Бешеный

 Часть третья

I

Мы скользим в безжизненном свете полной луны, как два призрака: бок о бок, ноздря в ноздрю, след к следу. Наши движения точны, будто нас и не двое вовсе, а один зверь и его верная тень. Когда на нас попадает яркий луч света, то виден только я, а мой спутник растворяется в серебре лунных сполохов; когда же мы вступаем в тень, лишь он маячит посреди тьмы, а я становлюсь клубящейся чернотой.

Так мы и продолжаем свой волшебный бег в лесной чаще. Два друга, два зверя: черный и белый.

II

Янек вылетел на опушку леса первым. Он сделал несколько стремительных скачков навстречу городу и тут же замер, будто натолкнувшись на невидимую преграду.

Так он простоял довольно долго, навострив уши и широко раздувая чуткие ноздри. И я не торопил его. Мало того, даже не вышел из лесной тени на залитую лунным светом опушку. Я знал: мальчишке надо побыть одному. Пусть даст волю тоске по той своей жизни, в которую однажды вернулся, благодаря мне, и от которой ради меня же отказался.

Я уже привык к этим прогулкам. Они повторялись из полнолуния в полнолуние и давно превратились в какой-то странный и немного зловещий ритуал. И стояли мы всегда именно так: Янек — вытянувшись стрелой навстречу городу, я — сжавшись в лесной тени. Что ж, между нами была большая разница: он еще мог вернуться, а я — я был обречен на вечное изгнание. Спасибо Янеку, он не так уж и часто вспоминал о доме и молча делил со мной все трудности, которые сопровождают оборотня в его лесной жизни.

Я знал, мальчишка тайком плачет, когда думает, что я сплю и не слышу его сдавленных всхлипов. Жалеет ли он о том, что вернулся? Если честно — понятия не имею, но пока единственное, что держит его в этом лесном кошмаре, так это моя никчемная жизнь. Когда-нибудь он снова будет свободен. Так случится, когда я умру. И однажды, может быть, очень-очень скоро, я сделаю это ради него…

…Наконец Янек встряхнул ушами, будто освобождаясь от чарующего вида ночного города, обернулся и, опустив взгляд, мелко потрусил ко мне. Я терпеливо поджидал, пока он подойдет, и изо всех сил старался ничем не выдать того, что творилось сейчас в моей душе. Поравнявшись со мной, Янек немного присел и, оттолкнувшись от упругой травы, как ни в чем не бывало, красиво н свободно проскользнул в лес. Я немного задержался, чтобы бросить прощальный взгляд на золотое зарево города, и всего через мгновение последовал за Янеком.

III

 

Да, я укусил его тогда. Но не сделать этого означало — бросить мальчугана, беззащитного и продрогшего, на верную погибель в зимнем лесу, да еще и в двух шагах от проклятого логова. Вернее, умом всё это я прекрасно понимал, но как же трудно было решиться!

Помню, как расширившимися от ужаса глазами я наблюдал, как медленно проступает цепочкой красных капель на белой мальчишеской коже мой осторожный укус. Янек же только немного морщился от боли и больше никак своего волнения не выказывал. Через несколько минут кровь перестала сочиться из раны, Янек хотел было обернуть ее вытащенным из кармана носовым платком, да передумал и уронил его в снег. Потом мальчик вопросительно глянул на меня. Я кивнул ему и пошел вглубь леса. Янек молча плелся следом, то и дело неловко оступаясь и проваливаясь в сугробы.

Мы поселились в самой чаще, в заброшенной землянке-заимочке, уже порядком прогнившей и почти развалившейся от времени. Но тем не менее это было хоть какое-то жилье. Вернуться в стаю ни я, ни тем более Янек теперь уже не могли.

IV

 

Я очнулся от странного звука, испугавшего меня во сне. Немного полежал зажмурившись и напряженно вслушиваясь в звенящую тишину. Через миг звук повторился, и я вздохнул с облегчением — этим урчанием давал знать о себе мой пустой желудок. Тогда я открыл глаза.

