Богема

1  2  3  4  5

В общем, история получилась и правда довольно смешная, если бы не последствия. Как-то я недооценил, насколько этот Славик сволочь – думал, просто избалованный сопляк. Но ошибся. Довольно скоро молодой человек встретил меня у мастерской, чтобы с изрядного расстояния объявить мне войну. Он, видите ли, от меня такого не ожидал, и теперь я должен пенять на себя. Вот так, и не иначе. А чего, интересно, он ожидал-то? Что я его по головкам поглажу? Да пошел он, действительно… Так я ему и сказал. Не знаю, зачем он приходил – может, надеялся, что я извинюсь, чего доброго? Но я не оправдал надежды трепетной души, и пенять пришлось неслабо.
Мальчик вернул мне мой визит в Мухинское с процентами – затрудняюсь сказать, в каком количестве журналов появилось его захватывающее интервью о летней практике у Богумила Самарина. О том, за что Славика спустили с лестницы, там не было ни слова, зато присутствовало сенсационное заявление о милиной ориентации вместе с именем и подробным описанием его любовника. И ведь вот в чем пакость – в нашей северной столице просто море инженеров по имени Игорь, но в интервью малолетний засранец назвал меня Рэмом. Когда Миля нехотя протянул мне первый журнал, я с огромным трудом подавил желание втянуть голову в плечи. Испугался, честно. Испугался до тошноты и мерзкой дрожи в пальцах. Дико захотелось курить, забыть эту статью как страшный сон и забиться в пещеру на каком-нибудь необитаемом острове – почему-то именно в такой последовательности. Я сжал зубы и сосчитал до десяти. Потом закрыл глаза, подышал, и сосчитал снова. Потом опустил журнал и взглянул на Милю. Он смотрел в окно, расстроенный и откровенно виноватый, а еще отстраненный и ни на что не претендующий. Думал, наверное, что я теперь сбегу. Ну нет! Проклятая писанина яркой стрелой просвистела через всю мастерскую.
- Плевать. Как-нибудь переживем.
Он обернулся и шагнул ко мне. Вот это был поцелуй, и вот это был секс! На полу, прямо там, где стояли, исступленный и самозабвенный, назло всему живому… Пиликал телефон и звонили в дверь, но нам было не до того. Как будто нас пытались отобрать друг у друга, как будто этот секс был нашим ответом на сомнения и страхи.
Он и был ответом, но только для нас, и, разумеется, дальнейших публикаций не отменил. Я в любой момент ожидал потрясенных вопросов на работе, тем более, что попытки сфотографировать нас, вместе или порознь, стали своеобразным спортом среди папарацци. Но все-таки инженеры-дорожники мало читали журналы о моде и светской жизни, да и наше с Милей желание попасть в объектив оставляло желать лучшего. Так что мне каким-то чудом повезло – то ли и правда круг общения у нас был слишком разный, то ли те, кто на эти статьи все же наткнулся, им не поверили. Не знаю. Может быть, просто побоялись спрашивать.
Но жизнь и без этого встала с ног на голову. Каждый раз уворачиваться от камер, подходя к его подъезду, мне совсем не улыбалось, как и постоянно на работе задаваться вопросом: знают или нет? Не раз и не два Миля пытался уговорить меня не приезжать какое-то время, но я идти на поводу у этих уродов не собирался. Сидеть тихо дома, оставив его одного на растерзание – благодарю покорно, а еще больше повредить Миле своим присутствием было уже нельзя. Хотя он и отнесся к шумихе в прессе стоически, я все равно тоже чувствовал себя виноватым. Ведь каша-то заварилась из-за меня… Правда, вместо нервозности взаимное чувство вины только добавило нам какой-то грустной нежности. Переехать ко мне он отказался – пришлось бы на это время прекратить работать – и недели две мы провели на осадном положении.
А потом понемногу возня стала затихать. Для непрестанно звонившего милиного телефона была куплена новая симка. Лестницу, ведущую в мастерскую, несколько журналистов запомнили надолго, да и жизнь в городе шла своим чередом – наша сенсация отходила в прошлое. Мы уже надеялись, что черная полоса кончается, но тут разразился, наконец, настоящий скандал.
Милю неожиданно пригласили в жюри конкурса, который прежде планировался как не слишком масштабный показ и не удостоился внимания Богумила Самарина. Но в последний момент привалили неслабые спонсоры и решили блеснуть именами если не участников, так членов жюри. Сляпали призовой фонд и теперь пожарными темпами набирали всех знаменитостей, до каких могли дотянуться.
Я с тоской читал через милино плечо вежливое и помпезное сообщение о том, что ему предлагают украсить собой это незаурядное мероприятие. Черт, хуже и быть не могло! Вот именно сейчас, не раньше и не позже. Именно тогда, когда появиться на публике – все равно, что собственноручно подписать себе приговор часов на пять расстрела. Перед камерами и микрофонами. Под скользкие взгляды и понимающие пошлые улыбки.
