видеть меня. А я рассматривал Сашу и не понимал, почему меня так тянет к нему, почему я раз за разом пытаюсь его разговорить и радуюсь малейшей ответной реакции. Разве это может понять Волков? Решить за счет кого-то свои проблемы! Легко говорить о том, чего не знаешь! Нет, Саша меня любил. И я его люблю.
— Ох, блядь, как же так-то? — Дэн посмотрел на меня с грустью. — Прости его, он…
— Ему просто насрать на всех! — как только Денис этого не понимает? Вот уж точно любовь слепа. Как такой живой парень, как Дэн, может жить с таким… Конечно, он не знает друзей своего «сожителя», у него и друзей-то наверняка нет. Только деловые партнеры, только нужные люди. А врагов должно быть много… И в подтверждение моих мыслей серо-желтые глаза вновь нашли мои в зеркало.
— Я сочувствую твоему горю, но… это лучший вариант. Ты переживешь, — Волков перевел взгляд на дорогу. — Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть? — он это что… пропел?!
То, что не удалось Сергею в квартире, когда он пытался вызвать мою злость вопросами про «друзей», удалось Волкову: ослепительно чистая ярость на несколько секунд затмила все чувства. Вот сейчас я был готов убивать. Фраза «рвать горло зубами» — уже не казалось литературным преувеличением. Дернул ручку двери на себя, благо мы стояли в плотной пробке, выскочил из машины и метнулся к тротуару, слыша за спиной крик Дэна: «Стой!» Но если бы остался… нет, ничего бы я не сделал Волкову, но и рыдать перед ним… не дождется! Ноги несли меня куда-то, даже не задумывался куда двигаюсь, пока не вышел вновь к больничному парку. Меня словно магнитом тянуло, в глубине души зародилась смутная надежда, что Сергей мне соврал. Это же возможно?
Что, если сейчас я взлечу по знакомым ступеням на второй этаж, открою дверь и увижу Его? Сердце подпрыгнуло и тут же упало — диктофонная запись. Сашин голос… не оставлял сомнений.
Сергей мог обмануть меня по каким-то причинам — хотя смысл в таком обмане? — но не Сашу. Не в таком, самом важном для него, деле… последнем в его жизни. Так долго мечтавший о смерти, он не поверил бы голословному обещанию и не попрощался бы со мной, если бы не был уверен до конца. «Теперь я… счастлив» — я отчетливо понял сейчас, что означала заминка между словами, чуть большая, чем остальные промежутки, этот перерыв в несколько секунд. Сколько нужно времени нажать на тонкий поршень? Во время паузы содержимое ампулы начало свой путь по венам.
Пара шагов по инерции, но уже в никуда. Пальцы вцепились в пластиковый корпус телефона, как в спасательный круг. Как в последнюю реальность. Больше меня ничто не держало.
Выбирая между убийством и предательством, я забыл про любовь, полностью погрязнув в эгоистичных страхах. И выбрал предательство. Я все равно Сашу предал. Даже не попрощался, спрятал голову под торпеду мерседеса, как страус в песок, предоставив решить всё БЕЗ собственного участия. Не только не простился, но даже не подумал об этом — трясся, как заяц, и жалел себя. Себя! Трус.
А Саша меня простил и понял: «Я рад, что это будешь не ты» — он сумел передать мне свое прощание, слова любви, несмотря на…
Грудь сдавило, и внезапно я стал задыхаться: только сейчас меня накрыло полностью понимание, осознание. Всё.
Больше ничего не изменить, сколько ни сомневайся, сколько ни думай. И только сейчас до меня дошло, почему Сергей сказал, что дальше меня ждала бы тюрьма: я не ушел бы от Саши, не смог бы встать и, сделав равнодушный вид, выйти из палаты и больницы. Нет, я бы остался, держа его за руку, пока нас не нашли. И, наверное, им пришлось бы оттаскивать меня от него силой: сам бы не отпустил, не оставил…
Легкие горели, открытый рот пытался глотнуть воздуха, но сделать вздох не получалось, пока чья-та рука не стукнула меня по спине:
— Антон?! Дыши! — Волков. Один, без Дэна. — Он тебя ищет с другой стороны корпуса. Пойдем. Хватит, набегался.
«Разве от себя можно убежать?» — то ли я спросил это вслух, то ли Волков понял по моим глазам что-то, но усмехнулся невесело, обнажая выступающий левый клык. — Любовь такая игра, в которой выигравшему достается смерть. А проигравшему придется смириться с проигрышем. И жить.
— Не надо… Не надо изображать из себя Атоса, — стряхнул его руку со своего плеча. — Всё в порядке.
— Всё нихуя не в порядке и долго еще не будет, — отвечая, он отвернулся и сделал шаг в сторону. — И не думал изображать кого-то. Я знаю, о чем говорю. Лучше злиться и ненавидеть, — его лицо приобрело еще более неприятное выражение, чем обычно, и в который раз у меня мелькнула мысль — как его мог любить Дэн? — Направь боль наружу, не в себя, иначе получится черная дыра, в которую затянет жизнь.
— Тебе-то что? — огрызнулся, но медленно пошел рядом по направлению к улице.
— Мне насрать, но Дэн за тебя переживает, — вытащив мобильный, Волков нажал кнопку. – Да, рыжий, он со мной, давай к машине, — убрал телефон и проворчал в сторону. — Стоит связаться с одним малолеткой и не успеешь оглянуться — станешь нянькой в яслях. Да только времени у меня нет сопли вам подтирать, — как будто я его о чем-то просил! — Зато я знаю, у кого свободного времени полно…
Твердый подбородок с темной щетиной почти ткнулся в грудь от резкого кивка каким-то мыслям. И, подхватив меня под локоть железной хваткой, Волков ускорил шаги.
У машины нас уже ждал Дэн с виноватым видом. Шагнул ко мне:
— Тох, прости, но не могли же мы тебя бросить в таком состоянии.
— За себя говори, — бросил Волков, отцепился, наконец, от моей руки и сел за руль.
Мы снова сели на заднее сидение, Дэн кривил губы, подняв брови домиком — явно подбирал слова утешения.
— Не надо, я всё понимаю, спасибо тебе, — что бы он ни сказал, мне легче не станет.
Он кивнул немного облегченно:
— Я все равно не знаю, что можно… Когда родители умерли, — сглотнул и на секунду взгляд стал потерянным, но тут же Дэн взял себя в руки, — чужие слова про «время — лечит» казались мне издевательством. Поэтому я не буду их говорить. Знай просто: я — рядом, — слегка сжал мне руку, и я тоже кивнул ему с благодарностью — он понимал.
— Всё? — спросил Волков через пару минут тишины в салоне. — Тогда слушайте меня. Оба! Дэн, ты на каникулах? — не дожидаясь ответа (конечно, на каникулах — начало июля), продолжил. — Ты бабушку навестить не хочешь? Пирожков там ей отвезти, а?
— Люду? Но… — Денис удивленно взглянул на меня.
— Люду, Люду. По-моему, самое время, я давно говорю, чтоб ты съездил. И у меня болтаться под ногами не будешь, и другу своему Питер покажешь.
— Что?! — это мы спросили хором. Какой нафиг Питер? Что он задумал? Не поеду я никуда!
— То! Обсуждению не подлежит, — Волков рявкнул это таким тоном, что у нас обоих пропало желание что-либо спрашивать, но если Дэн погрустнел от предстоящей разлуки со своим ненаглядным Волком, то я внутренне кипел от злости: кто дал право этому самодовольному уроду решать, что мне делать? Дэн позволяет диктовать себе условия, но я-то не он! Никуда я не поеду!
— Поедешь, — вновь серо-желтый хищный взгляд через стекло: — Если не хочешь, чтобы твоя мама догадалась о том, что с тобой происходит. Ты же её любишь? И не будешь волновать? А в Питере ты сможешь вволю настрадаться — это раз. Два — смена обстановки, согласись, будет не лишней. И три — Люда, Людмила Макаровна, мировая бабка — она тебе мозг выедать не станет, если ты за завтраком кашу не доешь.
Он так разложил всё по полочкам, что мысленно я не мог с ним не согласиться – да, всё логично. И даже… правильно в чем-то. Мама и так вся извелась, видя, как я психую: как бы ни старался скрывать, она замечала, что со мной творится что-то неладное. А возможность побыть без пристального внимания заботливых глаз, получить время разобраться в себе, постараться свыкнуться с тем, что Саши…
— И Дэн тебе будет благодарен.
— Да. Тох, ты — единственный, с кем мне легко общаться, кого я могу назвать в Москве другом, — судя по всему, только мне показалось странным, что любовник не вошел в число друзей. — Если уж мне надо ехать домой, — сказано было с плохо скрытой надеждой, что Волков передумает, но тот лишь кивнул: «Надо, надо», — он прав, поехали вместе. Ты отвлечешься и мне… веселее будет.
— Я приеду к тебе недели через две, три, — надо же, непробиваемый вершитель судеб решил подсластить пилюлю?
— Ты хотел сказать — приедешь по делам, — нижняя губа Дениса оттопырилась от обиды, но голос прозвучал ехидно, а пальцы, державшие мою руку, сжались сильнее, мол: «Не обращай внимания, это не потому, что я не хочу ехать с тобой».
Волков рассмеялся:
— По делам, конечно, тоже. Но в первую очередь к тебе.
Они стали перебрасываться взаимными подколами, вспоминая, как проводили вместе время в Петербурге, а я задумался, не вслушиваясь в их слова: второй раз за сегодняшний день за меня принимают решения другие.
