Веня

Он был нелеп, как сама Нелепость. И даже имя у него было какое-то нелепое – Веня. И все звали его – за него: Пух. 

Леша впервые не увидел его, а услышал – жуткий гогот с последних рядов, от которого половина курса вздрогнула и обернулась, а другая половина – только обернулась. Здоровенный парень ржал позади всех, как пылесос, и пидорил по столу ладонью, не исключено – сам с собой и собственной шутке. Тогда Леша подумал две вещи: ну и быдлище. И еще: этот чувак явно не только слишком много ржет, но и слишком много жрет.

Одни пироги, как выяснилось потом в столовке, когда они случайно совпали в бесконечной нестыкующей очереди, с шансом вот так совпасть – один, наверное, к миллиону. Веня слушал какое-то невзъебически штырящее его музло, и пластичный-эластичный, легко клубил на пол корпуса, как дым в застоявшемся воздухе. 

– Пиццу, и с яйцом еще.

Голос у него был низкий и какой-то особенный. Наушники – большой вежливый мальчик – перед кассой сдернул. Ему выбили чек со сверхъестественной скоростью, и он высыпал в блюдце содержимое своей ладони-блюдца – ровную сумму с лишним рублем. Хоть лишним у него был не столько рубль, сколько килограммов пятнадцать. 

Еще сильнее потом, Леша как-то предложил ему: ты бы, что ли, нажимал на овощи, – и Пух странным образом послушался, купил тушеной капусты. Но какое у него при этом было  лицо. Скорбь, а не лицо. И ел он не столько без аппетита, сколько с подступом: Господи, прости. 

Учился Веня как-то играючи, а точнее – нерегулярно. Ходил в универ через раз или даже через четыре, на парах, по большей части, проёбывался, слушая плеер, а не препода, иногда точил что-нибудь, когда, в общем-то, все что-нибудь точили, и стряхивал крошки на пол. Леша свои крошки тоже на пол стряхивал. 

На физре он выдыхался чуть быстрее других, бегая до красной рожи, впрочем, так бегали многие, особенно сильно дистрофические ребята, из них Толкашев один чего стоил, вечно выглядя так, словно его хватит удар. 

И все равно, Веня – выделялся. Как слон на фоне пустыни. Было в нем что-то такое, что никуда не вписывалось. Не помещалось. И эта его особость ни хрена не была поэтичной, поэзию на Веню можно было разве что натянуть – с большим трудом и со страшным треском. И дело не в том, что он был какой-то особенно крупный или одиозный, просто здоровяк и добряк Пух больше походил на кита, которому надо жить в холодной глубине, а не среди людей. Среди людей он держался настолько открыто и просто, что это обескураживало  окружающих, которые сразу решали: он попросту дурачок. Парадокс в том, что этим самым решением, они его – огромного – уменьшали. Больше других – уменьшал себя только сам Пух, все время над собой подхихикивая. От избитых шуточек типа: ой, я, кажется уже похудел. До каких-то дурацких заяв, типа, той, какую он сделал, когда пришел с битой рожей на третью пару – кровь запеклась у него на губе и брови. 

– Что это? – негромко спросила у Вени сильно с ним приятельствующая Кустова. Леша их слышал, потому что сидел лишь на ряд ниже. 

– Да, фигня, проверял вчера, что у меня за начинка. 

– Дурак какой-то. Тебя же могли инвалидом сделать.

– Да сразу и инвалидом. Инвалидом, боюсь, что я сам себя сделаю.

И засмеялся каким-то спокойным смехом. 

Леше от тягомотной ожидательной скуки захотелось узнать, что же у него за начинка, но спросить было стремно. Хорошо Кустова вспомнила.

– И как, проверил?

– Ну.

– И с чем начинка?

Веня показал пальцем на застывшие бусины крови и прыснул:

– С повидлой. 

Короче, этот парень был шумным, бестолковым и простым, как сибирский валенок, и еще каким-то… свободным, что ли, за версту чувствовалось, что он вороным конем ебал на все, что важно всем остальным. Слушал музло и в ус не дул. И Леша бы не заметил его, как и не замечал – только легким раздражением на чрезмерно выхлестывающуюся из Вени жизнь, гром, разгильдяйство, ржач, все у него были шутки, юмор, смех, хоть как-то он подозрительно много звенел… – если бы однажды, по-настоящему, не услышал его. У Кустовой, где они собрались оставшейся частью курса отметить экватор. Через полтора часа глубокого опоздания явился и Веня, с бутылкой водки и желтым веником, вручил хозяйке оба предмета. Она с порога:

– А где гитара?

– Да ну, нах.

Ответил Веня и пошел на кухню, там поприветствовал всех собравшихся коротким: здрасьте, – вытащил из полупустой чаши последнюю большую чипсину и отправил в рот немытыми лапами. Здорово, – посыпалось в ответ не из каждого рта. 

Леша промолчал.

Медленно вечер зашел в тупик, все набухались и развалились кто-где, как будто вокруг костра. Кому-то пора было выходить на образовавшуюся арену – развлекать публику. Кустова достала со шкафа гитару и спела пару заморских композиций тонким-тонким ангельским голосочком. Потом предложила:

– Не желает ли кто-нибудь что-нибудь заебенить? 

Лешу резануло это грубое слово, как всегда резало, если прелестные барышни изрекали вдруг громоподобные маты, как не хуй делать. 

Помявшись для проформы, вызвался Митюлин, и дохлым, боящимся не попасть в ноты голосом слабал «выхода нет». Как ни странно, как только он прекратил – выход сразу же обозначился. Потом вышел Доротов – местный король богемы, демонстративно проигнорировав струны, водрузился к фоно, затянул бенефис на пяток однотипных каверов Орловой и «Пятницы». Что-то в нем было, в этом Доротове. Дребезжащий голос, какая-то напыщенная сложность, угловатость. И, конечно, утрамбованный капитан Пафос внутри, что пер из него, как из пакета спальник. 

Потом звезды кончились, и хозяйка салона принялась упрашивать Веню – поиграть. Веня вообще не рвался, хоть видно было, что ему как будто бы хочется, и впервые Леша увидел на этом вечно бесшабашном довольном простом лице – робость, детское и наивное смущение, Веня – отчаянно и мило застеснялся, и это стеснение ему безумно шло, вся припухлость его вдруг тоже стала какой-то детской. Дикость: рослый здоровый мужик сделался каким-то трогательно маленьким. 

Леша улыбнулся, не против воли, а по наитию.

Ему стало любопытно.

Наконец, Веня взял гитару и выдал:

– Одну.

Никто особо не собирался вслушиваться, народ продолжил тихонько трындеть, ничего от Пуха, кроме Кустовой, особенного не ожидая. И напрасно. Веня всех удивил. И, действительно, заебенил. Порвал струны и сам порвался. Голос у него был ясный, чистый, без выкрутасов, сильный и какой-то бесконечный. Не боясь быть смешным, он просто взял и вывернулся перед всеми, как на духу. И это был реальный пиздец. Леша прихуел и притих. Он был поражен. Более того – обомлел. 

Песня у него была явно своя. От начала и до конца своя. И когда закончилась – еще какое-то время стояла почти неловкая тишина. Но никто не сказал музыканту восхищенно: чувааак! Никто не захлопал. Всем как будто бы стало жалко для него чего-то. Или просто дар речи пропал. У Леши – пропал. Он не мог понять, как после Вени кто-то (Недбайло) может касаться гитары и что-то блеять. У него бы руки отсохли. И было бы просто стыдно. Леше и так почему-то было стыдно. Веня как будто встал перед всеми, оказавшись выше на голову каждого в комнате. Он чуть-чуть только ждал чего-то, но не дождавшись, сразу же улыбнулся, почесал сбоку бритую голову, и заключил: вот, – тихонько положил гитару на свое место. 

