Веня

Леша загибает лист, над которым сидел, в самолетик, пытаясь вспомнить, как это и вообще делается. Не выходит. Путает сгибы, досадует. Телефон звонит, он снимает трубку. 

– Привет. 

Голос такой, что сразу делается не по себе.

– Привет. 

– Привет. 

– Привет.

Какой-то странный рефрен. 

Молчат. 

– Как ты живешь?

– Все также, а ты?

– По-новому.

Еще молчат.

– Леш, я что-то запутался.

Что ты сделал?

– Не знаю здесь никого почти. Деньги тают. И все такие. Они какие-то другие люди. Не знаю никого. Никого.

Леша напрягается интуитивно, чуя за этим рефреном пиздецкий подвох. 

– Леш, понимаешь…

Да.

– Кто?

– Я на тебя разозлился очень, ты это как-то умеешь…

– Кто?

– Мы выпили лишнего. Блядь, все так тупо. Может, это потому что мы живем здесь все вместе, каждый день. Каждый гребаный день. Я не знаю, чем это кончится. Ничего не выходит.

– Зато, здесь, Грушин, прямо Мальдивы. Солнце светит и днем, и ночью, и море вымывает деньги на берег. Хватит мне лапшу на уши весить, кто, я тебя спрашиваю.

– Вика.

Какое облегчение, что баба, какое счастье. И какая тоска, что – в принципе.

– Что-то я не удивлен. Она красивая. И как это… тонкая и глубокая девочка? Может, ты и молодец. Такую развести еще надо постараться. Мне тебя поздравить следует или че?

– Леш… 

– Знаешь, а я тут спал и видел, как ты мне позвонишь и что-нибудь в этом духе отмочишь. Ну ёбаный Нострадамус. 

– Почему ты такой?

– Я? Такой? Какой, блядь? 

– Всё.

Ублюдок.  

Леша просыпается от звонка, матерится, сгибаясь пополам и поднимая с пола телефон, который вечером запустил в скольжение, как стопку по барной стойке в классическом вестерне. 

– Привет.

– Привет. 

Выдыхает Леша.

– Спишь?

– Ну.

– Извини.

– Пф.

– Как жизнь?

– Зачетно. А у тебя?

– Квартиру буду продавать. 

– Тоже дело. Когда освободить?

– Не знаю пока.

– Понятно. 

– Ты как?

– Да все так же. А ты?

– Норм.

– У-у.

– Как-то все непросто, да?

– Да просто все, Грушин. Че ты звонишь-то?

– Хочу, чтобы все стало просто.

– А такое возможно? С твоими бабами, с тем, что я не видел тебя уже год, поди? 

– Что ты придумываешь?

– А пошел ты на хер! И не звони мне больше. Пощелкай там, блядь, по экрану, сотри мой номер. Развлекись. И будь добр, не зови на свадьбу, если все же надумаешь. Хату освобожу, так что считай ее с этого дня свободной, себя – тоже, делай, что хочешь, от меня - отстань. 

– Леш…

– Я те говорю – на хер пошел!

И сбрасывает, пока он еще – так – не позвал. 

Леша скидывает шмотье в сумку, хлопает полупустым шкафом, счищает с полки, все быстро, резко, не давая себе времени задуматься или вспомнить. Затягивает замок, соединяя молнию, оставляет ключи на гвозде в коридоре, щелкает дверью, та захлопывается так, что если вернуться – только выламывать. 

Идет, и по дороге вдруг решает зарулить в парикмахерскую, которую держат два гомика. Один из них, заламывая руки, спрашивает его: 

– Чего бы вы хотели?

– Под ноль.

– Может, все-таки оставить здесь и здесь?

– Нет, спасибо, не надо мне ничего оставлять.

– Ну хорошо. 

Чувак вглядывается в него, как в предмет, хмурится, достает эту их мантию, блядь, машинку, срезает все, подчистую. Волосы сыплются на пол. Башке сразу становится холодно. И легко.

– Сколько?

– Двести пятьдесят.

– Ты до скольки работаешь?

Цирюльник смотрит на Лешу, выгибая брови. Все в зале смотрят на них, выгибая брови. Леша физически чувствует, как шевелятся чужие уши. 

– До восьми, а что? 

Спрашивает парикмахер тоном какой-то надменной, но заинтересованной кокотки. 

Да ни хуя.

В восемь Леша подходит к «Пари...махерской», у которой «к» отвалилась. Закуривает на ходу, сбрасывает звонки. Деву подбирает дружок, и они упиздывают куда-то (в закат, видимо), оживленно болтая. Что, в общем-то, хорошо. Для всех. Блядь, как же хорошо. Хорошо-то как. И Леша принимает очередной вызов, прикуривая сразу вторую от первой. 

– Стой, не бросай трубку. 

– Знаешь, а я как раз стою и думаю, бросить трубку. На асфальт. 

– Приезжай. 

– С хуя бы это? И к кому?

– Хватит уже!

– Че ты доебался? 

– Не знаю.

– Сгорели мосты. Река, Грушин, все унесла. 

– Я не умею жить без тебя.

– Учись.

– А ты, научился?

– Как раз в процессе.

– Нашел кого-нибудь?

– Да не то, чтобы, но свиданочка у меня сорвалась по ходу. 

– Понятно.

– Нет, ты не понимаешь. Напиши песню, посвяти ее бабе своей. Купи ей цветов. А мне – перестань звонить. Че те, трудно? Живи своей жизнью. И я буду. Не боись и не льсти себе,  я «в пролет не брошусь, и не выпью яду». Ахаха. Да и рожи твоей я уж год не видел, так что. Я в порядке. Серьезно. Не надо быть хорошим со мной. Хорошо? Избавь меня от себя. Не будем друзьями, я говорил уже, вечно ты меня через жопу слушал.

 

Сука.

Такое короткое слово. А как въелось. Приходится повторять его постоянно, но не для того, чтобы уверить себя в истинности его, а только потому, что оно просто прилипло к горлу. Никак его не сглотнешь, не сплюнешь. 

Ну а кто еще, если не?

Сука. Сука. Сука. 

Пою я.

И вопрошаю.

Откуда она только выплыла? 

Свалилась.

На мою голову, ему – в сердце.

Пришла и всё забрала. 

У меня.

Так, словно имела право.

А кто ей дал? Это право. 

Брать. 

Бог?

Еще и лезет все время…

– Алеша, а ты что любишь слушать? Алеша, скажи ему! Алеша, передай пиво.

Думает, все можно исправить, искупить, если говорить со мной ртом, обведенным липким блеском, набитым сахаром. 

– Алеша – в Болгарии.

– Не поняла? 

Иди на хуй.

Смелости у меня не хватает или подлости?

Ведь как он при ней расцветает. 

Георгин. 

Распускается.

Подбирай слюни – текут.

Как беззастенчиво дарит – всего себя. 

В любое время дня и ночи.

Ты только проси – еще. 

И я всегда.

На. 

Бери. 

Как утыкается в нее.

Словно они предназначены друг для друга. 

Прямо здесь.

При всех. 

На всю улицу.

Сидит на скамейке перед ней, как на коленях стоит и – утыкается. 

Взъерошенной макушкой в ее впалый живот. 

Вертится, словно высверлить хочет – ход для себя. 

В ее – нутро. 

Или – отдохнуть. 

Отдохнуть. 

А она склоняется к нему, как ива к воде. Мокрые волосы, липкие губы. 

Господи, ну а ты-то здесь, что вообще забыл?

– Знаете, народ, я забыл, мне еще домой надо. 

– Зачем?

– Да так, всякие дела. Поздно уже.

– А. Ну ладно. Увидимся.

– Пока, Алеша.

Провалитесь вы.

На дно.

Пусть река на вас смотрит. 

– Привет.

– Привет.

– Ты где? 

– Мы с Ритой купаться поехали. 

– А.

– Ты, вроде, не хотел? 

– Да. 

Я не хотел.

* 

Леша лежит на кровати в своей старой комнате, мать так удивилась и обрадовалась, увидев его на пороге. А чему удивляться? Чему радоваться? 