Более взрослые, более сильные, решительные. Плохо, что я не такой? Или нет, наоборот, хорошо: научившись не сомневаться, они потеряли что-то в себе. Отбросили, как ящерица хвост, эмоции, оставили только дозированную порцию чувств для самых близких, отдав преимущественное место в душе функциональности и умению выживать. О чем-то подобном мы говорили однажды с Сашей. Он спросил, знаю ли я, для чего пространство на подводных лодках или кораблях разделено на изолированные отсеки. Я раньше даже не задумывался о причине и понес что-то о том, что разделения необходимы для лучшего оборудования под разные нужды. Он прикрыл глаза: «Нет, не в этом главная причина. Если в каком-то отсеке произойдет течь, которую невозможно закрыть, её можно будет изолировать и сохранить плавучесть всего судна. Иногда, даже если там остаются люди, все равно поврежденный отсек закрывают, чтобы спасти остальных». Тогда я решил, он намекает на себя, что это он — корабль, от которого остался на плаву лишь капитанский мостик.
Но сейчас, мне кажется, я понял: пробоина у меня в душе, и сквозь дыру, словно черная ледяная вода, хлещет боль, грозясь заполнить целиком, утопить.
Надо её изолировать, локализовать. Но именно там оставался Саша.
Повернуть затвор — или как называется такая круглая штука на люках или дверях? Закрыть отсек, чтобы не утонул весь мой корабль. Отсечь часть, чтобы выжить самому. Сколько таких отсеков-трюмов закрыл Сергей или Волков, чтобы остаться на плаву? Это и называется взросление? Похоже, да. Я бы предпочел не взрослеть.
Но не хотел, чтобы мама страдала из-за меня, и Саше обещал… постараться. Я ведь сдержу своё слово? Хотя бы это…
Если ты знаешь, что одному не справиться, разве стыдно принять помощь? По-моему, нет. Только не от Волкова — к нему у меня не было ни благодарности, ни симпатии, скорее глухая ненависть и презрение за его откровенный похуизм ко всему на свете, кроме собственной драгоценной персоны. Вот даже эта его фраза: «Не будешь болтаться у меня под ногами» — показывала, насколько эгоистична и мелочна его «любовь». Не повезло Денису. Он — добрый и по-настоящему, по-хорошему живой. От него помощь искренняя, не «для галочки». И может, вот еще причина поехать с ним — помочь ему самому пережить «ссылку», ведь похоже, Волков таким образом просто хочет незаметно от него избавиться.
Когда машина остановилась рядом с моим домом, я уже принял решение — поеду с Дэном. До сентября, когда мне предстоит вернуться в институт, еще много времени, так какая разница, где его провести? Без Саши… Никакой.
========== Часть 4 ==========
Примечания: к 4 части
Сергей не ругается матом, он им разговаривает ;)
СЕРГЕЙ
Я устал. Пиздец как устал, загнался вусмерть. Как в той сказке, где надо бежать изо всех сил, чтобы остаться на месте.
Крайние два года я бежал, как мог, но все равно скатывался в полную жопу.
Полгода из них, правда, не бежал — полз, возвращаясь в человеческий облик из размазанного до состояния фарша тела. Те месяцы, что провалялся в больнице, выбили меня нахуй из привычной обоймы, а теперь в неё было и вовсе не попасть. Я словно пытался догнать уходящий поезд, запрыгнуть на ходу, да вот только срать все хотели в этом поезде на мои попытки.
Нет, сперва всё было ещё не так хуево, тогда, когда я оклемался и смог передвигаться, не теряя сознание после пары шагов, и вернулся на работу к Красу. Он мне даже часть денег за лечение подкинул — типа «Таран, мы все люди, всё понимаем». Слава яйцам, основную причину, из-за чего я провалялся в больнице так долго, не знал никто.
И вроде жизнь входила в привычную колею, пока в один из прекрасных, в кавычках, дней на очередном продлении контракта с немцами и новой сделке я не столкнулся почти лицом к лицу с тем уебищем, что отправил меня валяться на больничную койку. Вот тут мне окончательно снесло башню. И я бы убил этого урода, не раздумывая. Жаль не удалось.
Сколько диагнозов мне поставили белохалаточники из-за него, ебануться! И обморожение, и сотряс мозга, множественные ушибы и повреждения внешних покровов, и кровопотерю, и переломы: со смещением — запястья и обычный — ключицы, про сломанный в очередной раз нос уж молчу, — и сепсис, и отбитую почку, и… А вот про «и» вспоминать нельзя, уж больно хуево было: на моё развороченное нутро ушел, наверное, моток ниток и вся моя гордость туда же… Сдохнуть хотелось от стыда да от бессилия, когда валялся жопой кверху в больничке и ловил сочувственно-любопытные взгляды врачей и сестричек. Но раз уж не сдох тогда на стройке, где эта мразь бросила меня еле дышащего, то потом-то подыхать уж просто глупо. Я ведь живучий. Как кошка или как помойная крыса: как бы не била меня сучья жизнь, я всегда поднимался. Всегда. И тогда поднялся.
Планировал оклематься полностью, найти этого Бориса-Боба и грохнуть тихо и аккуратно. Но не сдержался, когда столкнулся с ним случайно, когда увидел улыбку на тонких змеиных губах: «Хер Сэр-гей, как есть фашше здоров?» Сука! Сраный гондон, прикидывающийся плохо говорящим по-русски! И смеющий еще глумиться! А-а-а-а, да тут никакого мата не хватит, чтобы описать мою ненависть! У меня ничего не осталось тогда, кроме одной мысли — убью! Не думал ни о чем, только бы добраться до горла.
Успел разбить ему нос, выбить передний зуб и почти задушить… когда он хрипел под моими пальцами, я был по-настоящему счастлив.
Конечно, меня оттащили, конечно, приложили так, что я вырубился, иначе было не разжать мне пальцы — это потом уже Монгол мне рассказывал, извиняясь за то, что пришлось отправить в нокаут.
Да ладно, не впервой, в армии приходилось и похуже: на духанке у меня вообще синяки ни с тела, ни с рожи не сходили, а разбитые в кровь костяшки кулаков не заживали. Но физическая сила там была не главной, главное — настрой. Как бы меня не пиздили, я стоял. Если не валялся в отключке, конечно. Я не пытался ломать систему, я просто не давал ломать себя. Бил первым, стоило кому-то из дедов только залупнуться, и дрался насмерть, пока не отъебались, поняв, что действительно убью, не обращая внимания на собственную боль.
А на контракт когда пошел, отстаивать свое право на жизнь пришлось уже в полевых условиях… Вот там-то мне мозги, видать, и переклинило окончательно.
Заявление в ментовку на меня Боб не подал — благородным хуйло прикинулся! — принял извинения от Краса и заверения, что подобного больше не повторится, а виновник — то есть я — уволен с волчьим билетом и хуй кто на работу его — меня — возьмет. Но меня бы и это не остановило — всё равно нашел и горло перегрыз этой твари, если бы меня не попросила та, которой я не мог отказать.
Лена, ставшая невольной причиной разборки, положила ей же конец: «Не надо больше. Пожалуйста. Если ты чувствуешь, чувствовал ко мне что-то, пообещай мне…» Она попросила о встрече через день после того, как я пытался захуярить Боба — её, блядь, законного мужа! Мы сидели в кафешке, и она рассказывала о своей жизни, о прошлом и о том, как живет сейчас. Многое рассказала. Даже то, что я предпочел бы не знать. Я слушал и понимал, что любил не её. Не эту женщину, добровольно связавшую свою жизнь с маньяком. Сам придумал себе всё — и её образ «бархата на клинке», который не имел ничего общего с действительностью, и похоть с блядством принял за любовь. Но у неё было право и не просить, а требовать. Я пообещал. Ей — что не трону больше Боба даже пальцем, себе — что не буду вспоминать, выкину из головы всю хуйню, что наворотил от злоебучей тоски и одиночества.
Блядь! Даже чая не осталось! Но я же не рассчитывал, что вернусь в Питер так быстро и с таким же пиздецом, как уезжал в Москву. Ну хули, сам виноват. Сжег все мосты, а что не сжег, проебал по дури.
— Баб Зой, я подрежу у тебя заварку? Вечером в магаз схожу, отдам! — у нас не было четкого разделения продуктов на своё и чужое, но без спроса — как брать?
— Сережа, ну какие отдам? Пей на здоровье! — угу, от чифира-то моё здоровье явно улучшится.
— Спасибо, — развел в крухане четыре ложки заварки кипятком и закурил, ожидая, пока краснодарское говно со слоном настоится.
В большой четырехкомнатной квартире мы жили вдвоем — я и баба Зоя, все, кто остался из жителей когда-то густонаселенной коммуналки. В моем детстве насчитывалось периодами от десяти до пятнадцати человек. Теперь квартира полностью принадлежала мне, только соседке, которую знал с рождения, у которой, бывало, пересиживал мамкины запои и прятался от бухих хахалей — «очередных папочек», об этом не говорил: она считала, что является владелицей своей комнаты, планировала завещать её внуку.
Вернее, уже подарила жилплощадь, чтобы внучек потом не заморачивался с наследством, а этот гондон почти сразу же продал комнатушку мне — «бабка в доме ветеранов прекрасно поживет». Хорошо хоть не к риэлторам пошел, а сперва ко мне — по-соседски. Он после заключения договора купли-продажи пересчитал носом все ступени с нашего второго этажа до входной двери на Девятую линию. Так сказать — одно из условий сделки. Но к бабушке с тех пор заходил регулярно, не реже двух раз в месяц, и непременно с гостинцами. Отсиживал обязательный час — хоть с секундомером засекай, я проверял, кстати, как-то. Уебок! Зато баба Зоя была счастлива, что внучек её не забывает, а это было важнее. В отношения с сыном я не лез, но на что мог — повлиял.
Я ж, блядь, как сраный рыцарь в ржавых латах, прусь по жизни напролом, творя добро направо и налево, даже когда не просят.