Леша думал: почему всякая беспонтовая чмомота вечно на понтах, как на транквилизаторах, а этот… может, ему понтов на Новый год подарить?

Кустова подсела к Вене, он был непривычно вымотан и серьезен, девица тепло обняла его и поцеловала в щеку. Тааак…

Леша в тот вечер ощутил странный укол, что это не он прежде Веню не замечал, а Веня сейчас напрочь не замечает его. И решил это дело исправить. Утром. Перед парами. Пух курил на крыльце. Все уже разошлись на занятия. Он один дымил в какой-то полусонной задумчивой мечтательности, перелистывая свои плейлисты в крошечной железяке. 

– Привет. Как жизнь?

Сказал Леша Вене, и тот обернулся, нет ли у него кого за спиной, потом ткнул рукой со стиснутой зажигалкой в себя, типа: это ты мне? – и для верности уточнил:

– Это ты мне?

Леше захотелось стукнуть его в лоб за этот негордый жест и вопрос:

– Норм. А ты? Не тужишь?

Леша тужил. Но помотал головой. 

Пух, не протягивая руки, обе были чем-то заняты, измазаны медом, наверное, и просто сказал:

– Веня. 

Блядь.

– Мы три года почти вместе учимся, Грушин. Я знаю.

– Лады. 

– Леша. 

– Матросов. 

– Другое дело. 

Не так уж они, наверное, и не замечали друг друга. 

По ходу выяснилось: чтобы подкатить к Вене – к Вене надо подкатывать. Не так-то просто свести дружбу с рубахой-парнем. Пух, несмотря ни на что, был замкнут, как изолированный провод. 

Первую неделю, когда Веня все-таки не игнорил и пары тоже, они просто и коротко приветствовали друг друга на крыльце. Без рук. Привет-привет. Спустя дней восемь, диалог разросся.

– Сигаретой не угостишь?

– Угощу. 

– Хераськи, кэптан? В честь какого это праздника?

– Дня рождения.

– Серьезно? Круто, поздравляю. 

– Спасибо.

– Будь здоров, расти большой.

– Желаю счастья в личной жизни... 

– Да, да. Типа того. За тебя.

И Веня, наконец, затягивается. Сладкий шоколадный дым становится вдруг особенным и летит повсюду уже другим. 

– Блин, такие они странные. 

Веня смотрит на сигарету и ей усмехается.   

– Приходи вечером.

Пух поднимает брови и тянет что-то недоуменно мычащее. Леша и сам в легком шоке. Куда приходить-то? А главное – зачем? Но слово не воробей, вылетело – не покормишь и не пристрелишь.  

– Ладно. 

Вдруг выдает через очень долго Веня. 

Леша кивает. 

– Запиши мой номер. 

Веня достает из кармана перемотанный скотчем телефон с кнопками, больше похожий на выглаженное временем рубило из каменного века.

– А я-то думаю, почему не встретил тебя в очереди за семеркой.  

– Какой?

– Забудь. Восемь, девять, два…

Один называет, другой нажимает, потом Леша вынимает свой телефон – с потрескавшимся черным льдом экрана. Пух улыбается.

– Кажется, я понял, в какой очереди мы никогда, наверное, не встретимся.

*

Около четырех Леша добирается до дома. 

Дома – срач, и даже с устойчивым, выработанным годами иммунитетом, ему порой кажется, что он подхватит что-нибудь по-настоящему заразное. Мать орет на отца одними и теми же словами с тех пор, как он себя помнит, и снова-снова-снова орет – теми же самыми словами. Пиздец, заебало. Дашка выскакивает из комнаты в трусах и майке, с огромными короткими трубами розовых «бигудей», нашарашенных на голову, и разочарованно приветствует: а, это ты. Скрывается в комнате. Кот выходит к нему с такой рожей… Леша снимает ботинки, куртку, вздыхает, думая о тех, кто приходит домой, как домой. В чистоту, в пирог, блядь, в – милый, ты дома, ну, наконец-то, где же ты пропадал, с днем рожденья, родной. Последнее его немного смешит.

– Леша, – мать орет и на него тоже, – ты почему мусор не вынес? Я же тебя просила! Господи, почему в этом доме никто ничего не делает, и все приходится делать самой!

Мать тоже все заебало. А про мусор он тупо забыл.

– Я забыл, извини, мам.

– Да здесь вообще никто ничего не помнит и не слышит, когда я прошу что-нибудь сделать! 

Ее крик чуть глушат стены на кухне. 

– Дашка, коза, хоть бы посуду помыла!

Леша съёбывает к себе, садится на кровать и думает: куда приходить-то? Его личный цирк-шапито в разгаре гастролей. Подумаешь, про мусор забыл, когда они опять забыли про его день рожденья. 

– Леша, что за херня! Я же просила тебя никогда не курить в комнате!

– Дверь закрой!

– Козел тупой!

– Дверь закрой!

– Мама! Он опять курит в комнате – вонища на всю квартиру! Мне дышать нечем!

Он встает и закрывает дверь, выталкивая ее из комнаты, поворачивает замок на ручке. 

Открывает окно. Смотрит вниз. 

В машину садится чувак, хлопает дверью, заводит, прогревает, уезжает... 

Звонок. Леша достает телефон, еле выколупав из сумки. 

– Привет. Это Веня.

– Я понял. 

– Вечер – это во сколько, и куда приходить? Мне надо еще тут кой-чего сделать.

– Ты занят? Так ладно, забей. Делай свои дела. 

– Да нет, я успею. Просто уточнить хотел. 

– Я не знаю, куда тебе приходить. 

– Не знаю или не хочу?

– Не знаю.

– Приходи тогда ты ко мне. Так даже лучше. 

– К тебе?

– Ну, а чего? Или у тебя друзья, так ты и друзей приводи.

– Нет. 

– Нет, в смысле – друзей, или в смысле – ко мне.

– В смысле друзей. 

– Ладно, тогда в восемь?

– А можно сейчас?

– Сейчас? Бля…

– Ну ладно, в восемь так в восемь, у тебя же дело какое-то, я и забыл уже. 

– Да не, норм, давай. Давай щас. Щас так щас.

Веня называет адрес, смеется чуть-чуть, ему опять, наверное: «блин, такие они странные». 

Леша выходит в коридор. Мать выключает у отца телик и снова орет на него. Дашка вся разодетая в пух и прах стирает косячные пятна туши с век обслюнявленной ватной палочкой и, одновременно, пиздит в телефон: 

– Я и сама не понимаю, почему так рано? Какой-то детский утренник. Да не говори! Во-во. 

Кот смотрит на нее с тумбочки. 

Леша надевает ботинки, куртку, открывает дверь. 

– Ты куда это опять собрался? 

– Погулять. 

– Мусор выброси.

Он подхватывает пакет с противными липкими лепестками завязки. 

На самом деле он не спешит. Идет пешком. Навязался, блин, вроде как человеку… 

Покупает в магазине пару бутылок шампанского, а хули? Добредает до нужной улицы, до нужного дома, поднимается в нужный подъезд, на нужный этаж. Не звонит. Сразу. Мнется. Блядь. 

Звонит.

Веня открывает не сразу, орет что-то в дверь, потом открывает – радостный:

– О, привет! А ты чего так долго? Да заходи уже, холодно. Ох, не фига себе, шампуня купил, ну так-то, наверное, все-таки день рожденья, а я тут тебе торт испек, если бы ты раньше пришел – не успел бы.

Веня большой и теплый, как само воплощение дома, встречает его, словно они сто лет друзья. Сразу хочется обнять его. Из какой-то нездоровой благодарности. Но Леша не обнимает, а подзаряжается от него – теплом и весельем. 

На расстоянии.

Давно с ним такого не было. 

– Бросай сюда. 

