Богема

1  2  3  4  5

Через полтора месяца Петербург встретил меня первой робкой капелью. Мой город знает меня, как облупленного – гораздо лучше, чем я его. Ну, ему и годков поболе… Так приятно было думать, что именно моего приезда ждала та самая погода, по которой я больше всего скучал: мягкая, влажная, чуть тревожная, переливающаяся в городских пейзажах всеми оттенками серого… Я подставлял лицо сырому ветру с запахом талого снега и слушал звучащие вальсом даже не в голове, а где-то в груди и в горле, стихи Мандельштама:
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез…
Стихи о Петербурге, я плохо помнил их, но точно знал, что там были такие слова:
Петербург, я еще не хочу умирать,
У тебя телефонов моих номера…
… я еще не хочу умирать!
Они отзывались во мне приступами щемящей тоски и волнения. Там, в Сиднее, чужом и жарком, у меня все сложилось замечательно. Не сразу и не запросто, но даже лучше, чем я рассчитывал. Я вернулся в мой город с победой, я замахнулся своротить горы, и это кажется теперь таким простым… И таким бесполезным, потому что если Миля не захочет быть со мной, я просто умру. Буду ходить, есть, спать, работать… Функционировать. Но не жить. Если мой номер не будет набирать самый нужный мне абонент.
Я носился по делам, я спешил выполнить намеченный первый этап как можно скорее, потому что тогда можно будет, наконец, пойти к нему и сказать: гнать меня больше нет необходимости.
Больше месяца я метался по городу, а мысли продолжали свой замкнутый круг. Я не буду говорить с ним о том, что он сделал, не упрекну и не напомню – твердил я себе, как мантру. Иначе я сорвусь и ничего не смогу ему доказать. Я понимаю, что эту дикость он сотворил, пытаясь меня спасти. А что чуть не угробил при этом – будем считать это побочным эффектом. Главное, чтобы он понял, что теперь все иначе. Много раз за те безумные шесть недель в Австралии я порывался позвонить ему, рассказать подробно, что я думаю о его выходке, пообещать вернуться. И не звонил. Потому что знал, что он ответит – он меня не ждет. У него все отлично. Я дал себе слово просто прийти к нему тогда, когда смогу предъявить реальные факты, а не планы и проекты. Вспоминать ничего не нужно, уговаривал я себя, надо просто рассказать, что я сделал, чтобы остаться с ним…
Но где-то на краю ужаснувшейся тогда, перед отъездом, души я знал, что на самом деле хочу не спокойно говорить с ним о работе, а схватить его за плечи и трясти до потери сознания, требовать, просить, умолять, чтобы он взял свои слова обратно и больше никогда, никогда не поступал так… Потому что теперь я этого боюсь, вопреки всем доводам рассудка – до дрожащих по-детски коленок, до звона в ушах и зубовного скрежета. Боюсь до бессонницы и ледяного холода в груди – что, сделав так тогда, он может отречься от меня и сейчас, не поверить мне, не разрешить остаться, не пожелав портить мне жизнь…
Спокойно, повторял я себе в сотый, в тысячный раз, уже стоя перед дверью мастерской. Спокойно. Я все сделал, я подготовился к встрече, я уже не тот романтичный балбес, который пытался не обращать внимания на суровую реальность. Теперь я познакомился с ней так близко, что мы практически перешли на «ты», и даже, наверное, сможем подружиться. И это обязательно поймет человек, не ждущий меня по ту сторону двери. Ну же, не дрейфь, просто позвони!
- …Рэм? – высокий силуэт в полумраке лестничной клетки ссутулился и прислонился спиной к косяку.
- Я…
- Что тебе нужно?
- Хочу рассказать тебе о своих делах.
Миля молчит целую вечность, и я жду, все больше пугаясь этой пустой тишины. В сумерках мне совсем не видно его глаз.
- Ладно. Проходи.
Вхожу. Здесь никого – редкая удача. Но и отдышаться шанса тоже нет, надо приступать прямо сейчас. С трудом заставляю себя не застыть, прижавшись лбом к куртке, которую повесил на крючок поверх знакомых ключей, и оборачиваюсь к Миле. Он закурил, усевшись в угол дивана, смотрит в сторону. Ждет. Ну, поехали…
- Я вернулся насовсем. Вместо работы в той должности, на которую меня пригласили, я предложил доверить мне создание их филиала в Петербурге, и они повелись. Правда, в масштабе города проект оказался для них неинтересным, но перспектива работы с областью и северо-западным регионом России в целом их очень даже привлекла. Мне предложили написать бизнес-план, и после проверок, обсчетов и тестов согласились предоставить мне необходимое оборудование и материалы, как только будет заключена первая местная сделка с филиалом. Все здешние расходы – на специалистов, рабочих, офис, налоги и прочую хрень – они оставили мне, но я решил, что это справедливо. В конце концов, почему должны рисковать только они? Им это, кажется, понравилось. По крайней мере, они прекратили каждый день гонять меня на собеседования и зачислили в штат. По приезде я открыл филиал и выиграл тендер на областной заказ: все-таки, работа импортного оборудования по расценкам нашинского – серьезная удача для заказчика. А чтобы покрыть разницу, я взял кредит. Продал квартиру, снял офис, нанял проектировщиков из молокососов – сам научу их работать, и сманил к себе Наталью из секретарей в менеджеры. Вчера на счет филиала поступил аванс от заказчика, сегодня утром я получил сообщение о сроках прибытия оборудования. Найти бригады для него - не проблема, но это понадобится только тогда, когда будут выполнены проектные работы. Приступаем с начала недели. Вот.
Фух, теперь можно закурить и ждать милиной реакции.
Он поднял голову и прохладно посмотрел в мою сторону.
- А почему ты уволился, они не спросили?
- А как же. Не дураки, чай, спросили сразу же. И я ответил, как есть – чтобы потом ни для кого не было сюрпризов.
- И что?
- Это Австралия, Миля, там с этим проще. Их интересует профессионализм, а не ориентация сотрудников. И еще – деньги. Они занимаются бизнесом, не сплетнями и воспитанием морали. Подстраховались, конечно, от нашей местной дури – если бы со мной тут сотрудничать никто не захотел, не видать бы мне оборудования. Но наши, при всем своем снобизме – жадные поцы, и я был практически уверен, что один из ближайших тендеров будет моим. Так и вышло.
Вот теперь Миля смотрит мне в глаза, внимательно и настороженно.
- А где ты живешь? Ведь квартиру ты продал?
Ох, как хочется ответить: я хочу жить с тобой, у тебя, здесь! Но вместо этого я неуклюже пожимаю плечами и отвожу взгляд.
- Комнату снял…
И молчу, ожидая своего приговора.
- Хорошо, - наконец отзывается он, - тогда давай ужинать.
И это все? Все, что он скажет мне на то, что я вернулся? Хотя – он меня не гонит, может быть, это уже ответ? Я потихоньку перевел дух. Он выслушал и не заявляет, что без меня ему лучше, чем со мной. Или все-таки лучше? Фиг поймешь, о чем он думает, вот так неторопливо направляясь на кухню. Уж больно спокоен. Может быть, мое отсутствие для него было не так страшно, как я придумал? Все-таки, с тех пор, как от Мили неожиданно уехала мать, прошли долгие годы. Маленький мальчик давно повзрослел и наверняка изо всех сил старался не утонуть в депрессии после того, как простился со мной. Наверное, утешался как-то. Ну и… ладно. Вот уж чего я точно не хотел бы, так это, вернувшись, увидеть его в разобранном состоянии. Справился, и молодец. По крайней мере, он адекватен и не говорит мне гадостей, которых я так боялся, и можно вовсю расспрашивать его о знакомых и о показах, о погоде, здоровье и городской жизни... Нечего нервничать и задаваться ненужными вопросами.
Главное – он меня не выставил.
И мы приготовили ужин и съели его, перекидываясь новостями и приоткрыв окно, чтобы дым от сигарет не ел глаза. А потом Миля достал мартини и мы долго сидели на диване, глядя на закат.
Правда, все время кто-то приходил, но я открывал дверь сам и с порога отписывал всех. Миля занят, приходите завтра. Приходите потом. Когда-нибудь приходите, а сейчас проваливайте к чертовой матери…
В конце концов, я взял альбомный лист и крупно написал на нем: «Я вернулся. Рэм». И повесил на дверь снаружи. Звонки как отрезало.
Я страшно хотел прикоснуться к нему, и не решался. А он смотрел на меня серыми холодными глазами, и молчал. Потом тихонько поставил бокал на столик и поднялся. И я вдруг испугался, что вот он сейчас скажет что-нибудь обыденное и ляжет спать, а я так и буду курить тут всю ночь, как дурак, не смея к нему подступиться.
Я вскочил и остановился у него за спиной – близко, почти касаясь.
- Миля.
- Да?
Шепот вышел измученным и откровенным. Я обнял его и прижал к себе, уткнувшись в плечо и вдыхая знакомый запах. Поцеловал шею, провел губами и снова поцеловал. Я что, правда до отъезда считал, что смогу жить без него? Он ответил тихим стоном, запрокидывая голову, и у меня тут же снесло крышу. Развернуть его к себе – одно мгновение, впиться поцелуем в губы – второе, а потом потерять им счет, дурея от его рук в своих волосах…
- Гулял без меня? – вопрос все-таки сорвался, но мне было важно оставить это в прошлом.
- Гулял, - ровно откликнулся он.
Фигня, все фигня. Главное, что ты есть. Главное, что я вернулся в эту страну, в этот город, поднялся в эту мастерскую – и ты здесь. Среди миллионов и миллионов людей ты есть, и я могу обнять тебя снова. Вот только…
- С мужиками?
Миля поднял на меня серьезные грустные глаза.
- Дурак ты. – И попытался отодвинуться.
Ну нет, номер не пройдет. Пусть я хоть триста раз дурак, но теперь ты можешь говорить все, что хочешь. Я уже успел понять, что все еще нужен тебе.
Я содрал с него свитер, провел ладонями по плечам и застыл, увидев на сгибах локтей характерные синяки и следы уколов.
- Миля, что это? – Голос сел в одно мгновение.
Он медленно высвободился и отошел к кровати, опустился на нее, отвернувшись к стене. Но я догнал, вцепился в его руки и рванул к себе, нависая и ловя пустой отстраненный взгляд.
- Что-это-такое-Миля-отвечай-немедленно-черт-подери!!! – Мой рев, казалось, разнесся над всем городом.
- Героин.
Я быстро пересчитал дырки. Пять. Спасибо тебе, Господи!!! Всего пять! Для ломок этого мало. А я идиот. Он же всегда считал наркотики самоубийством! А я-то великодушно умолчал о том, что чуть не умер сам! Успел подумать, как он утешался, стараясь не потонуть в депресняке. А он и не старался! Выпроваживая меня, он просто плюнул на свою жизнь…
Отпустив его, я плюхнулся на спину и зажмурил глаза.
- Прости меня, Миля.
Отвратительное чувство – как будто меня сейчас что-то задушит: страх, отчаяние, слезы…
Он приподнялся на локте:
- За что?
- За то, что я тебе поверил. Что успел уехать, прежде чем понял... За то, что я такой урод…
- Глупости. Никакой ты не урод – вон ты у меня какой красивый, и мог бы быть моделью, все бы от тебя с ума сошли…
Теплые пальцы погладили мою щеку, и я раскрыл глаза, вглядываясь в его лицо.
- Какой моделью, что ты несешь… Я люблю тебя.
Он резко сел, отвернувшись от меня, и спрятал лицо в коленях.
- Не могу без тебя. Без матери смог, а без тебя вот нет…
Я тоже поднялся, обнял его за плечи и почувствовал, как они дрожат.
- Возьми меня, Миля. Сразу возьми, чтобы было больно. Мне это нужно, правда…
Он обернулся и повалил меня на спину, обхватил ладонями лицо:
- Тебе уже было больно, когда ты отсюда уходил. Я твоих глаз не забуду до гроба.
- Забудешь, потому что сейчас я тоже буду смотреть на тебя, а смазку выкину к чертям. Чтобы осталась только эта боль, Миля!
- Дурак, какой же ты у меня дурак… - целует, гладит дрожащими пальцами, навалился всей тяжестью, - Все равно поверил бы, все равно бы уехал, я бы выпихнул тебя все равно, - шепот срывается, слова набегают друг на друга, руки шарят по телу, раздергивают ремень, ширинку, - Как я благодарен был тебе, что ты сразу… сразу ушел… и не пришлось доказывать, трахаться с кем-то, аферы крутить… Как смог бы, не знаю, удавился б, а надо… А ты…

Открыть глаза, осторожно убрать волосы с единственного лица и услышать тихий шепот:
- Вернулся…
- Люблю. Все равно бы вернулся…
Миля скатился с меня и закрыл лицо ладонями. Его трясло все сильнее, и я с ужасом подумал, что он плачет. Проглотив колючий ком в горле, я придвинулся ближе и отнял его руки от лица. Нет, он не плакал - он смеялся. Беззвучно, закусив побелевшую губу и сощурив злые от невозможности справиться с собой глаза. Страшно. Лучше бы он плакал…
Под струями холодной воды в душе мы стояли вместе, и я крепко держал его, прижав к себе, не давая поскользнуться, упасть, отстраниться. Я не знал, что еще делать, и мы просто стояли, обнявшись, до тех пор, пока он не успокоился и сведенные плечи под моими руками не расслабились.