Миля мрачно смотрел в экран и медленно сжимал пальцы на мышке. Я знал, что он пойдет. И что отговаривать его бесполезно. Не чувство противоречия – элементарная гордость не позволит ему отказаться от приглашения в такой момент, демонстрируя всем свое малодушие. Одно дело – посылать журналистов, когда они осаждают тебя на дому, и совсем другое – прятаться, когда к тебе обращаются, как к профессионалу.
Для проформы я все-таки попробовал:
- Напиши им, что улетаешь в отпуск, и махнем в Крым на эти дни.
Миля долго молчал, машинально водя мышкой по экрану.
- Не имеет значения, по какой причине отказываться.
Не прокатило. И даже стало как-то легче, словно черта, которой я все время боялся, вдруг осталась позади. Я положил руки ему на плечи и несильно сжал.
- Хорошо, пойдем.
Миля вскинул на меня глаза и нахмурился:
- Спятил?
- Я, Миля, давно спятил, как будто ты не знаешь.
Но он не поддержал моей улыбки.
- Рэм, это глупо!
- Не глупее твоей заявки Стелле. Тем более, что я не собираюсь давать интервью.
- Плохо ты их знаешь… А если я просто попрошу тебя не ходить?
- А я прошу тебя не делать этого. Я все равно пойду.
Я поднял его со стула и развернул к себе. Теперь мы стояли напротив, упершись друг в друга взглядом.
- Ну пойми же ты наконец, Рэм! Я могу заявить на весь мир, что я гей, наркоман, сифилитик – что угодно, и мне это никак не повредит. Да, мне неприятно, когда лезут в личную жизнь, но и только. А ты живешь совсем в другом мире – тебе будут нервы мотать, пока не затравят!
- Не преувеличивай. За что меня травить? Явившись туда вдвоем, мы докажем только, что считаем себя выше сплетен, а что думать дальше – личное дело каждого.
Он прерывисто вздохнул и обхватил себя за плечи.
- Ты потом не простишь этого ни себе, ни мне.
- Ерунда. Тем более, что я просто не могу остаться в стороне. Ну представь себя на моем месте – прятаться, как нашкодивший щенок… Ты бы так смог?
Миля закрыл глаза, качая головой.
- Я могу не ходить.
- Не можешь, - я обнял его и уткнулся носом в плечо. – Брось, где наша не пропадала. Давай останемся собой. Другого мы точно себе не простим, оба.
И мы пошли вместе.
Бурных оваций по приезде мы избежали, намеренно слегка опоздав, но в перерыве журналисты накинулись на нас, как стая обезьян, честное слово. Не обращая никакого внимания на то, что мы были типа заняты своей беседой, они засыпали Милю вопросами о конкурсантах, тенденциях высокой моды и творческих планах. Я спокойно слушал и помалкивал, стоя рядом с ним, а молодой мэтр отвечал ёмко и благожелательно, до тех пор, пока не прозвучал таки провокационный вопрос, заданный омерзительно слащавым голосом:
- Богумил, не могли бы вы представить нам вашего спутника? Он тоже имеет отношение к подиуму?
Миля вежливо обернулся к журналисту, смерил его холодным взглядом, и тоном, не допускающим ни намека на фамильярность, объявил:
- Нет. Рэм отношения к миру моды не имеет. Могу представить его лишь как моего друга.
- О, тот самый Рэм…
- Да. Тот самый, в отношении которого уважаемые прежде издания недавно повели себя, как бульварная желтая пресса.
В голосе любимца публики, известного модельера и настоящей звезды было столько яда, что журналисты, не дожидаясь дальнейших оценок, быстренько свернули интервью. Конечно, кому охота подставлять работодателя… Молодец Миля! Слово «друг» было совершенно нейтральным и ни к чему не обязывающим. Ни подтверждающим, ни опровергающим. Друг. А дальше – не ваше дело. Только эти любители сенсаций не знали, что значат милины прищуренные глаза с чуть вздрагивающими ресницами, а я знал – он был в бешенстве и еле сдерживался. Хорошо, что они вовремя убрались, а то дальше он наговорил бы об уважаемых изданиях такого, что даже для звезды его калибра было бы риском. Мне страшно захотелось сжать его руку, но, разумеется, от этой идеи пришлось отказаться.
До конца конкурса я по наивности думал, что карета проехала, и только когда жюри было занято подведением итогов, понял, почему Миля после перерыва просил меня быть осторожнее. Стая обезьян с камерами и микрофонами занялась теперь персонально мной.
Я не собирался вообще с ними разговаривать. Но им было по фиг. На мой взгляд, наше совместное появление здесь само по себе исключало все вопросы. Но папарацци, как оказалось, так не считали. Все-таки опыта общения с этой беспардонной братией у меня не было – первый же вопрос своей прямотой поставил меня в идиотское положение:
- Скажите, Рэм, в прессе последнее время появились сообщения о вашей связи с одним из ведущих модельеров, членом здешнего жюри, Богумилом Самариным – как вы относитесь к этим слухам?
И что я должен был ответить?
- Отрицательно, как любой нормальный человек.
- Тем самым вы хотите сказать, что между вами ничего нет?
- Я хочу сказать, что не желаю комментировать сплетни.
- Вы не собираетесь обсуждать ваши отношения?
- А вы считаете, что должно быть иначе?
- То есть они существуют?
И тут мне, что называется, шлея попала под мантию – я даже сам не ожидал. Вот так жить всегда. Всегда врать, изворачиваться, бояться каждого жеста, каждого слова, отвечать вопросом на вопрос. Да почему я обязан так делать, если мне это противно? Почему должен заставлять Милю психовать, выгораживая меня?! Я обвел взглядом направленные мне в лицо камеры и нагло заявил:
- Да.
Это короткое слово в буквальном смысле произвело фурор. Обезьяны дернулись, только что не запрыгали, перевели дух, и снова ринулись в атаку, перебивая друг друга. Я несколько секунд слушал этот гвалт, сравнивая их про себя с растревоженным курятником, а потом поднял руку, требуя тишины.
- Я буду отвечать на ваши вопросы, если смогу их услышать.
Да, ребятки, если уж вы хотите со мной пообщаться, так хоть ведите себя по-людски. Итак…
- Рэм, расскажите нам о себе. Вы сделали такое серьезное, откровенное заявление…
- Что вас конкретно интересует?
- Сколько вам лет, Рэм?
- Мне тридцать три года.
- Каков круг ваших интересов?
- Он неоригинален: автомобили, литература, спорт, современная рок-музыка.
- Кто вы по профессии?
- Я инженер, работаю в строительной фирме.
- Как долго продолжаются ваши отношения с Богумилом Самариным?
- Меньше года.
- Кто был их инициатором?
- Я.
- Вы встречаетесь, или постоянно живете вместе?
- Встречаемся.
- Вам не мешает разница интересов?
- Нет, не мешает.
- Что вы можете сказать о характере Богумила Самарина с точки зрения самого близкого ему человека?
- Его характер мне нравится.
- Как отнесется ваш партнер к обнародованию ваших отношений?
- Сегодня вечером я об этом узнаю.
- Кто доминирует в вашей паре?
На этом наглом вопросе мое терпение подошло к концу, захотелось просто расколотить им и камеры, и морды. Хотя, я не мог не понять, что сам раздразнил их своей краткостью. Пора было заканчивать, но у меня перед Милей был должок как раз на эту тему, и только поэтому я, тихо выдохнув, ответил:
- Никто. У нас абсолютно равные во всех смыслах отношения. И поскольку я надеюсь, что среди вас нет все же представителей порножурналов, считаю этот вопрос последним. Всего хорошего.
Они неохотно отстали, и все время объявления результатов конкурса я старался успокоиться, мутными глазами глядя на сцену. Получалось не очень – уж больно тяжело далась мне спокойная реакция на последнюю обезьянью выходку.
Эта свора попыталась снова поймать нас обоих на выходе, но тут уж у них ничего не вышло, потому что я сходу рыкнул, не особо заботясь о тоне:
- На сегодня всё!
А Миля лишь брезгливо скривил губы, отодвигая от себя микрофоны.
Тишина в машине показалась мне оглушительной. Конечно, из их вяканья Миля прекрасно понял, до чего мы дообщались, но всю дорогу домой он устало молчал, и я потихоньку отходил, глядя на проплывающие мимо знакомые улицы. От того, что я наговорил, низкое северное небо с крошечными искорками звезд не упало на землю, и вода в Неве все так же медленно плескалась за парапетами набережных тяжелой непроглядной рябью – никуда не делась. К тому моменту, как мы поднялись в мастерскую, я уже вполне владел собой, и только тогда Миля, неторопливо сняв пиджак и ослабив галстук, тихо спросил:
- Зачем ты это сделал?
Я опустился на диван и на несколько мгновений закрыл глаза.
- Потому что я хочу быть рядом с тобой. А недоговаривать меня достало. Я не желаю жить тайком и бояться, как мышь под веником. Попробовал, не понравилось. Я так не умею.
Он мог бы снова заговорить о последствиях, мог бы упрекнуть меня в глупости и неумении общаться с прессой. Но он молчал. Смотрел на меня грустными серыми глазами и молчал. И мне вдруг захотелось оправдываться. Блииин, сколько мороки ему из-за меня, с самого первого дня… Жил он себе преспокойно, все как у людей было, а я свалился ему на голову с целым букетом проблем. Вопросы знакомых, подозрения, потом приставания всяких козлов … Журналюги эти долбанные! И теперь вот еще и за меня же переживает, волнуется, как я справлюсь. Трудно ему со мной, прямолинейным обормотом.