Они, не особо пиздя, едят. Торт – какой-то ебучий шедевр. Просто абзац. Веня на Лешин шок при виде подарка просек и прояснил:

– Да я после девятого учился на повара. Че-т в прикол было. Вот. Не знал, что тебе подарить. 

– Ну ты даешь. 

Вот и все, что может выдавить Леша. И потом еще: 

– Спасибо, честно говоря. Даже не знаю. 

– А чего тут знать, отрезай.

Усмехается Пух. 

Пух.

Легкий. 

Веня, правда, много улыбается. Лишнего не болтает. Отвечает честно и просто на все. Ничего  из себя не строит. Никем не пытается быть. Казаться. И немного волнуется. Это волнение чувствуется, но как-то неуловимо. Потом Леша встает помыть посуду. Почему-то. Хоть он ненавидит это дело до чертиков. Просто как-то все так легко и правильно. 

Обманчиво.

И он обманывается. 

Первый раз, когда Веня подходит, заслоняя почему-то собой полмира – темнота облепляет стены – протягивает руки, прорезая личное пространство насквозь, мягко вынимает из рук тарелку:

– Да ты что, ты же гость, оставь.

И Леша оставляет, отходит. Пораженный. Сердце в груди выдает дикую барабанную дробь. Невинная близость обескураживает и обезвоживает – сушит в горле. Веня оставляет намыленную тарелку и выключает воду. Поворачивается. И тут Леша обманывается еще. И делает какое-то такое движение, которое очень похоже на… 

– Э-э-э…

Чуть отстраняется Веня. 

Господи.

Боже.   

Мой. 

С чего ты решил, что можно? 

И Веня, который весь – тепло, весь – покой, говорит Леше, который весь – стыд, весь – позор:

– Я… это… не…

Да-да, он уже понял, что не. Просто.

Просто его в кои-то веки потянуло к кому-то, и он все, наверное, перепутал. Дружбу с любовью, страсть с интересом, нежность с добродушием. 

Но, вместо того, чтобы оборжать всю эту нелепую сцену, Леша делает что-то еще более, а, может, и менее ужасное – прислоняется лбом к Вениному плечу. На одно только мгновение. Закрывает глаза. 

Заебало, его так все заебало…

Пожалуйста.

Если он засмеется. Если он взбесится.

И что?

Ничего, ничего. 

Если он…

– У тебя все хорошо? 

Спрашивает Веня и кладет большую ладонь ему на плечо. Богатырь спрашивает Змея, все ли у него хорошо? Тому бы ответить:  я, Добрынюшка, что-то совсем расклеился, не руби голов, пощади. Да разве расскажешь такую сказку?

– Да. Прости. Я не… Блядь, извини. 

– Ладно, ничего. 

Веня не смеется. Он очень хороший и ответственный мальчик, и готов взять птенца под крыло. 

Спасибо, конечно.

– Я, пожалуй, пойду. Реально, извини. 

– Леш…

– Да нормально все. Все нормально. 

Леша берется за ручку двери и думает: пойду – умру. 

Идет и не умирает.

Ночью толком не спит, прокручивая в голове снова и снова, что? До что – не докручивает – вздрагивая всем телом. Стрем, как выстрел. Мордой в подушку – тоже не помогает. Не глушит. 

Слышит, как возвращается Дашка. Бухая в хламину. Каблуки заплетаются цокать. 

Все последующее воскресенье Леша борется с чем-то. Наверное, с ветряной мельницей. 

Встает рано. До петухов, блядь. Хоть отключился только под утро. Спать не может совсем – бросает пытаться. 

Идет на кухню, заваривает черный, как сама чернота, чай, балдосит туда сок чуть не половины лимона – мрак как будто рассеивается. Думает: не хило было бы в башку вторую половину выдавить. 

Сидит за столом на кухне, собирая сахарные крупицы на палец, ждет, когда чашка остынет – пока все спят, ловит какие-то слабые отголоски «хорошо». 

Дашка вползает, сонная, бледная, с лицом клоуна, спавшего в луже.

Леша замирает. Холодеет. Другое лицо у него перед глазами встает. Жуткое. Распухшее. Совсем другое, не такое, чужое лицо…  

Глотает горячее, обжигается. Дашка хлещет холодное прямо из кувшина, оставляя противный розовый липкий след на горлышке, потом забирает вторую половину – жить теперь вечно во мраке – лимона, графин тоже забирает, и молча отползает к себе. 

За ней бесшумно ниндзит кошак, нехотя тычется носом в какую-то сухую и уже завернувшуюся колбасу, гипнотизирует ее глазами, есть – даже не пытается. Потом начинает орать. Леша вспоминает соседского пса, который по юности залетел к ним, перепутав этажи, прямой наводкой на кухню, и сожрал у этой жевнилы все, что только было на блюдцах. Мысли об этой собаке приводят Веню. 

Леша встает и идет умываться. Потом чистит зубы с каким-то ненормальным тщанием. Бреется. И – чего мелочиться – лезет в душ, стоит, стоит, стоит под теплыми струями. Мысли о горячей воде приводят Веню. 

Пиздец.

Когда он выходит, мать уже жарит что-то, отец ест, у Дашки надрывается телефон, кот так и мяучит, как ебанат. 

Всё.

Воскресенье, считай, закончилось.

Леша прячется у себя, как неродной сын. Мать молча приносит ему в комнату тарелку блинов, ставит на стол, протягивает конверт.

– На, купи себе, что хочешь. 

– А если я хочу квартиру, байк и играть в казино?

– Ну, думать надо было, у кого рождаться.

Железно.

– Ну как отметил?

– Сделал себе татуировку на все тело в виде удава. 

– Леша, вот не надо так со мной разговаривать! Ты знаешь, я вся устала, мне жить некогда, а тут ты еще со своими предъявами!

– Ты спросила – я ответил, и ничего не предъявляю вообще-то. 

– Вы все такие неблагодарные, я столько делаю, а…

– Мам, у тебя там горит что-то.

– Да и черт с ним!

А сама уходит. Орет на отца:

– Ты что, не мог перевернуть?  

Леша закрывает книгу, он уже час провисает над разворотом, ни хуища не понимая, откладывает кирпич на край стола, тот валится, плашмя, как пьяная птица, он подбирает, пытается сложить, переплет треснул – книга из-за этого становится какой-то неправильной, шаткой. 

Телефон звонит. 

Леша застывает на миг, потом берет – Рита. Просит подменить ее на дневной смене в «Колибри». 

– Хорошо, – соглашается он. С тех пор, как она завела мужика, так бывает чуть не каждые выходные. 

Он надевает все черное и идет в кофейню.

Погода дерьмо – и народу забредает больше обычного. Леша варит восьмой капучино подряд. Пиздец, аншлаг и шлягер. 

– Я просила с корицей. 

Леша смотрит на нее, не улыбаясь, достает пряность, сыплет сверху. Темная пыль касается ребра маленькой кружки. 

– С собой. 

Переливает все в картонный стакан. 

– Горячо.

Ставит еще в один, выдает картонную хуйню на такой случай. 

– Тут все теперь перемешалось. 

– Вы это серьезно? 

– Да, и я не буду платить за это! 

Он берет стакан, пробует, действительно, горячо, разбавляет немного молоком и залпом выпивает. 

– Ну и зря. Повторить?

– Нет, спасибо.

– Милости не просим.

Хотя вообще народ, по большей части, адекватный. Веселые девчонки, сложные и попроще, нежные парни, высокие и низкие, прилизанные и взлохмаченные – всех мастей и сортов, хоть с жасмином, хоть с васильком, хоть с кусочками апельсина. И день даже понемногу перестает быть отстойным. 

Никогда не надо думать, что все налаживается. Где в одном месте налаживается, в другом – лажается.

Является звездою севера Кустова. Аврора. А за нею – крейсер. Веня. 