- Замерз? – почему-то шепотом спросил я.
- Угу, - он кивнул, и мокрые пряди волос подпрыгнули перед бледным лицом, разбрызгивая капли.
Но сделать воду горячее мы так и не догадались, наскоро сполоснулись холодной и еще быстрее поставили чайник. Я согрелся с одной кружки, а Миля налил себе вторую, зябко кутаясь в махровый халат. Поднялся и молча побрел в мастерскую, сел на кровать, держа кружку обеими руками. Но молчание, слава Богу, больше не было напряженным – наоборот, теперь я не хотел прерывать этот наш общий мостик покоя, неторопливо собирая раскиданные по полу вещи и стараясь не уронить полотенце, намотанное вокруг бедер.
- Вот смотрю на тебя, и словно не уезжал ты... – Миля устало опустил веки, - Рэм, живи у меня, хорошо? А то я тут чуть не рехнулся.
Я присел рядом с ним на корточки и забрал кружку, осторожно разжав стиснутые пальцы.
- Теперь не прогонишь, хоть из окна кидай.
Он снова задумчиво кивнул, глядя на меня сверху вниз, и я, отставив чай подальше, опустился на колени.
- Расскажи мне, Миля.
- О чем? – Его пальцы коснулись моих волос, лба, пробежались по брови, привычно гладя след той давней драки.
- Обо всем. Расскажи, что захочешь, с самого начала.
Наверное, это была удачная мысль – спросить о прошлом именно сейчас, когда ему, и правда, надо было выговориться, но я не думал в тот момент о пользе. Мне просто хотелось слушать его голос.
- Знаешь, меня никто никогда не защищал. Особой необходимости, конечно, и не было, но как-то так получалось, что если вдруг что, я был один. Видимо, потому, что у меня не было друзей, только приятели и знакомые. Я всегда или где-то витал, или был занят, и по-настоящему заботился только об одном человеке – о матери. А потом ни о ком.
И, когда ты влез в ту разборку, меня это потрясло. Драка, кровища, и все из-за чужого, незнакомого человека… То есть я понял, конечно, что для тебя это рядовой эпизод - вступиться там, где что-то криво, но мне это было чудовищно ново. Я других таких людей никогда не встречал. И не захотел тебя отпускать.
Я не думал, что это за чувство. Просто знал, что хочу быть с тобой, всегда.
Твои горящие испуганные взгляды я быстро понял, и решил, что не откажу. Чтобы ты оставался рядом, я готов был дать тебе что угодно: хочешь – дружбу, хочешь – секс. Все, что захочешь, лишь бы ты не уходил. Только я не ожидал, что от простого поцелуя меня пробьет так, что пошевелиться не смогу. Думал – разрешу, потерплю, а оказалось – так хочу тебя, что если передумаешь, волком взвою. А ты, как назло: то туда, то сюда, и не заставлять же тебя – а вдруг уйдешь? Что ты меня обидеть боялся, я догадался только потом. А дальше… что так бывает, я и представить не мог. Не ходил, а летал, не спал – грезил.
Миля, как слепой, провел кончиками пальцев по моим щекам, спустился к подбородку, коснулся губ. Я заворожено смотрел в серые теплые глаза, и они казались мне бескрайними – больше и глубже любого океана.
- Рээм… Тебе было хорошо со мной, я это видел, и о будущем не думал. Но когда эта осада началась, вот тогда я испугался. Знал ведь, что по тебе катком проедут, а я тому причина. Что всю свою жизнь тебе придется на меня променять… А я этого не хотел и не хочу, - милины брови нахмурились, и я поймал его руки.
- Знаешь, я долго желал Славику гореть в аду, а теперь считаю – ладно. Оно ведь к лучшему вышло.
- Да уж, только не для него.
- В смысле?
Миля отвел глаза.
- Нуу… Давай под одеяло залезем, а? – и поднялся.
Я послушно кинул сырое полотенце рядом с его халатом и забрался на кровать, обнимая Милю поперек груди и подперев голову рукой. Сдержать улыбку не получалось.
- Что там еще стряслось, не тяни уже.
Он негромко вздохнул.
- Понимаешь, Славик этот, оказывается, всерьез на тебя нацелился и ждал, когда мы разойдемся из-за скандала. А ты уехал. Мне в деталях доложили, какую он истерику на людях закатил, когда узнал. Чуть ли не по полу катался и орал, что потерял тебя и жить теперь не хочет… Думали – перебесится, а он через неделю вены вскрыл. Откачали, в крезу свезли. Только он не успокоился, потом еще сюда явился, вроде как претензии предъявить.
- Сволочь неугомонная! – вскипел я, хотя до этого мне даже жалко стало мальчишку. - Какие еще претензии?!
- Что я тебя отпустил.
Вот теперь мне тоже захотелось смеяться, и совсем не от радости.
- И что ты ответил?
- Ничего. - Миля медленно сжал пальцы на моем плече. - На самом деле ему было все равно, что я скажу, он просто не знал, куда себя деть. Точно также, как я. Ты уехал, и все кончилось. И не важно, в конце концов, почему уехал и кто виноват. Уехал. А дальше – пустота.
Я дернул его на себя и прижал, шепотом крича в самое ухо:
- Чокнутый, ненормальный, клинический идиот! Не важно ему! Черт с ним, со Славиком, но ты!! Как ты посмел устроить такое? Меня же ребята сутки всякой хренью кололи, прежде чем я хоть слово смог вымолвить! Я в самолете чуть не умер, когда до меня дошло, что ты сделал! И я же каждую проклятую секунду в этой сраной Австралии боялся, что ты погонишь меня опять!
Наверное, я разорался бы в голос, но Миля вдруг стал целовать мне шею и плечи – влажные волосы щекотали кожу, пальцы ласково гладили грудь, и кричать расхотелось, не осталось сил.
- И сегодня…
Он поднял голову и удивленно заглянул мне в глаза:
- Что сегодня?
- Ты же был поначалу как ледышка, и после того, как я тебе все объяснил, тоже. Почему?
- А вдруг ты просто повидаться зашел… - Миля смущенно пожал плечами. - На часок. Рассказать о делах.
- Типа я тебя уесть явился? - грустно съязвил я.
- Ну, мало ли… Говорю, что гулял – веришь…
- Да мне все равно, Миля!
- Все равно? – в темно-сером взгляде мелькнула растерянность.
- Конечно! То есть, только рискни подумать, я с ума буду сходить и депресняк, как минимум, мне обеспечен. Но здесь другое. Если бы я вернулся, а ты в загуле, болен, побираешься… не знаю – без рук без ног, не дай Боже… Мне все равно, понимаешь? Главное – чтобы ты пустил меня и разрешил остаться!
Миля долго и недоверчиво смотрит на меня в неярком свете ночника, а потом медленно выдыхает:
- Рэм. Это ты меня прости.
И опускается рядом, уперевшись лбом мне в плечо. Рассыпавшиеся пряди волос почти скрывают лицо, и я отодвигаю их, бережно, неторопливо. Ну что с тобой, моя радость? Теперь-то что? Я уже простил… Да я и не сердился. Больно было – да, но винить тебя мне и в голову не пришло, даже здесь, в Питере. А уж потом и подавно. В чем винить? Какой есть, такой и мой, и мне другого не надо.
- Миля, ты веришь, что я тебя люблю?
- Да…
- Значит, мне нечего прощать.

- Убью! Сейчас убью тебя, дурака, и на этом закончим воспоминания! Больше никогда не ври мне, что бы ни случилось! Потому что если посмеешь, то я тогда тебя женю, всеми правдами и неправдами, в наказание!
- Так я уже женат, - смеялся он вместе со мной.
- Станешь многоженцем!
- Эге, ну и отлично, будет у нас домработница. Представь: убирает, готовит…
- Погоди-ка, а когда мы последний раз ели?
- А что? Ты голодный?
- Как лютый зверь.
- Да? А сколько времени прошло?
- Не знаю… Хм, домработница – неплохая мысль. Готовить лень ужасно.
- Так давай сходим куда-нибудь.
- Ага, куда-нибудь, где можно поесть стоя, - радостно уточнил я, оценив свои ощущения.
И мы пошли. Кажется. Все, что происходило до утра понедельника, я помню как непоследовательную череду ярких вспышек восторга. А свою первую неделю в новом офисе – как стройную цепь из логично повторяющихся звеньев: работа – Миля – работа – Миля… Дней через десять мы, наконец, удосужились забрать мои вещи и освободить ненужную комнату. Месяца через два – впервые выбрались в гости.
А вчера мы прилетели из Франции. Правда, не Миля поехал со мной, а я с ним. Увидев очередное приглашение на заграничный конкурс, я сурово заявил милиному продюсеру о личном присутствии мастера на показе и потребовал заказать номер на двоих. И Миля не возражал.
Ницца в конце июня была чудесна, впечатления от поездки остались солнечные и легкие. А как нас фотографировали! Непрестанно. И каждый день мы имели возможность любоваться своими снимками в инете. У меня теперь их целая коллекция. Самый любимый: мы стоим, обнявшись, на фоне моря – моя рука на милином плече, а его обхватила меня за талию. Миля в черных майке и галифе, в сандалиях с ремешками до колен, на шее – тонкая нитка гранатов, волосы стянуты в хвост на затылке. А у меня в ухе блестит небольшая серьга-гвоздик, единственная вольность, дополняющая обычные темные джинсы и футболку. Мы оба смотрим в объектив и улыбаемся.
Завтра на работе распечатаю снимок большим форматом и повешу над своим столом в мастерской, надо только не забыть по дороге домой купить рамку...
Мне всегда было интересно – часто ли люди думают о счастье? Есть оно или нет, и что это такое… Как его достичь и что за него не жалко.
Я думаю часто. Как сейчас, сидя на кухне и закуривая фиг знает какую по счету сигарету.
Проснувшись посреди ночи и укрыв свое счастье сползшим одеялом, я опять отправился думать о нем. Потому что, может, к другим счастье приходит незаметно, и люди его не ценят. А мое получилось таким неожиданным и далось так непросто, что я могу ночи напролет сидеть и вспоминать, дурея от сигаретного дыма и восторга.


День не задался с самого утра. С самого что ни наесть раннего утра первого сентября шел проливной дождь. Пока я заезжал за Машкой; пока нес ее на руках от машины к школе, стараясь не оглохнуть от воплей «Мама! Мне за шиворот с зонтика течет!!»; пока мы с бывшей супругой любовались нашей третьеклашкой – с огромными бантами и ярким букетом гладиолусов – все было просто чуть более мокро, чем обычно.
Но потом я позвонил Миле, чтобы забрать его в такой ливень от Петькиной школы, а он не ответил на звонок. И я как-то сразу занервничал, черт знает, почему. Он собирался сегодня работать дома, знал, что я заеду за ним, и совершенно непонятно было, с чего и куда его теперь понесло. Перевесив работу на зама, я вернулся в мастерскую и больше часа мрачно слушал барабанящий по крыше дождь вперемешку с долгими гудками в телефоне.
А потом щелкнул замок, и на пороге появился Миля – мокрый, хоть выжимай, и какой-то погасший, словно пустая лампа. Я быстро подошел и сгреб его в охапку, чувствуя, как рубашка и костюм мгновенно промокают тоже – ну и фиг с ними.
- Что?!
Миля моргнул, будто очнувшись, и поднял на меня изумленные глаза:
- Рэм, Татьяна отправила Петьку к своей матери. Он теперь будет учиться там, в Вологде.
- Почему??
- Говорит, что терпела мое влияние на сына, но теперь он уже большой и скоро поймет, кто я.
- Бред какой. И что с того?
Мокрая голова коснулась моей шеи, капли медленно поползли за воротник.
- Вот и я… А она орет, что об этом позоре все знают и везде пишут, и Петька… ох.
Миля прижался ко мне еще ближе, и я потерся щекой о спутанные холодные пряди волос, погладил ладонями напряженную спину.
- Ерунда. Слышишь, Миля? Она все врет, эта стерва. Если бы она по-настоящему дорожила сыном, то не отправила бы его к бабке. Ты, главное, успокойся.
Он молча покивал головой.
- Ну, вот и хорошо. Сейчас коньяку тяпнешь как следует, согреешься, и подумаем, что она там наваляла. Снимай давай всё…
- Ты тоже, - Миля вздохнул и провел ладонью по волосам, собирая их на затылке и отжимая.
Нет, это не было приглашением к сексу. Какой уж тут секс… Переодевшись и забравшись под теплый плед, мы лежали в обнимку и пытались разобраться в происходящем.