– Мам, я поживу у тебя с децл?

11:04 – и дальше бежит крошечная нервная стрелка.

Леша лежит, как рыцарь в гробу. Руки сложены на груди. Прикрывают дырой дыру. Ноют обе. Прохуячил вчера пилой по ладони, чуть мизинец не срезал, все кровью залил, и кто ее оттирал? На работе без руки – никуда, хуй работе. Самое время полежать, подумать. О жизни. «Что оказалась длинной». 

11:28 – и чем дольше он так лежит, тем больше его засасывает в центр матраса, как в фильме из детства – вот-вот перемелет в пыль и разъебет по всей комнате кровавыми сгустками. И никаких проблем. Никаких сложностей. 

В большой расцветают звуки – батя телик врубил. Леша сползает с койки и чешет к нему, тут же впаивается в диван, подбирая колени – дай-ка пульт сюда – переключает со шлака на шлак. Дневное телевидение. Дневное телевидение. Что ты знал до этого о печали? 

Зависает на кадре, где женщина говорит мужчине – такой и должна быть любовь, плывущей по темному синему небу – а он – с козой, играющей на скрипке. Леша думает, что у Грушина вот как раз полный Шагал. Коза со скрипкой и белые ночи. 

Рука ноет, отдает в сердце.

Конечно, он уехал.

Конечно, он никогда не вернется. 

Зачем ему быть здесь?

Здесь можно только гнить.

Не умеет он. А я так, блядь, умею.

Вытягивает телефон из кармана. Вертит в левой руке. Нажимает код. Попадает в меню. Нажимает вызов. Гудки идут. 

С ними сердце стартует.

– Привет.

Говорит Веня низко и коротко, с интонацией вопроса и настороженности.

– Привет. 

Отвечает Леша, поднимается и выходит из комнаты, прикрывая дверь в ванную. 

– Что-то случилось? 

– Я руку порезал. Болит, блядь, ваще. 

– Когда?

– Вчера.

– Зашивали?

– Угу.

– Что с работой?

– Больничный дали. Уже мылю веревку левой.

Веня смеется.   

– Не смешно, Грушин. Я такой несчастный. Ты не представляешь, как мне себя жалко.

Снова смеется.

– И мне тебя жалко. 

– Попа, пчелка. 

– Все равно жалко.

- А ты че делаешь?

– Записываемся.

– Ну, круто.

– Пожалуй. Почти собрали альбом. 

– И как называется?

– Лед. Но это рабочее.

– Какое-то нелепое название. Я был о тебе лучшего мнения, Грушин.

Еще смеется. 

– Знаешь, я тоже. 

– Но все равно поздравляю. Мечты сбываются так, что никакого газпрома не надо. 

– Леш… 

Сердце разрывает красную ленту на финише. И само – разрывается.

– Ну вот только давай без этого. Я те позвонил, потому что делать не хуй. Извини, что отвлек. 

Не дает сказать – сбрасывает. 

Истеричка.

Веня перезванивает. Леша включает воду. 

Кладет телефон на слив. 

Выходит. 

Леша поднимает голову на – ой, извините, можно, оё-ё-ёй, Божечки, мамочки – Аня пробирается к нему через стружку, доски, листы фанеры, опилки, ломаные и починенные стулья, столы и кресла, сгибается пополам, высматривая что-то на колготках, потом распрямляется, улыбается: 

– А, вот ты где! 

Подходит, разводит крошечные руки в разные стороны, каждый ноготь у нее выкрашен розовым, часы висят на тонкой кисти, лязгают при каждом движении. 

– Ты куда пропал? Я до тебя совершенно не могу дозвониться! 

Леша усмехается, мотает головой, откладывает рубанок в сторону, чешет затылок. 

– Зарядку потерял. 

– Ну так купи новую.

– Как только – так сразу. 

И тут она резко отвлекается, набрасываясь, как на щенка, на маленький домик, стоящий в углу. 

– Какой клёвишный! Обалдеть! 

Подходит к нему, заглядывает в дверцу, склоняя голову, забирается внутрь, ей тесно, но она помещается. 

– А-а-а! Здесь и окошко есть! И открывается! Какая милота! В детстве я бы убила за такой. Да и сейчас – убила бы. Ты его сделал?

– Ну. Как раз для семьи, там четверо детей. Они заказали два, один побольше. 

– Офигеть… А ты зачем в институте-то учился? 

Леша пожимает плечами, понимая, что не своими плечами он пожимает. 

– Какие штуки ты делаешь… я тоже хочу у тебя заказать что-нибудь. Нам нужна прихожая, возьмешься? 

– Посмотрим. 

– Круто. Но сегодня мы идем с тобой на «Филиппины», ты, я верю, помнил бы об этом, если б прочел мои сообщения. 

Леша выдыхает, а у нее такое лицо, что – нет – не зачтется ответом. 

 – Знаешь, я что-то не в настроении. 

– А ты никогда не бываешь в настроении. 

– Ну почему, бываю. Сейчас у меня до хрена настроения построгать эту доску. 

– Строгай, кто тебе не велит? Но вечер у тебя занят. 

– А Гарик-то тебе не компания?

– Компания. Но ты идешь со мной. 

– Зачем?

– Леша, я все это уже слышала очень много раз. Может, пообедаем вместе?

– У меня с собой.

– Ну и что, можешь ты пообедать с подругой? 

– Или обед, или вечер. 

– Конечно, вечер. И не будь такой букой. Я от тебя не отстану, так что даже не пытайся…

Она тычет в него своим пальчиком и смеется. Настроения у нее, конечно, хватит человек на пятнадцать. 

– Встретимся на месте. 

– В восемь. 

– Хорошо. 

– Ловлю на слове!  

Она просто сияет.

Красивая.

Как счастье окрыляет людей. 

Даже чужое.

Леша подходит к бару на Пушкинской в восемь пятнадцать, закуривает, выдыхая в подмороженный воздух белые полосы, размазывая по лбу ладонью свое нежелание заходить внутрь. 

Внутри Аня так ему улыбается, словно она не была на сто процентов уверена, что загнала его в угол своим бриллиантовым танком. 

– Фу, накурился-то.

И она подцепляет его под локоть после того, как он отдает свою куртку девчонке с пирсингом по всему лицу. 

– А где Гарик?

– Ты же знаешь, он терпеть не может «ярмарок тщеславия». 

– А я, что ли, люблю?

Она чмокает воздух. Он улыбается. 

Они ждут. 

Когда начнется. Чуваки уже поднимаются на сцену, копаются в проводах, солист крутит микрофон. 

– Тебе купить чего-нибудь? 

– У-у-у… (она со звуком задумывается, так и не научилась знать, чего ей все-таки хочется)… может, попозже?

– Лады. Я за пивом, не хочешь? 

– Не, пива не хочу.

Он отходит к бару, покупает темное. 

За стойкой цирюльник потягивает что-то вроде виски с колой. Когда замечает Лешу, узнает сразу и весь – подтягивается, заправляя прядь за ухо. Отворачивается, потом снова бросает взгляды. Бармен напенивает в стакан. Леша расплачивается и отходит. Его место тут же занимает дружок. Кладет руку на плечо своей шаловливой девы, что-то говорит ему на ухо. 

Кто-то всегда готов. 

Отступить.

Погнаться. 

За чем-то еще. 

Не упустить.

Кого-то получше. 

И всё проебать. 

Что-то верность совсем обесценилась. Ничего-то она не стоит. Кто ее и вообще выдумал? Собаки?

– Ой, дай попробовать.

Аня берет у него из рук высокий стакан, отпивает.

– М-м-м…

– Возьми. 

– Я немножко?

– Хоть всё. 

Начинается музыка. 

Но чужая музыка не касается сердца. 

Леша сидит у воды на краешке длинной доски, волны набегают на берег одна за другой, он смотрит на белую чахлую пену, и, кажется, понимает, что он говорит. 

