Искусство строить

 

      Степанов не относился к ней плохо, даже больше — он её всё равно любил, не смотря ни на что. Может, дело в том, что она, как ни крути, его мать, а может, он просто понимал родителей больше других, ведь их отношения вместе с ним росли.
      Сколько Сеня себя помнил, родители строили семью. По кирпичу, на руинах строили. Он знал, наблюдал, чувствовал, как они боролись за каждую проведённую вместе минуту. Он восхищался их желанием преодолеть трудности, волей, благодаря которой это желание выросло в действия. Но восхищался всегда на расстоянии.
Они не хотели, чтобы он жил в шаткой хижине, и не пускали его к себе: им нужен был дворец, где было бы всем уютно. А теперь, когда дворец возведён, наоборот звали в гости. В гости, не жить. Неумело старались сделать сына частью своей семьи.
      И даже если бы они не опоздали на столько лет, результат был бы тот же, потому что проблема всех дворцов заключается в обилии комнат: здание слишком большое, в нём одиноко и легко заблудиться. Это было их ошибкой, и им с этой ошибкой жить, догадаются они о ней или нет — другой вопрос. Степанов разучился их обвинять.
      Есть люди, которые строят отношения, а есть люди, которые строят сами себя. И те, и другие — большая редкость. Говорят же: легче разрушать. Для этого нужно мужество, ведь никто не даёт гарантий. Для этого нужна огромная сила и умение правильно ей распоряжаться. Наверное, Степанову повезло, что он как раз из тех, кто способен сам о себе позаботиться.
      Он рано повзрослел: у него просто выбора не было. Он рано стал понимать многие вещи, до которых некоторые никогда не дорастают. И ему были чужды детские однобокие взгляды на проблему, а у Юры именно такие взгляды и были, когда он смотрел на семью Степанова.
      Юре оставался выбор: тянуть Степанова вниз своей непосредственностью, глупостью или тянуться за Степановым наверх ко всему тому, что Юра не выносил, ко всему тому, что составляло взрослую жизнь с множеством подводных камней.
      Это сейчас у него было ощущение, что он весь из себя такой взрослый, а Степанов ведёт себя, как ребёнок. Но Степанов просто устал. Ему было восемнадцать, и он смертельно устал. Иногда очень нужно лечь и позволить кому-то поднять тебя. Хотя бы раз в жизни. Чтобы не сломаться.
 

      Походы в больницу всегда заканчивались одинаково: Степанов выходил из палаты, садился с Юркой в коридоре на скамейку, ставил локти на колени и низко опускал голову. Когда Юрка спрашивал, как его самочувствие, Степанов выдавал что-нибудь вроде: «Ты знаешь, что такое ФГДС?» или «Ты лежал под капельницей два часа?», или «Попробуй поспать, когда в соседней палате орёт ребёнок». И в общем-то, Юрка сразу затыкался и вскоре спрашивать перестал. Ему было жутко. Он выдерживал полчаса и уходил.
      Хотя Юрка не лежал в больнице никогда, его мутило от тамошнего кисловатого запаха, от уставших медсестёр, от старости молодых врачей. Его мутило от белых халатов, от таблеток, от пациентов. Жизнь Степанова обретала все краски Юркиного кошмара.
      С Асей он больше не мог. Он ей так и сказал. Она поджала губы, скрестила на груди руки и ответила: «Знаешь, о чём я подумала, когда Лисица спросил о твоём друге, что вы друг другу глазки строили? Я подумала, что о друзьях так не пекутся. И убедилась окончательно, когда увидела вас вдвоём. Не пойму только, Юр, почему ты со мной спал, если ты по парням».
      И Ася замерла, смотрела в глаза без страха, ждала, что он опровергнет, начнёт оправдываться. А у него было только одно желание: убить её к чёртовой матери, схватить за русую косу и что-нибудь нехорошее проделать. Не потому, что он такой плохой, не потому, что она плохая. Он просто не мог ей простить её дурацкие подозрения, ревность. Он стиснул зубы и сказал:
      — Проваливай, ладно?
