Богема

Мне всегда было интересно – часто ли люди думают о счастье? Есть оно или нет, и что это такое… Как его достичь, и что за него не жалко.
Я думаю часто. Как сейчас, сидя на кухне и закуривая фиг знает какую по счету сигарету.
Какого счастья я хочу?
Года два назад, когда я собирался на показ новой модной коллекции одежды хай-лайн, или как она там называлась, я тогда ни черта не разбирался, мой ответ был бесконечно далек от сегодняшнего.
Меня тащила на это мероприятие Стелла – ей «выбираться в свет» со мной казалось престижным. Ага, я понимал ее, отчего же нет. Стеллочке почти повезло с ростом – метр семьдесят шесть, кажется. Она не дотянула до обожаемых ею моделей всего несколько сантиметров – и мало какой мужик, учитывая ее умопомрачительные каблуки, смотрелся рядом с ней достойно. Мои же сто девяносто неизменно утешали ее самолюбие, раненное невозможностью блистать на подиуме.
Несмотря на бесконечные разговоры о моде, я, вообще-то, неплохо к ней относился. Много у кого бывают психозы, но это не повод недооценивать постель. А тут Стеллочка была просто прелесть. После исключительно скучного брака и такого же занудного развода у меня осталась дочь, с которой было замечательно возиться по выходным, и стойкое предубеждение против пуританства «серьезных отношений». Не помню, которой по счету в ряду моих отвязных увлечений была Стелла, но в дон жуаны я, тем не менее, точно не стремился. Женщины никогда не занимали главного места в моей жизни - может быть, потому, что влюбленность появлялась и исчезала, а гипотетически ожидаемая любовь как-то обходила меня стороной. Вот если придет, тогда и разберемся, а пока милые пташки вроде Стеллы меня вполне устраивали.
Перед тем эпохальным показом мод ее восторженный щебет некоторое время казался мне даже забавным. Ах, взрыв пастельных эмоций, ах, сенсация сезона, ах цветовые реминисценции и божественные диалоги фактур… Ах, Миля Самарин… Судите сами, сколько понимания снискали в моей инженерно-строительной голове эти речи. К моменту начала мероприятия я только и спросил:
- А Миля – это имя?
- Имя!!!– воодушевленно откликнулась Стелла. С тремя восклицательными знаками, никак не меньше. – Ах, да ты же ничего не знаешь… Он звезда! Мировой величины! В позапрошлом году после весеннего показа его сразу пригласили всюду! Только он не хочет уезжать, никто не знает, почему… И вообще, он удивительный! Вот к нему любой может запросто прийти в мастерскую, и он не прогонит, если, правда, дверь откроет. Его все обожают – он такой талантливый!
Я несколько оторопел от такого оборота: не прогонит, если откроет дверь. А еще подумал, что если бы меня все обожали за талант и только поэтому перлись толпами, я бы дверь вообще не открывал.
- Мда, занятный парень. Только имя какое-то странное. Может, все же кличка? Он длинный?
- Да ты что! Я бы знала! То есть он действительно высокий, но прозвища вообще не его стиль – он всех, кого запомнит, только полным именем называет, так что никому и в голову не придет… У него просто имя сербское – Богумил. Так обращаться не с руки, а сокращенно – только Миля, его все так зовут… - Стелла уже направо и налево кивала знакомым.
- И он позволяет?
- Что?
- Всем себя так называть…
Она обернулась ко мне, и в искусно подведенных глазах на мгновение мелькнула задумчивость:
- Ты знаешь, мне иногда кажется, что ему все равно.
В наблюдательности Стелле всегда было трудно отказать, поэтому я поверил, еще больше подивившись на это модное чудо с несуразным именем Миля, и добавил последний уточняющий штрих к портрету:
- И многих он помнит?
- Человек десять. – Суровый тон явно свидетельствовал о том, что Стеллочка в это число не входила, и я прекратил расспросы, благо и беседу уже поддержал, и поток восторгов на этом, слава Богу, иссяк.
А потом начался показ, и я, как и ожидалось, убедился - высокая линия, которую мне посчастливилось увидеть, для меня слишком высока. Поскучав некоторое время и утомившись от непонятного мне зрелища, я по-джентельменски извинился и отправился в туалет курить. Прочитал, что у них тут не курят, и, плюнув на великосветские замашки, нагло шагнул из фойе за дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Прошел по какому-то коридору и оказался, видимо, за кулисой, сбоку от сцены и подиума. Вот - здесь все было, как надо. Слева, около уходящих в темную высь складок занавеса, наблюдал за представлением какой-то долговязый парень, рядом с ним подпрыгивал и жестикулировал забавный круглый коротышка, а справа была открыта дверь на лестничный пролет. На перилах красовалась железная банка в роли пепельницы, и я, блаженно закурив, от нечего делать погрузился в созерцание.