Из-за спины раздается смех, низкий и высокий, как в связке бубенцов. Леша достает сигарету, прикуривает. Лиза с какой-то девахой (он не запомнил) идут к воде с тазом, заполненным грязной посудой. 

Вода все смывает. 

Деваха при этом курит, щурясь, не вынимая сигареты изо рта. И это так по-мужски. 

Когда они уходят, озеро снова становится озером. 

Аня кладет руки ему на плечи: 

– Прячешься?

– Да я у всех на виду. Просто никто на меня не смотрит. Ха-ха-ха. 

– Дурачок.

Она садится рядом. 

– Хорошо, что ты приехал.

И Леша понимает: ей жаль, что он – не приехал. Она все же надеялась, хоть и знала. Леша и сам согласился, только после – он не приедет. 

– Ты слышал их альбом?

И, зная, о ком она начнет говорить – все равно оказался не готов. 

– Нет.

– Очень хороший.

– Ну круто.

– Он спрашивает меня о тебе.

– Ну круто.

– Я говорю, что ты грустишь. 

– Ну круто. Спасибо, блядь. Но я не грущу, что мне на водные лыжи встать, чтобы всех убедить в этом?

– Я думаю, в чем-то он очень ошибся. Такое бывает, тебе нужно... 

– Я не хочу говорить, Аня. Закроем тему, лады? 

– Тебе нужно простить его. 

– Да кого прощать? Господи… 

Леша встает, поворачивается к ней:

– Кого? Ты кого-нибудь видишь? Я – нет.

Уходит. Забирает рюкзак, вытаскивая его из-под спин троицы развеселых укурков в цветастых штанах, думая: не стрельнуть ли косячок у ребят?

– Леша, ну куда ты пойдешь? Ну извини, да, я влезла не в свое дело. Но я столько лет смотрю на все это, и мне приходится все время молчать. Он мой лучший друг, ты понимаешь это? И меня он оставил. Но у всех нас теперь своя жизнь. И я за него рада. Он бы перестал быть собой. Ты слышишь? 

– Ань, очень вкусный был торт. Ты молодец. Поздравляю с годовщиной. Желаю бесконечного счастья. 

– Ну останься. 

– И место такое хорошее. Зачетно посидели. Не провожай меня. 

На трассе он проходит километров десять, даже не пытаясь поймать попутку. Машины проносятся мимо. И это все, что еще колышет. 

Леша скидывает сумку на пол, спускается снова по лестнице, подбирает ящик с зелеными помидорами, закидывает в квартиру, снова спускается, тащит наверх ведра, завязанные платками.

Пока он три раза сбегал туда-сюда, отец прошел только полтора пролета, слабо держась за стены. 

– Ты доберешься?

– Куда я денусь? Иди-иди, занимайся.

Мать спускается к нему, подхватывает, помогая идти. 

Сизиф и камень.

– До чего ты дожил, до чего допил…

Леша смотрит, как они ковыляют, контролит. Потом все же заходит в дом. Ставит чайник. Открывает холодильник. Отрезает кусок завядшей дыни. Все равно сладкая. Заваривает чай. Умывается. Курит в окно. Деревья, подсвеченные снизу фонарями, похожи на гроздья монет. Ложится спать. Засыпает не сразу, но все-таки засыпает. 

Ему снится голос. 

Но утром он ни слова не может вспомнить. 

Включает комп, скидывает давным-давно болтающийся на рабочем столе файл в плеер, заправляет наушники за ворот футболки. Подбирает со стола на кухне бутерброд с колбасой, ест на ходу, по дороге на работу. Вытирает липкие руки друг о друга и о штаны, как в детстве. Доходит так, в тишине, до вокзала, вставляет наушники, нажимает «плэй». 

– Здравствуйте, уважаемые. Сегодня мы с вами будем открывать для себя группу «Берлога» с их дебютным альбомом «Медвежьи песни». Привет, ребята.

– Здрасте. Привет. Привет всем. Привет. 

– Спасибо, что пришли. 

– Не вопрос. Спасибо, что позвали. 

– Ну, сразу начнете, а потом пообщаемся?

– Давайте. Может, с начала и начать? Че, с «Чертей»? 

– Отличный трек.

– Спасибо. 

– Расскажите что-нибудь о себе, откуда вы и вообще такие взялись? 

– Из разных мест. 

– Вень, ну ты у нас певун, так и рассказывай. 

– Да нечего рассказывать. Все это как-то просто получилось. Все собрались, съехались в одно место. Поработали. Вот результат. 

– Гладко, однако. 

– Шелково. 

– Почему такое название – берлога? Берлога для сна, а не для работы.

– Мы много спорили. Гоша вон предложил это название. На том и порешили. И вы правы, берлога для сна, но и песни, как сны. К тому же – это убежище. Пристанище. Хоть мы все шатуны.   

– Особенно, он. 

– Почему?

– Вы бы с ним поработали – поняли бы.

– Ну приехали.

– Круто вы, ребят, жарите.

– До хрустящей корочки. 

– Да уж. Веня, вот смотри, ты написал все треки?

– Ну.

– И всеми доволен?

– Ни одним. 

– А как ты выпустил пластинку?

– Считайте, что меня заставили. 

– Есть у тебя любимые?

– Песни?

– Ну. 

– Не знаю, мне трудно судить. Все они так или иначе что-то значат, для чего-то важны. 

– А какие пророчишь в хиты?

– Пф. Спросите чего-нибудь полегче.

– Ну тогда играйте дальше – дальше, уважаемые, будет хит. 

– Долго шла работа над «Медвежьими песнями»?

– Несколько лет, на самом деле. Я тугодум. И по ходу, перфекционист. Тут, наверное, нужно либо одно, либо другое, чтобы хоть немного ускориться.

– Но и первый ваш блин комом не назовешь.

– Дай Бог. 

– Насколько мне известно, среди вас только один профессиональный музыкант, Вика, так?

– Да. Вика у нас ученая, говори за себя, а то... меня как-то много.

– Да, я закончила консерваторию.

– Партии ты сама себе пишешь? 

– Да. 

– Вы какие-то все неразговорчивые. 

– Ха-ха-ха.

– Пожалуй.

– Скрипка добавляет надрыва вашим песням. 

– Ну, может быть. Мне хотелось внести в эту музыку какого-то балканского колорита. Сделать ее такой, как бы это сказать… щемящей и, одновременно, очень живой, чтобы… Но давайте лучше вы не нас, а наши инструменты послушаете. 

– Давайте.

– Э… 

– Веня?..

– Мне просто хотелось бы дать какой-то комментарий к этой вещи. Впрочем, может, и не стоит. Да, лучше, конечно, не стоит. Это песня, которую мы сейчас сыграем, «Лед»… я думал так весь альбом назвать, но мой друг, он сказал, что это нелепо, и я согласился с ним. И не только в этом. Знаете, он космонавт. Да, такое бывает. И его сейчас нет на Земле. А… и он не услышит нас, даже не представляю, что должно случиться, чтобы он услышал. Так вот. Сама идея таких переговоров… сквозь черные дыры, так сказать, она очень заманчива. И не только для меня, я полагаю… И… Смотрите-ка, а мы можем быть очень разговорчивыми. В общем, я толком не знаю… лучше мы, и правда, сыграем. 

Конечно, они приезжают сюда. Леша наткнулся на их афиши в сети и в городе. С начала сентября до начала октября у него даже как будто было время подумать. А после. После он пожалел, что не съебал в северную столицу на 

27.10 

19:00 

вход: 300 рэ

Купил билет.

Не на поезд. 

Почему он купил билет не на поезд?

Клуб не то, что битком, но народу порядочно. Затеряться в толпе – раз плюнуть. Хоть куда ни плюнь – все свои да наши. 

Здорово, чувак, давно не виделись. 

Ого, какие люди. 

Йо, бро. 

Здесь были чуть не все, с кем они когда-то вместе учились. И у этих всех были такие лица, словно они и между собой, и с Пухом – лучшие друзья. Снова вспомнили старую кличку.