Блядь. 

Что за срань? 

Столько месяцев и воскресений, не было, а теперь и именно сегодня, после лажи столетия – есть. В гнилое яблочко такое попадание. 

– Ой, привет, – говорит Аня, – не знала, что ты тут работаешь. 

– Иногда. 

– Привет, – говорит и Веня, как будто бы попривыкнув. Щеки у него алеют и палят. 

Ну всё.

– Будете чего?

– Да, мне средний капучино, с корицей, без сахара.

– Здесь или с собой?

– Здесь. И еще…

Аня смотрит в витрину, выбирая пирожное.  

– А ты? 

У Леши и самого щеки горят. А ты... И еще уши. И еще шея. И еще.

Веня снимает перчатку, прикусив зубами – стаскивает. Проводит пальцами по лбу. 

– Чаю можно? 

– Можно. Какой?

– Понятия не имею, – Веня растерянно смотрит на сыпучие банки, – простого-то нет?

– Есть. 

– Ну вот его. С лимоном. И сахаром. 

– Хорошо. 

Леше нравится. Что-то ему охренеть как нравится. И он готов еще – соглашаться. 

Трындец, вместо того, чтобы флиртануть с капризной чикулей и жить, как все, он зачем-то и очень прется с того, что вгоняет в краску здоровенного бугая. 

Веня включает стесняшки. О, Боже, – думает Леша и умиляется, чувствуя свою силу. Какую-то странную власть над ним. Понимая, что Веня его трогает. Задевает.

Пух смотрит на Лешины руки, когда он режет лимон на доске. Мелкий порез на подушечке и в сердце начинает жечь. 

– Спасибо, – говорит Пух, когда Леша протягивает ему чайник и чашку.

– Ох, я не могу выбрать! – Кустова громко вздыхает. – Леш, посоветуй. 

– Пусть он выберет, – кивая на Веню.

Тот вдруг поднимает свои глаза, смотрит ими в глаза, он ведь всё понимает? 

– Я не знаю, смотря, что ты любишь. 

– Все люблю. 

– Тогда бери этот.

– Почему?

– Потому что он так хочет. 

Брякает Леша, Веня вскидывается, Аня смотрит на него с какой-то непонятной улыбкой. 

– Хочешь вишневый?

Бедный Пух только головой мотает. 

– Можно два?

– Можно. 

– Мне не надо. 

– Да ладно тебе. 

Она прижимается к его предплечью, и смотрит на то, как Леша складывает треугольные куски с вывороченной запекшейся кровавой начинкой на тарелки. 

Веня, джентльмен, платит за все, они говорят друг за другом: спасибо, – и отходят к крайнему столику, садятся перед большим окном. Она что-то ему щебечет, в него вливает, а он, как будто даже и слушает. 

Вот и всё. 

Пух сейчас совсем побелеет. 

А потом оттает.

Они пиздят, она съедает оба куска, Веня даже не пьет. Сидят полчаса только вдвоем, потом она достает телефон. Пух оглядывает зал. Людей. Взгляд его проскальзывает каждый раз близко, и каждый – мимо. Наконец, Кустова заканчивает трындеть, накрывает его ладонь своей, привлекая внимание, начинает что-то по новой втирать. Веня рассеянно поворачивается. Слушает ее. Как будто. Большой палец у него сам собой начинает отбивать ритм. 

Засранец.

В Жориной сборке уже четвертую неделю никаких изменений, и этот ремикс Леше и самому нравится, хоть он это дело так себе, но этот – хорош: атмосферный, текучий, точно туман над полем, и, одновременно, тревожный, биты рваные, частые, задевающие. 

Пух поворачивается к воздуху, прислушиваясь, пытаясь понять, что за песня? Смотрит на Лешу, как будто просит о помощи, но тот решает поулыбаться – как будто Веня от радости пяткой не перекрестится – двум смешным и симпатичным девицам... 

Ночью Леша все-таки и за кой-то хуй и ляд – лад – скидывает ему ту песню.

Понедельник и вторник Пух проигнорировал. Явился в среду. Какой-то задумчивый. Без музыки. Провод наушника торчал у него из кармана, точно забытая нитка. Веня курил сигарету и смотрел куда-то за дым, чуть склонив голову. Ничего не видя вокруг.

– Привет. 

Поднял веки. 

Глаза какие-то грустные у него. 

Улыбнулся. 

Вроде даже рад. 

– Привет. 

Леша не стал курить, только нащупал пачку в кармане.

– Чего нос повесил?

– Да так. 

– Ой, я что это, так опоздала?

Кустова подскочила к ним, как будто из ниоткуда. Раскрасневшаяся. 

– Привет.

Встретил ее Веня с вялой улыбкой.   

– Привет.

– Привет. 

Все как-то странно помялись. Никто не рассчитывал на такой прием. Леша забеспокоился, не перемерзли ли у Пуха пчелы? Все это тянуло на какой-то неправильный мед. 

– А ты почему вчера не пришел?

Спросила Аня у Вени, тогда как Леша в первый раз всерьез призадумался, что у них за отношения?

Пух пожал плечами. 

– Да как-то вот.

– Это что, причина? Ну так знай, она тебя не оправдывает. Мы все ждали. Ты не заболел?

Леше тоже было пиздец, как интересно, не заболел ли этот веселый медведь? Грустью.

– Да просто, что-то настроения нету, не хотел мозги никому парить. 

– А ты разве умеешь?

Казалось, что даже если бы тот хотел – парить мозги кому-то – не смог бы.

– Умею. 

Веня посмотрел Леше прямо в глаза, и тот понял, что он вообще-то совсем не знает его. 

Кто такой Пух? 

Большой загадочный парень? 

Который умеет парить мозги?

У всего ли есть темная сторона?

– Ты придешь завтра? [Аня – Леше]

– Куда?

– Ты, что ли, не говорил ему? [Аня – Вене]

Веня мотнул головой, опустил глаза. Кажется, последнее, что он собирался сделать в жизни – позвать Лешу. Завтра? Или вообще? 

Пух бросил прогоревший и уже остывший бычок в квадратное кольцо загаженной старой мусорки.

– Приходи завтра в «Метро». Мы все немного поиграем и попоем, что-то типа кавер-вечерины. Будет прикольно, я думаю. [Аня – Леше]

– Поиграете? И ты – поиграешь? [Леша – Вене]

– Да вроде.

– Хорошо, во сколько?

– В восемь.

– Ладно, если можно прийти?

– Да зачем тебе это?

– Люблю каверы. Так приглашаешь?

Веня несильно, немного по-собачьи, выдохнул, брови у него как будто вздрогнули, и в конце концов, он решился: кивнул и пригласил. 

– Веня, ты такой мимими. 

Это, конечно, Аня. Хоть Леша готов подписаться. 

Они заходят внутрь под звенящее высокое бла-бла-бла.

Веня смотрит им в спины. 

«Метро» – небольшой кабак в подвальчике. Никаких контрастов: черные стены без окон, деревянная доморощенная сцена, крашеная – чего там – тоже черным, черные скамейки, черные шесты, черные фонари подсветки, такое чувство, что какого-то гота тут наизнанку вывернуло. 

Но что по-настоящему странно: во всем этом чахлом мраке что-то есть. Какая-то густота.

Леша заходит, когда уже первый чувак играет. Еще у двери слышны барабаны и рев электрогитар. Ребята хуячат на совесть – солиста не слышно. Даже на сцене. Парень, с татуировкой на шее, сравнительно без толку надрывается, обнимая микрофон ладонями. Но народ впирается. Пиво идет по рукам и глоткам. Свет режет ножом и зал, и людей, создавая какую-то несимметричную геометрию. На сцену выпускают клубы дыма. Все плывет. Течет. И меняется.