Вот если бы не просрал тот шанс, что мне сулил Георгич, с работой у одного московского помощничка депутатского, может, и был бы сейчас в шоколаде, а не в говне. Хотя вряд ли. Даже если бы я не показал себя безответственным распиздяем, опоздав на судьбоносную стрелку из-за того пацана, бросившегося ко мне под колеса — опять забыл имя, да и пох, в принципе, — то все равно не смог бы стелиться перед жирным боровом с самодовольной харей: мне захотелось ему въебать с первой же секунды знакомства. Проторчал еще в первопрестольной два месяца, мыкаясь то в одно место, то в другое; в некоторых обещали подумать, но в результате везде получал отлуп — как пробивали по знакомым, кто я есть. Фамилия Красильников не только в Питере вес имела: Крас сказал, что хуй меня кто на работу возьмет — никто и не брал. Всё, что назанимал перед поездкой, спустил в ноль. Киллером и то задарма поработал.
Забавно, что мне никак не вспомнить имени парнишки, а того в больнице я запомнил. Саша. Хотя с ним почти и не разговаривал, да о чем говорить-то? Объяснил ситуевину, почему я пришел, а у него глаза зажглись, как лампочки. И вот этот взгляд засветившийся подтвердил — верно всё, надо так. Не блажь, не выебоны у него. Думал в вену не попаду, опыта-то ноль, нет — справился. И тогда не сомневался, что правильно делаю, и сейчас совесть не грызла, но странно было бы забыть имя, кого убил.
Ну не убил, не убил — помог. Поработал не киллером, а этим, как его — ев… эф… ефта… эфта… экскаваторщиком, блядь! Для него могилу вырыл и себя в яму загнал. Тоже мне, жить он не мог так! Ну хуево, конечно, кто спорит! Но у тебя ж, сука, речь есть, зрение, слух! Книжки там сочиняй, переводами займись, да чем угодно котелок займи, мозг-то работает! Вон вроде даже компами можно управлять через какую-то трубку, в которую дуть надо. Или это только у них такое есть, на загнивающем и все никак не могущем загнить Западе?
Со стороны-то оно всегда виднее, хуй знает, что бы я сам делал. Может, тоже на что угодно готов был, чтобы сдохнуть побыстрее. Тем более, если любишь кого, то такое существование овощное во сто крат тяжелее переносить. Наверное. Так что не мне его судить. Каждый должен иметь право не только на жизнь, но и на смерть.
А вот мелкого жалко. Слишком тяжелую ношу он пытался на себя взвалить. Вон он как трясся-то весь, словно лист какой. Глазищи в пол-лица и губы белые. Ну и как мне было бросить пацана на улице — не ушел бы далеко, верняк. Либо под машину опять попал, либо в больницу бы поперся, каяться и признаваться, с такого бы сталось, а скорее всего, в петлю бы полез. Может и уже. «Я его люблю» — не, надо ж такое выдать!
Как часто за любовь принимают что-то другое: жалость, симпатию, страсть. Как часто не понимают мотивов чужих поступков, да своих-то не всегда. Кто вообще может объяснить — что такое любовь? Уж точно не этот пацан. Сколько ему — восемнадцать, девятнадцать? Мозгов-то кот начхал.
Ну, у некоторых их и к сорока ненамного больше. Вписался в мокрое не за понюшку табака.
Хотя ко мне-то никаких ходов не найдут: случайно зашел, ошибся палатой — делов на копейку, пять минут всё заняло. Да и никто меня не видел на том отделении, я вообще в справочное заходил узнать, есть ли у них лицевая хирургия — носовую перегородку типа хочу выпрямить; записался чин по чину на прием и даже приперся через неделю в назначенное время, чтобы выслушать всё то же, что мне уже говорили питерские гиппократы: всё возможно, гони бабло. В Москве бабла на операцию надо было раза в два больше, чем в Питере, вот и вся разница.
Вспомнив тот день, я вспомнил и про Волкова. И меня как осенило! Бля-аа, что ж я там-то не дотумкал! Может, он и дал бы мне тот шанс выкарабкаться обратно из долгов и жопы мира. Ну не трудовиком же, блядь, в школу идти! Да и не возьмут детишек учить с моей-то харей и контузией в анамнезе. А вот Волка за его серый хвост прижать-то можно… Как бы отреагировали его «многоуважаемые партнеры», не так давно жившие по понятиям в местах не столь отдаленных, если бы просекли, что за одним столом с петушней сидели? Порвали бы его как грелку на британский флаг, да закатали под асфальт на пару метров. Его одного в лучшем случае, а скорее и с тем рыжим на пару. А то, что рыжий парень Волку не брат, не сват, к гадалке не ходи. Не зря тёзка долго думал на пороге — подавать мне руку или нет, прикидывал, порежу я его потом или прокатит. Это как надо, блядь, переклиниться! В дела случайной подстилки не полезешь, значит, серьезно у них? Может, и живут вместе? Хотя вряд ли. Ведь просечет рано или поздно кто. Из-за какой-то смазливой соски с яйцами себя под такой удар Волк не стал бы ставить, он же не больной на всю голову.
Не, ведь явно же не случайно он с рыжим приперся за этим… бля! ну не вспомнить!
Если намекнуть, что могу ведь и проговориться как-нибудь при случае в нужной компании… Заебется потом доказывать, что бедного родственника на постой пустил: у парня по глазам понятно, как неровно он к Волку дышит, чуть прижми — выдаст себя.
Как и Серый выдал себя вопросом, когда за мальчишкой они приехали. Аж сперва не понял, про что это он — что я мог «сделать»? Да видать, кто о чем, а вшивый про баню. Сам парней в жопу пялит, ну и про меня так же решил. Не, мне-то похуй кто кого ебет, сам как-то в сауне на Марата парня снял. Девок свободных не было, ну и подумал — может хоть так смогу из башки образ ненужный выбить: на месте всех шлюх-то я Лену представлял… Но не понял прикола в гомоебле, еле-еле от минета кончил — то ли по пьяни, то ли просто не моё. Да и когда что-то засядет внутри — ничем не проймешь. Для этого чувство надо с мясом из себя вырезать, уж я-то знаю теперь: прошло моё сумасшествие за два года.
А Волк, похоже, в капкан угодил, такой, что не выбраться, раз подставился так по-глупому.
Повезло ему, что шантажом я никогда не занимался — западло.
И хули делать? Из моих активов — только хата и гелик. Нала нет, считай, ни копья. Долгов как шелков — год почти без работы сижу, а отдавать чем? Есть еще дом под Псковом, в деревне, да за сколько его продать-то можно? Кому нужна развалюха? Гелик выставить? Это решило бы на время все проблемы, но после него на что-то другое пересаживаться? Лучше пешеходом нахуй стать.
Под горький чифир и мысли в голову лезли нихера не сладкие. Куда ни кинь, всюду клин, выходило. И так, и этак…
— Сереж, ты если в магазин действительно пойдешь, не купишь мне картошки? Так-то я все сама покупаю, ты знаешь, а картошку тяжело…
— Без базара! Схожу, куплю всё. И это, ты мне набросай там еще чего, ну круп там, овощей может, мяса. Я куплю.
— Да ну, Сереж, мне много-то не надо, и что ты на меня тратиться будешь, неудобно. Мне пенсии хватает.
— Неудобно спать на потолке, а пенсией разве в сортире подтереться можно, не гони, баб Зой, давай, строчи лучше, чего надо. У меня деньги есть, я ж не зря в Москву катался.
Дожил, блядь! Баба Зоя меня щаз жалеть начнет, а! С пенсии мне еще стольники совать примется! Она и так ко мне в больницу ходила, да после за мной ухаживала лучше матери родной. Той всегда похуй было, где я, с кем, сыт ли, одет, главное — чтоб у нее бутылка была. Хорошо, что померла, не успев хату пропить.
А выпить, кстати, хотелось до одурения. Пиздец просто как к ханке тянуло. Наследственность видать, ебтыть. После разговора с Леной, после неудавшейся попытки завалить этого пидора ебучего Боба, мать его за обе ноги, так бухал, что до чертей, до белочки. Тогда и в основные долги влез — не отвыкнуть было от красивой жизни, от выпивки хорошей, это под конец я уже портвейн дешевый в себя заливал, а сперва Хеннеси по кабакам да со шлюхами. Чтобы забыть, вытравить из памяти и нутра зеленые блядские глаза, из-за которых мы и схлестнулись тогда на стройке: «Выживший получает Елену». Получил, блядь! Сперва ржавую трубу до желудка, потом чуть кони не двинул от паленой водки, зато наваждение прошло. Дважды чуть не умер для этого. Да не жизни жаль — жаль, что мудаком таким был, ведь сколько раз уже убеждался: врут все, суки, нет чувств, есть лишь физические потребности — пожрать, выпить, трахнуть. Всё. Человек — то же животное, только мало ему, надо смысл придумать. А нет его. Живи и сдохни. Ты — сегодня, я — завтра. Или послезавтра, если фартанет.
Опять-таки спасибо бабе Зое, вовремя скорую вызвала, так бы в собственной блевотине захлебнулся, как последняя тварь.
Зубы до сих пор скрежетать начинали, стоило только вспомнить, до чего опустился.
Заебался вспоминать! Сегодняшним днем жить надо! Для начала решить, где бабок настричь на жратву.
— И масла подсолнечного, — баба Зоя писала на листочке аккуратными круглыми буквами, проговаривая вслух написанное. — Только не рафинированного, не верю я в него, химия одна. Хорошего возьми, чтоб подсолнухами пахло. Сереж?
— Да-да, всё в лучшем виде будет, — цепочку можно толкнуть, там грамм под двадцать будет, хорошо, раньше её не пропил.
Сороковник почти, а ни жены, ни детей… Никого. Одна баба Зоя у меня осталась. Все друзья-приятели слились, как дерьмо собачье по весне с газонов, кому я нищий нужен? Монгол — единственный, кто откровенно не послал еще. Но к нему идти — бесперспективняк полный: он у Краса как ишачил, так и бегает, разошлись у нас дорожки.