- Не могу я иначе, Миля, - голос получился просительным и виноватым, - хоть убей, не могу…
Он уперся коленом в диван и наклонился ко мне, положив руки на плечи. Ого, взгляд какой серьезный, сейчас от души мне скажет, что дурак я…
- Рэм, ты самый удивительный человек, какого я знаю.
- П-правда?
Вместо ответа он целует, Боже, как нежно целует, гладит по лицу, по плечам… Раздевает, будто хрустальную драгоценность какую-то, скользит теплыми ладонями по телу. Шепчет:
- Мой… Всем сказал, что мой… Не побоялся… Мой Рэм… И откуда ты такой выискался, цельная натура, не бывает таких людей…
Так меня еще никто не ласкал, никогда. И почему считают, что женщины нежнее? Неправда. Мне вот довелось испытать мужскую нежность – щемящую, пронзительную, переворачивающую душу… Лицом к лицу, глаза в глаза, а в глазах…
- Люблю тебя, Рэм, - вот это самое и в глазах, и в стонах, и в движениях – таких плавных во мне, таких бесконечно истинных, сводящих с ума, как эти слова. Он сказал это, на самом деле сказал, а я, дурак, не ответил, потом сто раз пожалел… Мне казалось – что говорить об очевидном? Только принимать его, только задыхаться в его руках, только знать, что за такое ничего не жаль – ни репутации, ни карьеры, ни тысячи дурацких интервью…
Мы лежали на диване, обнявшись, и Миля задумчиво водил пальцем по шраму на моей брови.
- Рэм, пообещай мне хотя бы не буянить, если будут наезжать.
Я прижал его руку к своей щеке, погладил.
- Не переживай так, а?
- Легко сказать… Я же среди твоих пустое место, ноль без палочки. Ни защитить тебя не смогу, ни поддержать. Там тебе не тут, и с тобой пойти – только хуже сделать.
- А и не надо, - я улыбнулся в его ладонь. - Твоя вот такая поддержка здесь – она дорогого стоит, не сомневайся. Как танковый батальон за спиной.
Он, наконец, ответил на улыбку, и я твердо решил: не дите малое – справлюсь. Буду держать себя в руках.
Но не удержал.
Интервью, богато иллюстрированное снимками, появилось в интернете уже наутро. Понадобилось полдня, чтобы на него наткнулся в сети не только я, но и половина нашей конторы. Меня немедленно окружила стена ватно-недоуменного молчания, которая, казалось, с каждым часом становилась все толще. Народ даже не шептался – только косились и перекидывались сообщениями в аське. А к концу дня меня вызвал шеф.
С искаженного брезгливостью лица начальства можно было читать не хуже, чем с экрана монитора: интервью отпечаталось на нем в полном объеме, вместе с фотками. Ага, товарищ Ремизов, час расплаты настал. Ну-ну. Пока я шел через кабинет, шеф пыхтел, как паровоз, и тарабанил пальцами по столу, а едва я уселся напротив него, зарычал:
- Это что я узнаю о тебе, скажи на милость?
- Неужели я не плачу налоги?
Все-таки безудержное трямканье аськи в течение нескольких часов изрядно меня накрутило, но шеф был явно не в настроении для шуток.
- Не хами мне! – он припечатал свой вопль таким ударом ладони, что на столе опрокинулся стакан с ручками и карандашами. – Вот теперь ты заткнешься, наконец! Будешь слушать меня и молчать!
Ужасно хотелось спросить, почему это он так решил, и только милина просьба не буянить заставила меня проявить благоразумие.
- Я слушаю вас очень внимательно.
- Ты как себя ведешь, паскудник? Ты с кем связался?
Ни фига себе. Я знал, конечно, что шеф обязательно выступит, но чтобы так упоенно… Видно, за годы сотрудничества я достал его гораздо сильнее, чем предполагал. И теперь начальство думает, что может изгаляться по полной. Да, думать оно никогда толком не умело.
- Простите, я не понял: вы собираетесь меня… ругать, что ли, за мою личную жизнь?! Я похож на школьника?
Но тут шефа совсем понесло:
- Это не личная жизнь!! Сидел бы со своей личной жизнью тихо под лавкой и не вякал! А ты устроил позорище всей конторе! Что теперь мне скажут партнеры и заказчики, чуть что не по ним? Что у нас работают пидорасы!! И придется за тебя отдуваться!
Вот только не надо переводить стрелки на работу, это не твое поле, ублюдок.
- Каким это, интересно, образом? Работать по совести? Или так только пидорасы делают? И кто из нас обычно отдувается за все: вы или я?
- Да мне теперь стыдно людям в глаза смотреть!
- А не надо! Вы смотрите в чертежи почаще, и тогда людям не в чем будет вас упрекнуть. А я как-нибудь сам разберусь, с кем мне спать.
- Уже разобрался!! И не постыдился заявить об этом на весь город! Да еще и признаться, что сам жопу подставляешь какому-то хлыщу!
