Физрук

 

Всю жизнь мы пытаемся создать рамки, в которых существование будет достаточно комфортным и защищенным. Иллюзия черты. 

Мы можем моделировать в воображении абсолютно всё, приписывая собеседнику слова и реакции, которые выгодны для нас. Постановка в кукольном театре. Самое приятное – это представлять собственное поведение, проговаривать шепотом выигрышные фразы в ответ, чувствовать превосходство. В фантазии мы всегда герои.
Нам кажется, что отношения с другими людьми гораздо сложнее и непонятнее, чем отношения с самим собой. Я тоже раньше так думал – что понимаю свое нутро. В определенный момент времени упивался тайнами, которые храню от внешнего мира. Тогда был уверен: раз секрет знаю только я, он обречен на вечное одиночество. Это вполне меня устраивало.
Конечно, были веские причины, чтобы не заводить близких друзей. Боязнь ненароком проговориться, выдать себя какой-то незначительной мелочью, как в детективных романах, вынуждала контролировать каждый жест. Я осознавал, что совершаю нечто странное. То, что выходило за черту общественной морали.
Сентябрь в том году выдался теплым. Листья желтели неохотно, обманываясь по-летнему ярким солнцем, а школьники потели в плотной зеленой форме от непривычного зноя. Расчерченный белым асфальт, построение квадратом. Волнующиеся родители, ученики с традиционными охапками астр, гладиолусов и роз.
Я откровенно скучал, терпеливо дожидаясь окончания торжественной части. Как старосте 11-го «А», мне доверили ответственную миссию – нести первоклашку на плече. У девочки были огромные белые банты на голове, похожие на мотки сладкой ваты, аккуратные черные лаковые туфли и белый фартук с пенными рюшами. Она, нахмурив маленькие бровки, смотрела на меня снизу вверх с той самой детской серьезностью, которая заставляет взрослых нервничать. Я тогда подумал, что дети способны смотреть так, будто все о тебе знают. Они взирают откровенно, не пряча эмоций, не притворяясь. В их глазах отражается правда. Я видел, что не нравился ей, но миссия с первым звонком была важнее симпатий, поэтому она позволила взять себя на руки, а потом кое-как взгромоздить на плечо.
Девочка изо всех сил трясла колокольчик прямо над ухом, но я невозмутимо улыбался, пребывая в грешных грезах.
В моем классе учился Игорь Потапов, сын нашего мэра. С Потаповыми школе повезло – предвыборная кампания проходила с особым размахом. Мэр выделил средства из личного бюджета, чтобы возвести пристройку к школе, чуть ли не больше, чем основное здание. Учеников и преподавателей осчастливили бассейном, душевыми, раздевалками и большим спортивным залом. Рядом располагался стадион, что было удобно.
Наша уважаемая директриса Татьяна Павловна при любой возможности вылизывала Потапову все его регалии, лоботряса Игоря тоже не обижала. Мне же до этого не было никакого дела. Единственное, что меня интересовало, – это возможность наблюдать за одноклассниками в раздевалке, невзначай толкаться голыми телами в новой душевой и в свое удовольствие дрочить на светлые образы, оставшись в одиночестве. Старая раздевалка, а точнее, кладовка с облупившимися коричневыми стенами могла при большом желании вместить лишь четверых. Поэтому после уроков физкультуры пацаны переодевались бодро, дабы не задерживать остальных. В таких спартанских условиях, мне удавалось только мельком осматривать разгоряченные упражнениями тела. Долгое время этого с лихвой хватало.
С потаповской пристройкой у меня появился собственный центр эротических развлечений. Первое, что я сделал – это посмотрел расписание на неделю. Две физкультуры у нас стояли в пятницу. Оставалось набраться терпения на три дня, чтобы потом отблагодарить себя правой за ожидание, что я и сделал.
Я ни к кому не питал особых чувств, не желал загнуть в бараний рог подвернувшегося под руку одноклассника. Воспринимал их как объекты для своего эксперимента. Мне нравилось смотреть.
Я мог долго и придирчиво водить взглядом по человеку, цепляясь за мелкие детали, отмечая то, что отличало данный объект от других. Это стало для меня упоительной игрой.
Вот, к примеру, у Сереги Тишина был внушительный рост и разворот плеч. Он единственный в классе мог составить мне конкуренцию в габаритах, а за лето вымахал еще. Его тело было длинным и тощим. Когда он тянулся, хватал край синтетической футболки и стаскивал, то выгибал спину. А я заворожено разглядывал плотную ровную кожу и ряд выпирающих при движении позвонков. Если бы я мог сфотографировать Тишина в этом ракурсе, то непременно бы сделал это не раз. Со спины, с еще не снятой с головы футболкой он смотрелся так, что в горле сохло и драло. Он снимал одежду лениво и нарочито медленно, будто ему нужно переодеться в холщовую рубаху перед казнью, а не в спортивный костюм. Тишин ненавидел физкультуру из-за учительницы Катерины Валерьевны. Все, в том числе и Катерина, знали, что Тишин влюблен в нее по русую маковку. Но физручка вскоре собиралась уходить в декрет, что мучило Серого хуже пыток Святой Инквизиции. И вот он садился на лавку, стеклянными мутными глазами смотрел перед собой, хмурил кустистые брови, пожимал худыми плечами и с тяжким вздохом хватался за кромку футболки. Потом сидел с минуту в позе вопросительного знака, а я всегда занимал место позади него, щелкая кнопкой воображаемого фотоаппарата. У меня в голове собралась целая коллекция снимков, которые иной раз были лучше порно-роликов с гей-сайтов.
Морковно-рыжий Петухов, по моему мнению, должен был благодарить родителей каждый день за свое появление на свет. Петухов был редким экземпляром, не каждый день встретишь такого на улице. При абсолютном отсутствии мозга, внешне он выигрышно выделялся по цветовой гамме на фоне остального серого уныния. Его скулы всегда горели неровными красными пятнами, а в гневе Петух походил на стеклянный сосуд, который кто-то наполнял кипятком до ободка. Иногда казалось, что опаленная жаром кожа не выдержит, потрескается и лопнет. Было забавно думать, что через рваный край хлынет не кровь, а листопад из полупрозрачных апельсиновых конопушек. Эта странная мысль заводила меня. Особенно после физры, в раздевалке, Петухов всегда горел будто наждачкой натертой кожей. Часто мне хотелось коснуться ее пальцами, надавить и проверить – лопнет ли. Петух вообще был вспыльчивым и резким, чем полностью оправдывал свою фамилию. Заводился с пол-оборота – только повод дай. Наверно, не было человека в школе, с кем бы он не был на ножах. В числе тех, кого Петухов презирал, был и я. Только я-то быстро смекнул, что Петуха надо бить в ответ, а не разговаривать, потому что он не терпел слабости. Это мне было понятно – сам такой же. И мы быстро пришли к общему знаменателю на этой почве. Он даже извинялся, что сломал мне нос.
Был еще Пашка Хаметов. Любитель раздеться и похохмить, стоя в одних плавках. В какой-то момент мне стало казаться, что он делает это нарочно. Потом я в этом окончательно уверился. Пашка страдал нарциссизмом в особо извращенной форме. Мимо собственного отражения пройти спокойно не мог. Он, наверно, даже в ложку смотрел, прежде чем суп зачерпнуть. Скинет одежду и поглядывает на себя в узкое заляпанное зеркало. И так повернется, и эдак. Я тоже смотрел, потому что было на что. Он единственный из класса обладал, какой-никакой, но мускулатурой. Конечно, до Аполлона ему было далеко, хотя сам Хам так не думал, тем не менее нравился мне больше остальных. Его хотелось трогать. Я часто представлял, что целую его тело, вожу по нему руками, а Хам не замечает, потому что отражение в зеркале занимает его куда больше, чем что-либо другое.
Остальные так же присутствовали в моих невинных фантазиях: и тестостероновый Акопян, у которого мех был повсюду; и Лёшка Соколов с вытатуированным на левой икре цветным драконом; и богатенький Потапов; и даже наш местный даун Коваленко – больной и наивный задохлик, которого мама наряжала в рубашки с чужого плеча. Коваленко вечно попадало от Петухова, клевал тот с особым смаком. А я защищал. Моя репутация старосты была без единого грязного пятна. И Петух, сам того не подозревая, давал мне повод упрочить свое положение. На дурачка мне было плевать, по большому счету.
Раз в неделю «бэшки» попадали с нами на сдвоенные уроки. Тогда мы толкались все вместе – потные и усталые, а потом шли мыться. В душевых вечно начинались игрища, теперь ведь было где развернуться. То Петух затеял тупое, но веселое развлечение – хлестать всех мокрым вафельным полотенцем; то Потап решил сыграть в сифу честно позаимствованным у уборщицы хозяйственным обмылком – в кого попадет, тот пидорас; то Соколов устроил кровавое побоище – поскользнулся и рассек висок о кран. Еще мы совершили рейд на женскую раздевалку, тогда нам удалось поглазеть на сиськи Минченковой из параллельного и на задницу Катерины. И то, и другое всех привело в неистовый восторг. Но больше мы решили к девкам не ходить из-за Тишки. Сначала мы ржали, даже Серый, и вдруг Петух брякнул что-то типа «жопа на пое*ать», ну Тишка тут же и вмазал Петуху с разворота. На следующий день директриса организовала внеплановое родительское собрание. Мне тоже влетело от матери.
Много чего было, что заставляло меня в эйфории дрочить в туалете после. Потом я и вовсе осмелел: насмотревшись на «веселые картинки», оставался в душевой последним и онанировал всласть прямо там – под струями горячей воды между кафельными стенами. Пару раз меня чуть не застукали, что, к моему удивлению, сделало удовольствие более острым.
Так продолжалось до тех пор, пока Катерина не ушла в долгожданный декрет. Все жалели Тишку. Он ходил печальный, как осел Иа, – это только добавило ему поклонниц. Наверно, не было той девчонки, которая не хотела бы стать найденным хвостом. В отличие от Серого, я был беспечно доволен своей жизнью.
Его перевели к нам в марте. И всё изменилось. Новый физрук оказался крепким низкорослым мужиком с военной выправкой и командным голосом. Уже на первом уроке все четко уяснили, что лафа закончилась. Молоденькая Катерина никогда не гоняла нас по стадиону до кровавых разводов перед глазами, не гавкала на «освобожденных» от уроков, не заставляла работать до онемения конечностей. Все это напоминало армейскую подготовку, поэтому пацаны, в том числе и я, взвыли уже после первой недели. Кто-то даже ходил жаловаться Татьян Палне, что только добавило физруку баллов в глазах директрисы. Естественно, на ближайшем уроке мы поплатились за донос. Я, не отличавшийся особым рвением к спорту, думал, что умру прямо на матах или на козле, у меня даже возникла мысль повеситься на турнике, потому что я в жизни не подтягивался столько раз, как в тот день. Он не пощадил даже задохлика, который по жизни тусовался на скамейке запасных. В заключение он заставил нас бежать кросс на время по бурой мартовской жиже. Поравнявшись с ним, мы слышали его лающий голос, отдающий приказы. Мне даже мерещилось, что физрук орет: «Mach schnell!». Видимо, не мне одному – Петух за глаза тут же окрестил его Гестапо. Прозвище прилипло молниеносно. Он, и правда, был чем-то похож на фрица (хотя мы ни одного немца в живую не видели): тяжелая квадратная челюсть, глубокие носогубные складки, резкий профиль и будто высвеченные пергидролью волосы. Только глаза были не голубые, а светло-карие, как у немецкой овчарки. Я никогда не видел такого странного сочетания, может быть, поэтому его внешность казалась мне уродливой.
Никто не знал, откуда он приехал, где работал раньше, есть ли семья. Его личность скоро обросла слухами, которыми пугать можно было только первоклашек. Основная сплетня, вынуждавшая меня каждый раз корчиться от смеха, гласила о поедании школьников за ужином. На остальных уроках главным развлечением стало хождение по классу записок с карикатурами на Гестапо. Лучше всех рисовал Потапов – ему и досталось от географички указкой, что его жестоко раззадорило. Игорян, не имевший к запискам никакого отношения, принялся чуть ли не картины писать, основным сюжетом которых был трах географички и физрука на трупах учеников.
Я только сейчас понимаю, что Гестапо не делал различий между нами. Он заставлял работать в полную силу и богатенького Потапова, и навечно приговоренного справками задохлика, и девчонок в любой день месяца. Он наказывал любого за провинности, не терпел нарушителей дисциплины, врунов и ябед.
Он не любил чесать языком бестолку. Речь больше напоминала телеграмму с минимумом слов: в конце каждого слова будто ставил точку, говорил отрывисто. Такая манера общения заставляла нас вытягиваться по струнке и четко выполнять задания без лишних вопросов. Больше никто не прогуливал его занятия, не отлынивал от поручений, не подбивал класс на свершения.
Вскоре, это отразилось и на успеваемости по другим предметам. Не сговариваясь и не обсуждая влияния методов Гестапо на умы, все, как по команде, стали прилежными учениками. На переменах, вместо курения за школой и бестолкового хождения в столовую за булками, шуршали учебниками и переписывали домашку. Такое безропотное послушание и отсутствие собственного мнения меня раздражало. Если раньше все они были для меня объектами, то теперь превратились в безмозглое стадо. Одну бесформенную серую массу, с благоговением взирающую на идола. Даже ершистый Петухов присмирел – огрызался только по праздникам и то, скорее, по старой привычке, без особого огонька.
В своем страхе и отрицании новых порядков мы были похожи на язычников, которых загнали в реку. Поначалу кидались в драку, плакали и выли, а теперь добропорядочно крестились, забыв о старых богах.
Авторитет Гестапо рос пропорционально моему негодованию.
На какое-то время я прекратил упражняться в дрочке на территории школы. Даже оставшись в одиночестве, не мог отделаться от ощущения, что Гестапо смотрит на меня и осуждает. Конечно, все это было плодом моего разыгравшегося воображения, тем не менее осторожничал.
Я даже представить себе не мог, что шанс отыграться появится в последних числах апреля, как сейчас помню – двадцать четвертого, в пятницу. День клонился к вечеру. Самолеты расчерчивали высокое весеннее небо оранжевыми лентами, а улицы густо пахли сырой землей и талым снегом. Я обессилено плелся домой, после адской физры, проклиная Гестапо через каждый шаг. И только на полпути вспомнил, что оставил ботинки в раздевалке, топая в кроссовках.
Не помню, как добежал обратно до школы, настолько был зол. Пролетев по коридору, дернул ручку – закрыто. Пришлось искать уборщицу. К директрисе или к физруку обращаться с просьбой я не собирался. Баб Нина охотно дала мне комплект ключей с наказом вернуть в сохранности. Когда спускался к пристройке, пот неприятно тек струйкой по позвоночнику, а ноги еле двигались. Отдышавшись, я медленно повернул ключ в замке и прошел в раздевалку. Мои ботинки, как и полагалось, стояли ни кем не тронутые. Я тяжело опустился на лавку, переобулся, пару раз глубоко вздохнул и уже собрался уходить, как заметил рядом с собой небрежно брошенные вещи. Тут же вскинул голову, осмотрелся. В раздевалке никого, кроме меня, не было, но теперь я отчетливо слышал шум воды, доносившийся из душевой. Первая мысль была о Гестапо. Он никогда не мылся с нами вместе – дожидался, когда последний измученный ученик хлопнет дверью. Тогда физрук запирался изнутри и наслаждался водными процедурами.
Я вышел в предбанник, приотворил стеклянную дверь, заглянул. Застыл.
Рука сама потянулась к заднему карману джинсов. Мобила. Кнопка. Запись.
Я не дышал. Я не мог произнести и звука. Я врос в дверной проем.
Шлё-шлёп-шлёп.
Там, под клубами пара, Гестапо трахал Петухова.
Петух стоял, широко расставив ноги и упираясь ладонями в кафель. Глаза были закрыты, а с кончика носа капала вода. Лицо, грудь и плечи горели неестественным красным. Он кусал губы и почти неслышно охал в такт шлепкам о собственную задницу. Физрук трахал рыжего технично и жестко, крепко удерживая белые бедра, входил резко и вместе с тем осторожно. Я видел, как его, будто лаковый, член двигается легко и быстро. Я видел, что рыжему нравится.
Моя рука задрожала, ладонь стала влажной. Кровь глухо била в виски. Я зажал рот рукой, чтобы не закричать, чтобы не блевануть прямо там, когда физрук вытащил член, наклонился и потерся носом о мокрую выгнутую спину, поцеловал, а потом вновь толкнулся.
Сдерживая рвотный позыв, нажал на стоп. Отошел на шаг, тяжело привалился к стене. Я боялся даже сглотнуть. Просто накинул на плечо ранец, схватил сменку и вышел, позабыв запереть дверь.
Добравшись до дома, первым делом скинул видео на комп и удалил с мобильного. Я находился в какой-то агонии, когда обрезал кадры, оставив только пятнадцать секунд крупного плана, где не было видно лиц или фона, лишь порка неизвестного неизвестным. Мысль пришла в голову совершенно естественно, словно всегда там жила, просто ждала своего часа. Быстро зарегистрировал левый профайл в контакте, загрузил порно и повесил на стене в школьной группе с заголовком «Гестапо е*ёт мальчиков».
И мне вдруг полегчало. Мне стало так хорошо и спокойно, что я, выключив компьютер и сославшись на головную боль, без ужина лег спать.
На следующий день школа напоминала огромный шумный улей. На переменах ученики сбивались в группы, шептались и хихикали, кто-то громко и шокировано восклицал. Все пересматривали топорные кадры вновь и вновь. А я был невероятно собой доволен.
Будто впервые смотрел на экран мобильного, когда Соколов показывал нашумевший фильм. Даже не пришлось изображать презрение – я был вполне искренен в тот момент. Но Соколов все же испортил мне настроение: вдруг стал защищать физрука, мол, «он не мог», «он не такой». И остальные овцы стали ему поддакивать. Но я не терял надежды.
Что меня удивило, так это стоическое присутствие Петуха на всех уроках. Он как будто и не стеснялся, совсем не прятался, а демонстрировал какую-то непрошибаемую уверенность. Этот факт меня коробил. Я иной раз думал, что стоило оставить их рыльники на видео, тогда все было бы по-другому.
Через два дня слухи снежным комом докатились и до учительской. А потом стало совсем интересно: нас по одному вызывали в кабинет директрисы и задавали обтекаемой формы вопросы. Я отвечал сдержанно и ровно. Вскоре меня отпустили.
Уроки физкультуры временно отменили. Гестапо в школе не появлялся.
Общественность раскололось на два лагеря: тех, кто рьяно защищал физрука, и тех, кто вяло возмущался против. Меня безумно бесило, что команда болельщиков за Гестапо была несравнимо больше и активнее, чем оппозиция.
Я не знаю, какой расклад меня бы удовлетворил. Просто помню, что нечто гадкое и черное, поселившееся внутри, горело во мне упертой непримиримостью. И не осознавал, не отдавал себе отчет, какими могут быть последствия. Для меня все происходящее было злой игрой, в которой я сам себе отвел роль Мефистофеля.
Второй круг допросов обозначили менты. Но тут уже всколыхнулся родительский комитет, а там влез и сам Потапов. Он зашел в школу как господин. А с его уходом все закончилось. Причина была достаточно веской – выборы и вложенные в школу деньги. Скандал быстро замяли активной и нарочито позитивной подготовкой к последнему звонку и выпускным экзаменам.
Мы столкнулись с физруком нечаянно – в коридоре первого этажа. Это был первый раз, когда я смотрел ему в глаза. Это был последний раз, когда он появился в школе. Он походил на побитую овчарку. И я отшатнулся, как от прокаженного.
Тогда до меня отчетливо дошло, что он знал. Обо всем знал.
В классе я увидел Петухова. Тот стоял у окна, смотрел на удаляющуюся фигуру и плакал. Его лицо покраснело и стало совсем некрасивым, из носа текли сопли, но он не замечал.
Помню, как сейчас.
Снова апрель. Двадцать четвертое. Вот и вспомнилось что-то.