Уже основательно рассвело, и в нашу землянку проникало достаточно света для того, чтобы разглядеть белобрысый Янеков затылок, маячивший на расстоянии протянутой руки. Мальчик спал, так трогательно свернувшись калачиком, что я поневоле ощутил неодолимое желание потрепать этот вихрастый затылок, прижать к себе теплое и размякшее ото сна тело… Но вовремя сдержался. Пусть мальчонка еще поспит, а я пока в лес схожу, грибов пособираю. Ягод опять же наемся, чтобы из зимних запасов не брать…

Резво вскочив, я подхватил лукошко, которое недавно сплел (неказистое, конечно, потому как я в этом деле не мастак, но зато крепкое и лично для меня удобное), а потом осторожно выбрался наружу.

V

 

Мне повезло: почти сразу же наткнулся на туристов, которые разбили лагерь совсем неподалеку от нашей с Янеком землянки. Ох, до чего не люблю я этих туристов, черт их дери! Идут сюда, чтобы сладко пожрать, напиться да перетрахаться, а сами леса не знают и законов его неписаных не соблюдают. Их счастье, что новолуние, и они для меня сейчас — не добыча. Зато…

Зато, пока эти городские придурки вповалку храпели в своей палатке, я хорошо поживился за их счет. Картошечку из кострища выкопал, полбуханки черного хлебушка с пенька, который они под стол приспособили, подобрал, полбутылки водки — не для баловства: зимой на вес золота будет. Еще там кусочки шашлыка лежали, так я что подобрал, что подъел… В общем, обобрал этих бедолаг, как липку.

Конечно, воровать нехорошо, но я не виноват, что мне жрать охота и о зиме думать надо, да еще и пацаненок на руках. Я, может, из-за себя и не стал бы никогда так объедками мараться: на себя-то глубоко наплевать — жрал там или не жрал, — но вот ради Янека глотку перегрызть могу. Даже в новолуние…

Словом, лукошко мое приятно потяжелело, и можно было, в общем-то, поворачивать домой, но утро только начиналось, и мне явно стоило еще попытать счастья под общее везение.

От лагеря туристов змеилась узенькая, но удивительно уютная тропка, и я с удовольствием двинулся по ней вприпрыжку, несолидно размахивая лукошком.

VI

— Что ж ты, Бешеный, красную шапочку сегодня не надел? — раздался вдруг за моей спиной удивительно знакомый голос. — Забыл, что ли?

Я обернулся на звук и увидел выставившуюся из кустов жутко изуродованную рожу: вытекший глаз, кошмарные шрамы… Но всё же сразу узнал, кто это.

— Пегий! — только и смог охнуть я. — Пегий, ты всё-таки выжил…

— Да, — весело ответил тот и расплылся в сладенькой улыбочке.

В этот миг он так напомнил мне ныне покойного Вольфа, что я поневоле подумал, что все подлецы, в сущности, очень похожи.

— Мало того, я теперь — вожак! — гордо изрек мой тошнотворный собеседник.

— Ты думаешь, удивляюсь? — не выдержал я. — Нисколечко. Я почти знал… Выскочка! Когда-нибудь подохнешь из-за своей самоуверенности!

— Не подохну, — пообещал Пегий. — Я хитрее вас всех. Меня теперь ценят. Я ведь сделал то, до чего ни один из вас, дураков, и не додумался.

— Что же? — лениво поинтересовался я, хотя лично мне это было до лампочки.

— Я с живодерами дружбу свел. Днем, конечно. Ну, так вот, — голос Пегого стал довольно зловещим, — они до сих пор тебе простить не могут, что ты их Витька порешил.

Смысл слов до меня теперь доходит туго, но интонацию я хребтом секу. И вот интонация Пегого мне совсем не понравилась. Была в его голосе не наглость, не злость, а самоуверенность и сила. Значит, не врет, пес шелудивый, а раз угрожать вздумал, значит, что-то ему от меня нужно. Внутренне я сжался и насторожился, но внешне никак своего волнения не обнаружил и по-прежнему безразлично так говорю:

— Что им Витек? Дело прошлое. А кто старое помянет, тому и глаз вон!