Без скептичных рож, конечно, не обошлось – но без них и вообще в жизни ничего не обходится. 

В целом же, люди ждали. Ждали и радовались. Для них это был просто вечер. Потенциально классный. Концерт парня из их города, которого они раньше знали и который уехал и записал альбом. Вроде, прикольный. Ничего больше.  

Леша тоже ждал.

Ждал. 

С отяжелевшей грудной клеткой, которая как старая дверь на петле – провисла так, что дышалось со скрипом.

Аня накинулась на него, обняла, перекрыв слабый ток кислорода, но ничего не сказала. Она просто улыбалась. Безудержно и чуть-чуть безумно. Гарик был с нею и ею любовался. Это было хорошо. Тем более, что в остальном рожа его легко обходила даже самые скептичные.  

– Здоров.

Гарик в ответ сложил руки на буддийский манер и молча поклонился. 

И как она его разглядела? 

 Толпа заорала – музыканты вышли на сцену. 

И весь этот долгий год поднялся со дна, как бычий пузырь, как мусорный мешок, как желтый шар Пеннивайза – выбросив в воздух мертвые лепестки и сгустки гноя. 

Веня в ирреальном свете прожекторов казался далеким и сверхъестественным, таким же ненастоящим, как воплотившийся глюк. Хотелось спрятаться от него, от чудовищных проявлений его явного присутствия, глубоко-глубоко в нору, закрыть глаза и уши, забить песком. 

Вот он чешет бровь, вывернув руку, как всегда делает, когда нервничает, вот он осматривает зал слепо, по головам, вот поворачивается к Гоше, тот выравнивает гриф, мол: готов? Веня кивает, и они жарят без здрасте-без до свиданья три песни кряду. Хуячат так, что толпа сразу ревет. Мурашки по коже. Волоски дыбом. Холодно, что вот-вот застучат зубы. Хоть от людей жар – дышать нечем. 

– Всем здрасте.

Говорит Веня, мотая головой, растряхивая собственный ахуй, видимо.

– Че-т бодро начали, а у нас и программа пока короткая. 

Смеется. Вытирает пот со лба. Облизывает губы. 

– Уложимся в полчаса, я чую. Да и хрен с ним. Рады всех вас здесь видеть, спасибо, что пришли. Погнали?

К своим.

Мы – чужие. 

Нам. 

Просто посчастливилось. 

Прийти.

Музыканты делают еще четыре песни, прежде, чем Веня говорит снова, что это их первый настоящий концерт, что хотелось, даже рвалось – сюда, отсюда начать, потому что – отсюда –

начали. 

Вот. 

И весь альбом мы почти сыграли.

А, да, там есть диски. Мне велели сказать, что их, наверное, можно покупать.

И – играют, играют, не дают опомниться никому. Народ ликует, скачет на бодрых, кивает на грустных. 

Леша стоит, как столб, даже не думая шевелиться. Вообще, ни о чем не думая. Его сносит ударной волной. Освежевывает. 

Он отходит, отходит к стене, отступает, спускается по ней, садится на пол, подогнув колени. 

Прячется. 

Музыка его все нутро выворачивает наизнанку, бросает мясом в опилки. 

И перед тем, как совсем закончится…

– Ну, че, на бис только каверы.

Играет «Аделаиду», которую любит так, что ему хочется самому ее написать, и еще «Сигналы», и, конечно, козел, блядь, «Поезд на Ленинград».   

Люди в зале принимают его, как люди в зале всегда его принимали. 

Все кончается бессмысленно быстро. Музыканты резко уходят, чтобы их не затянули в ЕЩЕ, ЕЩЕ, ЕЩЕ! 

Можно и мышам выбираться. 

Аня подсаживается к нему.

– Ты как?

– Да вот, фанатствую потихоньку.

– Пойдем к ним?

– Ни за что. 

– Ну чего ты?

– Домой пора, с собакой надо гулять. 

– С какой собакой?

Он пожимает плечами. 

– Передавай привет, что ли?

– Леша, ты не прав. 

– Думаешь?

– Да, я так думаю. 

– Ну, пойду, по дороге обдумаю свою неправоту.

Она отпускает его, чуть надувшись, но больше просто вздохнув. Ждет, когда он поднимется, обнимает еще раз.

– Молодец, что пришел. 

– Блядь, я вроде не вдова. 

– Иди уже!

И он идет.

Выходит за дверь, но ему как-то невдомек, что вся команда там заделается курить и бурно обсуждать лажи и зачеты? Да чтоб тебя. Ну уж дверь открыл – не нырять назад. Все равно не заметит. Леша спускается по ступеням, лезет в карман за пачкой, сжимает ее, ломая сигареты… его нагоняют:

– Эй!

Одергивают за плечо.

– Постой. 

– Паровоз.

Леша разворачивается к нему, но продолжает отступать, назад, не пятиться, но идти, сбегать, не останавливаться. Не останавливаться. Веня идет на него, и это со стороны, наверное, так нелепо все. Да и похуй. 

– Ничего больше не скажешь?

– Классный концерт. 

– Ты остановишься? 

Веня злится. 

И Леша подчиняется.

Останавливается.

Они почти подошли к углу соседнего здания. 

Стоят. 

У Вени сигарета дымится в руке. 

– Хорошо выглядишь.

– Че?

Другую он протягивает к чужому лицу, кладет на щеку. 

Горячая. 

– Твои друзья там перестанут тебя уважать. 

Отпускает. Мотает головой. Усмехается. 

– Мы год не виделись, и это всё, что ты скажешь мне?

– Все очень ждали ваш альбом. Отличный повод приехать. 

Леша поворачивается и уходит.

По дому скитается с полым нутром, будто все кишки свои позабыл где-то, а вместо них наелся глины, и она тяжелит тело, распирает кости. Хочется рыдать. Просто. Тупо. Рыдать. До усрачки. Пока всю глину не вымоет. И что останавливает?

Звонок в дверь. 

Леша открывает. 

На пороге – медведь. 

Сиди на моем стуле, ешь из моей тарелки, спи на моей кровати.

Не заходит. 

Свет с площадки рисует его темнее, чем он есть на самом деле. 

Прислоняется к косяку. Смотрит в глаза. 

– Ты никогда не лезешь за словом в карман. 

Леша думает, что полезь он сейчас в карман – ни одного слова там не найдет. 

– И ты очень ершистый. Заводишься с пол-оборота. Категоричный. Все меряешь черным и белым. Но отрезаешь, ни разу не меряя. Гордыни у тебя на сто человек. Отталкиваешь, все время меня отталкиваешь. А я отходил и отходил от тебя, по шагу, каждый день, пока не ушел так далеко, что потерял из виду. Я думал, что устал от этого. Но я устал потакать тебе. Да и вообще устал. Пусти-ка.

Он проходит. Снимает ботинки, куртку, все сбрасывает одно на другое. И сразу в комнату. Садится на кровать, потом вытягивается.

– Ну у тебя и теснота. 

И еще.

– Я весь потный, извини. Сил уже нет. 

И реально засыпает. 

Леша садится на стул у стола, смотрит на него. Ничего не может понять. 

Это даже не дежавю. 

Он всегда здесь был. 

Тихий такой.

Потом вдруг просит. 

– Иди ко мне. 

И Леша идет. 

Как змея на звуки флейты. 

Тянется. 

Забирается к нему. 

Устраивается рядом. 

И они засыпают, прямо так, в одежде, измотанные друг другом, точно изолентой.

*

Утром Леша просыпается первым. 

Рассматривает его. 

Как рыбак, поймавший белого кита. 

Без торжества.

А только с благоговением. 

Веня сквозь сон чует и улыбается. 

Открывает глаза, подтягивается, и как-то быстро подминает под себя, нависая сверху. 

Леша думает о Нут, древней богине неба, распластавшейся над землей. 

Смотрит снизу вверх. 

Понимая, что его небо – не женщина.     

Леша выправляет забившийся язычок, извлекая его со дна ботинка, выколупывает шнурки, когда звонит телефон: 

– Привет.

– Привет. 