Ребят не хотят провожать, но за ними приходят еще более задорные чуваки и шпарят всех через марлю. До стрелок. Визг в конце становится всем лучшей наградой.

Леша открывает банку, глотает, облокачивается на стену высокой закути звукача. 

Потом выходят еще и еще. Вместе и по одному. Кого-то он первый раз видит, кто-то свой чуть не в доску. И, конечно, куда без Доротова? Хоть Леша думает, что без этого сноба вполне обошлось бы. Но вот снизошел и пришел. Прискакал. Принц и конь. Сел за клавиши. И потек. 

Правда, толпа с него подзавяла слегка. Треть спустилась курить. 

Быдло Доротова непоняло. 

По крайней мере, всего. 

Хоть, в целом, вечер не удивлял. Все были дохуя приличные. Играли и не старое, и не новое, а вечное, блядь. Не прикопаешься. Мьюз, Пласибо, Кобейн, Томы Уэйтс и Йорк, Земфира, Сплины, Кино, Гражданская оборона. Были и другие, их Леша уже не так – поименно – знал и различал. И все же, несмотря на драйв, все было как-то пристойно и даже по-домашнему. И Веня, в общем, не выбивался. С репертуаром. Вдарил по-старому. 

Вышел один с гитарой. Сел на стул. Посмотрел на толпу. 

Пух в свете софит. 

Сердце у Леши остановилось. Как в песне, человек пять назад.

Веня опять заебенил. Да он, наверное, иначе и не мог. Такую олдовую попсню, что можно было только диву даваться. Освистать с полным правом. И народ засвистел, когда узнал. Зал весь, целокупно, мать его, вздрогнул смехом, потом взвыл, а потом подпевал в припеве, ну и в конце, дикий ор заставил Веню самого рассмеяться и поскрести ладонью темечко. 

Розовый фламинго.

Пиздец.

Розовый фламинго!

Которого он – отыграл. И в шутку. И на полном серьезе. 

А в песне, оказывается, и слова какие-то есть. 

Дальше – Пикника «Остров». БГ «Аделаида». Вдовина «Письмо к осени». 

И в конце – что он хотел сказать этим?

Та песня, которую Леша ему прислал. Читай, подарил. 

Что он с ней сделал?

Боже, как он пел…  да он же мог просто выть на луну, и ебашить, ебашить безумным боем на своей потрепанной гитаре, и все равно – быть лучше. Лучше их всех.

Всех.

Веня стих. И струны стихли. В зал, как тогда, в комнату, пришла тишина. На миг. 

Потом – вой. 

Веню просили еще. Он отказывался:

– Да там ребята ждут. Но спасибо. 

Ребята, и правда, ждали, так ждали, что сразу выпрыгнули. 

Пух всем помахал, чуть поклонился, улыбнулся и вышел куда-то вбок. Где они все целый вечер – пропадали.

Улетел Карлсон. 

Леша уже никого и ничего толком не слышал. Уши забило ватой. Ему хотелось только уйти. Уйти, чтобы. 

Чтобы что? 

Сохранить.

Леша спускается по лестнице – по краям плещется, по стенкам. Как кувшин ебучий. На голове.

Вместо головы. 

Все меняется. Раз – и другое. Как карту перевернуть. А под рубашкой что?

Сердце. 

Дорога. 

Казенный дом.

На спуске встречает Доротова. Тот, подсогнувшись, соединяет на куртке молнию.

– Уходишь?

– Ну.

– Куда сейчас?

– Домой.

– А где живешь?

В дурдоме.

– На Гоголя.

– А…

Б.

Он приходит домой. Мать, зареванная, сидит на кухне, чистит и режет лук. У Леши ест глаза еще в коридоре. 

Кот смотрит на нее с верхнего шкафчика – огромные слезы висят на перекошенной морде. 

Мазохист. 

Идиот. 

Горе луковое.

Леша думает о нем с непривычной нежностью. 

С пониманием.

– Хорошо погулял?

– Нормально.

Леша вытирает глаза холодной водой из-под крана – становится легче. Набирает воды в чайник. Ставит на газ.

Дашка выходит из комнаты в ванную, потом в кухню, раскрашенная, разряженная. 

– Мама! Боже! У меня же тушь сейчас потечет. 

И вдруг убегает к себе, на цыпочках, щелкает дверью. 

– Мам, правда, ты чего? Второй час.

– Отстань лучше.

И она продолжает. 

Не может не продолжать.

Леша разматывается, как будто у него отнимают тугие кольца, снимают, как шелуху. Потрясение сменяется прострацией. На смену глубокому охуению приходит простое спокойное нелегкое знание. 

Живет такой парень.

Леша дожидается, пока чайник вскипит. Заливает покореженные черные сохлятины водой, уходит в комнату, когда они еще не осели. Ставит чашку на стол, сам падает на кровать. Пялится в потолок. Это все, что ему нужно сейчас. Лежать и смотреть, смотреть, смотреть, устать и заснуть. 

Все переменилось.

Но ничего нельзя изменить.

Да. 

Этот парень – живет.

Я – живу.

А другой – нет. 

Не удержать.

Голоса.

В кармане вибрирует телефон.

Веня.

Надо бы забить его, как Орфей, что ли? Чтоб не ёкало, мать его.

– Привет. Не спишь?

– Не-а.

– Чего делаешь?

– Рыдаю.

Гробовое молчание.

Леша смеется, как откашливается.

– Да мама лук на кухне тоннами режет, ты бы кота нашего видел. В общем, это все навевает. Мысли и слезы.

– Ясно.

Ох, Веня-Веня, зачем ты звонишь?

– Почему ты так рано ушел? Я и не знал. 

А ты спрашивал или так, между делом, слили?

– Знаешь, я думаю, у тебя большое будущее.

И еще помолчав.

– Наверное, на чемоданах живешь?

Садись-ка на чемодан, на дорожку, и скатертью…

– Да кому я нужен?

Веня смеется. 

– А, по-моему, в твоем полку сильно прибыло.

– Леш, ты чего? Это ж старые песни, чужие хиты, да и пьяные все.

Ничего это не отменяет.

– В общем, думаю, у тебя получится.

– Спасибо, конечно. Только, представляешь, сколько нас таких, самородков, блин, в этом городе? А в стране? Да и вообще, зачем мы говорим об этом? Кончилась музыка. 

Это уж точно. 

Но Леша, подумав или как раз не подумав, выдает ужасную категоричную детскую тупость.

– Я не хочу дружить с тобой, Веня. 

До хуя боюсь. Что не хочу.

– Почему?

Потому, что ты, Веня, наивный камчатский шатун, а у меня уже...

– У меня уже есть друг.

– У-у… 

Молчат.

– Вы что, поссорились?

– С чего ты взял?

– Ты сказал, что у тебя нет друзей.

Есть. 

Есть.

Один.

Только он в реке.

Утонул.

Три года.

Прошло.

Три года.

Не проходит. 

Не проходит. 

И дня.

– Может, и поссорились.

– Из-за чего?

Взял Риту с собой, а меня не взял.

«Говно ты, Смолин, а не товарищ».

– Я не помню, жарко было.

– Так позвони ему, если не помнишь. 

Три семерки. Номер Рая. Пробовали уже. 

Не берут.

– Ага.

Господи, так тяжело говорить, когда слезы душат. 

– Леш?

– Пока, говорю, Грушин, не будем друзьями.

Леша лежит на скамейке под пожелтевшим потолком и наступом тонкой столешницы в огромной аудитории. Здоровенная ртутная лампа безучастно и кисло смотрит прямо на него. Он ей отвечает взаимностью и чуть щурится.

Внизу шуршат однокурсники. Он закрывает глаза. Шум усиливается, овеществляется. 

Кто-то уронил ручку на пол, кому-то звонят, кто-то смеется, кто-то нажимает клавиши старого пианино, несмотря ни на что все еще способного издавать приличные звуки. 