И тут я понял, что работать здесь я больше не буду. Видит Бог, я терпел, но вот это было уже беспределом. Перегнувшись через стол, я схватил шефа за галстук и прошипел:
- Хватит. Я увольняюсь.
- Да ты уже уволен! – Он вцепился в мою руку, как клещ. - Нечего тут всяким пидорасам задницей вилять! Пускай тебя ебут в другом месте!
- А вы тоже собирались? Так не по рылу каравай.
Я даже не стал его бить. Не потому, что не хотелось – нет. Просто боялся покалечить, а садиться в тюрьму было недосуг. Я сгреб его ладонью за затылок и с острым удовольствием ткнул лицом в стол. По бумагам тут же стало расплываться красное пятно, но я, прихватив волосы, возил его мордой по документам, выговаривая все, что наболело:
- Пидорас не я, а ты, который чужими руками жар загребает. Без меня твоя контора развалится, недоумок. И люди останутся без работы, но тебе на них плевать. Ты думаешь, что победил меня, наконец, а на самом деле ты, мелкая тварь, теперь будешь вкалывать сам, пока не надорвешься. Только я не вернусь.
Еще несколько раз приложив его башкой о столешницу, я развернулся и пошел к дверям. Последним, что я услышал уже на пороге, был шепелявый вопль:
- Ну ты меня попомнишь, сука!!
И грохот тяжелой стеклянной пепельницы, разбившейся о косяк. Мазила…
Разумеется, я занялся своим трудоустройством. Но в скором времени заподозрил, что работы по специальности мне в Петербурге не найти. То есть можно, наверное, но спустя немало времени и только в роли мальчика на побегушках, да не простого, а золотого – такого, на котором будут ездить за гроши, да еще и пинать почем зря. Все-таки все хоть мало-мальски серьезные конторы в нашем деле знают друг друга, а шеф мне рекламу сделал – закачаешься. Наталья, по долгу секретарской службы, была в курсе происходящего и, как могла деликатно, изложила мне мнение общественности.
Обсуждалось мое поведение долго и со вкусом. Далеко не все оказались завзятыми гомофобами, но народ считал, что если уж я представитель нетрадиционного меньшинства, то и вести себя должен был тихо и покладисто, а не распускать руки и хамить. И тогда со временем и работу бы нашел – пусть не такую денежную, но кто-нибудь взял бы, дело-то знаю, все в курсе… А теперь ясно, что таким норовистым голубым, как я, даже место прораба не доверишь, потому что люди нет-нет, да и пнут, а значит, будут свары и драки, и кому такое нужно.
В общем, день за днем я калымил на машине, развозил по городу случайных пассажиров и отчаянно скучал по чертежам, сметам и объектам.
По началу Миля относился к моей опале ровно. Заметил, наверное, что его переживания не добавляют мне радости. Ни единого раза я не услышал от него пошлого «я же говорил», и даже не почувствовал такого настроения. От него исходила только поддержка и понимание, как в день увольнения, когда, расстроенный и злой, я явился в мастерскую и по возможности спокойно отчитался. Ужасно не хотелось тогда рассказывать ему происшедшее, но молчать все равно было глупо, и я приготовился бодро выдать кучу блестящих перспектив, от придумывания которых становилось совсем погано. Но тошнотворное прожектерство не понадобилось – Миля просто обнял меня сзади, и, прижавшись виском к моей щеке, сказал:
- Пошли, пожрем куда-нибудь. В ресторан. Отпразднуем прощание с этой сволочью.
Попрощались мы на всю катушку – хорошо, что отправились пешком, и антиалкогольные идеи не смущали мою честную душу автомобилиста. Мне стало легче. Засыпая в изрядно плюшевом состоянии, я действительно верил, что все, что делается – неизменно к лучшему, и будущее подарит мне безудержно толерантное начальство.
Но такового в северной столице не нашлось. Месяца через три я отчетливо понял, что придется проститься либо с любимым делом, либо с любимым городом. Уезжать из Питера я не хотел еще и потому, что это означало уехать от Мили, а тащить его с собой куда-нибудь было бы зверством. Ну разве что в Москву, но туда меня позвали всего один раз, и быстро передумали, очевидно, пообщавшись с шефом. И все, больше предложений не поступало – сарафанное радио в столице нашей родины поставлено не хуже, чем у нас на северах.
Оставалось заняться чем-нибудь другим. Смешно, наверное, но строить дороги мне нравилось, хотя в юности, поступая в институт, я выбирал специальность по наитию. Теперь у меня было множество объяснений, почему это дело мне дорого, но ни одно из них не спасало положение: нравится-не-нравится, спи, моя красавица. Чтобы оставаться в Питере, надо было найти такую область деятельности, где меня никто не знал.