Армейские все — кто на нарах, кто в могиле, кто типа меня — на обочине остался, только бухать да прошлое вспоминать могут. А те, кто смог вырваться, кто себя не потерял, те мне вряд ли обрадуются.
Уехать, может? Куда-нибудь на север. Или на юг, похуй. Да опять-таки бабу Зою как бросить — ей уже восемьдесят стукнуло, случись что, на сына с невесткой да внучком надежды никакой, не похоронят даже по-человечески. Замкнутый круг какой-то, ебаться в штуцер!
Ладно, будет день, будет пища. Как-нибудь да будет, ведь никогда не было, чтоб было никак. Прорвемся!
Прихватив со стола список, я вышел на улицу, в начинающиеся синеватые августовские сумерки. Хорошо, скупка до восьми работала, я помнил, еще бы — там и оставил все свои причиндалы красивой жизни: часы, пару печаток и цепочек, ремингтон охотничий туда же снес, ножи особенно жалко — пропил, как последний алкаш такую красоту. Вот про цепку на шее тогда не вспомнил, зато сейчас пригодилась. Дали за неё двадцать тонн, ну тоже хлеб. Если не шиковать и забить на счета по коммуналке, месяц можно перекантоваться. А там я что-нибудь придумаю. В супермаркет, блядь, охранником пойду! Или еще куда. Кто ищет, тот всегда найдет. Угу, бороться и искать, найти и не сдаваться. Теннисон, а вовсе не Каверин, как я думал с детства. Помню, чуть не убил тогда в больнице очкарика долбаного на соседней шконке, который мне заливать про это стал. Любимая книга детства — «Два капитана», да для меня Санька Григорьев… ладно, короче, чего уж там. Главное, суть верная.
Вот, например, ребята — искали себе приключения на задницы, пожалуйста — нашли! На выходе из магазина я заметил, как у соседней парадной четверо короткостриженых парней, конечно, в берцах, как один, докопались до парочки «хвостатых» субтильных пацанов. Культурная столица не означает поголовную толерантность населения, сами виноваты, нехуй было выебываться: на избиваемых пидорасов мне должно было быть насрано, но… я же всегда сперва делаю! Да и рыжие волосы одного из прижатых к водопроводной трубе привлекли внимание.
— Слышь, парни, чё за проблемы? — я подошел поближе, перекладывая оба пакета в одну руку. Левую. А правой нащупывая в кармане связку ключей за неимением кастета.
— Да вон, ваще страх потеряли! — один из бритоголовых полуобернулся. — Мы к ним по-хорошему, а они нас на хуй послали, совсем оборзели пидарюги!
— Так ты мне по-хорошему отсосать предложил? И кто из нас пидор после этого?! — страха в голосе, который я моментально узнал, не было, только вызов.
Мальчишка Волкова. Ну да, точно: волчонок бесстрашно огрызался на местных дворняг. Действительно борзый.
А во втором — молчаливом, я уже без удивления узнал того пацана, что бросился ко мне под машину в Москве. Судьба, блядь, не иначе! Опять его спасать придется. Где мой шлем с забралом? Ах да, я же его тоже пропил! Ну, придется без забрала.
— Отъебались от них по-быстрому!
— Да ты чё, попутал? Они же… — шишколобый борец за чистоту города от всяких ненужных элементов еще договаривал, а мой кулак уже начал полет прямо в середину его лба.
Вот только я немного ошибся — скинов было не четверо. Ведь мог же сообразить, что за мной на кассе стояли их близнецы-братья, но не сообразил — охуел от неожиданной встречи и по привычке влез в драку, не просекая обстановку и возможные последствия.
А последствия не заставили себя ждать: сперва сбивающий с ног удар сзади, а потом я еще успел увидеть перед лицом грязную резную подошву в замахе и всё…
Где-то на периферии крик: «Тоха! Не лезь!»
Тоха. Антон. Я вспомнил.
Темнота.
========== Часть 5 ==========
СЕРГЕЙ
Если, сидя у речки в ясный летний день, прищуриться, то яркие блики от солнца на воде начинают сверкать всеми красками, будто пробираясь под веки, заполняют голову светом и легкостью. И даже закрыв глаза, погружаешься не в полную темноту, а в тепло-оранжевую, солнечную… Тогда лишь звон колокольчика на кончике донки может вывести тебя из приятного состояния полной безмятежности, но не нарушить общее счастье: каникулы, впереди еще два месяца у бабушки в деревне, без забот, без кажущихся взрослым мелкими, но для тебя-то очень серьезных проблем, без обидного равнодушия матери, без больнючих подзатыльников её хахалей…
Жара расслабляет, воздух дрожит над полем, и даже треп моих приятелей затих, но я знаю, что они рядом, лежат так же на траве, раскинув руки в стороны, и пялятся в небо.
— Смотри, он улыбается. Странно, правда?
— А у него хорошая улыбка, добрая.
— Ага, как у людоеда, — сдавленный смешок. — Не, как у этого — у огра! Огромного зеленого огра!
— Дэн! Прекрати!
Заткнитесь, придурки, рыбу распугаете! Вон колокольчик звенит, надрывается…
Нет. Это у меня в ушах звон. И мне давно уже не двенадцать лет. Открыл глаза и сел. Вернее, попытался сесть, а глаза хоть и открылись, красно-оранжевая темнота, как была, так и осталась.
Что за хуйня?!
Ощупал руками лицо: глаза на месте, только нос, похоже, снова сломан — не дотронуться. Хорошо, не успел операцию сделать — деньги на ветер.
Да похер на нос! Что со зрением-то?! Я же не смогу не видеть! Нет, только не это! Наверное, это всегда было моим самым большим страхом — ослепнуть. Не задумываясь, отдал бы любое другое из своих чувств за зрение. Да пусть бы лучше хуй никогда больше не вставал! Всё равно толку никакого: бабы постоянной нет, как и денег на шлюх. Дрочкой не снять внутреннего желания тепла и страсти. Да и проститутки — та же дрочка, считай, только моральная: платишь, чтобы немного хоть словить отклика, и притворяешься, что веришь фальшивым словам и стонам. По трезвости противно, по пьяни терпимо, но всё равно не то. Механические действия.
Чувствуешь себя потом… Пустым.
Словно в гондон не сперма выплеснулась, а та часть тебя, что когда-то наивно верила в любовь, и ты в очередной раз выбрасываешь её в мусорное ведро вместе с надеждой на лучшее будущее, подтверждая, что есть лишь скотская похоть и нечего тебе ловить, кроме неё.
Неплохо меня по башке-то вдарили, похоже. Какое нахуй будущее? Какая надежда? О чем я? О ебле и о глазах.
А слепому без денег кто вообще даст? Кому я буду нужен? И так-то… Никому.
Бля-а, пиздец я влип! Пришлось сжать зубы до предела, чтобы не завыть, как раненому зверю. Даже валяясь на бетонном полу недостроенного здания, в луже собственной крови, с порванными кишками, я не чувствовал такой паники и ужаса. Даже когда мы попали в засаду в горах, не было такой обреченной безнадеги. В обоих случаях моего максимального приближения к смерти злость застилала всё, даже страх, было одно желание — выжить назло всем, доказать, что хуй им Серега Таранов лапки сложит и ко дну пойдет. Была упрямая, всепоглощающая ярость. А не бордовая муть с оранжевыми всполохами!
— Сергей, вы лежите пока, вам нельзя вставать, — почувствовав руку на плече, еле сдержал желание выкинуть наугад уже сжавшийся кулак, но спокойный сочувственный голос заставил охолонуть. Это тот пацан… Тоха. Антон. Я запомнил его имя.
— Антон? Я не вижу нихуя! — проглотил комок в горле, отдающий почему-то ржавчиной и сладким больничным привкусом наркоза.
— Это не страшно, врач сказал, что так может быть какое-то время. Последствие сотрясения. Он хотел в больницу вас забрать, но вы отказались. Не помните?
Нет, нихера я не помнил после того, как мне в табло ботинок прилетел. Бля-а, пиздец перспективка! Какое-то время! Какое? А если навсегда? Ещё и слепой буду, как крот! Да ну нах!
— Где я? — спросил, откидываясь обратно на подушку, руками ощупал на чем лежу — кровать, ожидаемо. Не, всё равно непонятно, где я и как сюда попал? — И вы, долбоёбы малолетние, откуда нарисовались?
— Дома у себя, — мне ответил Дэн. — Мы тебя довели, ты адрес сказал, а потом уже на пороге вырубился. Зря ты вообще полез, мы бы сами справились, — такое самодовольство в голосе у мальчишки звучало, что, если бы мог, съездил ему по зубам — справился бы он! — Я к бабушке в Питер на лето приехал, а Тоха со мной за компанию. Ну, а про то, как мы на Ваське* нарисовались, — не видел, но чувствовал, что он пожимает плечами, — так в клуб хотели сходить. Четыре Икса — не знаешь? От метро шли, а тут эти…
— Да какая разница, — звук шагов и голос Антона стал ближе, а потом мне на лоб легла прохладная ладонь. — Температура, похоже, за тридцать восемь. Плохо. Может, повторно скорую вызвать? — это он не меня спрашивал, судя по всему, к Дэну повернулся.
— Нет, — а ответил я. В пизду все больницы, належался уже. — С вами-то всё в порядке?
— Конечно, — снова это превосходство в голосе, а Антон вздохнул тяжело и как-то неодобрительно.
Что-то крутят пацаны, что-то недоговаривают. Слишком дерзко Дэн вел себя вчера. Или сегодня?
— Сколько времени?
— Одиннадцать вечера, — Антон ответил. Значит, сегодня. Не так уж долго я в отключке пробыл. Только амнезия смущала: выходило, что я на своих двоих домой добрался, да еще с врачом как-то общался, раз отказался от госпитализации, но не помнил всего этого.
— Что произошло после того, как я упал?
— Ну-у, одного ты вырубил, а остальные испугались и… — Дэн искусственно-бодро начал заливать.