С дальним прицелом сказал, конечно. Гляжу, Пегий аж весь побагровел от злости — глаз-то выбитый жалеет, значит. Злиться-то он злится, конечно, но сдержался, в рожу не вцепился. Молодец, я его даже уважать начал.

— А всё-таки, Бешеный, — Пегий мне шипит, — на тебе его кровь. Так что погоди, доберутся до тебя живодеры, только я им свистну!

Тут я живо смекнул, что к чему, но Пегому не показал, что такой понятливый.

— Вот как! — говорю. — Живодеры у тебя уже в прихвостнях ходят? Силен, силен, Пегий!

Тот осклабился:

— Ага, — говорит. — Каждый свой трон укрепляет, как может.

Меня аж смех разобрал:

— Ну, — спрашиваю, — ежели ты у нас теперь царь, то чего ж тебе от меня-то, мужика сиволапого, надо?

— Сам знаешь, — не моргнув единственным глазом, отвечает Пегий. — На Плешивой поляне не я тебя побил, так что по всем правилам вожак у нас — ты, хоть и опальный. Формальность, конечно, но мне неприятно…

— И чем же это я, Пегий, тебе помочь-то смогу? — юродствую, ясное дело: сам-то давно уж допер.

— А тем, — ответствует Пегий, — что неплохо бы нам с тобой снова на Плешивой поляне порезвиться. Но с другим результатом.

— Эх, Пегий, — говорю сочувственно эдак, со слезой в голосе, — а где же гарантии, что я тебя снова не побью? Я ведь тебя и целого побил, а уж половину — тем более!

Он опять побагровел весь, аж в глазу прожилки кровью налились:

— А гарантии ты мне сам дашь, Бешеный, да и на той же Плешивой поляне под меня и ляжешь!

С меня вся язвительность разом сошла, потому что таких заявлений я на дух не переношу, даже в шутку:

— А вот это — дудки! Я еще в жизни своей ни под кого не подкладывался, тем более под тебя, полупес шелудивый! И скажи спасибо, что я сегодня добрый, а то бы и с другого бока тебя ободрал!

Пегий, конечно, испугался — он меня знает, какой я бываю, если кличку свою начинаю оправдывать. Отшатнулся он, назад в кусты шажок сделал — ме-еленький такой шажочек, но мне больше и не надо.

— Посмотрим-посмотрим… — шипит Пегий из кустов. — Только ты бы для поднятия боевого духа домой сбегал, Беленького своего проведал, а то мало ли кто по лесу шастает — обидеть могут, да и дверь-то у вас, кажется, не запирается…

Меня — как обухом по голове! Я даже дослушивать его не стал. И на то, чтобы в кровь его извозить, тоже времени не потратил. А кинулся, что есть мочи, к землянке нашей. Бегу, а у самого в башке одна только мысль и вертится: „Успеть бы, а уж там посмотрим, какой из меня боец!"

Но как к землянке подбежал, так сразу понял — опоздал! Дверь нараспашку, следов полно натоптано, кое-какие вещички наши с Янеком у порога валяются… А внутрь заглянул — так там вообще разор: целым ничего не оставили, сволочи!

Я в землянку нашу зашел и тут же у порога на сушеном грибе поскользнулся. Ох, меня и прорвало! Не выдержал, заревел в голос от жалости к себе, к Янеку, к дому нашему разграбленному… Сижу, как дурак, прямо на полу, лукошко свое к груди прижимаю и только слезы успеваю по щекам размазывать, а они всё текут, текут…

VII

Переговоры они назначили мне всё на той же Плешивой поляне, дипломаты хреновы. Я согласился — да и что было делать, ведь все козыри у них на руках. Вернее, козырь был один, но самый главный — мой Янек. И уж охраняли они его — дай Боже! Я попытался было сунуться по первости, да где там! Они меня даже к забору не подпустили. Я им говорю:

— Ребята, может, столкуемся, а?

А они в ответ:

— Ишь ты, какой сговорчивый стал! Столкуемся, как время придет!

Вот гады! Но когда до полнолуния три дня осталось, сами позвали. Я пришел, конечно, заранее. Гляжу — и они уже здесь, в кусточках замаскировались, конспираторы! А сами-то и следов намесили, и веток понасшибали, а уж табачищем прет!.. Но Янека с собой не привели — уж его-то запах я бы и через табак учуял.

Подкрался я к ним со спины — благо, ветер позволял. Поглядел: пришли двое живодеров. Один — большой, как медведь, другой — мелкий, как заяц. И Пегий с ними, конечно. Всего трое. С троими я бы, наверно, и справился, но…

Сижу, слушаю — может, чего и выслушаю?

— Эй, Колян, — мелкий живодер другому говорит, — долго мы здесь будем задницы просиживать?

Фамильярно так спросил, но при этом совершенно ясно было — боится. Гляжу, и Пегий на Коляна косится с испугом. А тот — хоть бы хны, с достоинством отвечает:

— Сколько надо, столько и просидим! Не твоего ума дело.

И бас у Коляна хриплый да жесткий, не терпящий возражений. Маленький живодер при этих словах сильно приуныл, а Пегий, наоборот, приободрился — аж весь сияет изнутри. Большой человек этот Колян. Сразу видно, что не „шестерка", как Витек покойный, мир его праху. И на все проблемы Пегого ему, Коляну, глубоко наплевать: у него со мной свои счеты.

Мне немного лестно стало, что он сам сюда пришел. Значит, хорошую цену за мою шкуру дать готов. И за жизнь, разумеется. Но я-то не продаюсь, совсем не продаюсь, даже так дорого.

Бандитский разговор тем временем заглох. Я ждал довольно долго и уж совсем было собрался обнаружить свое присутствие, но внутреннее чутье удержало меня. И правда, скоро Коляну самому надоело сидеть в тишине.

— Что-то не видать твоего дружка Бешеного, а, Пегий? — подзадорил он. — А говорил, примчится, как собачонка на свист…

— Примчится-примчится, Колян, не сомневайся, — залебезил перед ним Пегий, — ради своего Беленького собственной шкуры не пожалеет!

Эх ты, думаю, царек мой Пегий! Видели бы сейчас твои вассалы, как ты с протянутой руки дерьмо жрешь! Колян, видать, тоже о Пегом мнения невысокого: лишь хмыкнул в ответ на все его излияния. А того будто прорвало:

— Уж чего он только не делал, Бешеный-то, ради Беленького своего! Из стаи ушел, от вожака отказался, чтобы с ним…

Тут уж я не выдержал:

— Ну, хватит, Пегий, — говорю, — утомил!

Они, конечно, чуть не обделались от неожиданности, и я, понимая это, почувствовал, как во мне растет прежняя наглость и уверенность в себе.

VIII

Первым из них, конечно, Колян в чувство пришел. Осмотрел он меня с прищуром, да и говорит:

— Вот ты какой, значит, Бешеный…

Чувствую, оценил он меня правильно: ни убавить, ни прибавить, — и уж я-то ему намного симпатичнее Пегого, если здесь это слово вообще к месту. Сверлит меня Колян взглядом внимательным своим, но в глазах-то любопытства больше, чем ненависти. Значит, понимает, что моя жизнь — это жизни „шестерки"-Витька не ровня. Но при этом, как всякий сильный человек, меня он добром не отпустит и к ответу приставит по полной мере.

А на меня ерничество напало:

— Нет, Колян, — говорю, — это я еще не Бешеный. Смирный я сегодня…

Колян-то проглотил эту пилюлю, а вот мелкий живодер аж захлебнулся от ярости. Ружьишком у меня перед рожей трясет:

— Дай-ка, Колян, я его шлепну! — кричит. — Тут же, чтобы не мучиться!

Колян на него рявкнул:

— Заткнись, Мелкий!

Надо же, как я его угадал! Мелкий заткнулся, как велели, а Колян обхватил своей лапищей дуло винтовки, мне под нос подвел и говорит вкрадчиво:

— А что, Бешеный, если мы и вправду тебя здесь шлепнем?

Я не испугался совсем. То есть абсолютно. Знал: Колян не шлепнет, он — не этот Мелкий-визгун, он всё наперед просчитывает, и расчет у него сейчас совсем другой.

— Не-ет, — отвечаю, — на мокруху вы не пойдете. Потом — другое дело, а сегодня я какой-никакой, а человек!

Верно сказал, в общем: не станет Колян из-за Пегого так мараться. Да если б они и захотели меня пришить по-тихому, то давно пришили бы, а не стали на Плешивой поляне мне встречи назначать. Но, гляжу, Колян дуло от моего носа убирать не спешит, ноздри у него раздулись, рожа зверская… Решил я его поторопить:

— Да и потом, — говорю, — я вам живой нужен.

Тут только Колян усмехнулся и резко ствол от меня отпихнул. Мелкий чуть было не пальнул от неожиданности. Ну да ладно — хорошо, хоть на ногах удержался.

— Молодец, соображаешь, — похвалил меня Колян. — Ну, коли так, то — к делу!

Сели мы кружком, они меня еще и куревом угостили — идиллия! Пионерский лагерь, да и только! Я, конечно, покуриваю легонько — не приучен к этому делу, — а сам всё слушаю и про себя смекаю, как на этот раз выкручиваться. А Пегий — тот соловьем поет, планчик свой мне излагает. А планчик у него — закачаешься! До того он все детали гладко расписал, что я ушам своим не поверил, хоть и ждал от него какой-нибудь гадости.

— Мы, Бешеный, — поет наш царек, — на второй день полнолуния с тобой драться будем. Разрешаю тебе пару раз отскочить. Ну, разок куснуть для правдоподобия. А потом уж — не обессудь…

Мало, значит, ему меня убить — надо еще и на косточках поплясать! Но я молчу, вроде не очень и понимаю, что это „не обессудь" на самом деле обозначает. Думаю, пусть-ка они еще чуток картишки свои раскроют — тогда и поиграем. Колян тоже помалкивает, сигаретку смолит да на меня щурится. Потом не выдержал:

— Что ж ты, Бешеный, про Янека своего не спросишь?

— А что, — говорю, — спрашивать-то?

— Как это — „что"? — Колян удивился. — Будто и впрямь не знаешь?

— Знаю, — усмехнулся я горько, — только сейчас спрашивать без толку, а мертвый я с вас ничего уже не спрошу. И гарантий никаких…

Колян на меня серьезно посмотрел, цигарку откинул и говорит:

— Я — твоя гарантия. Как только Пегого дождусь, выпущу твоего Белька — слово даю.

Молодец Колян, хорошо ситуацию сечет, да и я, видать, ему приглянулся, раз он на такой поступок расщедрился и слово дал. Пегий аж рот разинул:

— Ты что, Колян! — шепчет. — Перед кем ты…

— Тихо! — Колян говорит. — Не тебе, собака, меня учить. Я так решил, а ваши оборотничьи дела меня не касаются.

Заткнулся Пегий — видит, нечего делать; ну, а я по коленкам себя хлопнул, поднялся:

— Ладно, — говорю, — я тебе, Колян, верю.

И ушел, не оборачиваясь. Не люблю, когда смотрят, как я плачу…

 

IX

Луна… Эх, что за луна сегодня! Я прямо остолбенел, когда увидел. Стоял и думал, думал… Иногда лунный диск начинал плясать в глазах, дробился на мелкие кусочки, но я только тряс мордой, чтобы смахнуть ненужную слезу, и всё смотрел, снова и снова.

Обычно в первую ночь полнолуния я, бывало, весь лес обегаю, с ума схожу от свободы и мощи! А вот сегодня простоял, как заколдованный, до самого рассвета, не в силах отвести взгляда от ровного лунного диска.