Спи.

Доротов. 

Любит мужик женский вокал.

Но вот почему не он?

Как было бы проще.

Наверное.

Любой мало-мальски окрашенный взглянет на Доротова и – порадуется. Даже если нет, то почти – да.

А этот.

Господи Боже, этот – такой натуральный медведь. Безнадежный. Только что медом намазан.

Зачем? 

Нравится не иметь?

Нет, не нравится.

Ну так хули?

Поднимается. 

Леша различает эти шаги по темпу, спокойному ритму, вслушивается в них, точно змея, трепеща от каких-то прозрачных вибраций, исходящих от Вени, и – улыбается. Он так рад. 

Чему?

Тупица.

Дебил. 

Нытик. 

Расцвел, блядь, голубым маком.

Ну не светит тебе, Кристофер Робин. 

Да и Пятачку не светит. 

Хер ли скалишься?

Леша не видит, но чувствует, как густая пылающая Венина тень останавливается в проеме. Его. Лешином. Проеме. 

И смотрит. 

Взгляд ощущается так остро, словно он ладони свои на него положил. 

Леша приподнимается на локтях, узко, и руки приходится сильно сводить – лопатки угрожают влезть друг на друга. 

Он отвечает Вене, как лампе. Взаимностью. Глядит в глаза. 

Пух проезжается по нему, словно у Леши ото лба до паха прямая линия нарисована. 

Он понимает под этим взглядом, что поза у него, с расставленными вокруг скамейки ногами, тупая и блядская.

Извините, нету Ло. 

Я – за нее. 

Медведь уходит к себе, так ничего и не сказав. Вениному великодушию определенно не стать легендарным. Все-таки есть у него предел. 

Но ведь Леша не хотел, не думал, так просто вышло. Как-то само собой. По-дурацки. 

Леша с грустью коротко глядит в его сторону. Веня с растревоженным и рассерженным лицом вынимает тетрадь из сумки, тогда как Кустова спрашивает у него весьма слышным полушепотом: не в ссоре ли вы, ребятки?

Нет, мы играем в прятки. 

«Кто не спрятался – я не виноват». 

В следующий раз они встречаются через три дня. Потому что один – Леша, как дурак, прогуливает, и еще два – Веня. 

В туалете.

Леша выходит, застегивая молнию, пуговицу и ремень не в кабинке, а за ее пределами. Вовремя подошедший Веня опять смотрит на него как-то странно и геометрично – на точку пряжки с кривой ремня. У Леши краснеют уши. Пух совсем отводит глаза и не говорит ничего. Железо жалко бьется в кафельной тишине.

Потом – на крыльце. Один спускается, когда другой уже полсигареты скурил. Не уходить же, в самом деле. Леша достает пачку из сумки, зажигалку в куртке забыл. Дерьмо. Можно, конечно, попросить у Семиковой… но он просит у Вени. Тот молча достает свою из кармана, чиркает, почти всё впустую – редкие бенгальские искры, никакого огня. Потом маленькое пламя все же вспыхивает, Веня прикрывает его рукой, Леша склоняется к нему. Перед ним? Затягивается и кашляет. Что за убожество? Пока у него темнеет в глазах, Веня бросает зажигалку в мусорку и уходит. 

За. Е. Бись. 

Спасибо, но на бис не надо.

И с неделю как он забивает на пары.

Да и вообще на всё.

В субботу Леша делает черный чай с лимоном и сахаром какой-то крошечной девчонке с длинной косой и красными щеками, тоскливо смотрит на чашку, ставит на стойку, та уныло стукает блюдце. 

– Спасибо.

– Да не за что.

Он меняет фильтры, когда входит Кустова. 

Сердце падает. Но она одна. Кто ж его поднимет теперь? 

– Привет.

– Привет.

Леша смотрит на нее, Аня на вывески. 

– Омлет с овощами, маффин, шоколадный который, и зеленый чай. 

– Ожиданье минут десять, устроит?

– Я не спешу. 

И она ему улыбается, садится тут же, на высокий стул, кладет руки с локтями на столешницу, стучит себе пальцами по вискам.

– Голова заболевает. У тебя таблетки случайно нет?

– Не-а. 

У него и у самого голова заболевает. А что, если явится? Леша эту деву одну никогда не видел. У него реальный когнитивный диссонанс.

«Сова, открывай, медведь пришел».

Но медведь не приходит. 

Господи, что за хрень ты устроил? Уебан. Вот ведь, может, баба его, красивая, пахнет вкусно, чего еще кому-нибудь может быть надо? Ушлепок. А тебе-то чего надо? Тормоз. Урод. Долбоеб. 

Он так и продолжает ругать себя, пока взбивает яйца, выливает на раскаленную сковородку, контур по краям почти сразу становится белым. 

– Вы что, поссорились с Веней?

– Нет.

– Он тоже говорит, что нет. Но вы ведь даже не разговариваете. Ты на пары не ходишь. Хоть здоров, как бык, по-моему.

– Я польщен, но, знаешь, не люблю говорить за готовкой, отвлекает.

– «Скажите, пожалуйста, какая цаца!»

– Двести семьдесят.

Аня протягивает карточку.

– Пин-код.

Вводит.

Белая дуга чека вылезает со скрипом, как весь их натужный диалог. 

– Приходи завтра на наш квартирник. Веня тоже там будет.

И Аня хитро и обворожительно улыбается, губы у нее красиво и нежно блестят, она провожает лукавым взглядом каждое, сделавшееся еще более резким движение Леши. 

Тот ставит перед ней тарелку. 

– Где?

Она разрезает желтый оседающий блин на много-много мелких кривых кусочков.

– Что, где?

Не отрываясь от своего занятия, спрашивает она, как будто забыла начало. 

Лешина кобра уже слышит звуки манящей флейты, и ему приходится повторять, уточнять, мучиться.

– Квартирник этот где будет?

– У Доротова.

– Как будто я знаю, где он живет.

– Ты и вообще ничего не знаешь, Леша. Герцена, девяносто четыре, квартира восемь.

– Во сколько?

– В восемь.

В воскресенье ровно (даже слишком) в восемь он стоит перед дверью восьмой квартиры на Герцена девяносто четыре. 

Звонит.

Открывает незнакомый парень в очках в оправе толщиной с мизинец, и сразу становится ясно, что это та самая дверь.

Парень улыбается, протягивает руку. Имя у него крепче пожатия.

– Георгий.

– Леша. 

– Входи.

Леша входит. В огроменную прихожую, в которой ботинок больше, чем в хостеле. 

– Ну, дальше сам.

На чужом пиру каждый сам за себя.

Леша идет на кухню – надо бы подбухлиться чутка – стерильную отполированную чистоту которой не могут нарушить ни вскрытые бутылки, ни разорванные пакеты, ни первые уже спящие, а вечер вроде только начался.

Он вздрагивает, Лида подходит к нему со спины и зачем-то интересуется:

– Ты почему пары прогуливаешь?

Леша, конечно, понимает, что иногда люди говорят друг с другом, только для чего они это делают? Впрочем, если бы Веня его спросил, он бы, может, и не соврал.

– Болел. 

– Да ты что?

И она так удивляется, словно последние пятьдесят лет в стране никто не болел. 

– Не повезло.

– Как пить дать.

Дайте же выпить.

Веня приходит. 

Ох, блядь. 

Какой-то бешеный, взволнованный. 

– Что ты здесь делаешь?

Не очень-то вежливо спрашивает он. 

– Пытаюсь вот промочить горло.

Леша в легком ахуе вспоминает, что Пух вообще-то не всегда рад. 

Но все равно обидно. 

Обижаешь ты меня, Пух, своей нерадостью. 

Потом Веня как будто опомнился, посмотрел на Лиду, та ответила ему коронным на все, видимо, удивлением. 