Татьяна всегда считала, что Миля плохо влияет на сына. Ну да – он учил мальчишку рисовать. Так ведь когда отец был занят и долго не приезжал, Петька умудрялся до того задолбать окружающих вопросами о цвете, форме и композиции, что Татьяна сама звонила и устраивала скандалы, требуя все бросить и явиться немедленно.
Да, чаще всего в выходные, вместо зоопарка или аттракционов, мы шли с Петькой и Махой, например, в Эрмитаж. И зависали там до закрытия, потому что оторвать молодого человека от картин могла только Машка. И то исключительно капризами, но она у меня девушка, в целом, не скандальная, а к увлеченным людям относится с уважением. Зато эрудиция у Петьки для первоклассника была огромная – соответственно, и оценки в школе хорошие. Это притом, что Татьяна с ним практически не занималась.
Что же касается отношений со мной – этот вопрос был выяснен еще на зимних каникулах. Тогда мальчишка провел у нас несколько суток, потому что мать куда-то свинтила на праздники. Пётр – товарищ очень вдумчивый, и на третий день, когда творцы творили, а я корпел над кульманом, состоялся такой разговор:
- Пап, а Рэм у тебя всегда живет?
- Да.
- Почему?
- Потому что нам хорошо вместе.
- Всегда?
- Всегда.
- И вы никогда не ссоритесь?
- Ну почему. Бывает, хотя и очень редко. Ты же с мамой тоже ссоришься иногда.
- Не иногда, а все время. Потому что она мешает мне рисовать.
- А Рэм мне не мешает. Наоборот.
Петька задумчиво уставился на меня и убежденно изрек:
- Вот когда я вырасту, я тоже женюсь.
- Только не на Рэме, - серьезно заявил Миля. – Тут ты опоздал, друг мой.
- Не-е, - утешил его сын. – Девочки красивее.
И на этом тема себя исчерпала.
Разумеется, рано или поздно Петьке попытаются объяснить, что папа сильно не прав. Но за его приоритеты мы теперь были спокойны: главное, чтобы художнику не мешали рисовать. А если тот, кто не мешает, оказался мужчиной – то всё равно повезло. И вряд ли Самарина-младшего с такой точки зрения кому-то удастся сбить.
Так в чем же дело? Почему Татьяна, которая до сих пор стремилась в основном к тому, чтобы сын не осложнял ей жизнь, вдруг так озаботилась его взглядами и душевным комфортом? Когда понимание, что мы уперлись в стену, стало кристально ясным, я с сожалением выбрался из-под теплого одеяла и пошлепал за мобильником.
С тех пор, как Стелла вышла замуж, она гораздо реже появлялась у нас, но любая беседа с ней по-прежнему выливалась в сплетни. Что, собственно, сейчас и требовалось.
- Стеллочка, солнце, а расскажи-ка мне что-нибудь о милиной Татьяне, - не стал мудрить я после обмена приветствиями.
- А ты не знаешь?! – тут же зашлась она, и мне захотелось возгордиться своим интеллектом, но было не до того. – Татьяна собирается за него замуж за своего упыря!
Как всё просто. И мерзко. И с этого места, если можно, поподробней.
- Стелла, ну мы ж не первый день знакомы – я никогда ничего не знаю. Но на этот раз хочу быть в курсе.
- А что случилось? – такое впечатление, что на том конце провода включились локаторы и записывающие устройства. Нет, моя дорогая, пополнять твою коллекцию сплетен я не собираюсь.
- Семейный интерес.
Стелла фыркнула без особого осуждения. На свадьбу Миля подарил ей сногсшибательное кольцо с бриллиантом, а на агрессивный вопрос жениха о столь дорогом подарке ответил, что это лишь тень его благодарности. Уж не знаю, как Стеллочка объяснила своему благоверному, за что ее благодарят, но ханжества в ней поубавилось.
- Итак?
- Да ничего особенного, в общем. Подцепила она его в каком-то бильярдном клубе, кажется. И с тех пор красивая жизнь у нее стала еще краше – он не бедный дядечка оказался. Тата, конечно, других не жалует, но этот вообще какой-то воротила, и она в него вцепилась мертвой хваткой. Из прежних-то никто на ней жениться не собрался – девушка уже в возрасте, а замашки прям звезды, да и Петька никого в грош не ставит. Кому такое ярмо нужно? Но упырь постарше лет на десять, и нельзя сказать, чтоб Аполлон.
- «Упырь» - потому что страшный? – неинтеллигентно уточнил я.
- Не, не урод, но с меня ростом. Она с ним на паре показов была, хвасталась. А почему «упырь»… Глаза у него такие… нехорошие, белесые. Не понравился он мне, ну да, видно, Татьяне в самый раз.
- Ясно.
Вот теперь действительно все ясно. Невысоких мужчин Стелла и раньше не уважала, это ладно, но ее общему впечатлению о человеке всегда можно было доверять. Я задумчиво распрощался и, прихватив подошедшего Милю за загривок, легонько боднул его в лоб.
- Приплыли, друг сердечный. Татьяна замуж собралась, тебе грозит развод.
Он отстранился и потер еще прохладными пальцами лоб – мой, не свой.
- Напугали кота сметаной.
Неторопливо закурил и опустился на диван.
- А Петьку, значит, в ссылку, чтоб не мешал счастливой семейной жизни, так?
Стоя напротив Мили, я засунул руки в карманы джинсов и откровенно любовался его прищуренными темно-серыми глазами. Ресницы дрожали, и ничего хорошего Татьяне это не сулило.
- А по нормальному, значит, было нельзя? По человечески? – Он резко выдохнул струю дыма. – Надо было все на меня свалить, с дерьмом смешать, да?
Я молча пододвинул ему пепельницу. Миля вдруг затих и взглянул на меня широко распахнутыми, отчаянными глазами. Покусал губу, взъерошил уже почти сухие волосы, нервно стряхнул пепел… Вот смешной, ей Богу! Не дожидаясь вопроса, который он так волновался задать, я сказал:
- Мне кажется, все к лучшему. Давай заберем Петьку к себе.
Он медленно закрыл глаза и откинулся на спинку дивана – расслабленно, плавно. Вздохнул, расправляя плечи, едва заметная мечтательная улыбка тронула губы.
- Ну, пусть теперь попросит меня о разводе. Сволочь. Если будет просить очень вежливо, я соглашусь. Но только в обмен на ребенка.
Серые глазищи снова распахнулись и уставились на меня. Серьезно. Горячо. Влажно.
- Рэм, как же я тебя…
- Я знаю. Я всё про тебя знаю, - отобрав у него сигарету, я смял ее в пепельнице и опустился на пол, утыкаясь лицом ему в живот. – И ты про меня…
Чуть дрожащие пальцы пробежались от моих висков к затылку.
- Да. Знаю.


*****

Кажется, этой осенью солнца не было совсем. Оно намертво потерялось в бесконечных серых тучах, не ложилось на пол мастерской яркими теплыми квадратами, не отражалось в милиных глазах, начисто исчезло из петькиных пейзажей. Никогда бы не подумал, что восьмилетний мальчишка может так мрачно рисовать природу и город – только взглянешь, и хочется удавиться.
Стоя у здания суда Центрального района, я держал Петьку за руку и пытался вспомнить хоть один солнечный день, и не мог. А сейчас, в конце ноября, было еще и холодно. Наверное, нужно было сидеть в машине, а еще лучше – остаться дома и ждать Милю там. Но ни отпустить его одного, ни оставить Петьку в мастерской было невозможно, а в машине мне не хотелось травить ребенка никотином. Я крутил и крутил в пальцах незажженную сигарету до тех пор, пока Петька не запросился на улицу. Мы выбрались на тротуар, и он тут же вцепился в мою руку, а я, наконец, закурил и принялся ждать, что он что-нибудь скажет. Но он молчал.
Он вообще большей частью молчал – с тех пор, как мы забрали его из Вологды. И Миля тоже молчал. Я чуть не спятил с ними.
Татьяна завела волынку с разводом в самом начале сентября – долго ждать ее выступления не пришлось. И хорошо, что петькина «ссылка» и разговор со Стеллой подготовили нас к этому шоу. По здравом размышлении было решено не доводить разборки до суда, потому как грудному ежику ясно, что ни один суд нашей любимой родины отцу-гею ребенка не отдаст. Поэтому в ответ на смелое заявление о том, что «не нужна нам твоя квартира, но к ребенку и соваться не смей, извращенец, а фамилию я сыну поменяю», Миля с металлом в голосе пообещал устроить грандиозный скандал с использованием средств массовой информации. С указанием всех имен, включая счастливого жениха. И в многочисленных интервью доступно объяснить широкой аудитории, что пусть он триста раз гей, но брак с женщиной, отославшей ради нового мужа своего ребенка, считает аморальным.
Это был точно рассчитанный удар, и Татьяна на несколько дней притихла. Трепать светлое имя будущего супруга в печатных и непечатных изданиях ей явно очень не хотелось. Точнее, она отлично поняла, что его сиятельство будет недоволен – такая слава ему не нужна, и он, чего доброго, может и передумать жениться.
Быстро усвоив, что скандал не в ее интересах, Татьяна стала вежливее. Ну почему Миля сопротивляется? Ведь можно же все уладить по-человечески! Да что вы говорите, кто бы мог подумать… А по-человечески – это вот как: Миля спокойно и тихо дает ей развод, обеспечивает денежное содержание Петьки у бабушки, и может к нему даже приезжать. Часто он же все равно не сможет, верно? Поэтому она не против. А квартира ей действительно не нужна. Только машина.
Эта душеспасительная беседа проходила у нас в мастерской, в моем присутствии, и я чуть не отравился желчью от злости. Но вмешаться означало рисковать «человеческим улаживанием», поэтому я просто прикурил сигарету и сунул ее в руку мрачно отрешенному Миле. Он сделал несколько затяжек, расцепил, наконец, зубы, и озвучил встречный вариант:
- Значит, так, Татьяна. Я тихо и мирно даю тебе развод только в том случае, если Петька остается со мной. На суде мы заявляем это как решенный вариант, без всяких обсуждений. Квартира мамина, так что нечего разыгрывать благородство. А машину… - он покосился на меня, - забирай, не жалко.
Я приготовился к тому, что сейчас начнется страшный визг, но Татьяна тихо и потрясенно прошептала:
- Ты… Ты что, хочешь, чтобы он жил… с вами?
- Да.
Теперь, когда главное было сказано, Миля почти успокоился.
- Ты соображаешь, чего требуешь? Рэм? – она перевела на меня без малого квадратные глаза.
Я медленно кивнул.
- Да вы что? Он же вырастет таким же, как вы!!!
- Не обязательно. И вообще, каким вырастет мой сын, тебя больше волновать не должно. Он будет жить со мной и станет художником, если захочет. И будет любить того, кого полюбит. И больше никто и никогда не посмеет травить его и объяснять ему, что он ненормальный. А тебе я желаю счастливой семейной жизни, в рамках твоих представлений. Это всё.
- Так. – Татьяна поднялась и схватила сумочку. – Я немедленно поеду к маме и заберу ребенка домой. И разведусь с тобой, и ты ничего не сможешь сделать. И повода устроить скандал у тебя не будет. Я хотела избавить Петьку от нервотрепки, но не знала, какая ты дрянь.
Миля побледнел.
- А после развода отправишь его обратно? От этой нервотрепки ты хотела его оградить?
- А вот это уже не твое дело.
Теперь терять было нечего, и, глядя на задохнувшегося Милю, я все-таки вмешался:
- Вы уверены, что ваш жених позволит вам привезти ребенка?
Татьяна гневно обернулась почти в дверях:
- Да!
- Потому что это ненадолго, - прошипел Миля. – Ты, наконец, нашла себе достойную пару. Но с такой дряни, как я, станется найти другой повод для скандала.
- Какой? – тонкие брови высокомерно взлетели.
- Погоди, Миля, - я сильно сжал его плечо. – Татьяна, я советую вам все же согласовать с будущим супругом этот вопрос.
- Держите свои советы при себе!
Но я упрямо гнул свою линию:
- Я уверен, что он будет против.
И она осеклась.
- Почему?
- Потому что я с ним побеседую. Дождитесь этого, чтобы не наломать дров. Вы же не хотите потерять его?
- Да что вы-то можете ему сказать?
Я вежливо, как крокодил, улыбнулся.
- Не нужно со мной ссориться. Мне есть, что с ним обсудить, поверьте. И я вас предупредил.
Татьяна смерила меня уничижающим взглядом и хлопнула дверью. Я отпустил милину руку.
- Как ты думаешь, она подождет?
Он потер плечо.
- Да испугалась, вроде. Подождет. Только чего?
- Разозлила она меня. Не хочу капать ядом и ограничусь тем, что такой суки я отродясь не видел. А поэтому предлагаю повысить градус влияния. Сейчас я позвоню своим сыщикам и попрошу помочь.
Миля устало опустился на диван рядом со мной.