– Че делаешь?

– Хочу погулять пойти. 

– У. 

– А ты? 

– В носу ковыряю.

– Буквально? 

– Фигурально. Но скоро, чую, и буквально начну. 

– Все так плохо?

– Ну, что-то не катит, знаешь? 

– А ты подтолкни.

– Хорошо тебе доски пилить да гвозди вбивать. Все понятно. В любое время дня и ночи.

– Но иногда и мне нужно вдохновение.

– Да, без него, наверное, и в поликлинику не пойдешь. 

– Тебе помочь чем? 

– «В поисках сюжетов для новых песен»?

– Ну хоть бы и.

– Не знаю. Я не знаю. 

Веня вздыхает гулко, как большой зверь.

– У тебя все получится. Ты очень-очень хорош. Во всем.

– Во всем? 

Хитрая жопа.

– Да. 

– Леш…

– Чего?

– Я скучаю, без тебя все не то. 

– Здесь так же. 

Леша едет в автобусе, колупает карман в поисках мелочи. Кондуктор ходит по салону, вопрошает: «У кого проезд не оплочен». Леша думает, что это вроде ударный звук-то? И тут в задницу ударяет:

– Привет. 

– Привет. 

– Едешь куда-то?

– А, да, Аня меня обрабатывает, пытается усыновить. 

– Понятно. Передавай ей привет.

– Ладно. Но звони ей сам и почаще. 

Молчат.

– Как ты? 

– Приезжай ко мне. Хотя бы на месяц.

– Ничего себе – хотя бы.

– Ну у тебя же отпуск-то должен быть?

– Поживем-увидим.

– На неделю, может? Или хоть на пару дней. А? Посмотришь, как я живу. Тут у меня крыса на кухне завелась. Очень мерзкая.

– Это чтобы я уж никак не смог отказаться? 

– Да нет. Просто. 

– Хорошо. 

– Серьезно?

– Ну ты и не в Тимбукту пока. Ночь в поезде, это даже близко.

– Хорошо. Хорошо. 

Какой волшебный рефрен.

Леша проходит фрезой край столешницы и не сразу слышит звонок за шумом, потом различает, принимает вызов.

– Привет.

– Привет. 

– Я тут написал песню, не могу понять: дерьмо она или не дерьмо?

– Прям щас?

– Ты занят?

– Ну… 

Вася врубает болгарку.

– Тут немного шумно у нас.

– Бля. Но это было бы и все равно тупо. Я бы заржал. 

– Ты бы сделал это. 

– У кого мне спросить?

– Давай вечером созвонимся?

– Хочу сейчас. 

– Вень, ну ты как ребенок. 

– Хочу сейчас. 

– А больше ты ничего не хочешь сейчас.

– Хочу, но в этом смысле я очень традиционен.

– Для педика?

– Особенно для педика.

– Погоди.

Леша выбирается на улицу, на задний дворик, садится на покрышку, в которую Тархун сует семечки ото всего, что жрет, в надежде вырастить настоящий персик. 

– Ну давай, что ли? Бля, и хватит ржать. Я серьезно.

 

Леша выходит из вагона, сильно жмурясь.

Спал до победного, хоть война за сон в поезде –  априори проигрыш. 

Веня встречает его. 

Сонный. 

Улыбается, прикусывая губу. 

Симпатяга, блин.

Одно его наличие убивает всё плохое.

Как кипяток.

– Привет.

– Привет.

– Хорошо доехал?

– Нормально. Весь вечер мне мальчик какой-то мозги компостил, а дед его всю ночь подо мной храпел.

Смеются.

– Есть хочешь?

– И да, и нет. 

– Тогда давай сразу в метро, дома че-нить придумаем. Я там закупился вчера. 

Веня увлеченно жарит какую-то забористую хуйню, вроде морских гребешков, легко подбрасывая их кусочки вместе с овощной соломкой на сковороде. Чудо в том, что взлетая, все возвращается на место, на круги своя, и ни черта-то не падает мимо. Леша думает, возьмись он так стряпать – давно бы все развалил по плите, так что и сервировать пришлось бы на ней. Тем временем, факир и повар подливает вина, и все это кружащее крошево вспыхивает. Зрелище завораживает. Есть в нем что-то от цирка и ярмарки. 

Удивление и восторг.

Веня, нисколько не рисуясь, рисует им, по ходу, свечу на ужин, который обещал. 

При свечах.

Ну просто охуеть.

– Знаешь, – Веня выключает конфорку, поворачивается, – меня вообще-то готовить Гена учил, – усмехается, вспоминая что-то вперед, чем расскажет, – я потом пытался без него это повторить – все брови себе спалил. Такой был теленок, – подносит кулаки к бровям с двумя сложенными фигами, шевелит большими пальцами, опускает, смеется, и быстро смех этот начинает горчить, – хороший был мужик.

Гена – отчим его. Которого Веня, кажется, любит, и с которым они крайне редко, но все-таки видятся, рыбачат вместе. Он почти никогда не говорит ничего о своей семье. И теперь вдруг, такие откровения – Леша весь превращается в слух. Трогает Веню, как осиное гнездо, вопросом.

– А куда он делся?

– Мать довела. Измены, истерики. Не знаю вообще, че ей было нужно. Гена тоже не знал. Зато потом какого она дебила приволокла, пиздец. Я от них сбежал в общагу и в гэпу. Ну то есть, наоборот. 

Столько прожить вместе, чтобы все еще оставались скелеты в шкафу. Сколько их, в самом деле?

Веня заправляет полотенце за ручку духовки. 

– Положить тебе?

Леша кивает. 

– Гена меня зовет как-нибудь на выходные. Поедем? У него дом на озере. Там хорошо. 

– И как ты меня, интересно, ему представишь?

– Да просто другом, че ты?

Леша пробует гребешки.

– Твою мать…

– Нравится?

– Да просто ебать! Ум отъешь. 

– Это хорошо, тебе как раз – то, что доктор прописал. 

– Ха. Ха. 

– Ну так че?

– Мы не друзья с тобой, Грушин. Сколько можно повторять?

– Да что ты заладил?

– Вы редко видитесь, вот и поезжай один, пообщаетесь. Зачем я-то вам сдался? Чужой человек.

– Кому это? 

Возмущается Веня, и тут же смеется, придумав ему работу:

– Будешь смотреть на нас с умилением.

Леша задумывается. 

– Не люблю я этого. Вода, рыбалка. Саня любил. Часами мог сидеть с удочкой. А я смотрел на него и не мог понять. С тех пор не читал столько. 

– Кто такой Саня?

– Друг мой. Утонул, когда нам было по шестнадцать.

– Ты никогда не говорил о нем.

Веня не спрашивает ничего больше. Встает вымыть посуду. 

– Погоди, положи добавки-то. От тебя же хрена лысого еще дождешься такого, если не день рождения.    

Леша просыпается, рассматривая обои, и не сразу понимает, где это он?

Ему снилась их старая квартира. Веня вошел сквозь стену.

– Ключи забыл.

Потом вдруг – 

это. 

Серые обои. Какие-то пупырышки. 

Леша поворачивается. Веня спит, обнимая подушку. 

Не слышно его совсем. 

Как он так может?

Леша подбирает с пола трусы, вдевается в них, сразу мерзнет, все холодное – воздух, ткань, пол. Идет в душ. Моется в кипятке каком-то. Зеркало густо запотевает. 

Надевает чистое, сдергивая с веревки. Возвращается в комнату. Подбирает джинсы, свитер. 

Садится рядом с ним. 

Наваливаясь. 

– Эй.

Теребит.

– Э-эй. 

– М…

– Просыпайся.

Ноль реакции.

– Эй!

– М…

– Просыпайся.

– Угу.

– Тебе пора.

– Угу. 

– Пора, говорю. Слышишь, горн поет для тебя?

– Не.

– Да вставай же.

Леше без ума нравится его теребить. Тем более, что у Вени – тонны терпения. Он никогда не злится. Не раздражается. Не ворчит.

Трет глаза так смешно и мило. 