      А она не могла уйти без боя. У неё были влажные от нарастающей истерики глаза. Она наговорила ещё столько всего, что он потом удивлялся, как хватило выдержки. Может, всё потому, что пообещал матушке, когда та разошлась с отцом, что никогда не поднимет руку на девушку. А может, просто вспомнил Степанова с его равнодушием ко всему.
      Вывод напросился неутешительный. Хочешь узнать, на что способен человек, — сделай ему больно, и он покажет себя. Степанов, кстати, Юру ударил и… промолчал. Юрка ещё подумал, что лучше бы Ася так же сделала. Синяк заживёт, а память — вряд ли.
      Юрке было очень хреново. Когда Влад сказал, что он идиот, раз бросил Асю, Юрка посоветовал ему, коли так хочется, пусть сам с ней встречается. Влад в очередной раз упрекнул Юрку, что тот стал более чем странный. Правда, слова были немного другие, поярче. И Юрка ему врезал. На том он был уверен, что в этот-то раз их дружбе точно пришёл конец.
      Со Степановым тоже не ладилось, и Юрка забыл, что тот всегда был несговорчивым, что это в нём, между прочим, и цепляло. Юрка, недели две походив в больницу, заявил, когда они сидели на скамье:
      — Знаешь, что, Сень? Ты задрал. За что ты меня так ненавидишь, а?
      Дальше выросло великолепное сочетание: от злости Юрка перешёл к жалости к себе. И с девушкой-то расстался, и с другом в пух и прах рассорился, и плохо ему — хоть убейте, а Степанов ведёт себя, как бесчувственная сволочь.
      Степанов мучился от бессонниц и бесконечно хотел уснуть, чего не получалось, глотал таблетки, лежал под капельницами, ходил на всякие процедуры, какие Юрке даже не снились, слушал тупые разговоры в палате и мечтал сбежать отсюда. Степанов не перебивал, и Юрка жаловался и жаловался. Но даже у Степанова могло лопнуть терпение. Он сказал:
      — Не надо на мне срываться.
      Юрка от возмущения потерял дар речи. Да ничего он не срывается. Просто Степанов молчит постоянно, ничего не рассказывает, а Юрка-то, Юрка же за него волнуется. Степанов положил ему голову на плечо и закрыл глаза. Юрка тут же притих.
      — Сень, ты чего?
      — Спать хочу, — ответил тихо и хрипло. — А ты разорался. Спорим, все пялятся? Обсуждать будут. Терпеть этого не могу.
      — Когда ты выписываешься?
      — Без понятия.
      — А давай я тебя похищу?
      — Из тебя похититель никакой. Шумный ты.
      — Я ведь не шучу, Сень.
      — Ну и куда мы?
      — Ко мне. Я тебя к родителям не пущу.
      — Почему? — усмехнулся.
      — Он ещё спрашивает. Потому что твоим родителям наплевать, что с тобой и как ты.
      Степанов тут же отстранился. Ага. Задело. Юрка чувствовал себя уже привычно: как неудачник. Он извинился. Потом ещё раз. Чтобы закрепить результат, предпринял третью попытку исправиться, но Степанов ушёл. Юрка растерялся и остался сидеть в коридоре, а Степанов вырулил минут через пять с рюкзаком, и они, точно два вора, прокрались мимо постовой медсестры и скрылись за дверьми отделения.
      Степанов не осматривался, когда зашёл к Юрке в квартиру. Он снял верхнюю одежду, узнал, где тут Юркина комната, не обратил никакого внимания на бардак, хотя у самого всегда чисто было и пусто, как в музее, и свалился на кровать. Юрка присел рядом:
      — Плохо?