– Привет. 

Бросил Веня очень коротко и сухо, то ли ей, то ли все-таки Леше. 

Вечер сразу перестал быть и томным, и вообще.

Скучища смертная. Тоска зеленая. Адский отстой. 

Веня наотрез отказался играть. И Аня знала, что не стоит его просить, да и Леша понял, что не стоит. Лаконичная категоричность медведя походила на угрозу, но странным образом не переступала черты. 

Леша сто [тысяч] раз пожалел, что пришел. 

Веня был не рад.

Он и сам был не рад.

Ему почему-то хотелось просить прощения. 

– Вень, ну ты что?

И кажется, скажи ему так, и он сразу оттает. 

А, может, и нет.

Вместо Пуха – в говори со мной – Лешу затягивает с хера-то Доротов. И он щебечет, щебечет что-то такое. Господи, ну и бред. Он не столько слушает, сколько пялится. На огромный вырез футболки, даже у Дашки таких вырезов не встречается, цепочку, убегающую за, тонкие колкие ключицы, острые руки, длинные пальцы, прямоугольники больших ровных ногтей, тугие впалые скулы, широкие губы, ресницы… и почему все так сложно, когда у других – легко? 

– Понимаешь?

Контрольно спрашивает Доротов, Леша не понимает и честно мотает головой, тот смеется и пихает его в плечо.  

Леша поднимает глаза – видит Веню, тот стоит в проеме двери и смотрит прямо на них. А они – голубки в луже – сидят на коврике, прислонившись к креслу. И вся кровь, которая текла так ровно, неслышно, вдруг врывается в сердце. Как все сложно-то, – думает Леша, пока Веня хмурится, думает что-то свое, чужое, и вместо того, чтобы выдохнуть с облегчением, отлипает от косяка и просто выходит в коридор, там, может быть, одевается. Леша вдруг вскакивает – ему невыносимо нужно что-нибудь объяснить – хоть это, конечно же, ничего не значит, а Веня просто вспомнил, что нужно еще батон на завтра купить. 

Он застает Пуха, уже открывающим дверь, рука у него в кармане, наверное, ищет пачку, потом, в коридоре уже, вытаскивает, но этого не видно. Леша быстро одевается следом и следом выскакивает. 

– Эй!

Кричит он аж до первого этажа.

– Эй…

Но нагоняет только на улице, разворачивает к себе за плечо. 

– Я… это… не...

Мямлит что-то, не зная, что говорить.

– Что не?

Веня такой суровый. 

Холодный. 

Ветер. 

– Зачем ты только начал это? Скучно стало?

– Я не начинал ничего. 

Леша совсем останавливается. У него опускаются руки. 

– А, по-моему, начал.

Медведь обхватывает его лицо ладонями. 

Своими большими горячими ладонями. 

Сердце так несется куда-то – уши закладывает. 

– Что, испугался?

Отпускает. И что-то огромное, страшное, притягательное, никогда больше, наверное, не произойдет. 

Леша кивает. И сожалеет.

– Чего же ты от меня хочешь тогда? 

Он не знает. 

Никто не знает.

– Дружить?

– Когда ты в комнату входишь – у меня свет выключается. Это как, про дружбу?

– Вот только не надо думать, что я железный. Или, как все вы думаете, что в голове моей – опилки. Даже если и так, даже если... они все красные, понимаешь? И лучше скажи, чего ты хочешь?

– К тебе.

– Спой мне что-нибудь, пожалуйста. 

– Ну еще чего. 

– Но почему?

– Да ну нах, стремоты палаты какие-то. 

– Мне не стремно.

– Я не лев да и ты не овечка.

– Не понял?

– Повезло, ей-Богу.

– Нет, серьезно.

– Просто никогда не дружи с женщиной, и много чего не узнаешь.

– Я что-то потерял нить. Ты это специально?

– Немного.

– Я прошу. И нечего так смущаться, я ж тебе не трахаться предлагаю. 

– Это ты так по Фрейду оговариваешься?

– Ну, зондирую почву.

На голову легко приземляются четыре теплых подушечки, шуршат волосами, наполняя теплом,  радостью, трепетом и покоем. Леша выворачивается назад и чуть вверх – Веня (сидит выше на ряд, головой упираясь в кулак, кулаком в стол) держит над ним ладонь, как венец, улыбается и зовет:

– Пойдем, покурим?

Леша едет в троллейбусе, уткнувшись в стекло, холодный зимний вечер чайно расцвечен желтыми фонарями и красными светофорами. Снег крошится, мерцая. Машина рвано скользит, замирая на остановках, потом, вздрагивая, трогается и плывет-ползет дальше… 

Через три остановки входит Веня. 

Леша улыбается. Не ему. Он – не видит. А вообще.

Пух помогает кондуктору оторвать билет, у нее что-то путается в бумажках, они обмениваются короткими репликами и улыбками, расходятся: она на место, на котором лежит газета, он – к длинному поручню. Ставит чехол с гитарой к себе на ноги – хоть есть куда сесть – трет глаза прямо так, в перчатке, зевает – в нее же. 

Вене кто-то звонит, он достает телефон, смотрит на него и не берет, отключает звук и снова сваливает в карман. 

Вот козлик.

Леше дико и глупо хочется набрать и проверить – не его, может быть, а себя. Но он так не делает. Поступает проще, честнее, разумнее. Подходит. 

– Привет.

– О, привет!

И тут же попадает в широкое полуобъятие-полузахват. 

Одной рукой. 

Прижимает к сердцу. 

– Ты откуда?

– С работы. А ты?

– С репы. 

– Ну и как?

– Да хрен знает. А у тебя?

– «Аналогично, шеф».

– Пива выпить бы. Заскочим в магаз?

– Лады.

Леша болеет. 

Третий день. 

Температура у него за тридцать восемь. 

Сопли рекой. 

Горло с иголье ушко.

Он спит у себя на лице, когда слышит звонок. 

В дверь. 

В голову.

Может, нах?

Но мама открывает кому-то. 

– Здрасте.

Блядь.

– Здрасте. 

Чуть удивленно отвечает и повторяет она.

– А Леша дома?

– Да, только он болеет.

– Можно?

– Не знаю, он вроде спал, сейчас посмотрю. Леша, ты спишь? К тебе тут пришли. Ты как?

– Норм. Пусть на кухню проходит. Я щас.

– Хорошо.

– Тебя как звать-то?

– Веня.

– Веня, значит. Ладно. Проходи. Только у нас не очень прибрано. Да и не приготовлено. Этот не ест ничего. Дашка тоже. Чаю могу заварить. 

– Да не надо. Я могу и сам что-нибудь приготовить. 

– А ты умеешь?

– Немного. 

– Ну не знаю. Вроде и не из чего, не была я еще в магазине. 

– Да не берите в голову. Я не совсем с пустыми руками.

Веня Лешиной маме обескураживающе легко улыбается и быстро примеряется к шкафчикам, в миг просекая: где – что.

– Суп сварю? Куриный, как раз на такой случай, когда болеют.

– Ой, сомневаюсь, ты в него ничего не запихнешь. 

Леша в этот момент гнусаво гыкает в ванной и отчаянно сморкается. Веня же, как-то по-детски подворачивая руку, молча чешет большим пальцем начало левой брови, опускает глаза и отворачивается. Берет нож. 

Леша выходит и плюхается на стул. После умывания и чистки зубов. Ему как-то до нелепого стыдно за свой покоцанный вид, красные глаза, облупившийся нос, который еще и не особо работает. 

А хочется, за хрена-то, нравиться ему. Даже в соплях. 

Но лучше, конечно, без. 

Веня, шеф-повар, мать его, все что-то ловко шинкует, режет, моет, снова шинкует, снова режет, жарит, варит. 

Кашу из топора. 