— Не пизди! Что там у тебя припасено было? Нож? Шокер?
Тишина. Да не, не может быть!
— Ствол? — я вновь сел. — Вы что? Ебанулись совсем?
— Почему это? — уверенность из голоса пропала, но парень еще пытался хорохориться. — Я только показал, они тут же свалили, я же не собирался… ну-у, применять.
Показал… Играли мальчики в войну. Палки и ножи — лучшие друзья, видать, остались в прошлом, у детишек сейчас в моде огнестрельное.
— А в клубе ты бы тоже только показал, когда через металлоискатель проходил? И разрешение у тебя, конечно, в кармане? — голова наливалась тяжелой болью, завеса перед глазами потемнела, но раздражение от откровенной тупости не давало лечь обратно; я комкал в руках простыню, жалея, что не могу настучать по двум пустым тыквам, что по недоразумению у этих говнюков звались головами.
— Я… я не подумал, — растерянность и постепенное осознание. — Я забыл, что там на металл проверяют. Тох, ну не смотри ты так! Ладно, не прав был, знаю!
— Сергей, лягте, пожалуйста. Я вам сейчас жаропонижающего принесу, врач оставил.
Антон, наверное, понял по моей морде, что меня сейчас корочун хватит и перевел тему. Действительно, чего я завелся-то? Ну влетели бы и влетели. Авось, Волчара бы своего щенка вытащил за уши из передряг, если бы тот дотявкался до него, конечно.
Но какого-то хуя я чувствовал свою ответственность за Антона. Ведь я тогда принял за него решение, не особо спрашивая, вмешался в ЕГО жизнь. И не важно, что с благими намерениями. Ими известно куда дорога вымощена.
Влез грязными сапогами в душу, а потом свалил, перебросив обязательства на Дэна — то есть, считай, на Волка. А тот — опять-таки из-за меня же — отправил Дэна в Питер вместе с другом, решил, что я растреплю кому не надо и его любовничек окажется под раздачей. Вот и получается, что Тоха вчера — сегодня, сегодня! — оказался зажатым в угол из-за меня. Может, логикой и не пахло, но чувствовал я именно так. А теперь оба мальчишки со мной возятся, считают, что по их вине я слепошарый. Круговорот угрызений совести и милосердия в природе, блядь! Пора обрывать этот замкнутый круг.
Щелчок двери, голоса в коридоре: Тоха что-то спрашивал у бабы Зои, та отвечала приглушенно драматическим шепотом. Сходил, бля, в магазин! Рукой провел по бедру — в джинсах, в кармане, пачка купюр. Ну хоть деньги остались — не так всё плохо, как могло быть. Да и пацаны целы, тоже хорошо, а я оклемаюсь, чай, и не из таких передряг выбирался. У того уебка и замах-то поди слабенький был, у меня башка крепкая, выдержит; повезло, что набойки на подошве не было.
— Дэн, ты здесь?
— Да, — он приблизился, сел на кровать рядом. — Ты извини, что так получилось. Я не хотел, честно, просто…
— Ствол покажи. В смысле, в руку мне дай. У Волка спер? — глупость спросил — у кого же ещё?
В правую ладонь легла приятная металлическая тяжесть. Провел пальцами — Вальтер или Макаров, они похожи в чем-то, а я не такой уж спец, чтобы влет определять. Но раз Волка, скорее, Вальтер, да нет, точно — и звезды на рукояти нет, и ствол другой, и предохранитель не такой, как надо. Ощупал аккуратно — не снят, уже хорошо. Выщелкнул обойму — пустая. Ну что тут скажешь? Повезло пацанам, что на таких же дебилов нарвались, а то лежали бы сейчас мы все трое по больничкам в лучшем случае, а у кого-то на один левый ствол было больше.
— Не спер. Взял на время. Он и не заметит, у него в сейфе в коробке лежал, он туда редко заглядывает, — Дэн принялся оправдываться, пытаясь убедить себя в большей степени, чем меня. — Верну, он и не поймет, что я брал. Я же так, ну попугать, если что. Даже патроны не вставлял.
— Как провез? — зачем свистнул понятно — крутым себя захотел почувствовать, обсос малолетний.
— Нас Волк отвез. На машине, — и уже не для меня, просто мысли вслух: — И забрать в конце августа обещал, и приезжать. Только за полтора месяца так и не приехал, — можно было спорить на что угодно, что сейчас у рыжего Волчонка грустная и унылая мордаха и из-за отсутствия ебаря он переживает сильнее, чем из-за того, что чуть сегодня в блудняк не влетел. Конечно, жопу подставлять научился, а мозгов не приобрел, нахуя?
— Раз обещал, заберет, не ссы, — Серый не из тех, кто финтить будет: надоел бы ему пацан, сразу бы послал без обещаний.
— Я сам знаю! — огрызается ещё.
Как его Волк терпит? Упрямого тупого малолетку? Неужели так запал на молодое смазливое личико с кудряхами, как у девки? Или у него жопа внутри золотая?
— Всё, вали, устал я от тебя. И приятеля своего забирай. Мне няньки не нужны, сам оклемаюсь.
— С вами Зоя Михайловна одна не справится, — Антон пришел, а я не услышал.
Блядь, как же плохо-то не видеть нихуя! Говорят, у слепых слух обостряется и чувствительность пальцев, но не сразу же. Представил, что жить отныне буду на слух и на ощупь, где-то под ребрами потянуло.
— Слышь, сам разберусь, без сопливых скользко.
Хотел еще добавить что-нибудь обидное, чтобы пацаны точно съебали, но не успел. Раздалась бодрая песенка с разухабистым мотивчиком, и голос на английском что-то пропел, я понял только «андерстенд». Тоха хихикнул на рингтон, а Дэн подскочил с моей кровати, ни словом не отреагировав на то, что я аккуратным движением убрал Вальтер под подушку: не заметил. Вот и ладно. Пистолет детям не игрушка, у меня сохраннее будет.
— Это он! Тш-ш! — и другим уже совсем голосом: — Привет! Да, у меня всё хорошо! Да. Да. Не-е-ет, ты что! Сейчас фильмец посмотрим и спать.
Мне надоело слушать его наглый пиздеж и я гаркнул погромче, чтобы на том конце точно слышно было:
— Во-о-олк!
— Бля! — Дэн сто пудов сейчас испепелял меня взглядом. — Сергей. Ну тот… Да. Случайно! Абсолютно случайно! Да, — сунул в руку мне телефон: — Тебя!
— Что ты хотел? — Волков практически рычал в трубку.
— Клыки спрячь, ухо мне поцарапаешь. Хотел сказать, чтобы ты не заметал из-за меня следы. Незачем.
Тишина на пару секунд, неужели спасибо скажет?
— Я понял. Дай Дэна, — нет, не сказал, молодец. За то, что поступаешь нормально, спасибо не говорят.
— В сейф загляни, — напоследок ему посоветовал и протянул трубку в сторону.
Не растерял Волк зубов, хоть и постарел, раз так за пацана трясется; раньше ему на всех насрать было, бирюком бегал. Наверное, у каждого такой момент наступает, когда одному хуже, чем в петлю. Тут уж кого как клинит — меня на Лену переёбнуло, Волкова на пацана, но ему-то, похоже, больше, чем мне повезло.
Получив свой мобильник обратно, Дэн молчал, сопел только недовольно — слушал, какие маты на его рыжую башку Волк складывает, а потом и вовсе вышел в коридор, чтобы разговаривать без свидетелей. Сто к одному, что завтра он вернется в Москву. И Антон с ним, конечно же. Вот и ладно, мне чужие проблемы не нужны, а со своими я сам разберусь, без помощничков.
— Что смешного в той песне?
— Она переводится как «Маленькая Красная Шапочка», — Антон говорил, улыбаясь. Улыбка изменила его голос, сделала мягче, что ли, более естественным. — Дэн специально поставил, знает, что меня это… веселит.
Наверное, он часто улыбался ДО нашего знакомства. Я запомнил в прошлый раз другие интонации и окаменевшее бледное лицо, словно никогда не знавшее улыбки, с пустыми стеклянно-блестящими глазами.
Хорошо, что пацан вылез из ямы своей глухой депрессухи. Жизнь-то полюбасу продолжается, а держаться за воспоминания — себя только гробить. Да и бесполезно. Хотя есть вещи, которые можно только спрятать поглубже, выкинуть до конца не выйдет. А я служил для Антона лишь ненужным катализатором памяти.
— Волк и Красная Шапочка. Оборжаться. Так. Спасибо, что домой проводили. Мерси и адью!
— Сергей…
Вот что ему неймется? Ну вроде ясно всё сказал. Или у него рефлекс условный выработался — над немощными да больными квохтать? Так я не Саша его, на картинку в журнале не похож. Тот-то весь из себя такой трагично-прекрасный лежал: глаза большие, яркие, зеленью отливают, прядь черная на лоб эффектно спадает… Словно актер роль играет, а не реальный мужик на койке гниет с единственной мечтой сдохнуть побыстрее.
А вот это точно оборжаться: только сейчас дошло, кого мне Саша в больнице напомнил — Лену! Словно брат и сестра похожи. Но я-то Лену давно мысленно отпустил, а вот Тоха вряд ли отошел так быстро. Голос звучал поживее и выглядел вроде он лучше, но что я там успел рассмотреть на улице? Сейчас-то не взглянуть… Нет, нельзя про это. Не сейчас, не при нем. Зрение вернется. Обязательно. Отлежусь и вернется.
А пока надо этих придурков выгнать.
Не хотел я, чтобы Антон меня жалел, и рану его подзажившую бередить тоже не собирался. Не может же он, на меня глядя, не возвращаться мысленно к тому, ЧТО я сделал? Не может. Да и сам вспоминать не хотел, что толку?
— Всё, я сказал! Покеда! — разозлился на мысли свои глупые, бесполезные. — Ствол не отдам, даже не заикайся.