Он все еще работает. Берет смены, чтобы платить за хату. Пока никто тебя толком не знает – трудно спать под крышей рядом с батареей. И он берет смены, вот сегодня – дневная. 

– Щас. Я щас. 

Закрывается снова. 

– Ты же сам просил разбудить тебя. И этот будильник дурацкий. Мне все время кажется, что это реальные петухи. 

– Норм.

– Ничего не норм, отстой какой-то. 

– Норм.

Леша так на него закручивается, что, в результате, к нему забирается. Веня сбрасывает подушку на пол.

– Эй, я только что помылся.

– Молодец. Все правильно делаешь.

Хриплым со сна голосом. 

Леша заходит в бар часа за три до того, как Венина смена закончится. Одному скучно в городе, да и времени мало. Так мало у них времени. Леша шатался по набережным, по подворотням, мимо витрин, памятников, редких деревьев, вымок, оголодал. 

Леша открывает стеклянную дверь – Веня ему улыбается из-за стойки – садится на высокий стул, кладет локти на полировку. 

– Буду сегодня твоим фанатом-маньяком, Джон. 

– А почему не Йоко? 

– Думаю, все эти волосы мне очень помешают в работе. Налей-ка пивка.

– Да по тебе имбирь с медом плачут.

– Ну хоть кто-то. 

– Держи. 

– Фу, это че?

– Через плечо. Пей. 

Леша выпячивает губу в разочарованном жесте, глядя на черный чай с плавающей лимонной долькой. 

– Сахарку бы сюда да бутик с ветчиной. А бутиков-то у вас и нету, хипстота-снобота. 

Веня собирает ему треугольный бутерброд из частей сэндвича.

– Ну вот, как «в лучших домах Лондона». Женись на мне.  

– Интересно как, без всех этих волос? Что люди скажут?

Веня треплет его по голове. Леша смеется.

– Скажут, что это я во всем виноват.

– А ты и виноват. Скажи лучше, где был, чего делал?

– Бродил задумчивый да кручинился. 

– О чем? 

– Напитался тлетворным духом. Кончу чахоткой. 

– Слушай, у нас тут стул разъезжается, народ жалуется, посмотришь?  

– Я ему о страдании своем великом, а он мне стул под руку.

– Да тебе просто делать не хрен.  

Леша зевает в кулак, глядя на то, как Венины руки складывают целый сэндвич парню с серьгой в носу.  

– Привет.

Говорит парень с серьгой в носу где-то над ухом. 

Веня как-то задвигается. Не внешне, а как-то… как – Леша только чует – зобом и жопой. 

Потом понимает, что здороваются с ним. 

– Привет.

Говорит Леша, повернув голову на сложенных руках, ухо попадает в треугольник локтя. 

Парень с серьгой в носу улыбается ему особенной улыбкой. Есть в ней что-то от кода. 

– Кого-то ждешь?

Леша не думает нисколько и вяло отвечает:

– Нет. 

Поворачивается снова к рукам – Веня прижимает круглый срез помидора куском белого хлеба, зажаренного посередине и с краю. 

– Выпьем, я угощаю?

Леша смотрит на Веню, тот молчит, просто ставит тарелку перед парнем с серьгой в носу. 

– Двести девяносто.

Чувак протягивает наличку, получает сдачу, жилит в карман, хоть у него перед носом полупустая банка для чаевых.

Леша крепко тупит, мысли его расплылись под гипнозом Вениных пальцев, он смотрит ему в лицо и думает, что это, конечно, интересно – развести его на Отелло. 

Хоть из Вени такой же Отелло, как из тебя Дездемона. 

Впрочем, мужик-то к тебе, вроде, клеится.

Веня уходит на кухню. Деликатный какой.

Чувак ждет, Леша, наконец, соображает и выдает.

– Не стоит. Пустая трата денег и времени. 

Парень с серьгой в носу забирает тарелку и усаживается где-то в соседнем зале. 

Веня все-таки возвращается. 

С полотенцем. 

Нахуя ему полотенце?

Леша думает, что у Вени к нему лимит доверия с Марианскую впадину? 

Или ему просто похуй?

Или он и сам рад пристроить щенка в хорошие руки?

Последняя мысль самая шершавая. 

Веня молчит. 

Не молчит – не говоря. Точно надутый индюк.

А просто становится тихим.

Выключается. 

– Ну у вас и городок, знаешь? «Все так просто и знакомо». 

Леша выдает какую-то коровьелепешечную шутку, чтобы и вообще сморозить хоть что-нибудь. 

Веня пожимает плечом.

Потом приходит Тимур. Они меняются. 

Типа можно идти.

За окном совсем темно. 

Было бы.

Где-нибудь в лесу или в подворотне.

Но здесь – свет от витрин отгоняет ночь. 

– Ты ревнуешь, что ли?

Выдает Леша, потому что ему что-то неуютно. 

– Нет.

– А вообще-то хотелось бы.

Говорит он с легкой обидой. 

– Зачем?

– Ну не знаю? Как-то люди ревнуют вроде. 

– Вроде? Люди?

– Да забей.

– Ты свободен. Можешь делать, что хочешь. Я тебя не держу. 

– Ну, спасибо, что благословил. Где тут у вас панель?

Леша и сам не рад, что затеял этот разговор. Так они, оказывается, душевно молчали. 

Но дальше Веня выдает следующую тираду спокойным голосом.

– Ты красивый. И в тебе есть что-то еще, что-то такое. Если бы мне сто знающих человек объяснили, я бы не понял, что это. На тебя ведь часто обращают внимание. Только ты этого не видишь. Если в лоб не скажут. Кто я такой, чтобы тебя держать? Посмотри на меня. Я медведь из детской сказки. 

– Так. Стоп. Че?

Веня сидит в углу комнаты, тихонько перебирая струны, и вообще звуки, как бриллиантовые стекляшки. Мышь с зерном. Занимается. Хмурый. Заточенный. Ищет что-то – крот в норе – на ощупь. И походу – не находит. Леша задерживается в коридоре. Приоткрывает дверь. Кивает, мол: ну как или можно? Веня откладывает гитару. Смотрит, не особо видя. Прижимает ладонь к голове, размазывая что-то тоже невидимое по лбу, трет, с остервенением. Усмехается.

– Знаешь, другого такого бездаря еще поискать надо. 

Началось.

Веня встает, открывает окно.

– Мне надо пройтись. Дышать нечем. 

– Пойти с тобой?

Нет.

– Нет. 

Мне надо подумать.

– Мне надо подумать. 

Не обижайся.

– Только не обижайся.

И он уходит. Во двор и в ночь, которая во дворе. 

Ну просто класс. 

Закуривает уже в двух шагах от подъезда. 

И нет его, понятно, целую вечность. 

Возвращается часа в четыре, с пакетом. Леша слышит, как тот шуршит, выходит из комнаты.  

– Что в пакете?

Веня смотрит внутрь, будто сам не знает. 

– Мороженое. Будешь?

– Ну давай. 

Веня протягивает ему какое-то бесконечно дурацкое эскимо.

– А ты? 

– Да просто стоял, думал: бахнуть, что ли? А купил почему-то это.

– «Спасает пиво с хреном. Только потом два часа ничего не есть, пивом запивать и терпеть».

Леша откусывает холод, тот безвкусно расползается по нёбу.

Веня смотрит на него. 

Леша:

– Так, может, будешь?

Веня мотает мотает и идет на кухню.

Ставит чайник в раковину, набирает прямо из-под крана, вода на вкус будет, точно фильтрованная цветочным горшком. 

Леша еще стоит в коридоре, набирая воздуха в легкие и выпуская его. Не зная: стоит за ним идти или не стоит? Он никогда не мог найти слов в такие дни. Эскимо роняет на пол сладкие слезы. 

– Прости, что-то я… Ты чего не спишь? Ждешь? Зачем? 

– Воды встал попить, а тут ты.

– Сколько вообще времени?

– Пятый час.

– Блядь. Извини.

– Ну я-то что, а вот ты? 