      Степанов что-то промычал в ответ, видимо, подразумевая, что нет. Обнял Юркину подушку, лёжа на животе, и уткнулся в неё носом. Потом ещё что-то промычал, по интонации было похоже, что доволен. Вышло что-то вроде: «Мм, тобой пахнет». Юрка не краснел. Вообще. Но в тот момент оплошал. Он чуть не заорал от смущения, потому что выглядело это более чем… интимно? Да, такое слово лезло в голову. Юрка возмутился:
      — Оставь в покое мою подушку.
      — Да забирай, — лениво отозвался Степанов, бросил в него несчастной подушкой, отвернулся к стене и вздохнул. Не тяжело. С облегчением. Наконец-то не в больнице, наконец-то мягкая кровать, наконец-то вкусно пахнет. Наконец-то.
      Юрка посидел с подушкой в руках, кусая губы, чтобы не улыбаться. Минут через пять решил отдать её обратно, но Степанову уже было всё равно — он уснул.


      Открылась-закрылась входная дверь. Юрка выскочил навстречу, отобрал у Натальи Геннадьевны пакеты и потопал в кухню. Она глазам не поверила.
      — Что это с тобой? — спросила, ожидая подвоха.
      — Мам, слушай, — замешкался Юрка, отвечая шёпотом, — у нас мой друг погостит. Недолго.
      — А что, у друга своей семьи нет?
      — Ну… — протянул Юрка, — всё сложно.
      Наталья Геннадьевна ушла в спальню переодеться, и Юрка на кухне, пока разбирал продукты, нервничал, как на первом свидании. Хотя он не нервничал на первом свидании… Да, вроде он всё держал под контролем. В садике вообще особо не нервничаешь. В детстве… проще, знаете. Сегодня поцелуй в щёку, завтра — женаты; не поделили игрушку — разошлись на третий день.
      Когда Наталья Геннадьевна вошла в кухню, Юрка спросил, как варить овсянку. Она его заставила наклониться, потому что он ростом пошёл в отца, коснулась лба губами, проверяя температуру, и с отстранённым видом, вся в своих мыслях выдала: «Надо же…». Юрка не стал уж спрашивать, что это значит, потому что понимал прекрасно, что ничего хорошего, но и ничего плохого тоже. Удивилась, наверное. Да, удивилась.
      Юрка утащил тарелку с овсянкой в свою комнату. Наталья Геннадьевна спрашивать ничего не стала, но проводила сына тяжёлым взглядом. Юрка присел рядом со Степановым и сказал:
      — Давай, поднимайся. Тебе нужно поесть.
      Степанов уже не спал минут десять. Повернулся к нему лицом, осмотрел неодобрительно и уселся на кровати. Когда Юрка вознамерился кормить его с ложки, как ребёнка, Степанов отнял её вместе с тарелкой и хмуро сказал:
      — Ты мне, может, ещё колыбельные петь будешь?
      — Могу на руках покачать, если хочешь.
      — Переломишься, — сказал очень уверенно.
      — Это ещё почему?
      — Ты себя в зеркало видел? Я всё ещё вспоминаю, как ты бежал за мной. Думал: сознание потеряешь.
      — Ну, не потерял же. А ты что, волнуешься?
      Юрка забрался на кровать с ногами, наблюдая, как Степанов ест. Тому было не по себе от пристального взгляда, и через каждые секунд тридцать звучало: «Отвернись». Юрка улыбался и качал отрицательно головой. Степанов, чтоб побыстрей от него отделаться, заглотил кашу и не заметил, тарелку ему отдал и… решил оглядеться. Лучше бы он этого не делал.
      На всех горизонтальных поверхностях валялась одежда, пыль лежала недвижно ровным сантиметровым слоем, под потолком паук сплёл произведение искусства. Все учебники, тетради, ручки, карандаши валялись где не попадя. На письменном столе творился сущий ужас: включая всё вышеперечисленное, там были крошки, грязная посуда и бог знает что ещё.
      — Тараканов кормишь? — осведомился Степанов и нахмурился.
      — Гошу и Тошу, ага, — не растерялся Юрка.
      Степанов выпал в осадок и помолчал. Юрка решил поставить тарелку к той горе на столе, но Степанов остановил его:
      — Э, нет, так не пойдёт. Уноси.
      — Вот ещё. Будешь командовать в своём доме.
      — Юр, я не шучу. Уноси.
      — А я что, анекдоты травлю, по-твоему? Тебе надо — ты и уноси.
      Степанову было надо. Он собрал посуду и понёс на кухню. Юрка обалдел, посидел на кровати пару минут, вспомнил, что рот нужно закрыть, пока пыль не залетела, и рванул на кухню. Степанов мыл посуду, уже познакомившись с Натальей Геннадьевной. Та тоже была, откровенно говоря, изумлена. Она сказала:
      — Знаешь, Юра, я ожидала от тебя многого. Но чтоб твой друг был воспитанным и порядочным молодым человеком — нет.
      — Подкол засчитан, — сдался Юрка без боя.
      — А намёк-то понят? — уточнила Наталья Геннадьевна.
      Степанов усмехнулся. Юрка смотрел на его спину, тёмные волосы и испытывал какое-то странное чувство, что всё на своих местах. Не то чтобы он видел Степанова в роли посудомойки. Просто хотелось, чтобы он всегда был. Рядом. Вот как сейчас.
      Взрослые лучше знают, какие вопросы и как задавать. Наталья Геннадьевна сразу выяснила, куда Степанов будет поступать, что у него за семья, чем занимаются родители, почему он не захотел, как они, пойти в музыкальную индустрию, как давно он болеет и чем. Юрка узнал за минут десять о Степанове больше, чем за всё то время, что они общались. Ещё Степанов не переносил грязной посуды, об этом он тоже сказал. Он вообще был повёрнут на уборке. Может, от того, что у него была аллергия на пыль.
      — На пыль? — переспросил Юрка. — Такое бывает вообще?
      — Как видишь.
      А вечер Юрка впервые в жизни потратил на наведение относительной чистоты. Степанов заставил. Он мог бы и сам, но когда начал — Юрке стало так стрёмно, что он выгнал Степанова из комнаты и стал разбирать бардак. Столько нашёл компромата на себя, что постоянно радовался, когда понимал, что Степанов на кухне.
Потом, когда уборка была завершена, тот окончательно подружился с Натальей Геннадьевной, и они вместе зашли проверить, как там Юрка. Матушка ему улыбнулась:
      — Боже мой, Юра, в коем-то веке я увидела здесь порядок.
      Наталья Геннадьевна пришла к выводу, что Степанов хорошо влияет на Юру. Юрка тихо Степанова ненавидел, но, когда матушка ушла и оставила их, смирился. Степанов ничего не говорил, не шутил на тему грязи. Он просто открыл окно, чтоб проветрить.
      До поздней ночи ноутбук показывал любимые Юркины фильмы. Оказалось, что Степанов особо не увлекается кинематографией, от скуки или бессонницы иногда смотрел, а так у него никогда особо не было времени на такую ерунду. Зато, если бы Юрка спросил у него о музыке, дал бы джазу. Но Юрка не спрашивал. Ему было неинтересно.
      Пока крутились все четыре части «Чужого», Юрка рассказывал, как снималось, где снималось, какие цели перед собой ставили режиссёры, что Гигер, создатель чужого, — великолепный художник, что фильм, вообще-то, произвёл тот ещё фурор и является классикой научной фантастики. Степанов не перебивал, хотя иногда не слышал реплики актёров. Спасибо Юрке — атмосферу он испоганил своим восхищением. У него чужие вызывали исключительно нежную любовь, но никак уж не страх.
      А Степанов потом под утро переполз с раскладного кресла к Юрке со своим одеялом, и пришлось разговаривать до рассвета, потому что ему снились кошмары.
      Школу, конечно, оба прогуляли. И тут стало забавно: Степанов не прогуливал без уважительной причины.
      — А что я скажу?
      — Скажешь, что было плохо. Слушай, Сень, у тебя больничный. Чего ты паришься?
      — А ты?
      — А я что хожу, что не хожу — один толк.
      — Я вчера сбежал из больницы.
      — Ну и ладно. Ничего страшного.
      — А родители?
      — Давай посмотрим правде в глаза: они не расстроятся.
      — Юр. Как губа?
      — Зажила почти.
      — Ну и не нарывайся.
      — Это ты мне угрожаешь, что ли?
      — Так ты просишь ведь.
      Юрка взял подушку и ударил Степанова по голове. Кто ещё просит. Степанов повалил его и накрыл одеялом. Юрка отбивался, орал матом, хохотал, а потом снова орал матом. Но Степанов не отпускал. В конце концов, Юрка выбился из сил и притих. Степанов подождал немного, приоткрыл Юрку, проверяя, умер или нет, и тот на него тут же набросился.
      Они дурачились. Они смотрели фильмы. Степанов учил Юрку готовить, но у Юрки всё валилось из рук, и без слёз смеха на него мало кто мог взглянуть. Кроме Степанова. Юрка мечтал его рассмешить. Он что только не делал: и кривлялся, и вспоминал самые смешные случаи из жизни. Степанов максимум — усмехался, а обычно смотрел на него, как на идиота. Юрка считал себя полным неудачником. А Степанов вечером перед сном ему сказал:
      — Спасибо.
      — За что это?
      — За всё.
      — А поконкретней?
      — Отстань, заноза, — и Степанов свернул из одеяла кокон, прячась в нём с головой, но не от смущения или чего-то ещё: он так спал.
      Юрка не мог отстать. Рухнул на Степанова, ютившегося в кресле, открыл его лицо и посмотрел в глаза. Степанов притих. Потому что Юрка чуть не полностью на него завалился, потому что они находились так близко, что ощущали дыхание друг друга. Юрка тоже почувствовал, что переступил какую-то дозволенную грань, но отступать не в его было правилах. Он спросил:
      — За что спасибо-то? Пока не скажешь — не слезу.
      Степанов не мог сказать. У него все мысли перемешались в голове. Он зажмурился. Юрка соскользнул взглядом с его глаз на губы, и внутри всё сжалось. Он ещё минуту не шевелился. А Степанов всё это время, кажется, даже не дышал. Юрка сказал: «Ну и чёрт с тобой». Ушёл к себе. А сомкнуть глаз так и не вышло. Он старался выкинуть этот эпизод из памяти, а получалось так, что наоборот зацикливался на нём. И с той секунды всё покатилось в тартарары.
      Утром Степанов собрался и заявил, что уходит домой. Юрка мгновенно проснулся, завалил вопросами, звонили ли родители, что случилось, почему да как. Степанов ответил просто: «Хорошего понемногу». Конечно, радовало, что ему было у Юрки в гостях хорошо. Но…
      — А я тогда сам буду к тебе приходить.
      — Приходи.
      — И оставаться до утра, Сень.
      — Оставайся.
      Юрка умолк. А ведь он, между прочим, вчера учился готовить. Это просто так, что ли? Да зачем ему без Степанова учиться? Мамины вкусные ужины и бутерброды никто не отменял. А как же недосмотренные фильмы? И Юрка ему так и не показал музыку. И они ещё кучу дел не успели. Куда Степанов собрался-то?! Возмутительно.
      — Сень, блин, ещё рано. Куда ты идёшь?
      — Успею в в больницу, мне ещё в школу, — сказал Степанов.
      Юрка сцепил зубы. К чёрту школу. И без неё отлично. Ну и наплевать, что они бы не познакомились. Сейчас-то уже чего? Дружат ведь. Ну, наверное. А уроки только мешают. Опять короткие перемены, опять час прогулки? Опять «вовремя»? У них могло быть столько свободных минут. Юрка расстроился:
      — Ну, Сень…
      — Мм?
      — Да зачем тебе школа?
      — Чтоб учиться, Юр. Ты бы тоже начал.
      — А мне не надо, — сказал убеждённо.
      — У тебя экзамены через год.
      — Ну, в одиннадцатом классе поучусь немного. Сейчас-то я в десятом.
      — А я — нет.
      — Ты и так умный. Куда ещё?
      Степанов попрощался и вышел на лестничную площадку. Юрка разозлился и хлопнул дверью. А вот не пойдёт сегодня никуда. Пусть Степанов сам. Один.
      Уже через час Юрка собирался в школу. Да, собирался. Да, из-за Степанова. Нет, он не соскучился. Он просто должен Степанова проучить. Как? Да он ещё не придумал. Хотя… он просто будет двойки получать. Назло. Юрка даже не представлял, как потом лебеди превратятся в тройку. Ерунда какая.
      Первый урок Юрка едва пережил, вырвался из кабинета к Степанову, набросился на него в прямом смысле этого слова. Чуть на голову не залез. Степанов воспринял спокойно. Он вообще к Юрке относился, как к ребёнку, и все его выходки стойко терпел.
      — У тебя сегодня курсы? Давай ты не пойдёшь?
      Степанов усмехнулся. Что за нездоровое желание превратить его в двоечника и прогульщика? Оттолкнул Юрку, что, видимо, означало: пойдёт, ещё как. Юрка не расстроился в этот раз:
      — Ну, попытаться стоило.
      Перемены проходили, как обычно. Только Юрка задирал Степанова почём зря и постоянно норовил коснуться. Ну, не хватало Степанова. Он ведь должен рядом быть, а не где-то в стороне. Степанову хотелось именно в стороне, тишине и покое. Юрка молчал, а ученики вокруг бесновались, и легче от его молчания не было.
      Степанов не помнил, когда так уставал. Юра словно спятил. Потом ещё и на курсы не отпускал, простояли на улице минут десять. Степанов сдался:
      — Никуда я не денусь.
      — Да кто тебя знает?
      — Зайди вечером — проверь.
      — К тебе, что ли? — спросил о том, что и так было очевидно.

       Юрка до вечера не находил себе места. В итоге сорвался пораньше и пошёл Степанова встречать. Тот только хотел отдохнуть, пройтись в тишине до дома… и на него Юрка налетел.
      — Как всё прошло?
      — Как обычно, — Степанов пожал плечами.
      Юрка шёл довольный: улыбался во все тридцать два и смотрел на Степанова, лишний раз убеждаясь, что рядом. Степанов ловил себя на мысли, что Юрка странно себя ведёт. Не то чтобы неприятно, надоедливо или ещё как-нибудь, причиняя дискомфорт, нет. Только странно.
      Дома Юрка первым делом заставил Степанова поесть. Больше всего на свете Степанов возненавидел приём пищи при Юрке: тот смотрел пристально и мешал, реально мешал. Степанов ему сказал об этом, а Юрка рассмеялся в ответ, отвёл ненадолго взгляд и продолжил прожигать.
      — Юр, ты бесишь.
      — Ну что опять?
      — Отвернись.
      — Тебе надо — ты и отвернись. Что я-то сразу?
      Степанов так и сделал. Но ему всё равно неуютно было. Он побыстрее расправился с супом и сбежал в свою комнату до прихода матери. Юрка за ним.
      Степанов разбирал рюкзак. У него была специальная полка в книжном шкафу под учебники и тетради, где всё лежало ровными стопками. Он каждый раз всё расставлял по местам и приводил в надлежащий вид рабочее место.
      — Кошмар какой, — заявил ему Юрка. Он лежал на спине, свесив голову с кровати, и наблюдал за перевёрнутым Степановым, досаждая: — Повеситься можно с тобой, болячка. Ты такой правильный — аж воротит.
      — Зато ты неправильный, — вздохнул Степанов. Утомлял его Юрка, сегодня — особенно.
      — Должен же хоть кто-то из нас на человека походить, — поддел тот, видимо, подразумевая, что Степанова как-то колышет. Тут Юрке в голову стукнула прекрасная, как он посчитал, мысль и тут же была озвучена: — Слушай, Сень, мне вот просто интересно. А ты, когда трахаешься, тоже придерживаешься какого-то порядка? Может, план составляешь, куда, как и сколько раз?
      Степанов так и замер у полки немного… шокированный. На пару секунд. Потом продолжил перекладывать тетради. Юрка сел в кровати по-турецки и спросил:
      — Ты вообще когда-нибудь трахался?
      Степанов его проклял. Не потому, что был девственником. А потому, что считал: его личная жизнь касается только его самого. А всякие Юрки нарушают в мире Степановых равновесие, оскверняя вопросами баланс вещей. Но Юрка принял его молчание не за ступор, вызванный бестактностью, а стеснение, и потому продолжил:
      — Ты серьёзно, Сень? Никогда? Ну, ты же с кем-то встречался…
      Вообще-то, нет. Степанов не был целомудренным или мнительным, у него просто не сложилось. Он думал, конечно, что у него будет когда-нибудь своя семья. Но не хотел. Ему сначала нужно встать на ноги, чего-то добиться, а потом уже... всё потом.
      — Сень? — Юрке не нравилось его молчание. Он похлопал по кровати и сказал: — Ну-ка присядь. Я так разговаривать с тобой не могу.
      С чего Юрка взял, что Степанов хочет развивать эту тему? Степанов обернулся на него, прожёг взглядом и с шумом задвинул учебник на законное место. Потом выдал:
      — Не о чем разговаривать.
      — Э-э, нет, друг. Нечего отмалчиваться, — Юрка подумал, что наконец-то понял, как вывести Степанова из себя. — Сень, ты хоть целовался?
      — Юр, — не удержался Степанов, — давно не получал?
      — Да что ты стесняешься?
      — Я не стесняюсь.
      — Ну да, конечно, так я тебе и поверил.
      Степанов вздохнул. Что объяснять? Юрка заулыбался и всё-таки усадил его рядом, намереваясь устроить допрос с пристрастием. Степанов хмуро смотрел на него. Почему Юрка считает, что имеет право спрашивать, был кто-то у Степанова или нет? Это его не касается ни разу.
      — А ты влюблялся?
      — Юр.
      — Да или нет?
      — Нет.
      — Что, ни разу?
      — Юр.
      — Совсем? Тебе кто-нибудь нравился вообще? Ну, когда-нибудь?
      — Может, хватит?
      — Может, ответишь?
      У Степанова был такой вид, будто вот-вот сорвётся. Юрка даже немного отклонился назад и сбавил обороты. Он смотрел так внимательно, так удивлённо, с таким ожиданием, что Степанов сдался:
      — Я не думал об этом. Никогда. Всё выяснил?
      Юрка открыл рот, чтобы ответить, но только кивнул. Степанов поднялся с кровати и занялся письменным столом, раскладывая ручки и карандаши. Юрка поражённо смотрел на него. Наконец, не справился с собой и спросил:
      — Как можно не думать об этом?
      — Обыкновенно.
      — Не надо мне лапшу на уши вешать. Так не бывает. Каждый хоть раз задумывался, нравится ему кто-то или нет. Да просто чтобы, в конце концов, быть в курсе, влечёт к девушкам или парням, — тут Юрка осёкся, вспоминая разговор с Асей. Уже тише спросил: — Вот тебя, например?
      — Я не знаю.
      — Да как? — Юрка повысил голос от непонимания. — Как можно не знать, на кого стоит?
      — Юр, чёрт побери, если ты постоянно думаешь об этом, я-то тут при чём?
      — Да я не думаю.
      — Да я вижу.
      Юрка умолк. Осознал, что разошёлся. Даже Степанов злился. Уж надо очень постараться, чтоб Степанова довести. Юрка привычно чувствовал себя, как неудачник. Очень привычно. Даже испугался насколько. Он сказал тихо:
      — Сень, прости.
      — Нормально, — отозвался Степанов, и Юрка понял, что дела плохи.
      Степанов больше ничего не сказал, а Юрка всё сидел и не понимал: как это — не знать, кто нравится? Юрка закусил губу, чтобы не задать очередной вопрос, иначе, чувствовал, Степанов прихлопнет его. Но любопытство разгоралось с каждой секундой, и тут Юрка, забыв о недавних извинениях, ляпнул:
      — Сень, а как ты?.. — он постеснялся. Впервые в жизни постеснялся вставить грубое словечко, совершенно по сути безобидное. — Ты… неужели никогда не представляешь? голых девушек?
      — Юр, — в голосе Степанова звенела сталь, — ты б заткнулся.
      Дальше общение у них не ладилось. Совершенно. Юрка пытался догадаться, как Степанов снимает напряжение. Степанов считал, что Юрка — законченный извращенец. Притом после — основательно ушёл в себя, решая, нравился ему кто-нибудь или нет, и что вообще такое симпатия.
      Он строил планы касательно семьи: как обеспечивать близких, как воспитывать детей или как вести себя. О сексе не думал, пока Юрка не спросил. И тут он задался вопросом: хочет кого-то или нет? Ответ ему не понравился. Он не знал причины, но знал, что не понравился. Потому что не хочет. Никого.
      Степанов долго не мог заснуть. В три часа ночи он вдруг пришёл к выводу: ему нравится Юрка. Ну, больше других. Его приятно касаться. С ним уютно находиться рядом. А порой, когда Юрка дотрагивается, бегают мурашки по телу. Ещё Степанов по нему скучает, если долго не видит. А он не скучает обычно. В детстве, может, бывало, а потом разучился. Он любви не знал. За всю свою жизнь. Он видел, как любят. Но не чувствовал. И легче от осознания, что Юрка ему, как ни крути, небезразличен, не стало. Только горче. У Юрки же Ася. Степанов, как художник, знает: она хороша собой. И раз Юрка в курсе «на кого стоит», значит…
      Степанов старался прогнать эти мысли. Ему противно было. Впервые обнажённое женское тело в Юркином варианте с представлением «голых девушек» отталкивало.
 

      На следующий день Юрка подумывал вернуться к Асе. Он не знал зачем и, видимо, не замечал: каждый раз, когда у него появлялись сомнения насчёт Степанова, а вернее — насчёт чувств к нему, в чём он, конечно, ни за что бы не признался, он шёл к Асе зализывать раны. Впрочем, помимо Аси были и другие девушки. Но Юрку не особо тянуло. Другое дело — Ася. Он хотел к ней подойти, когда на Степанова натолкнулся в коридоре.
      — Юр, — ни с того, ни с сего сам разговор начал, — зайдёшь сегодня?
      — Зачем? — Юрка стушевался, а вчера бы за приглашение душу продал.
      — Так… — Степанов растерялся, цепляясь на всё что угодно. Вспомнил: — Ты ведь музыку обещал принести.
      — Какую ещё музыку? — Юрка и забыл, и тут пришла очередь Степанова ощущать себя неудачником. — А. Музыку. Точно. Не вопрос. Я тогда вечером зайду.
      На переменах Юрка больше не подходил. Провожать не пошёл. Степанов и забыл, как это тоскливо и скучно — идти одному. Но надо отдать Юрке должное: спасённый случаем, он не натворил ошибок и к Асе не полез. Он удивился, что Степанов проявил инициативу, и втайне обрадовался, но ещё и испугался. Не вчерашнего разговора. Но последствий. Он уже тогда ощущал, что последствия будут.
      Вечером он пришёл, хотел сразу флешку отдать и сбежать, мол, дела. Хоть и мучился бы потом. Он всегда мучается, когда со Степановым не выходит. