Молитва

На него смотрели.
Обычно очень высокие люди смешно сложены - выпирают кости, будто мослы у коровы, или таз широковат, а у этого все было как надо, хотя и рост под два метра: ровные, как у статуи, ноги с большими античными ступнями, аккуратная задница, подкачанная грудь, хорошие плечи и длинные тугие бицепсы, уходящие внутрь у локтевых ямок, как анаконды в землю. Правильное арийское лицо без улыбки, холодный рациональный взгляд, да все очень правильное: свежая футболочка, новые кроссовки, слишком фирменные для нашего голого пляжа шорты. Я назвал его про себя гитлерюгендом, таких мальчиков там любили. Он пришёл на пляж ровным правильным шагом, снял свой чистенький рюкзачок, вытащил из него слишком приличное для нашего пляжа полотенце, тщательно разложил его на гальке параллельно морю, сложил белоснежную футболку в четыре слоя, поместил ее в правом верхнем углу, рядом с полотенцем; ровненько, как солдатиков, поставил на гальку свои кроссовочки, снял шорты и трусы, положил их сверху на футболку, вытащил емкость с водой (не магазинную, видимо, мама налила) и пружинисто лёг своим легким животом строго параллельно краю полотенца.

Его сильные лопатки ходили под кожей, когда он шевелил руками, чтобы вытащить из сложённых шорт телефон; ветер ласкал пушковое оволосение на идеальной попе, икры и щиколотки можно было рисовать отдельной самостоятельной картиной.
Через полчаса пришел его друг.
Гитлерюгенду было лет восемнадцать, таких косили под Берлином русские пули в конце войны целыми ротами - эти скульптурные лица с мужественными, хотя ещё немного детскими чертами выражали, наверное, даже не страх, а удивление, мол как же так, мы же лучшие, как это?
Друг был сильно старше, явно за тридцать, я подумал о себе и испугался, мне ведь ещё на двадцать больше, а тому всего восемнадцать, господи. Друг был, конечно, ниже ростом, подкачан, с сиськами, волосат, носат, где-то мил, когда улыбался. Старший товарищ, мальчики таких любят, особенно, если мама доминантная. Опять я вспомнил про себя в тридцать пять. Хм, жизнь и уже-то довольно длинна, а ведь ещё, вроде, не конец, смотрим дальше.

Они уселись, разговаривали. Гитлерюгенд стал мазать ему спину маслом для загара, поглаживал и осторожно мял своими длинными ровными пальцами мышцы на плечах. Холодные глаза его вдруг преобразились, потеплели, засветились первой, полудетской, нежной любовью, когда не понимаешь ещё, что с тобой, и бесконечно приятно удивляешься. За длинным и красивым, как у кузнечика, бедром я заметил легкую эрекцию, там у него тоже оказалось все правильно и очень хорошо развито, везёт же некоторым. По глазам друга я видел, что мальчик этот, понятное дело, у него не первый и даст бог не последний, скорее всего, и не единственный, на пляж с таким выйти не стыдно, пусть остальные пидоры позавидуют.

Господи, шептал я про себя, загорал и почти плакал, мальчик-мальчик, сколько же ты всего не знаешь, господи. Тебя, такое чудо, живой памятник, ведь тоже бросят, и не единожды, и слезы будут литься из твоих славных арийских глаз: как же это, ведь я же лучший, в чем вообще дело, как это - я ему надоел? А потом бросишь ты, тебе будет неудобно и стыдно за себя, но что делать, сердцу не прикажешь, и вообще, не жить же с одним и тем же человеком всю жизнь, годик-два-три и хватит (ну это потом придёт, как осознание, или - оправдание). Господи, ты, конечно, все очень весело устроил, но они у тебя плохо умеют любить, ни тебя, ни себя, ни друг друга.

А вдруг нет. А вдруг ты окажешься достаточно мудр (а вдруг ты ещё и не дурак, всякое ж бывает) и поймёшь - конечно не сразу, не сейчас, но не затягивай - что надо уметь одному, самому, а остальные будут временно сопровождать, на разных отрезках и участках, для компании. Главное - поймёшь ты как можно раньше - чтоб разлука без печали, бережём психику, да и разлучаться лучше не совсем, а так, чтоб остаться друзьями, или хоть добрыми знакомыми, с легкой эрекцией, все в жизни пригодится. Так лучше, мальчик, ты скоро узнаешь, что я был прав.

А вдруг ты не начнёшь толстеть после двадцати пяти, ну не начни, а, я верю в тебя. Брось это дрянное пиво, зачем тебе целых полтора литра, не надо.
Ты скажешь, мол все равно счастья нет, независимо от веса. Нет, Ганс, оно бывает, не все прямо так плохо, оно бывает, хоть и редко. Вот видишь, сейчас ты счастлив, да-да, это оно и есть, запоминай, ещё довольно много разиков в жизни такое будет, веди дневник, считай разики. Учти, чем больше пива, тем их меньше, такая вот жизнь, а жизнь без разиков пиво не спасёт.

Как же я хочу, чтоб у тебя было все хорошо. У меня тоже было, в целом, неплохо, и разики и, вообще - будет что вспомнить. Но у тебя-то должно быть лучше, ты ж красивый Ганс, шикарный Ганс, таких не надо слать на войну, таких надо беречь, боженька, ты разве не в ответе за свои лучшие экземпляры, а?

Они живо беседуют, Ганс и друг, без намёка на жеманство, просто как друзья, но с легкой эрекцией, из арийских глаз сыплется счастье, а я иду домой, жить дальше.
Пока, ребята.