— О чем вы говорили с Волковым? Какие следы он заметает? — упертый какой, словно и не слышал злости в моём голосе, но не стал клянчить волыну вернуть, странно даже.
— Отвечу — уйдешь?
— Да. Только лекарство выпейте, — привязался, как банный лист, со своей заботой ненужной!
Да подавись ты! Залпом хряпнул, что он мне под нос сунул, и даже не поморщился.
— Если кое-кто из его окружения узнает, что он… ну-у, ты понял, короче. В общем, грохнут его. В лучшем случае — быстро. А я видел. И понял. Вот он и подстраховался, чтобы если что — Дэна рядом не было.
— Нет, ну сейчас же не то время, сейчас…
— Ты спросил, я ответил. Дверь, блядь, с той стороны закрой! — будет он мне про другие времена объяснять.
Может, и другие. Да только смотря для кого. Волков давно уже свой бизнес легально вел — насколько это возможно, и большинству в его окружении скорее всего плевать тыщу раз, кто ему постель греет — девка или пацан, главное, чтобы Волк бабками правильно делился. Но парочка его старинных друзей, которые в конце девяностых схлопотали по пятнашке и не так давно откинулись, не отличались терпимостью и до сих пор пытались жить по зоновским законам, ещё больше зверея от того, что правила большого бизнеса поменялись и беспредел нынче может быть только с одной стороны — государства.
И так уж получилось, что я с этими беспредельщиками пересекался после их откидона и знал, что к Волкову у них претензии-то остались — как он тогда чистеньким остался молодой да безбашенный? — только ему удачно удавалось балансировать на грани законопослушного бизнесмена и «своего». До сих пор. Но при желании я мог бы Волчаре шкуру подпортить, натравив на него отморозков из его же бывшей стаи. Им только повод дай, только оступись. А тут повод такой шикарный, какому бы певцу из шоубиза простили — там голубизной не удивить, но ему — нет. Правильно он очковал, в принципе: другой кто на моём месте поднасрал бы ему запросто. Тут еще и ствол его в руки пришел, вообще картина маслом.
А сейчас я сказал ему, что не воспользуюсь моментом. Ну я ж не сука конченая, мол, если мне хуево, пусть всем вокруг так же будет.
Да я ему, блядь, завидовал в чем-то: у него был близкий человек, которого он берег, за которого беспокоился. Но по-белому завидовал.
Разжевывать всё это я Тохе не стал, челюсть ныла — видать, не только по носу прилетело, но и по зубам: говорить было трудно, но вроде суть он уловил. Других вопросов не задал. Всё равно ответов не дождался бы.
Все-таки Антон поумнее своего приятеля: больше не спорил, понял, что еще слово и мне даже слепота не помешает их из квартиры выкинуть, заткнулся и свалил, наконец. Утомили они меня — пиздец.
Полежать хоть в тишине, не думать ни о чем, разве о приятном только.
Что у меня в жизни хорошего было? Что вспомнить можно? А-а, да.
Летние каникулы, июльская жара, речка блестит на солнце… Где-то стрекозы трещат крылышками… Звук успокаивает, расслабляет.
Мне двенадцать, еще немного и стану большим, тогда-то всё наладится, тогда всё будет хорошо. И друзья всегда будут рядом, и бабушка будет меня ждать, стоя на крыльце и приложив ладонь козырьком к глазам, всматриваться в дорогу, по которой я скоро пробегу, поднимая босыми пятками пыль.
Конечно, всё будет хорошо… А как же иначе?
Что? Что мне этот засранец подсунул в стакане, что так клинит на сопливые думки? Нет, просто клинит. В сон… Снотворное подпихнул, медбрат хренов! Хорошее какое-то, видать, быстро действовать начало. Но мне ж нельзя спать, пока они не упиздрючили окончательно, а ствол под подушкой — вытащат же, долбачи. Кое-как изогнувшись, пропихнул пистолет в щель между изголовьем, стеной и шкафом — теперь, пока кровать не отодвинешь, не вытащишь, проверено неоднократно. Всё… Еще успел подумать, что обломаются теперь малолетки и вырубился.
Комментарий к части 5
Васька - Васильевский остров
========== Часть 6 ==========
Конечно, я не ушел, когда Сергей заснул после выпитого снотворного. Ну как можно было его бросить в таком состоянии? Он-то пытался держать лицо и изображать из себя Железного человека, но в невидящих глазах плескалась откровенная паника: сильному независимому мужчине особенно страшно понимать свою внезапную беспомощность. Поэтому даже мысли у меня не мелькнуло уйти и оставить Сергея на его старенькую соседку. Ей бы самой помощь могла понадобиться, у неё даже губы посерели, когда мы втроем ввалились в квартиру, ведя посередине под руки Сергея с залитым кровью лицом.
Но, когда врач скорой предложил сделать ей успокоительный укол, с каким видом она отказалась! Это надо было видеть: словно герцогине на приеме подали вместо шампанского бормотуху! И когда я вышел из комнаты, Зоя Михайловна уже полностью владела собой и пригласила нас выпить чаю.
Дэн отказался — переминаясь с ноги на ногу в длинном коридоре, но не делая и шага к кухне, он кусал губы и отводил глаза:
— Я… мне идти надо.
— Если вы не против, я бы остался. И не только на чай. Мало ли, может помощь нужна будет, — по облегчению в глазах я понял, что правильно поступаю: конечно, старушке даже приподнять Сергея не получится, если вдруг тому потребуется… ну, в туалет там или еще чего. А я все-таки в больнице работал, навыки нужные имею как-никак. — Я провожу Дениса и вернусь, вы пока чайник ставьте.
— Бля, Тох, прости, что бросаю, но если через полчаса я не позвоню Волку и ба не подтвердит, что я дома, мне звездец, — усевшись на маленькую скамейку в большой, но пустой прихожей, словно после ремонта мебель купить забыли, — он говорил быстро, почти неразборчиво: парень, нагло посылающий на хуй скинов, исчез без следа.
— Что, в угол поставит и сладкого лишит?
— Если бы, — зашнуровывая кроссовки, Дэн опустил голову, и упавшие волосы скрыли лицо, но голос прозвучал так грустно и подавленно, что я пожалел о вырвавшейся шутке.
— Дэн? Он тебя бьет, что ли?
— Нет! Всё, я помчал, утром на созвоне, — уже открыв дверь, остановился и глянул на меня, сдув с лица челку. — Он приедет завтра, наверное. Тох, я у него такого голоса не слышал еще.
— Не дрейфь, не сожрет же он тебя. И, если что, вали на меня всё, — мне-то его Волков точно ничего не сделает.
Но как только я озвучил свое предложение, тут же вспомнил про пистолет — его исчезновение из сейфа на меня точно не перекинешь. И забрать Вальтер у Сергея не удалось, то есть к претензиям Волкова добавится еще и потеря зарегистрированного на него оружия. Да-а, попадалово конкретное. Видимо, об этом подумал и Дэн, потому что только улыбнулся мне криво и побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
Постояв на площадке, пока внизу не хлопнула дверь подъезда, я закрыл все замки и отправился на кухню: пить чай и слушать, что интересного мне может рассказать Зоя Михайловна про Сергея. А то, что у неё есть, что мне поведать, я не сомневался.
— Антон, ты ешь, ешь, не стесняйся, — вазочка с овсяным печеньем почти уткнулась в мою чашку.
— Угурм, спасибо, — почему-то мне неудобно было есть что-то из тех продуктов, что были в двух донесенных нами с Дэном пакетах с улицы. Глупо, но мне казалось, что я чувствую привкус крови. Отказываться было бы некрасиво, я взял коричневый кругляшок и повертел в пальцах. — Простите, а вы Сергея давно знаете?
— Да с рождения, горластым таким был — с улицы слыхать…
Обрадовавшись тому, что у неё появился благодарный слушатель, старушка углубилась в воспоминания. Когда Зоя Михайловна, забывая про Сергея, переключалась на личные подробности из прошлого её семьи, я не прерывал, просто думал о своём.
О том, почему именно сегодняшний вечер вернул мне ощущение реальности мира? Будто сняли с глаз кисейную пелену. Неужели потому, что я почувствовал свою нужность? Или стресс от грубого наезда тех придурков? Может, страх сперва за себя и Дэна, а потом и за Сергея перещелкнул режимы восприятия? Вызывая скорую, общаясь с приехавшей бригадой, утешая Зою Михайловну, подбадривая Дэна, я впервые забыл о себе, перестал быть аморфной медузой и собрался. Даже на Сергея рявкнул, когда он отказывался от госпитализации, только не помогло: он послал меня вместе с врачами куда подальше, но всё равно — я как проснулся, что ли.
Почти два месяца после приезда в Питер я жил на полуавтомате, словно мозг включил защитный режим, оставив только первоочередные задачи: адекватно реагировать на обращенные к тебе слова, выполнять необходимые действия — типа чистить зубы и принимать душ, не забывать есть, смотреть, куда идешь… Дэн вовсю старался меня растормошить, но ненавязчиво, и никогда не обижался, если я отказывался составить ему компанию на вечер и уходил гулять один. А это случалось часто. Долгие ночные прогулки стали моей своеобразной психотерапией, лекарством, обезболивающим, возможностью ослабить ту натянутую струну в душе, чей низкий басовый звук я слышал иногда, как наяву.
Сумерки белых ночей и незнакомый город позволяли мне погружаться в полумедитативное состояние, когда в голове ничего не оставалось, кроме солоноватого, пахнущего водорослями ветра с Невы. Я не забивал уши музыкой, слушал звуки спящего города — сглаженные ночью, они звучали успокаивающе, утешительно нежно, стирая грань между настоящим и прошлым. Иногда мне казалось, что я слышу голос того Петербурга, что остался лишь на пожелтевших дагерротипах, он шептал мне старую истину: «Всё пройдет» — и я начинал верить… пока вновь не приходил душный летний день с режущей глаза яркостью, с суматохой и толчеей говорливых людей на проспектах и набережных. Чем больше я влюблялся в город, тем больше начинал ненавидеть людей, которые ходили по нему, ржали, кидали мусор, били бутылки о гранит набережных, плевали с мостов и не видели, не замечали, не чувствовали… И очень хотел стать таким же — чтобы не чувствовать и… не вспоминать.
— Жалко его, конечно, было. Маня-то, мать Сережкина, совсем, прости господи, за ним не смотрела, — Зоя Михайловна вернулась после рассказа о поездке в Ялту по профсоюзной путевке вновь к Сергею. — Он ведь хорошим мальчишкой рос, добрым: если какого щенка али котенка помойного на улице находил — в дом тащил. Вот у них ругань-то с матерью из-за этого и была: та орала, как оглашенная, чтоб он дрянь всякую в комнату не приволакивал, а он в ответ, что это она шваль подбирает по помойкам… Ну тут уж обычно ему и от неё и ухажеров ейных прилетало — кто ж потерпит, если его, почитай, в лицо швалью называют? А потом в армию он как ушел — сбежал по правде-то из дома этого, Маня совсем совесть потеряла, ну и жизнь потом…
Зоя Михайловна вздохнула как-то очень по-стариковски и поднялась подбавить еще чая в чашки.
— Вы-то как с Сережей встретились? Не припомню я у него таких знакомых молодых, если кто к нему и заходил — так ровесники. А вот женщин он не водил почти — не хотел, видать, вертихвосток в дом пускать, а настоящая-то ему не встретилась.
Я замялся, не зная, надо ли отвечать на вопрос, а если отвечать — то что именно, но грохот за дверью комнаты Сергея избавил меня от необходимости придумывать на ходу.
— Сережа, как ты? — с несвойственной для её лет проворностью старушка устремилась в коридор. Я, стараясь двигаться по возможности бесшумно, отправился за ней.
В приоткрытой двери показался Сергей:
— Всё нормально, баб Зой, отлично всё, не кипешуй.
Он снял с себя футболку и стоял на пороге комнаты в одних черных джинсах, а я прилип взглядом к длинному рубцу на ребрах — если шрамы на лице можно объяснить драками или падениями, то после чего остался такой шрам? Будто кто-то взял нож и провел лезвием, намеренно оставляя след — такой он был ровный и прямой. Розовая полоса шла от пояса джинсов почти до груди, где на левой стороне под светлыми курчавыми волосками скрывалась синяя татуировка — пуля, под которой была указана группа крови. Вторая положительная — я видел, когда еще врачи со скорой его осматривали на предмет внутренних повреждений. Вытянув перед собой правую раскрытую ладонь, Сергей сделал пару шагов в коридор, придерживаясь за стену левой и слепо глядя в нашу сторону. Сейчас, без верхней одежды, он выглядел немного худее, но не казался от этого менее мощным: поджарое тело с выделяющимися плавным рельефом мускулами все так же вселяло желание не проверять на себе их силу и не провоцировать их обладателя. Как Сергей отреагировал бы, узнав, что я остался? Явно отрицательно. Взгляд невольно скользнул ниже — джинсы ничуть не скрывали крепких бедер, промелькнула мысль, что удар с ноги у него тоже поставлен.
— Сережа, тебе нельзя пока вставать, доктор говорил… — услышав голос Зои Михайловны, моргнул и как очнулся, осознав вдруг, что только что бессовестно разглядывал ничего не видящего человека. Да что это со мной? Нехорошо так делать, непорядочно даже.
— Нормально всё, я ж говорю. В туалет схожу и лягу. Ты спать иди, утро-то оно всяко… — еще пара неуверенных шагов в сторону белой двери. — Утром лучше будет.
Зоя Михайловна качнулась к нему поддержать, но тут же отступила обратно, оглянувшись на меня, и мимикой изобразила, мол, ну что с ним делать, упрямцем таким. И жестом показала, чтобы я присмотрел за Сергеем — то, что ему не стоит знать, что я остался, мы оба сообразили без всяких слов.
— Хорошо, на кухне приберусь и лягу, — она развернулась и ушла, специально подшаркивая ногами, чтобы тот слышал, и загремела посудой, убирая со стола.
А я затаил дыхание, чтобы не выдать себя, надеялся, что Сергей не почувствует моего пристального взгляда. Он, решив, что остался в коридоре один, расслабился, плечи поникли, лицо, потеряв напускную уверенность, стало усталым — наливающиеся черным синяки вокруг глаз и морщины проступили яснее, но в то же время вид его был каким-то мягким: глядя на него сейчас, я вполне мог представить подростка, возящегося с бездомным щенком или котенком.
Сделав еще несколько шагов до туалета, он привычным жестом хлопнул по выключателю и открыл уже дверь, но замер на несколько секунд. Мышцы на спине проступили четче, словно он напрягся всем телом. Потом медленно, очень медленно вновь поднял руку и выключил свет. И от этого короткого жеста что-то вдруг зашлось во мне щемящей жалостью: Сергей понял, что освещение ему не понадобится. Он зашел внутрь, а я продолжал прислушиваться, только на цыпочках подошел поближе — мало ли, вдруг он потеряет сознание, — и словно изваяние замер на своем наблюдательном посту в метре от двери. Хлопок поднятого стульчака, тишина — осмысление того, что привычный ход действий невозможен, звук падения пластика вниз, щелчок ремня, шорох джинсы — ну да, придется сидя.
Когда Сергей вышел, мягкости в лице не осталось: зубы сжаты до предела, кожа на скулах натянулась и побелела — невозможность облегчиться по-мужски, стоя, ударила его еще раз по самолюбию, подтвердила нынешнюю беспомощность. Как-то я смотрел передачу про львицу, которую водили по пляжам и фотографировали с курортниками, а когда она начинала огрызаться, ее били по голове, пока она не ослепла. Что-то у них — у зверя, пострадавшего от людской жестокости, и этого мужчины — было общее помимо незрячести: движения похожи — осторожные и напряженные, словно постоянно ожидающие удара. А еще схожее ощущение какого-то безнадежного смирения с жизнью, от которой они оба не ждали уже ничего хорошего.
Зайдя в ванную, Сергей уже не включал свет — мыл руки в полной темноте. По пути в спальню я увидел на его теле точно такой же след на левом боку, как и на правом. Два одинаковых шрама? Как это могло получится? Но не спросишь же у него, оставалась надежда, что его соседка что-то знает. Вообще, странно как-то: владелец Гелендвагена стоимостью в отдельную трехкомнатную квартиру живет в коммуналке — оксюморон, как говорит мама в подобных случаях.
Убедившись, что Сергей на своих двоих двинулся к кровати, я вернулся на кухню.
— Зоя Михайловна, откуда у него такие шрамы?
Она только вздохнула и ответила тоже вопросом:
— А откуда у него сегодняшняя травма? Не умеет Сережа в стороне оставаться, вот и случается с ним… всякое. Давай-ка действительно спать, Антон, я тебе в свободной комнате постелю, она у нас вроде как общая.
Поблагодарил, конечно, но когда мы совместными усилиями постелили мне на диване, а Зоя Михайловна удалилась к себе, я тихо встал и перешел в спальню к Сергею — у него там около противоположной от кровати стены имелось огромное кресло, вполне хватит для ночевки, вернее, для ночного дежурства — спать я не собирался. По-хорошему первую (как минимум первую!) ночь после случившегося он должен был провести в больнице. Но что уж теперь. Не знаю, что мной двигало, когда я решил нести добровольную вахту у кровати человека, которого… который… Что бы это ни было: ответственность, долг, жалость или банальное любопытство, но за каким-то чертом мне надо было находиться поблизости, чувствовал — так правильно.
Как Сергей не включал свет в ванной, так он и не выключил лампу в комнате — ему свет не мешал, а мне как раз был на руку. Усевшись в кресло, я достал мобильный и думал что-нибудь почитать, но вместо этого принялся рассматривать спящего. Он был тем, кто отнял у меня Сашу, и в то же время — единственным, кто являлся тонкой нитью к нему. Только с Сергеем я мог бы поговорить о тех чувствах, что испытывал: о страхах, приходящих в рассветные часы, вместе с медленными вязкими мыслями, о том, что не знал, как жить дальше — не хотел восстанавливаться в институте, не хотел даже возвращаться домой, в родные стены. Хотя по маме, конечно, скучал. Именно этому мужчине я был готов рассказать о своих снах: в них Саша, живой и полностью здоровый, вызывал меня на спарринг и настойчиво всовывал мне в руки боксерские перчатки, повторяя голосом Волкова: «Ты должен быть сильным, ты должен!»
Только Сергей не стал бы меня слушать, а я вряд ли смог бы объяснить, что чувствую. Сашина смерть объединила нас общей тайной, только два человека в мире, я и он, знали правду о том, что произошло июльским днем в больничной палате, но… взаимопонимания это, конечно же, не добавляет.
Бабушка Дэна несколько раз мягко намекала мне на психотерапевта: если я расскажу кому-нибудь, что меня мучает, станет легче. Может быть. Даже если бы нашелся такой человек, кто выслушал про убийство и не сообщил в полицию — ведь иначе он стал бы соучастником, покрывателем. В любом случае, я не мог заставить себя рассказать ВСЁ постороннему.
А Сергей… Сергей не был посторонним. И ненависти я к нему не испытывал. Я часто его вспоминал, думал: что было бы, если не встретил его тогда или он оказался бы другим и ничего не сделал, как бы я жил, понимая, что стал убийцей? Пусть из любви, из желания помочь, но убийцей. И чем больше думал, тем четче осознавал, что не смог бы жить — Саша переоценил меня, считая более стойким, чем я есть.
Если откинуть в сторону всё лишнее, то оставалось одно, самое главное: убив Сашу, Сергей спас меня. Не сразу я признал это и смог назвать вещи своими именами. Тот человек, который спал сейчас рядом, своим вмешательством сохранил МНЕ жизнь. Пусть лишив любви, пусть оставив от сердца лишь раскаленный неутихающей болью обломок, а от души — лишь ее жалкое подобие… Но даже так — я был. Я — ЕСТЬ! И мысли на Питерских мостах, когда я глядел вниз на черную воду… Были мимолетной слабостью, чтобы только подтвердить — я хотел жить!
Ведь только смерть нельзя изменить, всё остальное еще имеет шанс на улучшение… И только смерть необратима. Не зря говорят — надежда умирает последней. И свою я сохранил благодаря Сергею — где-то глубоко внутри, на самом дне истерзанного вопросами без ответов сознания, но сберег.
Мне помог Сергей, а у Саши был только я. Только мне было под силу не позволить ему потерять надежду. Кто знает, а вдруг через пять-десять лет со случаями, не поддающимися сейчас излечению, научились бы справляться и он вновь обрел контроль над телом?
Я не смог вернуть Саше веру в возможное для него будущее. Плохо пытался? Не нашел нужных слов, не смог убедить в том, что всегда буду рядом, что знакомство с ним — лучшее, что могло со мной случиться; не сумел показать, что наше общение, пусть и ограниченное в действиях, всегда приносило мне огромную радость. Может, если бы я разбил ту злополучную ампулу и твердо заявил, что не дам ему умереть, он бы… Бессмысленно теперь гадать. Три человека, три выбора: смерть, убийство, бездействие. И единственно верного здесь нет. Выбирая инертность, ты можешь утешать себя, что не совершил непоправимого, найти массу оправданий собственной слабости, переложить ответственность на бога или высшие силы, судьбу… Остаться чистеньким. Но что есть невмешательство? Предательство или сохранение иллюзорного, но шанса? Забота о близком или эгоизм? Не выполнить просьбу любимого человека о смерти — значит, любить ЕГО? Или все же — любить СЕБЯ?
Черт, я снова запутался, мысли — как лабиринт: думаешь, что движешься к выходу, и вновь упираешься в тупик.
Сергей застонал во сне, и я замер, всматриваясь в его лицо — спокойное, но грустное, с обозначившейся скорбной складкой у бледных сухих губ. Вылезшая светлая с рыжиной щетина не росла на шрамах и делала их на щеке и подбородке более заметными, но одновременно придавала лицу какую-то домашность и беззащитность, будто растушевывала жесткие линии, снимала налет напускной безжалостности, выпускала наружу истинное: возвращала того мальчишку, кого жизнь оббила, обтесала с возрастом под свой жестокий образец. Что ему снится? Вообще, странно, что снотворное подействовало не полностью, он не должен был просыпаться часов десять точно. Но хоть меня не услышал, когда вставал — его сознание все-таки затуманило лекарство, притупив чувства.
Интересно, он вспоминал Сашу и меня? Раскаивался в своем поступке или считал, что поступил как должно? Задавал ли себе те вопросы, что мучили меня, и были ли у него ответы? Наберусь ли я смелости, чтобы спросить у него утром? Хватит ли у меня духа сказать, объяснить, что именно он совершил в моих глазах, и нужны ли ему эти слова?
Задремал, когда за окном уже светало, и проснулся, как мне показалось, только закрыв глаза, от резкого звука — не сразу сообразил, что это звонок в дверь заливается. Взглянул на часы: почти двенадцать дня, ничего себе! Сергей еще спал, но зашевелился на кровати, вновь глухо застонав. Я подорвался со своего кресла и, пока он не проснулся окончательно, вылетел в коридор. Открыл замки, которые, судя по количеству, остались еще с тех времен, когда в квартире жило несколько семей, и уткнулся в ледяные серо-желтые глаза. Волков. Давно не виделись.
— Дэн мне рассказал, что произошло, — я посторонился, иначе он бы сбил меня с ног, заходя в квартиру. — Он внизу, в машине. Спускайся к нему. Сейчас соберетесь и в Москву.
— Я сам решу, что мне делать.
— Да ну? Останешься незваным гостем у Люды или, может, здесь? — он даже не притормозил, отвечая мне через плечо. — Понравилось жить нахлебником? — от несправедливого обвинения я чуть не поперхнулся вздохом: как ему удается быть таким отвратительным? Выводить из себя парой фраз?
На звонок и разговоры вышла Зоя Михайловна, она, в отличие от меня, похоже, встала давно и выглядела намного лучше, чем вчера, — собранной и спокойной.
— Что орете, как оглашенные? Вы кто? Сережу разбудите…
— Уже, — крик из-за закрытой двери заставил нас с Зоей Михайловной вздрогнуть.
— Я? Друг Сереги, что, незаметно разве? — Волков ухмыльнулся и направился на голос. — А ты — быстро в машину! — обернулся на меня на пороге и закрыл дверь. Да конечно! Бегу и падаю!
Краткий взгляд на свидетельницу волковского хамства и маленький шажок к нужной двери: подслушивать нехорошо, я помнил, но не собирался пропустить хоть одно слово между двумя Сергеями. Старушка подмигнула мне и ушла на кухню, похоже, Волков не сумел покорить её своим обаянием.
— Что, совсем хуево? — равнодушный вопрос.
— Тебя ебёт? — такой же ответ.
— Вальтер верни, — так вот зачем примчался Волков! Тишина, скрип, будто что-то двигают. Потом немного с другой интонацией: — Спасибо.
— Нема за що, — я очень четко представлял сейчас Сергея, как он говорит это, насмешливо улыбаясь, а рука сжимает край одеяла до побелевших костяшек. — Следил бы за своим мальчишкой лучше.
— С ним я разберусь. А вот со вторым… — та-ак, а вот это про меня. — Он считает, что должен тебе.
Как? Как Волков понял про меня то, что мне самому только сегодня в голову пришло? Да и то я не был уверен, а он говорил это, словно прописную истину.
— Это не так. Мне ничего не надо от него. И ему от меня тоже.
Почему я почувствовал легкий холодок по позвоночнику? Он ведь прав. Мы столкнулись случайно и всё. Может быть случайность дважды? Ну не судьба же! Или именно она послала мне оба раза встречу с Сергеем? Вот только на ангела-хранителя он никак не тянул. Скорее, ему бы самому не помешал защитник. Хотя он бы никогда этого не признал.
— Он так не думает, — да какого хрена Волков решает, что я думаю?! — Не знаю, что было между вами, но что-то явно было. Не хочешь рассказать? Я мог бы помочь.
— Схуяли тебе мне помогать? Мне ничья помощь не нужна. А ты со своими проблемами разберись, — Сергея тоже зацепил самоуверенный тон, поэтому он стал говорить резче: — Пиздец, ты, вообще, давно в заднеприводные подался? Ты же даешь мальчишке под свой серый хвостовик, а? Или держишь его в строгом ошейнике? Смотри, на сторону вильнет.
Странный звук, происхождение которого я не понял — какой-то не то стук, не то хлопок, потом тишина. Долгая. Тяжесть шагов к двери — я уже готовился отпрыгнуть в сторону — и обратно.
— Извини, — это что, Волков сказал? Не может быть!
— Проехали.
О чем они? Как же жаль, что я не могу увидеть, что происходит в комнате! А Сергей? К нему вернулось зрение? Врач говорил: «От суток до трех» — и добавил, что только при соблюдении покоя и без нервов. Вряд ли Волков способствует спокойствию Сергея. Секунду поколебавшись, я рванул ручку на себя и встретил разъяренный взгляд Волкова не дрогнув:
— Ему нельзя волноваться!
— Тебе самому не надоело мать Терезу из себя строить? Не хватило, блядь?! Какого… подслушивал? Упертость — признак тупости!
— Агрх-кха-кха. Ба! У нас тут Глеб Жеглов выискался! Отъебись от парня, Волк, за своим щенком смотри, он у тебя до сих пор лапку не научился где надо поднимать!
Бросив нечитаемый взгляд на Сергея, Волков отвернулся к окну, забарабанил пальцами по стеклу какой-то мотив. Но я быстро отвлекся на Сергея — он сидел на кровати и смотрел на меня. Смотрел! А не просто глядел в мою сторону пустыми глазами!
— Вам лучше? — я опять незаметно для себя перешел на «Вы». — Вы видите?
— Вижу. Не то, что хотелось бы. А будет лучше, когда вы оба свалите, — словно воды холодной в лицо плеснул, мне мгновенно стало стыдно и за то, что остался вчера тайком, и за то, что подслушивал, за мысли свои, за то, что Сергей взял на себя то, что предназначалось мне. — Волк, ну-у, вроде выяснили?
Тот кивнул, вытащил что-то из кармана, положил на стол у окна и вышел.
Сергей, уперев локти в колени, потер лицо с силой.
— Ты слышал всё? — я кивнул. — Тем лучше. Не знаю, что у тебя там в башке, и знать не хочу. И шел бы ты, парень, на…
— Антон. Меня зовут Антон! — выкрикнул, чувствуя, как внутри поднимается странная, непонятная обида — на Сергея, на Волкова… На всех!
Они решили, что раз старше, то априори умнее и знают, что такой, как я — молокосос в их глазах — может думать, чувствовать; что мои мысли — простые и примитивные — не стоят их внимания! Конечно, они же, блядь, крутые! Прошли огонь, воду и медные трубы! А я так — не пойми что: глупый, бесполезный пацан, который не умеет ничего, кроме как мучиться комплексом тотального и никому ненужного милосердия!
Губы задрожали, чтобы не наговорить лишнего, я выскочил вон, крикнул в глубину квартиры: «До свидания!» — не Сергею, с ним я вообще больше не хотел общаться, — с Зоей Михайловной попрощался, нацепил кроссы, рванул куртку с вешалки и понесся вниз, хватая ртом воздух, словно черти за мной гнались. «Суки, суки, бесчувственные твари» — билось в висках…
1 комментарий