Музыка тут звучала гораздо тише, и до меня долетали обрывки реплик толстого попрыгунчика. Ай, какие интересные обрывки… Дяденька ругался, потрясая пачкой документов, зажатой в руке. Он в чем-то обличал не обращавшего на него никакого внимания парня, что-то ему доказывал и чего-то добивался. Но высоченному любителю подиума было явно по фиг. Рядом со смешным дядькой в дорогущем темном костюме этот товарищ выглядел весьма неформально, я еще подумал – надо же, сколько внимания персоналу! В серых поношенных джинсах и растянутом джемпере с засученными рукавами, с темно-русыми волосами, небрежно схваченными резинкой в низкий хвост, он упорно стоял спиной к потоку требований. Видимо, оскорбленный таким невниманием, дяденька дернул его за свитер, пытаясь развернуть к себе, но не преуспел в этом. Зато теперь парень, как заведенный, кивал на каждую реплику, явно не слушая и надеясь отвязаться. Тогда коротышка отскочил в сторону, что-то вписал в бумаги и попытался всучить их не отрывающемуся от зрелища человеку.
Вот это уже была видная невооруженным взглядом наглость, и мне захотелось чисто для профилактики придержать его за шиворот. Но, обнаружив в своих руках документы и ручку, парень изумленно вздрогнул и забегал глазами по строчкам. Медленно развернулся и… громко и четко выговаривая слова, обложил дядю семиэтажным матом. Вежливо вернул бумаги и опять отвернулся к сцене. Молодца! Я удовлетворенно затушил сигарету и ушел бы, но красный от негодования толстяк выскочил на лестничную площадку, судорожно набирая номер на мобильнике. Ну-ну, интересно…
- Поднимайтесь! Поднимайтесь сюда, говорю!.. Нет, ничего не вышло… Да черт побери этого Самарина!!! Не хочет он повышать процент!.. Сегодня надо, иначе мы в полной жопе! Придется припугнуть… короче, живо сюда, а то потом его от поклонниц до утра не отбить будет…
Прооравшись, этот деятель наткнулся на меня выпученными глазами, захлопнул мобильник, одернул пиджак и с деланным спокойствием направился обратно.
Ой, какой тут каша вариться, моя не смотри… Так это Самарин. Ни за что бы не подумал – мне казалось, что на своем показе модельер обязан быть, как минимум, в серебристом фраке. Тот самый пресловутый Миля, которого все просто обожают, ага. Видать, не все. Те, кто на нем делает деньги, им явно недовольны. А парень не промах…
Я собрался было закурить новую сигарету, но раздумал, увидев двух поднимающихся по лестнице дуболомов. Не-е, ну это уже ни в какие ворота не лезет. Я засунул пачку поглубже в карман, подошел и встал у Мили за спиной, на виду у возмущенного воротилы. И нечего на меня глазами сверкать – может, я тоже поклонник таланта.
Трое неслышно пошушукались и направились к нам. Если бы я в тот момент знал, о какой сумме идет речь, я бы без разговоров утащил Милю на сцену, а там выкрутились бы. Но я не знал. Да и не думал я, что они серьезно полезут драться. От души дубасить звезду они, как выяснилось по ходу, действительно не собирались, а вот я, вмешавшись, должен был огрести по полной. Правда, кто огреб больше – я или они – это спорный вопрос, но кастеты все-таки были для меня сюрпризом. Как и клочья контракта, разодранного Милей, полетевшие, словно белые птицы сквозь красную, быстро темнеющую пелену. И вой пожарной сирены после выбитой им же витрины сигнализации – на самом краю сознания.
В общем, очнулся я в больнице.
Напротив, ссутулившись, сидел Миля Самарин и отрешенно смотрел в пол.
Болели помятые ребра и саднило разбитые костяшки пальцев, но это пустяки – вот голова просто раскалывалась, да еще левую бровь противно тянули швы.
Я с трудом оглядел палату.
- Ух ты, какое здесь все белое…
Миля тут же вскинул на меня внимательный взгляд темно-серых глаз.
Помолчали.
- Почему вы вступились?
- А что, не должен был?
Кажется, он и сам понял, что вопрос идиотский, но уперся:
- Зачем же было драться, позвали бы кого-нибудь.
- Ну, драку не я начал.
- А что, они? – искренне изумился Миля, и я только наградил его кривой усмешкой. – Ну, поганцы… - он встал и сделал несколько шагов по палате непонятно куда, потом вернулся и снова опустился на стул.
- Большое спасибо, Игорь Викторович.
Надо же, до чего у него глаза говорящие: вроде слова самые простые, а смотрит так, что мог бы и вообще молчать.
- Обращайтесь. – На этот раз я улыбался от души. – И называйте меня Рэм – это еще школьная кличка.
Он чуть пожал плечами – ах, да, он же не любит прозвища. Ну, а я не жалую свое имя.
- Как скажете. А почему Рэм?
- Моя фамилия – Ремизов.