На самом деле, задача не была запредельно сложной – уходя из привычной зоны, я оказывался перед широчайшим выбором. Смущало другое. Занимаясь много лет любимой работой, я изрядно избаловался, привык получать удовольствие от процесса, и теперь одна мысль о том, что придется тупо гробить по семь-восемь часов в день на принудиловку, наводила на меня уныние. Разумеется, я старался уговорить себя, что многим людям и того не досталось – всю жизнь просто тянут лямку, а мне столько лет довелось пахать с полной отдачей. Уже хорошо. И, может, в новой работе тоже найдется что-то интересное… Но в глубине души все-таки бродила горечь – я понимал, что по своим дорогам буду скучать всегда. Мда, вот уж точно: если б ты знала, если б ты знала, как тоскуют руки по штурвалу… Было бы смешно, если б не было так грустно.
Только ничего не попишешь. Я перестал обновлять свои резюме и анкеты, распиханные по всем возможным интернет-агенствам, и обратился к знакомым. Прирулило несколько вариантов, и из этого звездного менеджерского разнообразия я выбрал славную карьеру в диллерском салоне Хонда. Тут я хоть что-то понимал - ровно столько, чтобы не помереть от скуки.
Первая неделя работы в новом качестве, вопреки всем стараниям, сделала меня здорово грустнее обычного, и Миля впервые осторожно попытался вмешаться в мои стратегические планы на жизнь. До того момента мы почти не обсуждали вопросы моего трудоустройства, потому что переливать из пустого в порожнее не имело смысла – все и так было очевидно. Но, когда воскресным вечером я с отвращением просматривал в интернете сводки продаж, готовясь к завтрашней планерке, Миля остановился у меня за спиной и негромко сказал:
- Может, не надо, Рэм? Поищи еще. Я же видел, с каким азартом ты заполнял последний тест по специальности для агентства…
- Просто тест был необычно интересный и сложный – Наталья по своим секретарским каналам нарыла еще контору, незнакомую... Но толку все равно никакого, разве что развлекся. Ни ответа, ни привета.
- Подожди. Что-нибудь обязательно выплывет.
- Выплывет… - я улыбнулся своим смешным надеждам и обернулся к нему, - Обязательно, когда-нибудь. Но не факт, что скоро. Не могу же я годами болтаться, как цветок в проруби. Если повезет, я пошлю ко всем чертям эти долбанные хонды, ты не сомневайся, а пока… Будем считать это временной мерой. Мы же хотели остаться собой, помнишь?
Миля задумчиво кивнул и отправился на кухню, рассеяно убирая волосы со лба. Но у дверей обернулся и очень тихо произнес:
- Я-то остался… - и, глядя на меня, шагнул в косяк.
Упс, шишка на лбу обеспечена. Я усадил его у кухонного стола и, сдерживая смех, приложил к ушибленному месту холодную ложку.
- Горе ты мое! – Серые глаза полыхнули то ли болью, то ли испугом, и я сжал его плечо. - Чего ты, завтра все пройдет. И вообще все пройдет, наладится, вот увидишь.
Но Миля, кажется, не слушал…
Все-таки он очень переживал за меня, пытаясь не показывать этого. То есть это я тогда так думал, и был ему благодарен. Постарался взять себя в руки и найти в блестящей ярмарке хонд хоть что-то интересное для себя. С месяц упирался, как баран, и отчетливо понял – не выйдет. Но демонстрировать это Миле я не собирался. Не вышло здесь, найду что-нибудь другое.
И тут пришло приглашение.
Та самая незнакомая контора, для которой я заполнял присланный Натальей неимоверно заковыристый тест, предлагала мне работу по специальности. И какую работу! При взгляде на должность и сумму, обещанную в качестве зарплаты, я поперхнулся. Весь мой восторг мгновенно осыпался мелким колючим дождем, окорябал внутри, как наждак. У нас такого не бывает. Контора занималась наймом специалистов для иностранных фирм. По результатам теста я оказался лучшим, и меня приглашали, ни много ни мало, в Сидней, в Австралию.
А Миля смотрел в монитор вместе со мной.
Насколько было бы проще прочитать это письмо одному! Грохнул бы его, и дело с концом. Но теперь Миля его видел. Черт!! Не хватало только, чтобы он считал себя виноватым в моем отказе!
- Ты согласишься? – голос спокойный, чуть холодноватый, напряженный.
- Только в том случае, если ты тоже поедешь, - но я знаю, что он ответит.
- Нет.
- Ты о ненужности? Но ведь ты будешь там со мной!
- Я не домохозяйка, Рэм.
- При чем тут домохозяйка! Да тебя с руками оторвут!
- Это не так. Одно дело приехать на конкурс или по приглашению, и совсем другое – попытаться составить конкуренцию по своей инициативе. Даже имей я начальный капитал, на это ушли бы годы, но важнее другое. Я не смогу там работать. Я пробовал.
- Но ты же был один…
- Висеть на твоей шее я не стану.
- У тебя комплекс. Ты просто не хочешь ехать.
- Это для тебя не новость.