– А что я? Картошку варить – это все, что я, по-настоящему, умею. Даже во сне.

– Не дури. 

– А я и не дурю. 

– Ну хватит уже...

– Они просто ждут от меня. Чего-то этакого. Но я не знаю. Ничего не знаю. Этакого. И, блядь, не Моцарт и не Моррисон. Да я же сам себе на ухо наступил. Чего они хотят от меня?

– Чтобы ты был собой.

– Ага, кому это нужно. Люди ждут большего.

– Тебе-то не похуй, чего ждут люди? Делай, что делаешь, для одного человека. 

– Не знаю, никто никогда не ждал от меня ничего. Мне кажется, у меня на плечах кто-то сидит. Не могу вдохнуть.

– Покажи, что там у тебя получается?

– Да нечего показывать. Ничего не получается. Давай спать. 

Веня засыпает, уткнувшись в стену серых пупырышек и укрывшись не одеялом, но панцирем.

Просыпается серым дождем на неделю. 

Моется, одевается, уходит, не поев, выпивает стакан воды. 

Старается не шуметь. 

Спал он вообще?

Вечером у них репа в каком-то гараже на окраине города, и окраина эта – похожа и вообще на все города в стране. Сразу становится странно привычно там. И бессмысленно. Словно они никуда и не уезжали. Леша не запомнил, как они добирались. Сто лет под землей. Какие-то пересадки. Запах этот – искусственный ветер – запах метро. Леша долго смотрел на Венино отражение в стекле. Потом поймал. И они лыбились друг на друга, пока не рассмеялись. 

– Может, мне обратно поехать? Что я, в самом деле, прилип к тебе, как банный лист. Как-то это нелепо.

– Да там перманентно левак какой-то трется. 

– Левак? 

– Ну. Друзья друзей и все такое. Иногда это меня с ума сводит. 

– И я, типа, сойду за такого друга или бедного родственника, которого тетя не велела оставлять одного без присмотра в большом страшном городе?

– Леш, ну твою мать. Иди до конца. Ты уже согласился. 

– Забираю свои слова назад, ты плохо с ними обращаешься. 

– Будешь знать, какое все там, где я. Я знаю все твое. 

Умеет он заткнуть.

Напрочь. 

Они подходят к гаражу, внутри обитому, как в дурдоме, а снаружи расписанному граффити. Веня здоровается и трет с Гошей, который выпускает клубы дыма, запрокидывая голову. Леша рассматривает надписи. Строчки из песен, фразы по типу «Цой жив», «заберите дробовик у Курта», «умирать никогда».

«Умирать никогда».

Каблуки заставляют повернуть голову. 

– Господи, хоть снимай. Всем привет. 

Вика на высоченных шпильках, в узкой юбке-карандаше, вся натянутая, точно струна, красива ошеломительно. Гоша присвистывает. 

– Хераськи.

– Вау, да?

Она и сама от себя прется. 

– У меня сегодня свидание было. 

– А похоже, что свадьба. 

– Ты написал чего?

– Ага, «Войну и мир».

– Ты достал меня. Подключись уже. 

– А ты не прессуй. 

И она так смотрит… а потом говорит.

– Короче, я хочу сделать «Катастрофически». 

– Это про что?

Вика напевает.

– Ну заебись.

– И что это значит? 

Гоша бросает бычок в здоровенную жестянку. Сплевывает. И они заходят внутрь, переступая через высокий порог гаражной двери. Веня поворачивается к Леше, протягивает руку, зовет пальцами:

– Пойдем. 

Разбредаются. 

Вика открывает футляр, который принесла с собой, вынимает скрипку. Веня вскрывает чехол, достает гитару.

Гоша не брезгует казенным басом.

Жека ждет всех, выкручивая руки и палочки.  

- Так, вопрос с «Катастрофически» считаю открытым. Я тут придумала кое-что. 

Вика поднимает смычок аристократическим жестом, прижимая его к струнам. Все ей внимают. 

Потом Веня:

– Ну-ка дай вспомнить, че-там, в первоисточнике?

Она включает телефон. 

Потом каждый что-то кудахчет на инструментах, подлавливая мелодию, ритм – кому что. 

Веня выдает – ну, пиздец – а потом сразу с припева, и после – «пульс на три счета-та-та-а» – все так же серьезно, в полную силу продолжает – «энд ай-и-а-и-а вил олвэйс лав ю». До мурашек. А сам ржет. Они все ржут. Леша тоже смеется. 

– А че, это тема!

Подхватывает вдруг Гоша. И с ним – все остальные. 

Веня: 

– Да вы че, народ? Может, мы хоть «Пинк Флойд» для приличия сделаем или Летова. 

Вика:

– Что ты имеешь против Уйтни Хьюстон? Это классика.

– Сказала выпускница консерватории.

И все они с легкостью бросают работу ради того, чтобы баловаться и куражиться, и через два часа выдают такой кавер, что его и узнать нельзя. Какая-то безумная помесь соула, фолка, рока с еще черти чем.

– Балаган.

Потом все ритуально курят на крыльце, перед тем, как проститься. Жека уходит первым, его дома жена ждет. Гоша сваливает на какую-то тусу в клуб в центре города. Вика, стряхивает крошечное пепельное пятнышко с подола, тонкая сигарета зажата в пальцах. Распрямляется. 

– Ты самый молчаливый из всех людей, которые здесь были. И единственный, кого он привел.

Леша не отвечает, затягивается еще.

– Живешь у него?

Веня вмешивается:

– В чем суть допроса?

Она нежно склоняет голову, точно к скрипке своей, смотрит на него, загадочно улыбаясь. 

Подъезжает тачка, какая-то древняя «ауди», для которой Вика слишком хороша.

– О, это за мной. Увидимся.

Она садится в машину, целует в щеку водителя. 

Леша сидит в пустом вагоне, со спрятанными в карманы куртки руками и вытянутыми ногами, смотрит в окно на Веню, как тот барабанит что-то пальцами по коленке. 

Ночью он снова не собирается спать, уходит с гитарой на кухню.

– Ты ложись, я тут побренчу немного и приду. 

Леша только кивает. 

– И да, прости. Я тебя затащил, может, тебе скучно было? 

Леша только улыбается, говорить в тягость сегодня.

– Иди. Только поспи потом. Слышишь?

Расходятся.

Веня закрывает дверь и у него, и у себя. 

Леша забирается под одеяло и почти сразу же отключается. 

Когда брезжит слабый свет сквозь щель между шторами и в маленькую дырку на правой, медведь возвращается, укладывается, прижимает к себе, утыкаясь носом в затылок, и то ли вдыхает, то ли вздыхает…

Спит полдня. Леша слоняется по квартире, жарит колбасу с яйцом, оставляет остывать на сковороде. Мерзнет. Выбирает среди десятка всего книг «Мы», которую со школы не открывал. Забирается под одеяло. 

«Я, Д-503, строитель "Интеграла", – я только один из математиков Единого Государства. Мое привычное к цифрам перо не в силах создать музыки ассонансов и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю...».

Они едят остывшие бутерброды, запивая их сладким чаем. 

– Я тут вроде закончил вчера. Послушаешь? 

Леша сидит на кухне на стуле, подбородком упираясь в подогнутую коленку, листает что-то в открытом Венином ноутбуке. Тот входит, натягивая на ходу футболку. 

– С добрым утром. 

– С добрым. 

Леша поднимает лицо к нему, улыбается. 

– Что поделаем? 

Веня спрашивает и чуть выгибается посмотреть, горит ли огонь под чайником. Леша не отвечает. Один по-ворачивается, другой от-ворачивается обратно к экрану. Веня заглядывает к нему – на сайт Эрмитажа.  

– Хочу пойти туда. 

Веня прокашливается. 

– Знаешь, при всей гипотетической ожидаемости, это как-то чересчур неожиданно. 

– То есть ты не пойдешь?

– Да уж пойду, куда деваться?

– Вот только не надо приносить себя в жертву.  

– Невелика и жертва.