И откуда только берется в ней эта таинственная и страшная сила, которая дает такую власть надо мной? Почему мне хочется орать от радости, когда я вижу, как луна разрастается в черном небе, ночь от ночи постепенно превращаясь в идеальный круг? А когда она умирает, я становлюсь полной немощью и ничтожеством. Это повторяется уже бессчетное число раз, но всё никак не привыкну… Всегда врасплох застает меня первая дрожь перед превращением, а потом наступает ночь — мое время, мое золотое времечко!

И так же внезапно пришла эта первая ночь полнолуния, и завтра я должен умереть… Бог ты мой, как же подыхать-то не хочется! Да еще так пошло — от гнилых зубов Пегого! Я всегда был и буду сильнее этой шелудивой твари, а вот поди-ка — стою, давлюсь своими соплями да на луну глазею…

Как же так? Разве растерял я всю былую гордость? Неужели дам так просто втоптать себя в дерьмо? И неужто сам подлягу под грязного подонка, которого в свое время не добил на Плешивой поляне?

Мне хотелось взвыть от таких мыслей, но я стоял и молча таращился на луну. А когда звезды на востоке стали тускнеть, вдруг ринулся напролом сквозь лес, не разбирая пути-дороги. Носился кругами, скакал в стороны, кубарем катался по мокрой траве и, наконец, затих, постепенно приходя в себя.

Чем был вызван этот неожиданный всплеск? Нет, я не озверел с тоски и даже не сошел с ума. Просто снова стал Бешеным, самим собой, и твердо усвоил одно: за свою жизнь я еще повоюю!

 

X

Я ворвался на Плешивую поляну, как черный вихрь, без сигнала, нарушив все неписаные правила. Плевать! Я — Бешеный, и всегда был вне закона! Пусть замрет лес, пусть и вся оборотническая братия трясется, закатывая глаза и поджимая хвосты от страха, как помойные псы. Пусть прошибет холодный пот выскочку-Пегого, когда он поймет, что я не сдался…

Он не понял. Вытрусил навстречу, заваливая дряблую задницу влево, но тем не менее очень гордый и уверенный в своей победе, в том, что все тузы у него на руках и игра сыграна. Что ж, излишняя заносчивость никогда не была полезна, особенно когда на кон поставлена твоя жизнь.

Я мелко задрожал от накатившего возбуждения. Меня охватил жгучий азарт охотника, который играет с глупой дичью, а она сама, вот так же гордо и уверенно, как Пегий, идет на верную погибель. Я захотел продлить удовольствие от игры и скользнул наперерез, опасно открыв свой незащищенный загривок ощерившейся пасти Пегого. Но старина Пегий оказался полной развалиной, намного хуже, чем я предполагал. Реакция у него была явно запоздалой, и он даже не сообразил напасть. Неужто всерьез полагал, что я умру сам, без его помощи? Эта мысль меня развеселила и обозлила. На мгновение мне захотелось закончить всё единым броском, но я сдержался — слишком уж просто, не в моем духе.

Я снова прошил пространство в неосторожной близости от челюстей Пегого, на этот раз подставив ему левую лопатку. Пегий слабо тявкнул и коротко хрустнул непослушной пастью. И эта падаль хотела меня побить? Меня, Бешеного?! Тут я окончательно решил, что третьего раунда игры в поддавки не будет, потому что мне еще предстоит изнурительная борьба за Янека, и надо беречь силы, а не тратить их на бесцельные ужимки и прыжки.

Пегий всё так же обалдело торчал посреди Плешивой поляны, когда я медленно и решительно пошел на него. Он глядел, как я приближаюсь, неумолимый и смертоносный, обиженно лупал единственным глазом, пытаясь своим скудным умишком осмыслить происходящее…

До него дошло слишком поздно, только когда мое горячее дыхание взъерошило шерсть на его тощей шее. Мне даже стало немного жаль Пегого за непроходимую глупость. Но ненадолго, потому что недоумение в его единственном глазу вскоре сменилось не злостью, не ненавистью, а паническим ужасом. Тогда и от моей жалости не осталось и следа. Он недостоин жизни, этот Пегий. Собаке — собачья смерть!

Пегий попытался отступить, удрать, но я ему не дал. Шкура у него оказалась старческой и обвисшей, он бился в ней, как в мешке, сучил в воздухе костлявыми лапами и жалобно скулил. И я вздохнул с облегчением, когда под моими зубами хрустнули шейные позвонки и судороги обезглавленного тела прекратились.

„Вот и всё, — подумал я, разглядывая окровавленные останки. — На этот раз Пегий навсегда ушел туда, откуда однажды ему удалось выбраться на горе мне и Янеку. Его поганая кровь смешалась с землей, и теперь на Плешивой поляне уж точно ничего не вырастет отныне и во веки веков. Аминь".

На всякий случай я поддел носом и откатил подальше от тела оскаленную голову моего смертного врага — просто из суеверного страха, что он опять срастется воедино.

И еще одно обстоятельство встревожило меня не на шутку. Я никак не мог понять неестественную тишину, нависшую над Плешивой поляной. Стая ушла, не дождавшись финала моей кровавой разборки с Пегим.

Был ли в этом злой умысел или мой просчет — не знаю, думать особо было некогда, да и незачем. Одно было ясно точно: стая поняла, что я дрался на Плешивой поляне вовсе не затем, чтобы стать их блохастым царьком, и главная моя игра еще впереди — игра без каких бы то ни было правил.

Это страшило, дурные предчувствия жгли нутро и заставляли ежиться от одной только мысли о том, что ждет меня впереди. Но плевать на все предчувствия! Ведь я — Бешеный, мне ли внимать гласу рассудка? И, очертя голову, я ринулся навстречу той беде, которая звала из густой черноты леса со стороны живодерни. Я знал эту беду в лицо, поэтому воинственным кличем возвестил ей, что принял вызов. Мой хриплый вой шарахнулся к небесам и, несколько раз вернувшись слабеющим отзвуком, затих.

Колян! Колян, я иду к тебе!

 

XI

 

Я старался идти совсем неслышно, чтобы даже чуткие к любому движению сухие сосновые иглы не шептались, ведя отсчет моим шагам. Я подкрадывался, играя с драгоценной добычей в „тише едешь — дальше будешь". Я был начеку.

Но Колян заметил меня всё-таки слишком рано. В ясном свете полной луны было хорошо видно, как он вздрогнул и насторожился, то ли краем глаза уловив в кустах мою неясную тень, то ли нутром почуяв неладное.

— Эй! — негромко позвал Колян, и голос его едва заметно дрогнул от страха, а рука непроизвольно натянула поводок, на котором он держал моего Янека. Тот сидел смирно, неподвижным белым столбиком, только подергивались чуткие уши, выдавая сильное волнение: мальчик уже почуял мой запах и ждал…

— Эй, — еще раз, совсем уж неуверенно, протянул Колян, и я понял, что пора показаться, иначе он пальнет по кустам из своей двустволки — и поминай, как звали.

Я вышел, усердно хромая и кособоча зад, надеясь задурить голову моему противнику. Но Колян уже пришел в себя и обрел способность моментально оценивать ситуацию, поэтому сыграть под Пегого не удалось. Колян почти сразу же узнал меня.

— Бешеный, ты?! — крикнул он и, не дожидаясь ответа, вскинул ружье.

…Огненный комок больно ударил в грудь, и тугая волна воздуха откинула меня назад. И тотчас белая молния сверкнула в лунном свете — это Янек взвился вверх, и Колян, не выдержав его напора, нелепо взмахнул руками, выронил ружье и завалился на спину, пытаясь отчаянными шлепками оторвать от своего горла разъяренного белого зверя.

Я понял, что сейчас произойдет непоправимое. Преодолевая тошноту и слабость, попытался было встать, но обессиленно рухнул на землю, и на меня обрушилась душная чернота…



 Эпилог

Первым, что я увидел, открыв глаза, была кровь. Вернее, потом я понял, что это кровь, а тогда воспринял ее лишь как красный цвет. Кровь. Много крови. В последних судорогах превращения я хватал ее раскрытым ртом, и от солоноватого вкуса к горлу уже подступала тошнотворная волна. Вскоре судороги прекратились, но еще некоторое время я лежал в полуобморочном состоянии, не в силах пока осознать, что же со мной произошло этой ночью.

Постепенно я пришел в себя, вспомнил и похолодел от ужаса. Потом попытался подняться, стараясь не смотреть на залитый кровью труп. Но всё же не выдержал и глянул.

Он был истерзан и выпотрошен, как ватная кукла. Я с трудом поверил, что весь этот кошмар — дело моих зубов, а лежащий бесформенной массой человек — моя первая жертва.

Судорога снова перехватила горло, и меня тут же вывернуло наизнанку прямо на все эти кишки и кровавые пузыри. Стало немного легче, и я, шатаясь, побрел искать Бешеного.

Долго разыскивать не пришлось. Он лежал там, куда его отбросил выстрел Коляна. Еще живой… Но голова была неестественно запрокинута назад, из открытого рта вырывалось хриплое дыхание и окровавленная грудь мелко подрагивала в такт.

Я рванулся было к нему, но оступился и рухнул рядом на колени. Резкая боль пронзила левую ногу, но мне сейчас было уже не до того. Осторожно обхватив голову Бешеного, я приподнял ее, чтобы было легче дышать. И тут заметил, что по его лицу, мешаясь с каплями пота, текут мелкие злые слезы. Помню, это меня изумило — никогда раньше не видел, чтобы он плакал. Может, именно в тот момент я действительно в полной мере понял, что Бешеный совсем не бессмертен и может умереть прямо сейчас, у меня на руках.

Время шло, а я всё сидел, склонившись над ним, стараясь вовремя утирать пот и слезы с разгоряченного лица. Наверно, надо было бы отнести моего умирающего друга куда-нибудь подальше от этого страшного места — ведь рано или поздно Коляна могли хватиться, выйти на поиски, и тогда непременно наткнулись бы на нас, голых и безоружных. Да, так говорил рассудок, но я боялся, что вытрясу из слишком ослабевшего тела остатки жизни. Да и в тот момент, говоря откровенно, мне было чихать на всё и на всех, кроме Бешеного.

Когда же совсем рассвело, и лучи утреннего солнца теплыми полосами пронзили чащу, Бешеному стало заметно легче. Он пришел в сознание и даже открыл глаза.

Сейчас он выглядел настолько здоровым, что я понял: это последние минуты его жизни. Я улыбнулся дрожащими губами, стараясь при этом не расплакаться, и сказал:

— Бешеный, можно, я тебя поцелую?

Он улыбнулся мне в ответ, будто не веря своему счастью:

— У тебя же весь рот в крови…

— Да пустяки, знаю, — отмахнулся я и наклонился к нему.

Наши губы сплелись в поцелуе, и волна счастья мягко захлестнула меня. Этот поцелуй отнимал много сил, но им невозможно было пресытиться, и я не отнял своих губ до тех пор, пока не почувствовал, что целую мертвое тело.

Бешеного не стало. Только теперь я мог дать волю слезам, и они капали на бесчувственное уже лицо, застывая на мертвых щеках крупными каплями. Казалось, он плачет сам, но взгляд его был ясен, а губы еще хранили след улыбки — ведь он умер счастливым.

…Вечером я вышел к логову. Там уже готовились к последней ночи полнолуния, выбирались из норы, валялись по траве, разминая затекшие суставы… Один из них, смутно знакомый, заметил меня и, видимо, узнал:

— Эй, беленький, ты кто? — спросил он и сделал несколько робких шажков мне навстречу. — Уж не Янек ли?

Остальные, как по команде, застыли, внимательно разглядывая меня в упор.

— Нет, — гордо ответил я и, повинуясь шальной мысли, мелькнувшей в мозгу, добавил: — Зовите меня — Бешеный!..

И презрительно сплюнул под ноги, увидев, какое впечатление произвело на них мое новое имя.


12 ноября 1992 — 8 января 1994 г.