Правда. Правда – я знал это. Поэтому и не посылал анкет за границу. Ну, Наталья! Помогла, называется. И, главное, кто просил-то? Хотела, как лучше, а получилось, как соляной кислотой в душу… Отказаться сложнее, чем просто не делать шагов в эту сторону.
- Соглашайся. Тебе это необходимо.
Да уж, обмен любезностями. Я позвал, понимая, что он не поедет. Он отпускает, зная, что ехать я не хочу. Ладно, мой ход. Отказ мой, и ответственность за него – моя, чтобы он потом всякой дурью не терзался.
- Я не поеду, Миля. Может, я и не ориентируюсь в мире моды, но ты в этом приглашении разбираешься еще меньше. Это не то, чем я занимался до сих пор. И я не знаю языка.
Как-то нехорошо он молчит. Глухо и… враждебно?
- Неправда. Но даже если так, все равно. Научишься.
Миля смотрит на меня холодными, совсем светлыми сейчас глазами, и я лихорадочно пытаюсь вспомнить, откуда он знает про мой отличный английский. А еще стараюсь быстро придумать, что бы такое соврать, чтоб он поверил в невозможность отъезда.
Но не успеваю.
- Ты просто не видишь себя со стороны, Рэм. – Таким тоном вежливые люди ставят на место надоедливых дураков. - Ты стал замкнутым и отстраненным. В тебе как будто перегорела лампочка, и рядом с тобой стало скучно. Ты все время хмуришься и молчишь. Я ведь предупреждал тебя, что ты пожалеешь о своей выходке…
Блин, он все-таки сказал это!
- Но я не жалею!!
- Зато жалею я.
Вот как??!
- И у меня нет желания продолжать то, что дышит на ладан. Уезжай. Так будет легче нам обоим.
- Никуда я не поеду. Мне так не будет легче, и не надо решать за меня.
- Даже если бы и я хотел, все равно бы не вышло. Ты все равно всегда поступаешь по-своему, и результаты налицо. Если ты уедешь, я смогу, наконец, думать о себе, не связанный последствиями твоего дурацкого героизма.
Миля, проносится в моей голове, Миля, очнись! Давай очнемся оба!!!
- Ты говорил, что любишь меня.
Последнее дело ссылаться на такие слова, но ничего не могу с собой поделать.
- Говорил. Но знаешь, день за днем наблюдать твое фиаско, благородно делая вид, что все хорошо – это выдержит не всякое чувство. Мне немногим больше тридцати, и я не желаю чахнуть в склепе. Я хочу жить, а не проявлять солидарность. Хочу веселиться и не думать о том, что тебя может ранить мой смех. Хочу получать удовольствие от секса, а не воровать его за твоей спиной, боясь тебя обидеть. Но нет! Куда ни кинь – вокруг меня только ты со своим несчастьем! Ты собираешься и дальше делить его со мной? Спасибо, больше не нужно. Я сыт по горло самопожертвованием и высокими идеалами. Это приглашение развязало мне руки. У меня появился отличный шанс проститься с тобой, отпустив в светлое будущее, и будь уверен, я его не упущу.
Внимательно дослушав, я постарался улыбнуться.
- Теперь уже не упустишь. – Усмешка получилась совсем корявой. – Приношу свои извинения за доставленные неудобства.
Я поднялся и шагнул к нему, глядя прямо в глаза.
- Скажи мне только еще одну мелочь – ты уже успел украсть радостей секса, или трогательно ждал повода избавиться от меня?
Он ответил на мой вопрос стальным непробиваемым взглядом.
- Прости, я не видел смысла откладывать неизбежное. Ударишь?
- Нет. – Я отступил и непроизвольным жестом спрятал руки за спиной. – Побрезгую.
Ключи от мастерской я аккуратно повесил на вешалку у двери, и даже попал с первого раза колечком на крючок, несмотря на трясущиеся руки. И не обернулся. И не хлопнул дверью.
Наверное, у меня сработал инстинкт самосохранения. Из машины я позвонил Михе и сказал, что буду у них через полчаса. Потому что надо. Они меня ждут. Хорошо.
Я очень осторожно доехал до их сыскной конторы на Васильевском, медленно, как под водой, дошел до двери, и прямо с порога выдал все, на что был способен:
- Ребята. Нужна помощь. Нервный срыв.
И расслабился, наконец. Вот дальше я не очень хорошо помню. Кажется, ничего запредельного не произошло – просто меня колотило так, что Саня долго не мог попасть иголкой в вену, несмотря на то, что от михиной хватки потом болело все тело. Говорил ли я что-то, они мне потом не рассказали, после слоновьей дозы седативных препаратов и двенадцати часов сна накормили, как на убой, и закинули коктейлем полегче.
Первое, что я сделал, проснувшись во второй раз – отправил письмо с согласием занять предложенную должность, потом заказал билеты, а потом пригласил ребят приезжать ко мне в Австралию.
О Миле я не думал – видимо, все тот же наконец-то включившийся инстинкт самосохранения наложил жирное «вето» на мои воспоминания. Единственной мыслью, связанной со всей этой историей, была констатация факта: долбанный защитный механизм солидно опоздал. Ему следовало сработать гораздо раньше – то ли, когда я повелся на интервью, то ли, вообще, когда я впервые полез защищать гражданина N. И тогда теперь, во время лихорадочных сборов, мне не приходилось бы время от времени останавливаться и ждать, пока пройдет сердцебиение, тремор и дурнота – последствия нервного срыва. Да и самих сборов тоже не было бы.
Но все эти разговоры теперь ни к чему, как говаривал мультяшный капитан Смолетт. Я оформил нужные документы, поставил скайп на компьютер дочери, отдал квартиру и машину в полное распоряжение сыщиков, и через неделю уже садился в самолет.
Когда Боинг, тяжело и мощно промчавшись по взлетной полосе, взмыл с воздух, меня накрыло непередаваемо горькое ощущение свободы. Всё. Я оторвался. Оставил позади все свои безумства, растоптанное самолюбие и косые взгляды. Город, который не захотел меня понять, и человека, не сумевшего остаться собой. Или никогда не бывшего таким, как мне казалось? Теперь уже неважно. Я уже совершенно точно не сорвусь, не помчусь в мастерскую, не стану выяснять, спрашивать, умолять и унижаться. Как, оказывается, я боялся этого все эти безумные семь дней!
Пронесло. Я справился. Я свободен.
И теперь могу спокойно вспоминать и анализировать полученный опыт, чтобы больше никогда не вляпаться в такую историю. Как он сказал? Фиаско… Да, по всем статьям...
Я смотрел на белые холодные облака над океаном и думал о том, что никогда не встречал прежде настолько жестоких людей. Вроде бы, я уже не мальчик, а вот как-то миловал Господь от таких монстров. И ведь знал же, какой он, и почему-то решил, что меня это не коснется. А он действительно не изменился, остался собой на сто процентов. Скрытный и откровенный, деликатный и способный рубить по живому. Историю с матерью он от меня не скрывал. Ее он тоже вышвырнул из своей жизни одним махом...
СТОП!
Мне показалось, что самолет уходит в мертвую петлю. Или что у меня начинается сердечный приступ. Или что сейчас пришедшая в голову мысль скрутит в мертвую петлю меня. Я вцепился в подлокотники так, что побелели костяшки пальцев, и сосед, покосившись, нажал кнопку вызова стюардессы.
- Вам плохо?
- Нет, мне хорошо. Принесите, пожалуйста, индивидуальный пакет. И воды.
Чееерт, как хочется курить! Или выпрыгнуть из самолета. Или треснуться обо что-нибудь башкой. Со всей силы.
Меня не стошнило и не начало колотить. Наоборот, выпив залпом бутылку холодной воды и отдышавшись, я неожиданно успокоился. Вот теперь, наконец-то, прошел шок от милиных слов. Простая мысль, чуть не свернувшая меня в бараний рог, мгновенно расставила все по своим местам. Почему я раньше не вспомнил о его матери? Занят был, о себе думал, преданном и непонятом, о себе, центре Вселенной!
Да, он вычеркнул из своей жизни мать. Но он же ее обманул! Жестоко, больно, холодно, но себе в ущерб и ради нее же! И до сих пор считает, что был прав, сумев помочь ей выбрать то, что для нее важнее. Потому что она поверила и не вернулась.
А я… Ну вот уж дудки, Миля, я вернусь!!! Пускай я тоже поверил твоей выходке, но я просто вернусь и даже не стану обсуждать твой бред. Не обмолвлюсь ни словом! Все, подурачились, и хватит. Я знаю, зачем ты это сделал. Я догадываюсь, чего это тебе стоило и помню, чего это стоило мне. Пусть так. Это было хуже, чем гореть в аду, но это же не главное!!!
А главное… главное… Боже, благослови милину маму, эту святую женщину, за ее боль, позволившую мне понять! И за ее ненормального сына, который любит так, что совсем не думает о себе! За ее жестокого, глупого, сумасшедшего сына, который все-таки любит меня... Любит… Вот оно, это главное – важнее всех обид на свете. Он. Меня. Любит.
Я, наконец, раскрыл глаза и снова взглянул на залитые солнцем облака над океаном. Над далеким темно-серым океаном, едва видным в редких просветах и так похожим на милины глаза.
Пусть я совсем не знаю, что мне теперь делать. Как мне вернуться так, чтобы у тебя больше не было повода жертвовать собой. Но я смогу всё, потому что ты любишь меня. Я не приму твоих жертв, и сам не стану ничем поступаться – это только разрушает. Я вернусь в силе, и тебе никогда больше не придет в голову мысль, что я должен тебя оставить.
Лететь мне еще долго. И из самолета я выйду с готовым планом.