- Я уже знаю. Когда вас оформляли…
- Погодите, вы сами, что ли, меня сюда привезли?
- Ну да…
- А как же показ?
- Да там эвакуация, наверное, после пожарной-то сирены... – Миля слегка нахмурился и встряхнул головой, - Без меня разберутся. А показ другой проведем.
- Получается, что я сорвал вам праздник. – Ох, обормот я, мелькнуло в тупо пульсирующей голове. Надо было точно кого-нибудь позвать, но нет, все сам, как всегда… - Простите. Действительно не подумал.
- Сорвали не вы, так что… - ну и улыбка, слов не подобрать… будто солнце сквозь листву осеннюю пробивается, греет. – И… и давайте на ты, что ли.
- Давай.
Хорошо, что потасовка до такой вот нашей беседы случилась, а не после. А то мордобой в форменное смертоубийство вылился бы, честное слово.
- Только тебе сейчас туда надо, наверное... Стой! А они тебя, часом, там не ждут?
- Ждут… в участке. Охрана сбежалась, показания давать придется. – Миля действительно поднялся.
- Ага. Ну и отлично. Я к утру оклемаюсь и буду в полной боевой. И на следующий показ схожу обязательно – надо же хоть заценить, из-за чего такой сыр-бор.
- Шутки шутишь. – Он озабоченно прищурился, - К утру – это вряд ли. У тебя перелом ребра и сотряс, вон - очки какие под глазами. Увидимся завтра.
И, пока я переваривал отсутствие своей спортивной формы, Миля обернулся в дверях:
- Спасибо, Рэм. – И вышел.
Я провалялся в больнице неделю, и он приходил каждый божий день, совершенно непонятно, зачем. Потому что мы почти не разговаривали – не считая длинной ругани по поводу того, кто из нас оплатит лечение. До сих пор я считал, что в денежных вопросах нет никого упрямее меня, но теперь убедился, что есть. За одноместную палату в элитной больнице, за препараты, врачей и уход заплатил Миля. Как, между прочим, и за вызов платной скорой – я не поленился узнать. Но ни аргументы, ни наезды ничего не изменили: он упорно твердил, что будет так, как он считает правильным, а потом, посреди фонтана моих возмущений, заявил, что тема закрыта, и уткнулся в какой-то свой журнал. Я плюнул и заткнулся.
Ну, заплатил, и черт с тобой, раз ты такой принципиальный. Ладно деньги, но время-то свое зачем тратить? Он меня беседой, что ли, развлекал? Так нет. О самочувствии вежливо спрашивал, о погоде информировал, а потом доставал ноут и – бултых в сеть работать. Или альбом притащит и рисует эскизы. Часами. А мастерская на что? И не лень же ездить туда-сюда…
Вот гостинцы мне, как больному, Миля приносить пытался, но у меня сложилось такое впечатление, что просто забывал. В первый день принес конфет, и потом еще как-то – апельсинов. А на шестой день, я это точно помню, вдруг принес цветы – обалденный букет ирисов. У меня от изумления дар речи пропал, но он молча положил их на тумбочку и тоже, кажется, забыл. Я еще подумал: может, это сестричке? Но когда она кокетливо спросила, для кого такая прелесть, Миля, не выныривая из просмотра он-лайн какого-то французского дефиле, ответил:
- Это для Игоря Викторовича. Поставьте, пожалуйста, в воду.
А ведь ничто не предвещало бури!
Правда, мне еще до цветов расхотелось спрашивать, что он тут забыл. Уж очень здорово было наблюдать за ним и молчать – так спокойно. И весело. Останавливать, когда он пытался отправиться в туалет прямо с альбомом, или негромко просить дать мне свой мобильник, когда он норовил, не глядя, положить его мимо тумбочки… Интересно было смотреть, как он выпроваживает Стеллу, заметив, что ее тарахтение и заботы меня утомляют. Исподволь и методично, ссылаясь на врачей и режим. Как, игнорируя удивленные взгляды и садясь подальше, чтобы не мешать, невозмутимо пережидает визиты моих друзей. Как искренне не замечает симпатий медсестер…
Он действительно нравился всем – ну еще бы! С этой своей одержимостью и вежливостью, замкнутой прохладцей и неожиданной искренностью. Просто гремучая смесь. Я до одури наслушался, какой у меня красивый и замечательный друг, но цветы и печаль сестрички Ирочки направили мои мысли в неожиданное русло.
Вечером, когда Миля попрощался и ушел, забыв, ни много ни мало, ноутбук – но я уже знал, что это мелочи – Ирочка, осторожно поставив комп на подоконник, грустно и с укоризной спросила:
- Игорь, а вы что, не видите, что он в вас влюблен?
Я подскочил на кровати так, что ребро чуть не хрустнуло.
- Ира, у меня, конечно, сотрясение мозгов, но мальчика от девочки я все еще отличаю!
Она недовольно пожала плечом:
- Ну и что, что он мужчина – он модельер, а среди них много геев, - и, осуждающе вздохнув, выплыла из палаты. О как!
Я улегся поровнее и постарался успокоиться. Чего я так развозмущался-то? Миля, ясно дело, и не задумается, как его поступки выглядят со стороны, но я не романтичная медсестричка и благодарность ни с чем путать не собираюсь. Хотя в его исполнении… мда. Выглядит нетрадиционно. Но такой уж он, тут все понятно.
Такой… Такой, что мне почему-то стало грустно. Вот выпишут меня послезавтра, и все – не будет больше этих спокойных и теплых часов, когда он сидит рядом и молчит, занятый своими делами. А я вот, оказывается, не хочу с ним прощаться, потому что мне с ним хорошо. Не знаю, как ему – наверное, нет, иначе не тонул бы здесь в работе – а мне хорошо. И думать о том, что скоро это чудо-юдо по имени Миля забудет, как меня зовут, мне до смешного неприятно.
Весь свой последний больничный день я безуспешно пытался придумать повод общаться с ним дальше и ерзал, как уж на сковородке, но Миля ничего не заметил. Просидев до вечера и собираясь уходить, он спокойно кивнул на мои слова о завтрашней выписке и неуклюжую шутку о богатырском здоровье. Потом вырвал из альбома здоровенный лист, что-то на нем чиркнул и протянул мне, уже шаря глазами по палате в попытке ничего не забыть.
- Это мой адрес. Только поднимайся, пожалуйста, со своим сотрясом на лифте – мастерская на последнем этаже.
Я обалдело взял адрес и заикнулся было что-то спросить, сам еще не понял, что, но он взглянул на меня так буднично, что я только и сказал:
- А когда ты дома?
- Да я, вообще-то, домосед. Приходи, когда сможешь.
- Послезавтра?
Миля отвлекся от поисков мобильника.
- А, ну да, тебе же домой, наверное, надо после больницы… Тогда завтра не выйдет. Послезавтра.
Он нашел, наконец, телефон, сунул его в сумку с альбомом и карандашами, все-таки забрал ноутбук, дежурно кивнул мне и вышел. А я остался сидеть на кровати, держа перед собой огромный лист с крохотной строчкой посередине и размышляя, что этот шедевр достоин рамы. Во всех смыслах.
Вот так и получилось, что я стал приходить к нему – просто так, без повода. Сначала раза два в неделю, а потом почти каждый день, но Миля не возражал.
Мастерская у него была на удивление уютная, хоть и большая – она занимала всю мансарду старого дома в центре города. Из общего объема была выделена только небольшая кухня об одно окно и санузел, все остальное пространство заливал свет из огромных окон. Правда, я чаще бывал здесь вечером – все-таки трудовой подвиг никто не отменял – и тогда, если Миля работал, под потолком горело несчетное количество ламп дневного света, а если отдыхал, то только торшер посредине, около белого кожаного дивана углом, и лампа над постелью в дальнем углу, почему-то стоящей на возвышении. Тогда все рабочие столы, манекены и мольберты почти тонули в темноте вдоль окон, едва подсвеченные огнями города – так мне особенно нравилось. Низкий столик перед диваном всегда был завален эскизами, журналами, книгами и пепельницами, как, впрочем, и стеллажи, и пол местами, и даже кухня, но просторно и уютно здесь было все равно.
Никогда раньше я не думал, что такая богемная обстановка может мне импонировать, хотя, наверное, дело все же было не в мастерской, а в ее хозяине. Который вел совершенно непривычный мне образ жизни: спал, когда хотел – хоть дни напролет, а когда не хотел – не спал, сутками; мог работать или бездельничать в любое время дня и ночи; просидеть неделю на бутербродах и кофе или полдня самозабвенно готовить что-нибудь экзотическое, а потом наесться, забыть и выкинуть больше половины… Мог часами стоять перед манекеном, завернутым в ворох разных тканей, погрузившись в свои фантазии, и вывести его из этого ступора было невозможно. Мог два или три раза подряд отправиться в душ, свято веря, что делает это сегодня впервые, и впустить в дом совершенно незнакомого человека, открыв дверь полуголым, ничего не видя из-за мокрых волос. У него в мастерской иногда была куча народу – кто-то приходил, уходил, что-то спрашивал, работал, репетировал, курил, выпивал, спал… И Миля воспринимал это как само собой разумеющееся, занимаясь своими делами, а потом вдруг вежливо выпроваживал всех, переставал реагировать на дверные звонки и погружался в тишину на неделю или месяц.
Просто удивительно, как быстро я со всем этим свыкся. Может быть, потому, что меня он не выпроваживал никогда, хотя вот мне-то там точно совершенно нечего было делать.
За это время я перезнакомился с кучей народу – дизайнеры, модели, портные, менеджеры… Стал более-менее разбираться в стилях высокой моды. Отвадил несколько нахальных поклонниц, спустил с лестницы какого-то идиота, предлагавшего Миле наркотики. Расстался со Стеллой, а другую девушку так и не завел.
Вся моя жизнь была занята работой и Милей. На работе все шло своим чередом, вместе с рутиной и авралами, но именно рядом с Милей мне было как-то по-особенному интересно и здорово. Причем независимо от того, были мы одни или вокруг толпились и шастали люди. В тишине и покое я незатейливо радовался простоте общения. Если же был народ, и меня вдруг спрашивали, кто я и что здесь делаю, я просто отправлял интересующихся к хозяину, и его ответы всегда потрясали своей информативностью. На вопрос «кто это?» звучало «это Рэм»; «а чем занимается?» - «кажется, он инженер»; на «что тут делает?» были варианты: «сейчас курит», или «читает», или «ругается с электриком»…; и, со временем: «какие у вас отношения?» - «хорошие».
Отношения, и правда, были хорошие, по крайней мере, на мои вопросы Миля, не стремившийся обычно рассказывать о себе, отвечал всегда и довольно подробно. На любые. Например, о наркотиках.
Провалив попытку обеспечить знаменитости приход, я для порядка осведомился – а стоило ли?
Миля захлопнул журнал, и, потянувшись, отправился варить кофе.
- Знаешь, как говорят: на фига нам чужая дурь, нам своей хватает. Они регулярно приходят, тащат дрянь всякую … Я в образ попадаю – издержки профессии.
- А ты ни разу не пробовал?
- Ну, дунуть, конечно, можно. Но тяжелые – нет. Я такие заходы считаю самоубийством.
- Жестко ты.
- Жестко. Я ж потомственный представитель богемы. Мать – художник, дед – театральный критик, да и я уже не студент. Я многих знаю, кто сторчался. Знал. А по началу все думали, что балуются. Так что я обычно поступаю примерно как ты. И мать делала так же.
О матери разговор получился особый. Я в тот раз спросил, откуда у него такое сербское имя – ни разу не похож. Миля сидел на диване с ногами и рисовал. Я уже давно заметил, что если он начинает говорить вот так – не отрываясь от дела и занавесившись волосами, спадающими на склоненное лицо из-под ободка – значит, тема ему неприятна.
- Мама студенткой ездила в Болгарию, на год учиться, там и познакомилась с отцом. Только остаться с ним было тогда нельзя, ее и так из комсомола исключили, а институт пришлось заочно заканчивать. Я уже тут родился. И назвала она меня в честь отца, несмотря на общественное порицание. А поскольку была не замужем, фамилия и отчество у меня по деду. Вот так и получилось – Богумил Николаевич Самарин.
- Понятно... А как она тебя каждый день называла? Тоже Миля?
- Нет. Всегда только Богумил.
- Последовательный она человек.
- Бесконечно.
Миля, наконец, отложил альбом и закурил, откинув голову на спинку дивана.
- А где она сейчас? – осторожно спросил я.
- Уехала к отцу. Давно. – Он выпустил вверх струю дыма, проводил ее взглядом и прикрыл глаза. – Она очень тосковала – однолюб, что поделаешь. Я ее веселой вообще не помню. Помню зато, как она на меня смотрела с грустью, потому что я на отца действительно не похож ни капли, а похож на нее - такое разочарование. Как только можно стало, он сюда приезжал, познакомились, официально так… И веселья это матери не прибавило. А потом, когда мне пятнадцать было, от него все же вызов пришел, но на нее одну.
Я опешил.
- Постой, так он что же, не поверил, что ты его сын?
Миля, не открывая глаз, пожал плечами.
- Да кто их знает, что там у них случилось – меня в известность не ставили. Главное, что ей пришлось выбирать между нами. И я знал, что если она останется, плохо ей будет... Поэтому я ей объяснил, что мальчику мама необходима, пока он маленький, и большое ей спасибо, но я уже вырос. У меня скоро поступление, у меня девочки, у меня теннис, и уделять ей много внимания я не смогу. И ее страдания мне тут ни к чему.
- И она поверила?!
Со вздохом затушив окурок, Миля снова взялся за карандаш.
- Наверное, да. Потому что хотела поверить. По крайней мере, она не вернулась.
- А ты как же?
Штрихи уже ровно ложились на бумагу.
- Отошел со временем.
- И вы так с тех пор и не общаетесь?
- Ну почему. Она звонит иногда, и я ей рассказываю, как у меня все хорошо.
- Это когда хорошо, а когда плохо?
- Для нее всегда все отлично. Мы же практически чужие люди теперь.
- А она об этом знает?
- Догадывается, я думаю. Но она свой выбор сделала.
Я отошел к окну и долго смотрел, как голуби расхаживают по крыше соседнего дома.
- Жестокий ты, оказывается.
- Да. – Вот так, спокойно и без оправданий, строго по существу.
Миля вообще всегда говорил по существу, независимо от того, о чем заходила речь – о серьезном или о какой-нибудь фигне. Как-то раз я застал его за внимательным разглядыванием любимого серого свитера. С серьезностью патологоанатома он провел пальцами по ткани, чуть растянул ее, сжал в ладони, а потом вздохнул и затолкал эту тряпку в помойное ведро. Ну, спору нет, это давно пора было сделать – при милином педантичном стремлении к чистоте столько стирок не вынес бы и скафандр – но самое интересное было впереди. Он отправился к шкафу, долго что-то соображал, и, покопавшись, вытащил другой свитер. Новый. Встряхнул, расправляя, и критически осмотрел. Я ненавязчиво присоединился. Чуть посветлее предыдущего, из плотного трикотажа, тоже без горловины, такого же фасона и размера – просто родной брат отдыхающего в помойке предшественника. Видимо, признав такую замену достойной, Миля удовлетворенно кивнул свитеру и принялся срезать с него ярлыки. А я, стараясь не хихикать, прислонился спиной к стеллажу, заваленному рулонами тканей фантастических расцветок, и поинтересовался:
- Миля, зачем ты занимаешься модой?
- Потому что мне это нравится.
- Но сам же ты такую одежду не носишь.
- Высокая мода не предназначена для повседневности.
- Ну так сделал бы что-нибудь не такое высокое.
- Зачем? Это происходит само собой – подиум влияет на все сферы жизни.
- А на тебя нет. Наверное, ты просто нежить. Нежить в джинсах и свитере.
- Интересная мысль. А у меня есть вещи и для официальных случаев. Только это обычные костюмы – я консерватор.
На этом месте, помнится, меня все же пробил хохот, потому что я не только наблюдал его модели, но и видел сотни эскизов, реализовать которые, на мой взгляд, было сложнее, чем построить синхрофазотрон. Консерватор, блин…
Впрочем, с его официальным стилем я тоже вскоре познакомился.
В ноябре отмечать день рождения Мили собирались все. Обсуждались подарки, туалеты, меню, кто что принесет и приготовит… Не участвовал в обсуждении предстоящего торжества только его виновник – в скором времени должен был состояться какой-то супер конкурс в Германии, и Миля готовил для него коллекцию. Спать он перестал, кажется, еще недели за две, а ел раз в день по обещанию, причем на ходу и что попало, практически не отрываясь от процесса. День рождения к подготовке коллекции отношения не имел, и поэтому все даже удивились, когда он накануне неожиданно вмешался в спор о том, во сколько начинать.
- Раньше десяти вечера никого не пущу, – прозвучало из-за манекена негромко, но внятно, несмотря на булавки во рту.
Ну, в десять – так в десять. Я долго ломал голову над подарком и, в конце концов, под мелодичный хруст осыпающихся извилин, позвонил ему утром и спросил, чего бы он хотел.
- Покоя, - тоскливо прозвучало в трубке. – Я на этот дурацкий сейшн вообще идти не собираюсь.
Оппа. Теперь я понял, что чувствует компьютер, когда система виснет.
- А куда собираешься?
- В ресторан. Устал и есть хочу.
Что ему купить, я понял, но настроение испортилось.
- А-а… Ну ладно… Я тогда завтра тебе подарок отдам.
- А ты что, со мной не пойдешь?
Так, а вот это уже не система зависла, это полностью отформатирован диск.
- Ээ… Ну, если ты собирался пойти один…
- Нет, я собирался пойти вдвоем.
- С кем?
- С тобой. Рэм, ну не тупи, мне работать надо…
- Хорошо-хорошо… Постой, а как же все?
- Да просто уйду из мастерской часов в девять, а дверь открытой оставлю. Пусть празднуют, раз им охота.
- Так давай я за тобой заеду.
- Ага, ты за рулем, я надираюсь в одиночку. Отличный день рождения.
- А мы собираемся надраться?
- В стельку, и нечего ржать. Все. Астория, верхний зал. До вечера.
И он отключился.
Полдня я, забив на проект, потратил на подготовку подарка, потом съездил к своим друзьям, поборникам передовых технологий, учинил турне по компьютерным магазинам, смотался домой, и в полдесятого уже сидел за столиком в Астории. Мили еще не было, но я и не рассчитывал, что он явится так рано, поэтому просто отдыхал, потягивая сухое, и пытался нафантазировать наш пьяный дебош в одном из самых фешенебельных ресторанов Петербурга. Разумеется, я понимал, что про надраться в стельку – шутка из разряда бородатых, потому что алкоголь эту нежить вообще не брал. Зато приятно было представлять, как Миля, в своем неизменном свитере с засученными рукавами, засыпает над тарелкой посреди всего здешнего великолепия – дебош вполне в его репертуаре. Про официальный стиль я как-то забыл, а напрасно. Он действительно пришел в костюме.
Его заметили все, сразу. Его невозможно было не заметить. Он непринужденно шел через просторный, ярко освещенный зал, и мысли его явно были где-то очень далеко отсюда. Но при взгляде на него тут же возникало чувство, что видишь нечто совершенно исключительное. Вроде бы формально ничего особенного: белая рубашка, черный узкий галстук, черный же костюм с расстегнутым пиджаком, модельные туфли, темно-русые, почти пепельные волосы собраны в тугой хвост на затылке… Вот только эта высокая фигура сразу превратила зал в потрясенный стилем подиум. Казалось, что вокруг него должны суетиться репортеры, сновать папарацци всех мастей, сверкать вспышки фотокамер… Как будто в миг открылось окно в другой мир – мир звезд и глянцевых журналов.
Я невольно поежился. Чееерт, теперь понятно, почему он вечно ходит в серенькой джинсе. Быть в центре внимания он не любит, а вот так от этого и деться некуда. Миля сел за столик рядом со мной, и я тоже почувствовал на себе взгляды, горящие не хуже софитов.
- Ээ, отлично выглядишь…
- Не обращай внимания. Они успокоятся через несколько минут.
- Слушай, а меня тут посетила мысль: почему тебя не достают журналисты?
Миля довольно улыбнулся, и несколько минут тут же стали кинг сайз.
- Я веду страшно скучную жизнь – ни скандалов, ни интриг. Было бы о чем писать, они бы с меня не слезли, а так: в великосветских тусовках не кручусь, на показах глаза прессе не мозолю. И интервью если и даю, то занудные до оскомины.
- Конспиратор…
Общественность, видя, что этот сказочный персонаж внимания ни на кого упорно не обращает, действительно занялась своими ресторанными делами, и я вручил Миле подарок – МР-3 плеер в виде серебристого цилиндра на цепочке и беспроводные наушники к нему.
- Там записано всякого понемножку, - небрежно сообщил я, не желая признаваться, что именно эта часть подарка была самой главной: музыку я выбирал страшно придирчиво и специально для него, - И никаких проводов – надел наушники вместо ободка, кнопку нажал, и работай. Это к вопросу о покое.
Вот все бы так принимали подарки, как Миля… я бы в два счета стал банкротом. Но Миля – это и правда эксклюзив. Он долго держал в руках два предмета и смотрел на них, как на неземное чудо, а потом поднял на меня совершенно детские, восторженные глаза.
- А где ж ты такое взял, а?
- Да плеер обычный…
- Вообще не скажешь, что плеер, выглядит, как подвеска!
- …а наушники я вырвал с мясом у своих старинных друзей, они тут несколько лет назад заделались, понимаешь, в частные сыщики. Не скажу, что Джеймсы Бонды, разве что по бабам, но оборудование у них на высоте… Как представил себе твой диалог с проводами, так и рванул к ним отбирать нажитое непосильным трудом.
- Рэм, это просто…
- Да ладно, я уже понял, что понравилось, сейчас смущаться начну. Давай лучше выпьем и ты мне скажешь для интересу, сколько тебе стукнуло.
- Стукнуло тридцать один.
Хорошо, что я уже проглотил коньяк, а то бы подавился, это точно.
- Что-то ты как будто удивлен, - Миля со вкусом принялся за еду.
- Ага. Я почему-то думал, что ты гораздо моложе меня.
- А это важно?
- Да нет, наверное… Просто не ожидал, что мы практически ровесники. Мне весной будет тридцать три.
- Я в курсе.
- Откуда?
- Я же твой паспорт еще в больнице видел. У тебя день рождения 17 апреля.
- Так. – Я отложил вилку. – А что еще ты обо мне знаешь, чего я не говорил?
- О, тут не надо быть сыщиком, - Миля ехидно сощурился. – У тебя есть дочка, ей не меньше шести лет – ее фотка у тебя в машине на торпеде лежала одно время. С женой ты не живешь – это очевидно. Квартира… наверное, двухкомнатная, где-то в новостройках. На севере, кажется, потому что, когда ты уезжаешь домой поздно, мосты тебя не заботят. Что еще… друзей у тебя много, и вообще людям ты нравишься. Работаешь в какой-то строительной конторе начальником, но не самым главным, работу свою любишь. Вот только моей эрудиции не хватает, чтобы понять, что же ты, товарищ инженер, такое строишь, чтобы орать, что на объекте подушку сыпали лохи…
- Пути сообщения.
- Что-что?
- Ну, дороги.
- А, тогда понятно. Последний фрагмент головоломки.
Миля откровенно наслаждался моим недоумением. А я действительно был потрясен, причем не его могучими аналитическими способностями – в них я и раньше не сомневался – а тем, что он вообще озаботился думать обо всем этом. Надо же, даже день рождения запомнил – это с его-то памятью…
- Да. Надо Михе с Саней стукнуть, чтоб привлекали тебя в особо сложных случаях. Инкогнито.
- За вырванные с мясом наушники – все, что угодно.
- Но я-то не такой наблюдательный, как ты. Вон, возраст перепутал… Так может, я еще чего о тебе не знаю?
- А хочешь узнать? – Миля, перестав улыбаться, снова взялся за коньяк и уставился на меня, что твой сканер. Я очень хорошо понял его вопрос: мне что, и правда нужны его проблемы?
- Да, – уверенно ответил я, и только тогда он опустил взгляд.
- У меня есть жена и сын. Живут в моей квартире, на Владимирской.
В груди стало так холодно, как будто я вдохнул жидкого азота. Как будто эти незнакомые люди отнимали у меня Милю - мой незаслуженный приз. А я и не подозревал, что простая мысль о том, что кто-то может быть ему ближе, чем я, будет такой болезненной.
- Но ты же…
- Да, я с ними почти не вижусь. Мы поженились по залету, она настояла на официальной регистрации, хотя от ребенка я не отказывался.
Я малость отошел. Может, я тоже не Джеймс Бонд, но, зная Милю, уверен, что с этой женщиной он не близок. Поэтому я перевел дух и спросил о том, что важнее:
- Не видишься с сыном?
- Жена не дает. Боится, что Петька таким же чокнутым вырастет, как я.
- Повезло тебе с залетом.
Миля мрачно кивнул.
- А парень, между прочим, рисует прекрасно. И внешне… вылитый мой отец.
Я расстроено взялся за сигареты:
- Черт, ну почему все так криво! Его бы учить нормально, а еще к родителям твоим свезти на смотрины, для правильной расстановки акцентов…
- Нет, за границу я не ездок. И дело даже не в том, что Татьяна сына не отпустит, а родители и сами разобрались. Просто я туда вообще… не могу.
- Почему? Вот и в Германию с коллекцией ты ехать отказался.
Неуверенная улыбка сделала Милю грустным.
- Неизжитый подростковый комплекс. Понимаешь, где-то там, все равно где, но там – мать и отец. Не могу избавиться от ощущения, что никому я за кордоном не нужен. Я как-то пробовал сунуться туда - так влетел в депресняк еще похлеще, чем после отъезда матери. Ненавижу это беспомощное состояние, да и неконструктивно, потому что работать все равно не могу. Глупо, конечно... Ну и ладно.
Черт, подумал я, как же сильно шарахнула по нему эта история. А еще говорил, что отошел со временем. Ни фига подобного. Посмотрите на него: вот эта обалденная звезда боится – просто боится – ехать за границу, потому что не может справиться со своей болью…
Странный это был вечер. Спустя минуту мы уже смеялись, решая, что Миля подарит на день рождения мне. Я рассказывал ему прикольные истории о своей работе. Мы выпили море спиртного и отказались танцевать с целой толпой милых женщин. И все равно вечер был странный. Наверное, потому, что я впервые почувствовал тогда, что хочу стать ему не просто другом, а чем-то гораздо большим. Чем? То бишь, кем? А черт его знает...
На следующий день пришлось всерьез браться за горящий проект, и домой я прирулил уже ночью, без единой мысли в голове. А еще через день Миля потряс меня идеей купить машину.
- Нет! Даже не думай! – немедленно взвился я, - Ты просто убьешься, да и вообще – ты, когда задумаешься, будешь натуральный бандит за рулем.
- Ну ж и бандит…
- Да. И как ты на права сдашь, скажи пожалуйста – там правила учить надо.
- А у меня есть права, правда, мне их подарили, но вожу я вполне прилично.
- Да-а? И какой же у тебя водительский стаж?
- Года два, кажется… Я свой фольксваген прошлой осенью жене отдал, чтобы Петьку на занятия возила.
Тут я понял, что дело пахнет керосином, и принялся уговаривать:
- Миля, ну зачем тебе машина – ты же все равно почти всегда в мастерской работаешь?
- Почти. Но иногда надо с целым ворохом всего куда-то ехать, а тачку ловить задрало.
- Про немецкую коллекцию говоришь?
- И про нее тоже.
- Миля, послушай, но ведь машину надо содержать, возни с ней много, уж поверь мне, бывалому. Зачем тебе лишние заботы? А если надо что отвезти или тебя куда-то подкинуть – так мне не трудно…
Мы препирались еще с полчаса, но на этот раз я таки его переупрямил. В конце концов, он плюнул, сдаваясь, и хмуро проворчал:
- Ладно, черт с ней, с машиной. Вот только скажи мне: а чего ты так уперся-то?
- Не хочу тебе в тюрягу передачи носить. Занятой я человек, понимаешь ли.
- Оно и видно… И причем тут тюрьма, я не гоняю, только паркуюсь на звук… - и Миля погрузился в придирчивый осмотр почти готового костюма.
Тюряга тут была действительно ни причем, но не говорить же ему, что на самом деле меня напугали замелькавшие в голове картины аварий, больниц и кладбищ. Особенно кладбищ. С чувством глубоко выполненного долга я нащупал в кармане ключи от своего японца и отправился на кухню шарить в холодильнике и размышлять о том, что же со мной творится.