- А чем они помогут? Ну, действительно отыщут этого ее упыря – и что? Разве что еще найдут адвокатов, чтобы устроить громкий судебный процесс. Собираешься напугать его оглаской?
- Не, к вашему разводу он формально отношения не имеет, - отмахнулся я. - И суд, если на нем начнутся разборки, ты все равно проиграешь, так что толку… Но ребята ж не просто сыщики, они ю-рис-ты. А это такая братия, с которой ни один воротила ссориться не захочет. Понимаешь?
- Нет.
Но мой неожиданный кураж, кажется, захватил и его – глаза ожили, заблестели.
- Темный ты в бизнесе человек, Миля. У Михи с Саней куча друзей и знакомых. Я с этой сворой точно бы не хотел разойтись во взглядах, например, на налоги. И упырь не порадуется. Короче, мы сейчас едем к ребятам, а там посмотрим.
И посмотрели, да еще как... Мои замечательные одноклассники, которым в красках выдали всю историю, перекурили, переглянулись, и чуть не хором вынесли вердикт:
- Надо звонить Сабурскому.
Я аж подскочил. Ничего себе масштабы! Один из самых известных в городе адвокатов по арбитражу – это, конечно, круто, но с чего он-то возьмется нам помогать?
- А вы что, друзья?
- Нет, куда там, - заржали сыщики. – Он нам на курсах квалификацию повышал. Друзей у Железного Феликса – кот наплакал, такой уж человек. Но он поможет.
- Почему?
- Потому, что самый близкий друг… ему не только друг. Так что тематика конфликта ему близка.
У меня отвисла челюсть.
- А вы откуда знаете?
- Случайно получилось, - Миха довольно сощурился, - Я их как-то в кафе видел. Думал, Сан Саныч меня уроет за понятливость, а он только ухмыльнулся. Но информация все равно распространению не подлежит.
Да не вопрос. Что мы, маленькие? Знаем, плавали…
Дальше все катилось, как по маслу. Сабурский действительно разрешил ссылаться на него, и с упырем мы побеседовали весьма конструктивно. Я постарался не грубить, а он не полез в бутылку, вроде как проигнорировав сообщение о том, что у него есть шанс не поссориться с юридической общественностью Петербурга. Равнодушно пожал плечами и ответил, что ему все равно, с кем останется мальчик, и лишь неприятно удивлен тем, что родители ребенка сами не могут решить этот вопрос. В общем, мы поняли друг друга.
Через день Татьяна устроила в мастерской светопреставление, которое наглядно продемонстрировало нам, что на елку влезть и не ободраться у нее не получается. И что замуж ей хочется ужасно, а в кошмарном будущем сына виноваты, конечно, всякие пидарасы.
Но это было уже не важно. Сразу после подачи документов на развод Миля отправился в Вологду и привез Петьку к нам.
И началось Великое Молчание. Я сначала думал, что они поссорились по дороге, но нет. Петька теперь, надо или не надо, держал Милю за руку, чего прежде за ним не водилось. А если Мили не было рядом, хватался за меня. Это была какая-то болезненная потребность быть вместе, вцепиться, не отпускать. Обсуждать очевидное они явно не видели смысла, а говорить о чем-то другом не получалось. Вот и молчали, держась друг за друга, как будто это могло решить все проблемы.
Разряжала обстановку только Маха, которую я старался привозить почаще, потому что ее непобедимая вера в то, что те, кто грустит, просто забыли как все прекрасно, действовала на нас сродни свежему воздуху.
А духоту и страхи нагнетала Татьяна. Мы наивно думали по началу, что все разборки в прошлом. Если бы… Она завела обыкновение навещать свое несчастное дитя, и упорно клевать всех и каждого. Надеялась, что мы одумаемся, и все таки станет «по-человечески». Исход дела в суде зависел исключительно от того, сдержит ли Татьяна обещание не претендовать на ребенка, и поэтому мы старались ее не злить. И она безнаказанно изгалялась по полной.
Первым делом заявила Петьке, что папа ее заставляет отказаться от сыночка. Сыночек сверкнул глазами и тихо ответил, что не любит бабушку. Тогда она объяснила, что он, в отличие от мамы, взрослого человека, пользы для себя не понимает, и ее решение еще под вопросом. И что до суда она посмотрит, можно ли доверить папе воспитание ребенка.
И понеслось… Каждый ее приход был для нас испытанием, вроде допроса с пристрастием.
- Чем вы кормите мальчика? Пиццей и пельменями? Он делает уроки или только рисует? Вы с ним гуляете? Кто его водит в школу? Здесь по-прежнему проходной двор? Во сколько он ложится спать? И вообще, а где ребенок спит? На диване посреди бедлама или… с вами?
Мы очень-очень спокойно объясняли, что в доме всегда есть полноценный обед и ужин, и демонстрировали до отказа забитый холодильник. Что уроки Петька делает, и математику, с которой у него всегда были проблемы, я каждый вечер проверяю. Что отвожу его в школу я, на машине, а забирает Миля, и, когда погода позволяет, они рисуют где-нибудь в сквере. Что люди в мастерской только в первой половине дня, пока Петька в школе. И на диване сплю я, а Петька вместе с Милей, в спальне, которую мы выгородили в прошлом году. Ложится часов в десять-одиннадцать.
Но Татьяне ничего не нравилось, а спокойный тон ответов только заводил ее еще больше.
- Вы специально мне сейчас глаза замазываете, а потом опять устроите свою чертову богему и покалечите ребенка! – утверждала она.
Особенно ее бесило рисование на прогулках и то, что я вообще живу в мастерской. Но мы держались. До тех пор, пока за неделю до суда Татьяна не достала Милю окончательно.
В тот вечер он был на какой-то репетиции, и Петьку укладывал я. Ну, собственно, процесс не так чтобы очень заморочный, все-таки восемь лет – не восемь месяцев. Разобрать постель, убедиться, что он выпил витамины, отнести в ванную забытую пижаму, проверить, почистил ли зубы, закрыть форточки, чтоб не продуло, пока идет после душа в спальню. Пообещать шепотом, что все будет отлично, подоткнуть одеяло, выключить свет, и – спокойной ночи. Ничего сложного. Но заботливая мать мешала нам своими советами, как могла, а потом, кидая на меня убийственные взгляды, дождалась Милю, и объявила:
- Я знаю, почему твой ненаглядный Рэм согласился забрать мальчика! Он еще и педофил!
И тут милино терпение лопнуло.
- Татьяна. Я тебя сейчас удавлю.
Прозвучало это тихо, но так искренне, что у меня побежали по коже мурашки. А Милю несло.
- Ты… Не я, а ты способна сделать ребенка несчастным. У тебя вместо сердца смрадная яма, а в голове каша из тупых расчетов и мещанской морали. Да, мой Рэм согласился принять ребенка, а твой жених – нет. Но тебя это не остановило. Вот и катись к своему упырю, к черту, к дьяволу, и чтобы я тебя больше не видел до развода. А если попробуешь все же отсудить Петьку, твой воротила получит по полной программе и обвинит в этом тебя, можешь не сомневаться. И не вздумай орать – разбудишь любимого сына.
С этими словами Миля схватил обалдевшую Татьяну за руку, отволок к двери, и, сунув ей ее вещи, выставил на лестницу. Почти тут же раздался звонок, но вырубить его было секундным делом. Миля некоторое время, скривившись, слушал глухие удары в дверь и доносившиеся разъяренные крики, а потом набрал на мобильнике номер и раздельно проговорил:
- Если ты вызовешь милицию, я позвоню твоему пока еще жениху. Посмотрим, кто из них обрадуется больше.
Выключил телефон, стиснул его в ладони, и, резко развернувшись, ушел на кухню. Татьяна действительно скоро угомонилась, а я плюхнулся на диван и попытался, наконец, понять, из чего она могла сделать такой абсурдный вывод. Черт знает, выходило, что я спровоцировал этот скандал…
Тишина в кухне казалась мне все более зловещей, а собственные поступки – все менее осмотрительными. А потом Миля принес мне стакан с джином, уселся на пол и устало откинул голову на мое колено. Бутылку и свою, очевидно уже не первую, порцию, он поставил на пол рядом с собой. Я только один раз видел его поддатым, когда после моего возвращения из Сиднея потащил его знакомить с сыщиками. Ну, тогда мы оба надрались вусмерть – от жути перед тем, что еле проскочили. И вот теперь Милю опять пробрало – не так сильно, но заметно. Он долго молчал, через раз попадая в пепельницу, и, наконец, тоскливо проговорил:
- Рэм, ну не сердись…
Вот придурок! Я сделал большой глоток джина и осторожно убрал с его лба растрепавшиеся пряди. Он глубоко вздохнул и опустил ресницы.
- И не обижайся. Не позволю я ей больше над тобой измываться, честно.
- Причем тут обиды… Таким, как мы, разве что ленивый в такой ситуации гадость не скажет. Только бы твое выступление обошлось без последствий.
Миля нашарил свой стакан и тоже отхлебнул, покачал головой, не открывая глаз.
- Ситуация… Я бы и не полез во все это, что ж я, не понимаю, что ли… Мы с тобой сами за себя отвечаем, и тут нам никто не указ. А вот если с нами ребенок, это серьезно его жизнь осложнить может, как ни крути. Да и тебя я втравил… Мороки целый воз, зато каждый поцелуй с оглядкой, не говоря уж об остальном.
Он закусил губу, поболтал в стакане джин, и вдруг развернулся, чуть не расплескав прозрачную жидкость, глаза загорелись сумасшедшим серым пламенем:
- Да только они же не знают, как это – когда тебе не дают рисовать! Когда ломают, когда душат, когда объясняют, что все, что ты любишь – ерунда и бред, и надо быть нормальным, как все!!! Художественная школа, Рэм, она же у нас средняя! И я до пятого класса учился в обычной – вот я там наелся этого до рвоты! Рисунки на полях тетради – нельзя! Эскизы на уроках – нельзя! Все на перемене бегают, а ты рисуешь – кретин! Но у меня хоть дома было иначе. Мне мать не говорила, что я псих и урод, и над тем, что мне дорого, не издевалась! Петька еще крепкий парень, я бы давно в штопор ушел. Бабка же у него в Вологде первым делом все альбомы отобрала и записала в футбольную секцию, через день возила!!!
Может, кого-то и позабавила бы милина ярость, только мне было не до смеха. Я скатился с дивана и обнял его за ходившие ходуном плечи, прижал к себе.
- Миля, когда мне дороги пришлось бросить, я тоже маялся. Не так, конечно, но я понимаю, правда! Понимаю.
Он вцепился в мой свитер и перестал дрожать.
- Ты – другое дело… - Теплый шепот защекотал мне шею. - Знаешь, мне иногда кажется, что они садисты. С этим своим высокомерным пренебрежением, плоской моралью, идиотскими нормами. Они-то знают, что «на самом деле» всё должно быть плохо, потому что плохо им самим. Они всё в себе убили, чтобы быть, как все, и от других требуют того же… Не могу я им Петьку отдать.
- И не надо, - я тихонько уложил милину голову себе на плечо, погладил по волосам. – Ну, уродился сын в тебя, так это ж здорово. А Татьяне обидно и непонятно, и она б его пыталась и дальше ломать, но нашелся же по счастью на нее такой упырь, которому не нужны проблемы. И замечательно. У нас всё получится, я в это верю. Должно получиться, потому что мы не для корысти стараемся, и не из наплевательства. А как нам по жизни всё устроить, я уже придумал, не волнуйся. Ты вот сейчас на диван залезай, и допивай свой джин – выветривай стресс. А пока ты косеть будешь, я тебе расскажу про квартиры, домработниц и прочие организационные моменты.
Миля потерся о меня щекой, послушно поднялся и уселся с ногами в угол дивана, на свое любимое место, но стакан оставил на полу:
- Хватит. И так развезло, а я хочу не отрубаться, а слушать и смотреть на тебя.
- А смотреть-то зачем? – удивился я такому уточнению.
- Любоваться, - без малейшей иронии изрек он и действительно уставился на меня.
Я только рукой махнул смущенно:
- Ладно, слушай…
Планы на будущее мы обсуждали всю неделю, стараясь не думать о том, что Татьяна может перечеркнуть их в суде несколькими словами. Она действительно больше не появлялась в мастерской, и поэтому о ее намерениях у нас не было никакой информации. Миля надеялся, что расчетливая тяга к красивой беспроблемной жизни перевесит для Татьяны заботу о сыне. Особенно учитывая, что все, сказанное им в ярости, она и раньше прекрасно знала. Включая его мнение о себе, пусть и не озвученное до того момента словами. Я переживал, что оскорбленное самолюбие может спутать в ее мелочной душонке даже глобальные расчеты. А Петька просто боялся, что после развода мама заберет его из мастерской. И от тоски в его рисунках и бесконечного молчания хотелось подорвать все госучреждения города.
Ехать в день суда в школу он отказался наотрез.
Так мы и стояли на тротуаре, я сжимал в руке петькину холодную ладошку и думал о плохой погоде. А еще о том, что сигареты кончаются и для грандиозного финала я сейчас еще и простужу ребенка, если Миля не появится ближайшие пять минут.