Леша ворует из миски уже наструганный желтый перец. Тот прохладно, сочно и неопределенно хрустит на зубах. Вкуса не разобрать и глотать противно. 

Молчат. 

Один стучит ножом, другой челюстью. 

– Ты как?

Спрашивает Веня, повернувшись как будто надолго. 

– Хреново выглядишь.

Вот дерьмо.

– Да вроде все не так плохо. 

Тихий настороженный медведь подходит к нему и кладет лапу, которая всегда была горячей, на лоб, а она – холодная.

Остыл?

Веня:

– Горячий.

Леша:

– Да не то слово. 

Пух усмехается, склоняясь к этой двусмысленности.

– Не боишься заразиться-то?

– Поздно бояться.

Момент пиздецки портит Дашка. 

– Че, бацилла, ожил?

Веня отворачивается, принимаясь что-то помешивать, как будто его тут нет. Или – их.

Леша показывает сестре старый добрый средний палец, и продолжает подпизживать цветные хрусткие полоски.  

– А ты кто вообще?

Обращается барышня к чужаку таким тоном – любой бы растерялся. 

Но Пуха с нахрапу не возьмешь и не растеряешь. 

Он пожимает плечами.

– Веня.

– Не густо.

Она заглядывает в кастрюлю. Принюхивается. Сменяет гнев на милость.

– Даша.

Выходит.

– Вот такая у меня сестренка.

– Вы похожи. Только она порешительнее.

– Че?

Батя просачивается на звуки, а главное, на запахи движухи. За ним – спасать от него – мать. 

– О, супец, уважаю. 

Протягивает ладонь.

– Владимир Сергеич. Счастливый папаша, так сказать.

– Веня.

– Накатим?

– Можно.

– Тань, можно?

– Да ну тебя, ты уже и так нас всех укатал. 

– Так ведь за здоровье – грех не выпить. Тем более друг зашел к Леше, давно я такого не видел.

И она соглашается. 

Подбирает тарелки, режет хлеб, суетит слегка… 

Леша закрывает глаза пальцами, Дашка приносит кота, садится к маме, гость выключает газ, улыбается.

– Извини, – говорит Леша в комнате, – они все очень непосредственные.

– Да прикольные. 

– Вот и познакомились, блин.

– Только что руки твоей все равно не попросишь. Переезжай так.

– Куда? 

– К черту на рога, куда-куда? Ладно, спи пока, тебе надо спать больше. Пойду я. 

И потом однажды – он поет ему. 

Одну за другой. 

Красивые грустные песни. 

Тихонечко. 

Когда они уже почти спят.

   

Леша тушит окурок в банке из-под кофе, когда дверь открывается. Он поворачивается на звук, вслушиваясь в родные прижитые шорохи, смотрит сквозь стену и сквозь стену видит: Веня со стертым усталостью лицом, притворяет дверь, запечатывая ее за собой, та встает, как любая стена – плотно, глухо, зашивая двоих в четырех углах. 

Повороты замков. 

Перезвоны ключей.

Шуршание куртки и обуви.  

Сухой кашель. 

Даже сквозь стены, или – особенно – сквозь стены, у Вени глаза – глаза человека, пораженного смертельной тоской. Мутные, покрасневшие, как будто незрячие, остывшие. Леша знает их наизусть. Шестнадцатичасовая смена изматывает Веню до изнеможения. Всегда. Словно он переплыл густой океан, продираясь сквозь водоросли, а кисельные берега слишком мягки для того, чтобы выйти на сушу. И вот он Пух – железный человек, деревянный медведь, моток колючей проволоки – которого отягчает жизнь, возвращается ли он на самом деле хоть когда-нибудь? И куда он возвращается? Домой? Это дом? Для него? 

Лешина радость стала такой тяжелой, что вот-вот превратится в не-радость. Нерадость, что тот – вернулся. Пришел. Не прошел. Мимо. В-право. На-лево. Шаг в сторону. За который не расстрел, но легкость. Легкость осталась у них где-то в стороне. Как огнетушитель. За дверью. В казенном доме. В углу. Баллон, полный напряжения и густой пены. 

В такие вечера Леша думает, что не будь он здесь, не жди он этого возвращения – Веня не пришел бы. Совсем. И, может быть тогда, его музыка, ревнивая злая музыка, не терпящая никакого счастья, покинувшая его, вернулась бы. Сколько уже он не брал гитару свою? Без которой прежде не мог. Год? Два? В последний раз он слышал его на свадьбе у Ани. В безумной толпе каких-то хипстеров и кришнаитов, они совсем тогда не выделялись, и Веня отжег, выдав чуть не полноценный концерт, он играл столько своей музыки, сколько не играл ни до, ни после. Она очень просила его. О подарке. И он – подарил. А потом – всё. Молчок. Волчок, которому подрезали связки. Ни лаять, ни выть. Веня все еще смеялся потом, но уже как-то реже. И не так беспечно. Этот редкий смех возвращал что-то в их жизнь, их самих возвращал – прежних. Слышать этот смех было все равно, что смотреть старые счастливые фотки. Быть залитым чистым светом. 

И вот опять он пришел домой. И будет бесконечная ночь. Без любви. Без ласки. Тоскливая, как любая рутина. Так что вновь захочется разбудить его и просить: уходи.      

Куда глаза глядят. 

Сердце зовет.

Поезжай.

Катись.

Уёбывай.

К черту.

Пока зовут. 

А ведь его зовут. Звонят. Каждый месяц, как абонентскую плату снимают. Он уже не всегда берет, а если берет – прибедняется, шутит, что, мол, зачем я, сколько нас, да я уже как-то и не по этой части, исписался, испелся, да и было бы чего, да че там, ладно… с чем-то он в конце соглашался, со звонком, видимо, в следующем месяце… 

Винит ли Веня его, Лешу? Во всем. В ничем.

Винит.

Не прямо. Косвенно. Так что ничего нельзя доказать.

Потому что у Леши нет своей воли, ему – не уехать. Отец заболел, мать вкалывает, чтобы Киру в Петрограде учить, если еще и он свалит… а что, собственно, будет-то? 

Леша, надо гряды вскопать. 

Леша, завтра садим картошку. 

Леша, машинка сломалась, глянь, мастера вызвать не на что. 

Леша, отец звонит, плохо ему, посмотри, что с ним, вызови скорую, мне не уйти с работы. 

Леша, он все каналы опять сбил, верни, как было, когда будет время. 

Леша, принесешь морковь, и еще варенья, ну ты сам лучше знаешь. 

Леша, слушай, найди у кого-нибудь кота на неделю, у нас мышь завелась. 

Леша, ты помнишь, что у матери день рожденья, ничего не надо, но приди, посидим. 

Леша, надо обои в кухне поклеить. 

Леша, на даче крыша течет, на втором этаже, потолок скоро обрушится.

Леша, на балконе окно болтается, я боюсь, что оно вывалится и кого-нибудь покалечит.

Нет, серьезно, что будет-то?    

Семьсот верст до града Петра. И гори все огнем, а потом трава не расти. Сесть бы в вагон, сумку под сиденье, бурду в стакан и – всё. Мама, можно я тоже женюсь? 

И вот жена его, муж его воротились в дом. 

Входит в кухню. Прижимается к косяку. 

– Ты поел?

Леша только головой кивает. 

Веня улыбается мутной сухой улыбкой.  

Он спит очень тихо. Тихий-тихий большой человек. Нежный медведь. Леша прислушивается, с боязнью, иногда ему кажется, что тот просто умер. Умер и все. Нету. Пуха. Нету. Орфея. Растаял. 

Эвридика, скитайся вечно. 

Леша протягивает руку, хочет коснуться, и тут же отдергивает, как от оголенного провода, от кипятка – знает, что будет. И не знает – будет ли что-нибудь?