Веня зевает, а потом говорит:

– Мы как-то в школе еще ездили туда на экскурсию, пиздец, я чуть не помер. Мечтал катапультироваться через крышу, потому что через три часа блужданий среди каких-то коней и страдальческих лиц, я заблудился и не знал, где выход. Поклялся себе, что ноги моей там не будет. 

Леша смеется.

– А я не был. Никогда не был. Хочу посмотреть. 

– Единственное, что я расслышал и запомнил из рассказа женщины, которая нас сусанила и мариновала, так это, что экспонаты у них восемь лет надо непрерывно смотреть, чтобы все увидеть. Какая-то блядская метафора.

– Чего?

– Что есть вещи, которые просто нельзя иметь, и дела, которые невозможно сделать.

– Рок существует?

– И он живет в Эрмитаже.

Они хохочут. Потом Леша просит:

– Я хочу только на египтян и на греков. Там не так много залов. 

– Да ладно, я же согласился. А почему вдруг?

– Не знаю. Просто интересно. 

– До чего же у тебя «тонкая душевная организация».

– Щас порвется. Иди в жопу. 

Леша выключает ноут, Веня, который стоит сзади рассматривает его лицо в погасшем экране. Трогает за мочку уха, Леша склоняется к его руке.

Они идут внутри нечеловеческой пышности Дворцовой площади, под недостижимым небом и взглядом ангела.

Стоят в очереди за билетами. Со всех сторон какие-то люди роятся, жужжат. Они почему-то молчат. Леша протягивает руку, сжимает подушечки пальцев на складке синей Вениной толстовки, совсем легко тянет, тот чувствует, поворачивается, улыбается. 

– Ты не передумал? 

– У-у.

– Боже, как жаль. 

Смеется Веня. 

Леша:

– Ты еще можешь спастись. 

– Это вряд ли. 

Они бродят по залам, рассматривая статуэтки и статуи. 

– Скучные они какие-то.

Говорит Веня про египтян. 

– Не шевелятся. Сидят все, вроде живые, а как мертвые. 

Леша сглатывает. 

– Чувствуешь сакральный трепет? 

– Знаешь, в детстве я очень любил их. Они мне нравились. Спокойные. И все какие-то одинаковые. Что мужчины, что женщины. Никакой разницы.

– А сейчас?

– А сейчас, кажется, греки мне как-то больше. 

– Ну вот, «прошла любовь, завяли» скарабеи.

– Дурак. 

Они смеются, пихая друг друга, тревожа покой мертвецов и смотрителей.

Бредут среди подворотен, не обращая внимания на названия улиц. Дома стоят ровными рядами, причудливые и одинаковые. Веня достает пачку:

– Будешь?

– Давай, – они прикуривают от его зажигалки, которую Веня закрывает ладонью. 

Сворачивают на узкую улочку, впереди два идентичных парня идут, повиснув друг на друге, тот, что чуть-чуть повыше, засовывает руку в штаны тому, что чуть-чуть пониже. 

Леша с Веней переглядываются. 

– Хорошее у кого-то утро было. 

– Да не то слово. 

Парад геев раскалывается надвое: одни сворачивают в кофейню, другие идут дальше.

– А ты так не хочешь?

– Пф, как? 

– Ну вот – так.

– Руки тебе в штаны посреди пустынных улиц засовывать?

– Не знаю.

– А ты хочешь, чтобы я так делал?

– Не хочу, конечно. Совсем уж, что ли? 

– Почему это?

– Просто. Не хочу, чтобы кто-то видел, как ты касаешься меня. Или как я касаюсь тебя. И какое у тебя лицо при этом. Или у меня. 

Веня чешет бровь и ничего больше не спрашивает. 

Леша садится на жесткое вытертое сиденье узкой койки в вагоне, чувствуя, что сейчас придется разжать ладони и – отпустить.

Девчонки прощаются друг с другом через стекло, рисуя в воздухе огромных размеров круги, растущие прямо из сердца. 

Поезд дергает.

Леша не сразу понимает: поехали они или нет. 

Но за окнами все плывет.

Так что – всё.

Приплыли.

Леша знает, что на ночь в поезде его хватит, но утром, утром их родной город все отменит. 

Отсечет.

Строгая аккуратная женщина напротив вынимает из сумки крошечный саркофаг дорогого органайзера, блестящий проспект и нешуточный телефон, укладывая пирамидой на столе под самым окном. Неряшливый мужик достает полтораху воды из пакета. Ставит рядом. Она с подозрением косится на него. Подбирает и прижимает свое к коленям. Леша вздыхает. Ему хочется убежать. 

Невысокая проводница проверяет паспорта, потом выдает пакеты с бельем. 

Леша идет в конец вагона. 

Они едут в хвосте – будет болтать. 

Встает к двери с окном. Смотрит. 

Рельсы – две стальные жилы – разматывают время назад. 

Забирается наверх. Закрывает глаза. Но не может уснуть. Ему то жарко, то холодно. Ночь колет одеялом и безналичным наличием, лепит горячий пластилин на кожу, забивая поры.

Проникая внутрь.

Леша выходит из вагона. 

Никто его не встречает. 

Даже город.

Все разбредаются за пределы вокзала, в чужие машины, в автобусы. 

Он идет пешком. 

Через площадь и через мост. Под мостом – не река. 

Мимо стекла автосалона, стекла торгового центра. 

Лощеные коробки высоток. 

Обтрепанные коробки пятиэтажек.

Горелые коробки деревянных развалюх.

Ищет ключи, вспоминая, что забыл их у Вени. 

Вытряхивал все из рюкзака, когда они ездили на залив. 

Лучше бы их в него бросил. 

Звонит в домофон.

Ему открывают, не спрашивая. 

Дверь на площадке тоже уже открыта. 

– О, привет.

Дашка.

– Смена караула. Как съездил?

– Нормально.

И еще что-то спрашивает и тут же отвечает вопросом на вопрос, пока отец кашляет и кашляет в большой комнате. Сын заглядывает к нему – тот сразу вытягивает руку, закрывая часть красного лица, типа: привет, все нормально.

У Леши в животе скручивается. 

– Где мама?

– На работе. 

Дашка отвечает ему и опять тут же спрашивает:

– А тебе когда выходить?

– Сейчас.

– Воду горячую отключили. 

Она уходит к себе. 

Леша растерянно стоит в коридоре, ему кажется, что он, если и уезжал куда-то... полгода прошло.

Стаскивает рюкзак, заходит к себе, ставит на пол. 

Он не звонит. 

Ни – как доехал. 

Ни вообще – как? 

Леша тоже – не звонит.

Почему-то.

Вертит телефон в пальцах. Успел забить только четыре контакта. Да больше и не надо. 

В четверг убирает его в ящик стола. 

Достает лист белой бумаги. 

Ручку.

Пишет. 

Привет.

Вверху страницы. Посередине. И больше – ничего. 

Рисует под – корявого медведя с лапами, из которых торчат когти-шипы.

В пятницу уходит на работу пораньше, потому что почти не спал. И вообще как-то тошно. Берет с собой наскоро порезанный бутер, убирает в пакет, в рюкзак. Есть неохота. 

Приходит слишком рано, еще нет никого. Все закрыто. 

Пельмень выходит к нему, гремя цепью. Прижимает уши и со сна как будто бы улыбается. Леша садится на покрышку, в которой окурков больше, чем ростков, достает пакет, скармливает псу колбасу с хлебом, тот сначала чуть не откусывает ему пальцы, потом – лижет. 

Веня так и застает их, когда подходит к воротам. 

Леша поднимает голову, думая, что Рыжий пришел – ключи у него. 

Время перестает течь. 

Останавливается.

Застывает.

Сердце вбивает радость в вены, как гвозди.

– Ты что здесь делаешь?

Спрашивает Леша, уже начиная улыбаться. Еще чуть-чуть – и ему захочется броситься.

– Ты ключи у меня забыл. 

Веня улыбается в ответ.

– Почему не звонишь?

Пожимает плечом.

– Ты тоже не звонишь.