А потом он вышел вместе с Татьяной, задумчиво кивнул каким-то ее словам, и вместе с ней направился к нам, на ходу неловким движением застегивая куртку. У меня сердце покатилось в пятки.
Мать подскочила к Петьке первой, и тут же принялась поправлять на нем шарф, натягивать поглубже шапку, схватила за руку. Но и я не отпустил, чувствуя, как маленькие пальцы вцепились в мою ладонь.
- Сыночка, ты не переживай, - затараторила Татьяна, - мы с папой обо всем договорились. Тебе надо хорошо учиться, не пропускать школу, вовремя кушать…
Но Петька, казалось, не слушал. Он смотрел на Милю огромными темными глазами и ждал. И Миля улыбнулся ему – открыто, радостно, чуть удивленно: получилось!
- … и обязательно заниматься спортом. А я с дядей Лёшей буду часто уезжать и следить за тобой не смогу. Так что тебе придется жить у папы, но это не страшно – главное, не отвлекайся от учебы и хорошо себя веди…
- Я буду, - очень серьезно сказал сын и аккуратно вытащил ладошку из руки матери.
Татьяна оборвала свой несуразный поток слов и вдруг с каким-то болезненным упрямством произнесла:
- Я тебя очень люблю. Правда.
- Я тебя тоже, - ровно отозвался Петька, и мне показалось, что маленькую девочку сейчас искренне и от души утешает взрослый человек. – Спасибо, мама.
- Я буду приходить к тебе.
- Ладно.
- Ты… не рисуй на морозе.
- Хорошо.
- И математику… - Татьяна покосилась на меня, и я сощурился, стараясь не отвести взгляд. Мне бы петькину выдержку.
- По математике у нас в году будет пять, – надеюсь, в моем голосе не прозвучала упорно стучащая в мозгу мысль: да когда ж она уйдет-то!
Неожиданно Петька обернулся и расцвел улыбкой. Оказывается, мы не заметили что Миля куда-то отходил, но теперь он стоял рядом с нами и протягивал изумленной Татьяне целую охапку белых роз на длинных темных стеблях.
- Это тебе, Таня.
Она смущенно взяла огромный букет. Да-а, когда Миля дарит цветы, это всегда сбивает с ног – даже из положения «лежа».
- И не волнуйся за Петьку, ты еще будешь им гордиться. А теперь прости – нам нужно вовремя пообедать.
Мать, как во сне, наклонилась, поцеловала Петьку в щеку и еще раз поправила ему шарф, Миля задумчиво кивнул, а я от души пожелал ей удачи. Татьяна обвела нас блестящими от слез глазами, уткнулась лицом в цветы и пошла к своей машине. Садясь, она махнула нам рукой, и мы дружно ответили.
Кажется, она решила, что ее поняли и не осуждают. И это была святая правда, но не вся.
Самарины понимали ее гораздо лучше, чем она могла себе представить. И даже где-то сопереживали глубине ее душевных терзаний. Что же до осуждения – так не та они порода, чтоб судить чужой выбор.
Отец и сын просто были бесконечно благодарны этой странной женщине за то, что они друг у друга есть.
Проводив взглядом отъезжающий фольксваген, Миля подхватил Петьку на руки, закружился на месте и объявил:
- А теперь мы едем в Лавку Художников покупать тебе этюдник!
И Петька заревел – впервые за эту мрачную осень. Я вытащил из кармана платок, смял пустую пачку, собираясь выкинуть, чтоб не мешала, и замер от восторга, оглянувшись по сторонам.
День, оказывается, был солнечным.


*****

Эта идея глодала меня давным-давно. Помирить Милю с матерью мне хотелось годами, но путей решения задачи я не видел. Прежде всего, он сам не желал налаживать отношения, что служило доказательством так и не прошедшей обиды, а потому спросить у Мили адрес или телефон матери было невозможно. И как прикажете выяснять, хочет ли она мириться?
Но теперь случай представился. Как только улеглась эмоциональная буря, вызванная разводом, пришло время реализации планов по благоустройству быта. Не мудрствуя лукаво, мы отправились в квартиру под мастерской и предложили нашим милейшим соседям вместо их перенаселенного двухкомнатного ада трехкомнатный рай. На Владимирской, рядом с метро, во втором этаже – словом, милину квартиру. Идея была смелая, но не безумная, и вполне себя оправдала.
Я надеялся, что для оформления сделки Миля вызовет мать в Петербург, но нет. Этот упрямец просто потребовал выслать ему доверенность, и Елена Николаевна согласилась беспрекословно. Такая покладистость подтвердила мои надежды на то, что помириться с сыном мать очень хочет, и ее адрес, указанный в документах, согревал мое честное сердце интригана.
Пока шел ремонт и строилась лестница, соединяющая мастерскую с квартирой внизу, пока мы обставляли и устраивали комнаты для Петьки, я все думал и думал, что же такое написать милиной маме. А потом просто отсканировал фотку, которую Татьяна поставила на петькин стол: она сама, во всем сиянии своей блондинистой, явно вологодской, красоты, и Петька у нее на руках – с черными кудрявыми волосами, черными глазищами – натуральный сербский ребенок. Распечатал, подписал, кто есть кто, отправил, и принялся ждать у моря погоды.
Это письмо, собственно, скорее предназначалось милиному отцу. В ходе упорных размышлений я пришел к выводу, что послание в стиле «Уважаемая Елена Николаевна, а не хотите ли наладить отношения с Вашим сыном, которого я очень люблю. Рэм» - ничего не даст. Кроме того, наверное, что придется объяснять, как я люблю Милю и почему. Не самая завидная перспектива. Уж наверняка милина мама в курсе про нас – интернет-то границ не знает, но всё равно… Могла бы она наладить отношения с сыном – давно бы наладила, так что Рэм-не-Рэм, а не во мне дело. Помирить их может только этот самый Богумил-старший, который своими закидонами вырыл между ними яму, не пожелав признать сына. Ну, вот теперь пускай и подумает о своем поведении. Не факт, что в результате что-то изменится, но, на мой взгляд, это был единственный реальный шанс. А кроме того, правда – она правда и есть, и знать ее всегда полезно.
Хотя в этой установке я чуть было не засомневался впоследствии.
Только мы наладили быт, как мечтали – поселили донельзя счастливого Петьку в почти отдельной квартире, где у него была своя собственная мастерская и спальня. Только нашли, наконец, замечательную пожилую «домоправительницу» Дарью Семеновну, которая готовила, как бог, соблюдала петькин режим, как дьявол и с трепетом складывала разбросанные рисунки. Только собрались вкусить долгожданной спокойной жизни – как грянул гром.
Раздался обычный звонок, и в дверях возникли милины родители. Спору нет, узнать адрес давно выкупленной мастерской Богумила Самарина в Союзе Художников можно и по сей день, но я как-то не был готов к тому, что они так круто возьмутся за дело. А Миля и вовсе остолбенел.
Он был ранним ребенком, да – на вид родителям не было и шестидесяти, но все равно могли бы побольше такта к таким годам нажить, честное слово. Правда, у меня сложилось впечатление, что Елена Николаевна не разделяла напора своего мужа, но остановить его не могла. А он заявил с порога:
- Я хочу посмотреть на моего внука.
И ни «здрасте», ни «как здоровье»… Черт, а с Петькой они действительно похожи так, что не перепутаешь.
Миля окатил ледяным взглядом мать, и, кажется, даже не посмотрев на отца, уронил:
- Что навело вас на мысль, что это все-таки ваш внук?
И пожилой дядя без царя в голове вытащил фотку и показал сыну. Елена Николаевна только зажмурилась с тихим стоном. Миля стеклянными глазами глянул на меня и отчеканил родителям:
- Уходите. До сих пор вы прекрасно обходились без нас, обойдетесь и впредь.
Развернулся и ушел вниз по новой, еще скрипящей лестнице. Только хлопнула дверь.
Елена Николаевна, не открывая глаз, плакала – тихо и безнадежно горько, а ее муж рявкнул мне:
- Куда он пошел?
- К вашему внуку, - зашелся шипением я, и он немедленно дернулся идти следом.
- Стоять!!! – по части рявкнуть я тоже не дурак – не важно, насколько старше меня люди, ведущие себя по-кретински. Господин Богумил очумело уставился на меня и вдруг сник.
- Вы ведь Рэм? – не очень уверенно спросил он, подслеповато щурясь. – Вы его… эээ… Это вы прислали фотографию?
Интересно, а кто еще стал бы тут на него орать? От злости у меня перехватило дыхание.
- Да, я Рэм и я «его». Да, это я прислал фото. И нет, я не думал, что вы все испортите!
Милина мама шагнула к мужу и устало потянула за рукав:
- Я же говорила – не надо так нервничать…
Он не ответил, опустив голову и хмурясь. Елена Николаевна старательно вытерла слезы и подняла на меня глаза – серые, как у сына:
- Рэм, что нам делать?
И моя злость куда-то испарилась, оставив только усталость.
- Вы сейчас очень сильно поссорили меня с Милей, - вздохнул я, - Оставьте мне свой телефон и не уезжайте из Питера, пока я вам не позвоню. Сможете?
- И как долго нам ждать? – вскинул голову этот псих, но огрызаться на него мне уже не хотелось.
- Не знаю. Он перебесится, мы поговорим, и я скажу вам, имеет ли смысл приходить еще раз. Больше ничем помочь я не могу.
Ждать действительно пришлось долго – с учетом общего напряга. Четыре дня Миля со мной не разговаривал, а в ответ на петькины недоуменные вопросы отвечал, что пытается переварить мою благотворительность. Лучше бы он наорал на меня, что ли… На пятый день, отвезя Петьку в школу, я вернулся домой и терпеливо дождался, когда напуганный моим суровым видом менеджер уберется подобру-поздорову. Закрыв дверь, я подошел к Миле и осторожно провел ладонями по его плечам. Он тут же стал как каменный, пришлось убрать руки и заняться внимательным рассматриванием городского пейзажа за окном. Через пару минут в тишине прозвучал недовольный голос:
- Никогда не понимал стремления решать размолвки с помощью секса.
Я медленно обернулся.
- Когда такое было? Просто я соскучился. Мне от твоего молчания холодно, как на полюсе.
Он посмотрел на меня сердито и недоверчиво, потом резко сел на диван и спросил:
- Зачем ты написал матери?
- Написал, потому что был на ее месте, Миля. Нам обоим ты щедро подарил свободу от себя. Врагу такой свободы не пожелаю.
- А о том, что ты вернулся, а она нет, ты не подумал?
- Мне для этого не пришлось оставить любимого человека. Наоборот.
Нет, не пробрало – это было очевидно. Он молча пожал плечами и взялся за сигареты.
Пришлось пустить в ход тяжелую артиллерию:
- И мы с тобой ей должны – если бы я в самолете не вспомнил вашу историю, я мог бы не успеть вернуться. Ты вон Стелле кольцо подарил, а я отправил твоим родителям это письмо. Чтобы в жизни женщины, которой я благодарен, что-то могло измениться к лучшему.
А вот теперь, вроде бы, зацепило. Миля долго молчал и щелкал зажигалкой, глядя на пламя. И не старался объяснить мне, что до сих пор не понимает, как можно отказаться от собственного сына и жить с человеком, который заставил тебя это сделать. И что он не хочет ни понимать, ни судить – просто считает себя в праве остаться в стороне. Зачем объяснять такое? Я давно знал, чего ему всё это стоит.
И я не пытался сам заставить его понять – всё равно не вышло бы. Пусть это делают родители. Я только хотел, чтобы Миля дал им шанс.
Молчали мы очень долго. Наконец он положил зажигалку и мрачно посмотрел на меня.
- Столько лет прошло, Рэм… Что сделано, то сделано – думаю, поздно что-то менять.
- Ну, они же приехали, значит, хотят, чтобы было по-другому. Как я хотел, и меня ты выслушал. Так выслушай их тоже. А там видно будет.
Миля вздохнул и принялся собирать волосы в хвост, чтобы не мешали работать.
- Ладно, уломал. Раз ты почему-то считаешь, что матери свобода от меня не нужна так же, как тебе… Посмотрим, что они скажут. Но я к ним не поеду.
- В этом нет необходимости, - я очень старался не схватиться сразу же за телефон, - Они еще здесь, и я могу позвать их. Давай завтра утром?
Он покосился на меня и покачал головой, едва заметно улыбнувшись:
- Черт с тобой. Зови.
И взялся за эскизы.
Но наутро от вчерашней невозмутимости не осталось и следа. Миля нервничал, это было очень заметно: курил одну за одной, а от дверного звонка только что не подскочил. На этот раз они с отцом как будто поменялись ролями – Богумил был на удивление холоден и немногословен, и старательно молчал. Однако я заподозрил, что это не надолго. Уж очень ему не нравилось то, что его жена взялась рассказывать сыну.
- Сейчас все, что произошло до твоего рождения, видится мне такой простой историей. Но в девятнадцать лет впечатление было совсем другое. Это казалось так сложно и необыкновенно запутанно – два друга упорно пытались добиться меня, не потеряв при этом свою дружбу. А я не хотела ссорить их, старалась быть мягче с Юреком и осторожнее с твоим отцом. Но разве это было возможно…
- Лена, не надо. Я не хочу, чтобы ты говорила об этом!
Ну точно – гробовое молчание дало трещину, но Елена Николаевна только скользнула задумчивым взглядом в сторону мужа, и он остался сидеть, как изваяние.
- Потом я надеялась, что Жаржавский понял нас и успокоится, когда уедет в свою Польшу – я тоже должна была вернуться домой, у нас было так мало времени, а впереди неизвестность… Но стоило твоему отцу застрять в Варне на несколько дней, Юрек устроил мне такое объяснение, о каких я к тому времени и в книгах не читала.
- Лена!!! Я запрещаю…
Мало того, что тон этого протеста был на удивление просящим, еще больше меня потряс жест: пожилой человек, до сих пор выглядевший таким заносчивым, согнулся и уронил голову на руки. А женщина, стоя посреди мастерской, смотрела отсутствующими глазами поверх его головы. Только слегка пожала плечами:
- Не слушай. Я свое отмолчала, - она повернулась к сыну. - Тогда я испугалась, пожалела друга, который, казалось, сходил с ума… А он нас – нет, потому что перед отъездом все-таки рассказал об этом Богумилу, и заявил права на ребенка. – Спокойный голос дрогнул и прервался на мгновение. – Я не могла ошибиться, но меня уже никто не слушал. Боялась, подерутся – убьют друг друга. Но что мне потом годами снилось, так это глаза, которыми на меня смотрел Богумил. Пустые, мертвые – как будто я его под поезд столкнула. Никакой драки не надо, хватило моей глупости…
Елена Николаевна прищурилась, словно разглядывая свое прошлое, и чуть слышно вздохнула.
- Юрек потом долго писал мне. А твой отец нет. А через много лет – вдруг письмо, и как будто мы снова студенты, и той истории не было вовсе.
Ее голос стал неожиданно теплым, зазвенел нежностью и снова остыл:
- Я тогда не сразу поняла, что ни о Юреке, ни о тебе он вообще никогда говорить не станет.
Снова вздох, и темно-серые глаза попытались поймать взгляд сына.
- Потом думала – смогу достучаться. И не сумела. Он вычеркнул тебя, ты – меня, а оставить его второй раз я не могла.
Устало отвернувшись от Мили, который упорно смотрел в пол, мать совсем тихо договорила:
- А теперь появилось это фото. С тех пор он едва несколько слов сказал – молчит, как неживой, и не спит совсем. Но я все равно рада, что мы приехали сюда, даже если ты не хочешь говорить с нами.
Елена Николаевна замолчала, ссутулившись и крутя на пальце обручальное кольцо, а Миля моргнул, слегка потряс головой, вынырнув из ее рассказа. И глаза оказались стальными от ярости:
- Не хотел, это верно. Но теперь у меня созрело несколько вопросов.
Он неторопливо повернулся к отцу, как будто навел прицел.
- А что же господин Ковач молчит-то после того снимка, стесняюсь спросить? Что изменилось? Настолько, что и сон нейдет, и дома не сидится?
Богумил провел ладонями по лбу и распрямился, глядя на жену с отчаянием:
- И чего ты добилась? Наши беды ему не нужны – он о них и думать не хочет.
Но Елена Николаевна только покачала головой.
- Что?? Извините, я не ослышался? – Миля стремительно откинул волосы со лба. - Из-за глупой ошибки неопытной девчонки вы заставили ее, ни много ни мало, отказаться от сына. И она согласилась из любви к вам. А я должен сопереживать этой драме? Я? Я ничего не путаю? А теперь вам, наконец, доказали, что я и ваш сын тоже, и тут вам стало как-то нехорошо, да? Ну, будем считать, что я сочувствую. Правда, в первую очередь матери, но и вам тоже – вдруг кому-то станет от этого легче.
- Если сочувствуешь, мог бы не мучить мать все эти годы!
- Я-аа?! Это я ее мучил? Я заставил ее выбирать между нами? Смотрите, какой я страшный зверь! Да нафига вам такой сын, а? Зачем переживать? Оставьте все как есть и успокойтесь!
- Нужен, - мрачно отрезал Богумил.
- Ах нужен! Чтобы третировать так же, как ее? О, меня просто необходимо наставить на путь истинный! Скажем, то, что я гомосек, вас не смущает?
И тут Богумил начал смеяться – сначала тихо, а потом все громче и громче, сжимая колени побелевшими от напряжения пальцами. Елена Николаевна только поджала губы, а Миля, кажется, всерьез испугался – остановился посреди разворота, замер, глаза распахнулись во всю ширь. Мне тоже стало жутко. Если бы я собственноручно оттолкнул от себя своего ребенка, то спустя столько времени не смеялся бы, а плакал, но это была истерика. Она болезненно напомнила мне милину, сразу после моего возвращения, но возраст у его отца был куда как солиднее, и я стал осторожно прикидывать, есть ли у нас сердечные средства. Видимо, тревога ярко отразилась на моем лице, потому что Елена Николаевна тихо и сердито сказала:
- Не волнуйтесь, Рэм. Сердце у него крепкое, железное. Все эти годы выдержало.
Она отвернулась к окну, обхватив себя за плечи, а я со всей определенностью понял, что если теперь Богумилу помирить сына с женой не удастся, то ее стараниями эта железобетонная глыба может запросто рухнуть. Ну и кашу я заварил…
Тащить милиного отца под душ, ясно дело, было как-то неудобно, и я решил ограничиться малым – принес стакан воды и сунул ему в руки. Он выпил залпом, звякая зубами о стекло, и с трудом, судорожно, несколько раз перевел дух. Помолчал, а потом поднял на сына блестящие глаза и сказал неожиданно просто:
- Нет, мальчик, меня ничего не смущает. Я столько лет боялся поверить, что ты у меня есть, и ошибиться. А позже не хотел верить, потому что мне было стыдно за себя. А теперь поверил, но не думаю, что ты сможешь меня простить. Но прости мать. Я очень люблю ее. Настолько сильно, что изувечил ей жизнь. Не поступай так хоть ты.
Наверное, именно фамильная истерика отрезвила, наконец, Милю. Он долго смотрел на отца, медленно моргая, и выражение лица у него было удивительно похоже на Богумила – такое же недоверчивое и растерянное. Смотрел во все глаза и впитывал все-таки услышанные слова. Смотрел и, наконец, видел. А потом он подошел к матери и обнял ее.
- Я дурак, мам.
И она обхватила, прижалась, выдохнув ему в грудь:
- Весь в отца…
Миля уткнулся лицом в ее макушку, а мне стало понятно, что надо немедленно уезжать за Петькой, а то сейчас уже я начну смеяться так, что не поможет самый холодный душ. Да и самое время сматывать, потому что на данный момент всё, что могли, они друг другу сказали, и дальше, чего доброго, вспомнят обо мне. И случится задним числом официальная часть – познакомьтесь, мама, папа, это Рэм. Не смотрите, что он выглядит сейчас дурак дураком и слова путного от пережитого, глядя на нас, промямлить не может. На самом деле он хороший, и мы живем душа в душу… Нет уж, пусть лучше отойдут потихоньку, в своем творческом кругу, а я привезу им Петьку, в качестве нового объекта внимания. Проедусь, успокоюсь. Связаться с этими сумасшедшими и не заразиться их дурью очень сложно, но мне нельзя – если еще и я впаду в прострацию, кто ж тогда об обеде-то подумает?


*****

Я ненавижу болеть. То есть, наверное, трудно найти человека, который болеть любит, но раньше я как-то этого не боялся. А теперь боюсь. Потому что тот единственный раз, когда Миля у моего одра вел себя прилично, безвозвратно канул в прошлое. Тогда, в больнице, сразу после нашего знакомства, он просто был собой, и это было замечательно. Но сейчас, стоит мне сойти с катушек, в Милю немедленно вселяются все окрестные демоны.
Во-первых, упрямство. Независимо от того, на какой стадии подготовка его очередного проекта, он никого не пускает в мастерскую, даже если это грозит ему провалом.
Во-вторых – вредность. Он не дает мне выйти из дома, хоть плачь, хоть смейся, до тех пор, пока сам не посчитает это возможным.
В-третьих, ужасная черствость, потому что ему становится целиком и полностью плевать на мою работу. Помнится, несколько лет назад я действительно неслабо температурил с гриппом, но расчет сметы никак не шел, а времени было в обрез – так Миля вытащил батарейку из моего ноутбука и отрубил электричество во всей мастерской. Монстр. Пока было светло, он-то работал, посмеиваясь над моим возмущением, а когда стемнело, так и сидели оба в темноте, пока у меня не спал жар, и не нашлось, чем заняться. А то с температурой, видите ли, теперь и это нельзя…
Словом, хорошо, что я редко болею. Но этой зимой я умудрился подхватить затяжной бронхит.
Я послушно сидел дома в тишине и покое. Я дисциплинированно не рвался в офис. Я выпил туеву хучу лекарств, но кашель и проклятая, гадкая слабость все равно не проходили.
А у Мили горели сроки.
Доказывать этому самодуру, что 37,4 – температура ерундовая, я за последние несколько суток охрип. Безрезультатно. Никакие мои, самые искренние, обещания беспробудно дрыхнуть за закрытой дверью спальни, пока в мастерской будут доводить коллекцию к показу, Милю не убедили тоже. Зато от моих упорных и разумных доводов, а заодно от исступленных воплей организаторов по телефону, он потихоньку начал звереть.
А вот это в мои планы совершенно точно не входило, потому что богатый опыт совместной жизни с определенностью подсказывал – доводить до греха не стоит.
С год назад я согласился помочь Михе с Саней в их темных сыскных делишках. Не ставить Милю в известность заранее у меня ума хватило – было ясно, как божий день, что он меня просто не пустит. А вот поделиться впечатлениями потом – вот это оказалось безмерно дурацкой идеей. Но я же не предполагал такой реакции! Подумаешь, рядовая скользкая беседа со скользким типом немножко вылилась в драку. И у него совсем случайно был нож. Но ничего же не случилось – ребята были рядом, и у меня осталась только небольшая царапина на шее.
Я никогда не думал, что Миля в принципе умеет так орать. В течение получаса я, совершенно оглушенный, узнал много нового и интересного о себе и своих друзьях. Это была классическая сцена, с одним только отличием – ни одна женщина не смогла бы закатить мне такой. Не хватило бы сил, потому что я банально не мог его перекричать.
Потом я еще долго впадал в ступор при одном воспоминании об этом фейерверке, и нарываться на что-то даже отдаленно напоминающее у меня теперь не было никакого желания. Так что я прекратил сотрясать воздух и молча наблюдал приступ милиной упертости. Даже не стал предлагать свою помощь, хотя мысль такая была. Но, учитывая, что пуговицы мне пришивает наша «домоправительница» Дарья Семеновна… решил, что прозвучит издевкой.
Из патовой ситуации нас выдернул Петька. Он вернулся из своей высокохудожественной школы, поднялся к нам и вполне адекватно оценил размах бедствия:
- Пап, ты один до среды вряд ли успеешь, а вывозить всё куда-нибудь – потеря времени. Надо звать народ сюда.
В ответ Миля тихо, но явственно зарычал, не отрываясь от дела.
- Они, конечно, будут орать и топать, как слоны, - спокойно отозвался Петька, - но Рэма я заберу к себе, вот и всё.
- Не выйдет.
- Почему?
- Он у тебя работать примется.
- Нет. Завтра воскресенье, я целый день дома.
Покосившись на спокойного, как танк, двенадцатилетнего вьюноша, я понял, что в выходной день лучше и правда поспать.
- А понедельник?
- А ты что, дашь ему с собой ноутбук? Или кульман?
Миля задумчиво окинул меня взглядом. Я был само послушание.
- Собирайтесь.
Поскольку собирать ничего, кроме долбаных лекарств, не пришлось, через пять минут я уже спускался к Петьке, а Миля схватился за телефон.
Нельзя сказать, что в ближайшие дни мне было так уж скучно: я смотрел фильмы, полдня действительно проспал, потом совершил налет на скопище последних шедевров фэнтези. Но в понедельник вечером Петька уехал к Махе, которой после моего жалобного звонка вот именно сегодня осточертело одной разбираться с новой версией фотошопа. Когда Машка тупит по заказу, это надолго, так что, едва Дарья Семеновна попрощалась и ушла, я привел в исполнение давно взлелеянный план.
Найти в Интернете карту Ленобласти, разбить на фрагменты и распечатать на листах А4 необходимую мне зону заняло всего полчаса. Правда, качество получилось не очень, но разложенного на обеденном столе изображения было достаточно для размышлений о новом проекте. Опершись локтями на стол и стараясь кашлять потише, чтобы листы не разлетались, я с пиратским азартом нырнул в родную стихию.
Разумеется, я был готов быстро собрать карту, если вдруг Миле придет в голову спуститься ко мне – как только открывалась дверь в мастерскую, наполняющий ее гомон сразу становился громче, что давало мне фору в несколько секунд. Но, настроившись на этот сигнал и увлеченный новой идеей, щелчок входной двери я прослушал.
А зря. Неожиданно мне на бедра легли жесткие ладони.
- Работаем? – зловеще прошелестел над ухом милин обманчиво-спокойный голос.
Я подскочил как ошпаренный, но Миля держал крепко.
- Куда? Раньше надо было дергаться. А теперь уж ты в рабочей позе постой – самое то для наказания.
А вот это уже интересно! Голос у него не так чтобы злой – скорее, торжествующий. Застукал, понятное дело… Ну, и что он сделает? Отлупит по заднице? Хм. Ну и пусть, идея даже возбуждает… Я включаюсь в игру и покорно распластываюсь по столу, позволяя стянуть с себя джинсы. Но бить меня никто не собирается. Наоборот, Миля гладит и мнет мне ягодицы, и его движения на грани грубости и ласки – как раз то, что мне сейчас, в таком взвинченном состоянии, нужно. А потом он начинает целовать крестец, потихоньку опускаясь все ниже, и я забываю обо всех играх на свете. Миля чередует поцелуи с укусами, перебирает пальцами мошонку, проводит по ней языком… Я жду, вцепившись в край стола так, что, кажется, дерево сейчас начнет крошиться. Но он не касается входа, дразнит, пока я не начинаю рычать:
- Миля, ну давай уже… наказывай!
- Нет.
Он, как ни в чем не бывало, встает на ноги и действительно легонько хлопает меня по заднице.
- Я передумал. Можешь работать дальше. Да и у меня дела.
И неторопливо так идет к лестнице. Высоко под потолком хлопает невидная мне дверь, отрезая ворвавшийся на мгновение гул голосов, и я остаюсь один. Лежу на столе и задыхаюсь, как рыба, выброшенная на берег.
Ах ты… инквизитор недоделанный!!! Чертов садист!!!
Я мрачно натянул одежду и плюхнулся на стул.
Ну, Петька, ну, поганец… Я-то думал, что он помчится к Махе, забыв про все на свете – ездить к ней он любит, но без приглашения никогда этого не делает. Боится, что корона упадет, я подозреваю. А Машка не особо часто зовет, несмотря на давнишнюю дружбу. Ее тринадцать лет – это ж серьезный возраст, с мальчишкой на год младше общаться как-то даже несолидно. Что он может понимать? А вот понимает, мерзавец! Понимает гораздо больше, чем мне бы хотелось: помчаться-то он помчался, но сообщить папочке о том, что я его сплавил, не постеснялся. Свинья неблагодарная. Ну ладно, не жди теперь от меня помощи и сочувствия – я сам девушке все графические программы отлажу и объясню, а ты сиди дома и учи уроки, ребенок!
Нет, мне, конечно, было очевидно, что я занялся поиском виноватых за неимением лучшего. Объективно глядя на ситуацию, у Мили есть причина не давать мне прикасаться к работе до выздоровления. После вынужденного безделья меня пару раз зарубало так, что я, не слушая его протестов, уезжал в офис с температурой. И потом только плачевное состояние здоровья спасало меня в конце концов от фирменного бойкота. Но это же было давно! И совсем не обязательно меня зарубит в этот раз! Наказывать он меня будет!!!
Поток возмущения бушевал и пенился, но возбуждение никуда не делось. Черт, и ведь такое не снимешь руками. Такое впечатывается в нервы горячим, беспокойным огнем, и нужна не просто физическая разрядка, нет. Нужен контакт, диалог, общность. Оргазм в одиночестве этого ну никак не заменит.
Собирать с пола разлетевшиеся листки карты мне и близко не хотелось. Я сидел и отрешенно созерцал пространство, мстительно задаваясь вопросом: а сам-то его садистское величество там сейчас ничего не путает?
Видимо, этот вопрос беспокоил меня не напрасно, потому что через некоторое время дверь наверху снова открылась и, вместе с короткой вспышкой гомона, впустила донельзя хмурого Милю. Я наградил нескрываемо ехидным взглядом его мелко дрожащие руки.
- Что, не работается?
Он поднял на меня совершенно шальные, почти черные глаза, и мне сразу расхотелось ёрничать.
- Встань... также.
Я медленно поднимаюсь со стула и принимаю прежнюю позу. Принимаю милину капитуляцию, вместе с поцелуями и укусами.
Вот теперь нет никаких проволочек. И подготовки тоже нет. Хорошо, что он принес гель – скользкие прохладные пальцы наносят его одним касанием, я не успеваю даже вздрогнуть. Втискиваясь в меня, Миля стонет, а я молчу, стараясь одновременно расслабиться и сдержать дикое возбуждение.
- Как ты? – хрипит он, - Садиста из меня сделаешь…
- Не вали с больной головы, - если он сейчас же не станет двигаться, я заору в голос. – Начинай быстрей…
Он забирается ладонями мне под свитер и сильно сжимает соски, чуть тянет. Мысль о том, что этот бешеный драйв начался с идеи наказания, разлетается цветными осколками от яростных толчков. Уже не важно, с чего это началось, важно, чтобы не кончалось... кончилось скорее, скорее, пока не задохнулся к чертям... продолжалось всегда, еще хоть немного… Сейчас!!!
Я бы, наверное, сполз со стола на пол, если бы Миля все еще не держал меня крепко за бедра. Попытка вдохнуть полной грудью вызвала приступ кашля, сломав всю романтику момента, и пришел в себя я уже под Милин тихий смех.
- Интересный эффект, когда ты кашляешь, а я еще там. Неординарный.
Ффу-ух… это просто теракт какой-то получился, и что самое удивительное, хотелось еще.
Кое-как приведя в порядок и себя, и стол, я уверенно объявил:
- Знаешь, Миля, раньше я сомневался, но теперь могу сказать со всей определенностью. Мне нравится, когда ты меня воспитываешь.
- Это не воспитание, - тут же откликнулся он, позволяя обнять себя за талию. - Это дрессировка. Воспитатель не рискует, что ему откусят башку.
Ага, страшно все-таки, значит! Хорошо. Жаль только, что мне этого как-то совсем не видно.
Но имидж надо поддержать.
- Я и откушу, прямо сейчас.
Такие поцелуи не оставляют сомнений – что последует за ними, всегда предельно ясно. И Миля отвечает так, что действительно хочется кусать его, вцепиться в плечи, влиться, вплавиться в него, немедленно. Но точно в тот момент, когда я готов вытряхнуть его из одежды, он делает шаг назад и выдыхает:
- В другой раз.
И направляется к лестнице.
- Этой ночью! – рычу я вдогонку и вижу, как торжествующе-ехидно подрагивают его губы.
- Температуру померь, - уходит он от ответа, и я больше ничего не успеваю вякнуть – снова хлопает дверь, и я опять остаюсь один. Дежавю.
Правда, сейчас меня уже не скручивает узлом и не заносит до поиска виноватых. Но, черт возьми, я действительно чувствую себя наказанным!
Разумеется, я все понимаю. Я знаю, что он заботится о моем здоровье, и в чем-то даже прав. Если рассмотреть ситуацию наоборот, она становится особенно убедительной: он-то у меня по стойке смирно бы лежал, когда болеет. Если б я вечно ему не потакал… А мне – ну никаких поблажек!!!
Ненавижу болеть!
 
*****
О том, как талантливый художник Пётр Самарин видит свою будущую личную жизнь, мы с Милей узнали неожиданно. Какая она у него в настоящем, мы были в курсе – не детально, конечно, но в общих чертах знали. К последнему классу СХШ мало кто остается совсем уж неопытным в интимных вопросах, и Петька исключением не был. Теперь на его столе вперемешку с кистями, тюбиками краски и карандашами часто валялись упаковки презервативов, но возмущение это вызывало разве что у домработницы. И то, что на двери в мастерскую в один прекрасный день появилась задвижка, мы восприняли спокойно.
А вот информация о Петькиных планах свалилась на нас вместе со скандалом.
Поначалу вечер был просто чудесным: на улице легкая сказочная метель, в мастерской тепло и тихо. Я в ожидании ужина потрошил визитницу, Миля с видом академика переставлял систему на компе, а недавно забежавшая Машка колдовала на кухне с микроволновкой, разогревая еду. Наше юное дарование где-то шлялось, еще днем уведомив, что «к ужину его ждать нецелесообразно». Однако обстоятельства, видимо, изменились, потому что скрипнула дверь, и Петька появился в мастерской – тихо, как тень отца Гамлета. И сразу посмотрел на вешалку:
- Маха пришла?
- Ага, ужин греет, - доверчиво отозвался я.
Петька размеренным движением откинул волосы со лба и направился в кухню. Раздались приглушенные голоса и через несколько кратких минут – звон разбитой посуды. Причем, судя по интенсивности залпа, эту посуду не уронили, а со всего размаху запустили в стену. Ни фига себе! На полпути к кухне меня поймал Миля и приложил палец к губам. Ладно, так и быть, подождем. И послушаем.
- Если ты еще когда-нибудь!!!
- Обязательно.
- Я сто раз просила: не смей таскаться ко мне в институт!
- Это очень мало похоже на просьбу.
- Ах ты!!! Видеть тебя не могу!
- Ну, не я же пел тебе лебединую песню верности.
- Ты нарочно?!
- Разумеется.
- Убирайся! – и опять грохот: что-то большое полетело на пол.
- Я дома.
- Тогда ухожу я!
- Нет, пока не перестанешь беситься.
Дальше несколько мгновений слышны были только звуки ожесточенной возни, а потом отчаянный вопль Машки:
- Папа!!!
В кухню мы с Милей влетели одновременно. Мда, картина… Посреди учиненного разгрома Петька держал на руках мою яростно вырывающуюся дочь. Вообще-то с тех пор, как Самарин-младший практически догнал в росте Самарина-старшего, роль рыцаря-переносящего-леди-через-лужи плавно отошла от меня к нему, но сейчас Машка была явно против. Да и осколки на полу лужами никак не назовешь.
- Отпусти ее! – рявкнул я.
- Быстро! – резко добавил Миля.
Маха тут же перестала рваться, только вызывающе сощурилась, а Петька наградил нас серьезным оценивающим взглядом и молча послушался. Он аккуратно поставил девушку на ноги, а потом быстро наклонился и поцеловал ее в губы. О-о, а вот это уже что-то совершенно новое! Но Машка, надо сказать, не удивилась. Она развернулась, как пружина, и со всей силы закатила Петру пощечину. Что очевидно не удивило его. Мы ошарашено проводили взглядом унесшуюся Маху, и некоторое время в ступоре смотрели, как Петька задумчиво трет щеку.
Пока я решал, не продолжить ли для порядка славное начинание дочери, Миля отмер первым и, как бы невзначай положив мне руку на плечо, дипломатично потребовал:
- Объяснись.
- Сейчас, - Петька вздохнул и взялся за веник. – Приберу тут немного и приду.
- Пойдем покурим, - потянул меня за рукав Миля.
Да уж, для сигареты самое время. Слушая негромкое бряцанье осколков, я опустился на диван и жадно затянулся. И постарался понять, что же я пропустил.
Маха с Петькой всегда были в прекрасных отношениях. И отношения эти до сих пор казались именно дружбой, и ничем иным. Несмотря на то, что несколько лет назад нам было очевидно, что мальчик в девочку влюблен. Вот только юная леди не обращала внимания на сложности маленького приятеля, а потом дети выросли, и к тому времени, как мальчик стал на голову выше своей подруги, вокруг него вечно вился рой девиц. И Маха с превеликим удовольствием крутилась в компании петькиных приятелей и поклонниц – тем более, что лет с пятнадцати приезжала к нам гораздо чаще, чем прежде. Так уж получилось… Лиза, ее мать, как раз тогда вышла, наконец, замуж.
Я всегда считал Лизу очень хорошим человеком. Я так решил еще на четвертом курсе института, когда после маминой смерти все друзья считали меня страшно сильным и могучим. И только маленькая второкурсница Лиза, с которой мы и знакомы-то были едва-едва, не постеснялась предложить мне помощь и поддержку. Вот ей почему-то было видно, что теперь, когда матери не стало, а отца и не было никогда, мне ужасно холодно и одиноко, а признаться в этом я боюсь. Как же – герой! Но рядом с Лизой не нужно было быть героем.
И когда нам обоим стало понятно, что для счастливой семейной жизни недостаточно дружбы, мое мнение о ней ничуть не изменилось. Хороший она человек. Только очень романтичный – года через два после нашего развода ее угораздило втрескаться в женатого придурка, и никакие уговоры не могли заставить ее бросить эту канитель. Потому что у них, видите ли, любовь. А если я начинал белениться и порывался набить ему морду за работу на два фронта, Лиза с грустной улыбкой обещала наябедать Миле. Ну что тут можно было сделать? Я просто забирал время от времени Машку к нам и привозил обратно попозже. А потом дочь этого почетного фронтовика вышла замуж, и уже через месяц он переехал к Лизе. На радостях я даже не стал с ним собачиться по поводу прошлого, а счастливая за мать Маха торчала у нас почти безвылазно, давая «молодым» свободу действий.
И они не возражали. Уж не знаю, когда Лиза рассказала своему ненаглядному про нас с Милей, но он оказался мужик не душный. Что же касается самой Лизы, то в тот знаменательный период, когда наша дочь посмотрела яойное аниме Loveless и пришла в буйный восторг от папы, мать лишь обстоятельно попросила Машку не делиться этим восторгом с окружающими.
И Маха, не будь дурак, послушалась, несмотря на то, что нам этим своим яоем она чуть плешь не проела. Но со временем успокоилась, и увлечение однополыми союзами вроде бы сошло на нет. Ухаживания мальчишек ей явно нравились – ее вечно то кто-то провожал, то ждал, то заходил за ней домой... А потом оказалось, что Петька по-дружески предоставляет ей свою квартиру для встреч с девчонками. Оп-па. Но чья бы корова мычала, а нам пришлось промолчать. Хотя, конечно, в какой-то момент меня грызло чувство вины, но пришлось, скрепя сердце, распространить свою свободу взглядов и на дочь. В конце концов, дети людей с нетрадиционной ориентацией часто вырастают би, и нельзя сказать, что это ужасно. Им хоть не приходится в случае чего проходить через такие ломки, как, например, мне, воспитанному в рамках общепринятых стандартов.
Легче всех к машкиным финтам отнесся, как ни странно, Петр. Помнится, тогда он несколько раз повторял нам всем с улыбкой:
- Мне в вашем обществе даже как-то неловко от своей банальности. Ну нравятся мне девочки, хоть плачь! Ничего с собой поделать не могу...
Стоп. Может, именно тогда я и пропустил нечто важное? Решил, что раз уж Петька может так спокойно потворствовать Махе, да еще и иронизировать при этом, значит, больше не имеет на нее видов. И таскает ее на руках, и помогает с рисунком для подготовки на архитектурный – все из давней и крепкой дружбы.
А в свете сегодняшних событий можно предположить, что не очень-то он и отступился.
Тем более, что в прошлом году Миля неожиданно потряс меня вопросом:
- Ты в курсе, что Петька у Махи девчонок отбивает?
Но тогда наши замечательные дети не ссорились. Их разборки ограничились подколами на тему кто у кого увел Леночку или Светочку и патетическими петькиными страданиями, что Марья не подпускает к нему девиц. Год назад мы все вместе веселились над этими заявками, зато теперь мне стало совсем не до смеха. А что, если это правда? Я совершенно запутался: хорошая такая у детей дружба, ничего не скажешь…
С другой стороны, Маха действительно до сих пор считает Петьку сопляком, и очень не приветствует его общение со своей студенческой компанией. Тем более, что называться ее братом он отказывается наотрез. А друг-школьник у нашей взрослой барышни может быть только для домашнего пользования. Ясно как день, что Петра такое положение дел не устраивает при любом раскладе.
И я, и Миля всегда общались с ним практически на равных, а с тех пор, как появились милины родители, мальчик вообще поставил крест на бесправном детстве. Для Петьки Елена Николаевна, которую он называет «Ленушка» - с деда слизал – объект покровительства и суровой защиты от любых попыток тирании мужа. А Богумил – тот пляшет под петькину дудку абсолютно самозабвенно. Миля по этому поводу вечно ворчит, но есть у меня такое подозрение, что ему доставляет удовольствие наблюдать, как из грозного деспота вьют веревки.
В общем, Пётр кого хочешь в бараний рог свернет, а тут с Махой такая осечка – ну не воспринимает его девушка всерьез. Или нет? Да! У меня точно концы с концами не сходятся: того, кого считают ребенком, так, как сегодня, по мордам не бьют – это факт.
И уже вторая сигарета до фильтра догорела.
- Пётр! Я этот веник тебе сейчас скормлю! Иди сюда немедленно!
Из кухни донеслось серьезное:
- Веник с собой брать?
- Оставь на ужин…
Петька интеллигентно устроился на краю дивана и принялся разглядывать свои ногти. Видимо, терапевтический заход с уборкой принес свои плоды: невозмутимость вышла на базовый уровень. Но это не помешало мне, переглянувшись с Милей, приступить к допросу.
- Из-за чего свара?
- Из-за розовых очков, - Петька доверительно вздохнул. - Видите ли, я в принципе не против, когда за Марьей увиваются мужики. Но вешать ей лапшу на уши не позволю.
- Погоди-ка. Я, конечно, очень рад, что у нее есть такой рьяный защитник, но что-то не припоминаю, чтобы на эту роль тебя кто-нибудь уполномочил.
- Так ведь Я на ней жениться собираюсь, а не кто-нибудь. Кого мне спрашивать?
Сказано было так, будто это самая что ни наесть очевидная истина на свете. И известная всем давным-давно. Всё просто сто лет как решено, подписано, утверждено.
То есть как кого спрашивать?!
- Ну-у… - после длинной паузы пришел в себя я. - Меня, например?
- А что, Рэм, идея мне даже нравится! – тут же выступил на стороне сына любящий отец.
Но я отмахнулся от этого ренегата.
- Постой, Петь, так она же тебя старше на год!
- Вот Рэм, вот умный ты вроде мужик, но иногда как скажешь...
- Это точно, - ехидно поддакнул Миля.
- Эй-эй, Самарины, потише на поворотах! Вы у меня сейчас, как я понял, дочку сватаете, так что выбирайте выражения.
- Извините, Игорь Викторович, больше не повторится.
- Когда ты Рэма по имени-отчеству называешь, у меня наступает когнитивный диссонанс. Непривычно до изумления. - Милин насмешливый голос ловко увел беседу в сторону.
- Это тебе непривычно, а я уже давно смирился с ролью секретаря. Господин директор сначала с тобой в ванной запирается – вот, как третьего дня, например – а потом, как мобила начнет надрываться, орет: Петька, ответь там, что я занят!
- Что, прямо так и орал? – опешил я.
- Ага, а в трубке предсмертный писк: Ииигорь Викторович, я сегодня в банк не успела... Так хотелось ответить, что шеф в ванной занят, но уж ладно... Вышел, говорю, Игорь Викторович, будет через полчаса. Ну, чтобы с запасом.
Я серьезно озадачился:
- Миля, а что, я правда кричал, что занят?!
- Не знаю, - меланхолично пожал он плечами, - я близко к финалу слов вообще не воспринимаю, только интонации.
Петька задумчиво просиял.
- Так вот в чем дело! А я-то думаю – что у меня за фигня? Наследственность...
- Да не волнуйся, сын, от этого еще никто не умирал.
- Утешил, папа. А вдруг что важное скажут?
- Всё! – рявкнул я, возвращая разговор, то бишь допрос, в прежнее русло. - Мне ваши сверки слушать неинтересно. Так что там с возрастом?
- Подумаешь, год разницы. – с готовностью отозвался претендент на руку моей дочери. - Сейчас это Махе катастрофой кажется, а через несколько лет и думать забудет.
Мда, нельзя не признать, что Пётр рассуждает как взрослый человек, в отличие от Машки.
- Ладно, допустим. А то, что она с девчонками тусуется, тебя не смущает?
- Нет. Я их возню в отсутствии естественного инструмента серьезно рассматривать не могу. Так, баловство одно. Пусть хоть всю жизнь обжимаются.
- Сексист… А ты на всю жизнь с ней замахнулся?
- Да. Все равно я у нее первый. Пока мне этого достаточно. Если бы мы поженились рано, то вместе не удержались бы. Придется подождать.
Слово за слово… такое узнаешь, что и не вздохнуть. Но будем считать, что я воспринял услышанное спокойно.
- Ну, а, это... любовь? Марья ведь по любви замуж захочет.
- А то она, можно подумать, только в качестве эксперимента со мной в постель попала... И я ей этого забыть не дам, хоть и не приветствую ревность. Маха тогда узнала про мой заход по папиным моделям, и скандал был – сегодняшнему не чета.
Миля устало потер переносицу:
- Что-то у меня перегруз. Ну ладно, а сейчас-то что стряслось?
Петька неуютно поежился и окинул нас недоверчивым взглядом. Ну-ка, ну-ка, чем дальше, тем интереснее… Похоже, что вот тут наш бесконечно уверенный в себе герой всерьез оценивает шанс получить по ушам. Редкий случай.
- С третьего курса строительного, Серожа, - хмуро и безо всяких вступлений объявил Петька. – Нет, ну я все понимаю: цветы, свидания – роман… Два месяца уже вокруг Махи этот супербой вьется. Это в порядке вещей. Но прилюдные речи о верности до гроба – вот это лишнее, я так считаю. Особенно с учетом параллельного флирта. А Машка повелась. Пришлось вмешаться.
- Как?
- Так… Пришла она ко мне неделю назад, как договаривались, зачет по графике готовить, а из ванной как раз Серожа вылез, в чем мать родила.
У меня, что называется, программа дала сбой – некоторое время я судорожно пытался понять: кто к кому пришел? Кто из ванной вышел? Кого мать родила? Эээ… Потом въехал все-таки, и чуть не поперхнулся дымом. А Петька тем временем продолжал:
- Я тоже, по странному стечению обстоятельств, был в неглиже, но, в отличие от супербоя, не стал пугаться, заикаться и отпираться. Потому что клятвы верности я Машке пока не давал. И раньше, чем соберусь ее выполнять, не дам. В отличие от некоторых.
Тут я представил, каково было моей девочке перед лицом таких открытий. И мне действительно захотелось треснуть героя по башке.
- А Маха, по странному стечению обстоятельств, твою помощь не оценила, - сухо констатировал я.
- Как видишь, - Петька осторожно потрогал щеку.
- Что-то мне кажется, что методы у тебя слишком жесткие.
- Зато действенные.
- Ага. Не зря Машка сегодня, прежде чем сюда явиться, убедилась, что тебя дома нет.
- Планы на вечер неожиданно изменились, - пожал плечами великий конспиратор, но под нашими ехидными взглядами сдался: - Надо было поговорить.
- Хорошая получилась беседа. А главное – конструктивная. Теперь Марья тебя вообще забанит, лет так на несколько.
- Это вряд ли. Маха человек отходчивый и справедливый. Я же объяснил, зачем все это нужно было, и она услышала. Что я не большой любитель пассивной роли, для нее не секрет, так что подумает и остынет.
Вот оно как – Машка, оказывается, в курсе…
- С ума сойти, какие у вас высокие отношения.
- Ничего, это временное явление. Просто мы молодые. Пройдет время, перебесимся, и все будет как у всех.
- Знаешь-ка ты что? Вали-ка ты отсюда по-добру по-здорову, бешеная молодежь! – неожиданно вскипел Миля. И возмущенно глянул на меня: - Они, видишь ли, молодые, а мы, надо понимать, старики! Убирайся с глаз долой, герой сексуальной революции, и чтоб я тебя не видел, пока с Махой не помиришься. А если этот ваш Серожа еще раз тут появится – лететь ему с лестницы до самого подвала.
- Это верно, - с охотой поддержал я, - разомнем старые кости, вспомним молодость.
- Я ж совсем не имел в виду… - забубнил Петька, но я не стал его слушать.
- Давай-давай, топай. На горшок и спать, молодежь! Хватит с нас на сегодня вашего юного задора.
- Ну не обижайтесь вы!
- Петька, отбой! – сурово припечатал Миля. – Мы не обиделись. Утомил, ей-Богу, откровениями своими. Дай переварить.
И, когда сын послушно удрал от греха подальше, устало откинулся на диване. Посмотрел на меня смеющимися серыми глазами и заботливо предложил:
- Ну что, старик? Кофе?
- Вот я тебе сейчас покажу преимущества зрелого возраста, - я притянул его поближе. - Кофе подождет…

О кофе мы забыли. О разговорах тоже, и только когда уже после душа Миля погасил свет в спальне и устроился рядом, сонно уткнувшись мне в плечо, я спросил:
- Думаешь, гонит?
Объяснять, о чем я, не пришлось.
- Как будто ты Петьку плохо знаешь.
- Да уж...
Если Пётр решил сделать Маху счастливой – всё, никаких шансов увернуться у нее нет. Во-первых, он ее знает лучше, чем кто-нибудь другой, а во-вторых – это же Петька, не к ночи будь помянут. Упертый, как стадо баранов, и внимательный, как гимнаст во время сложного трюка. Ближайшие несколько лет будут не из спокойных, но, может, оно и к лучшему.
Миля явно рассуждал так же, потому что после паузы вздохнул и подвел итог:
- А что, я правда за. Детишек нарожают, и мы с тобой, наконец, породнимся.
- Да пусть рожают, так и быть. Только знаешь, Миля, - я потерся щекой о его висок, - мне кажется, что роднее уже некуда.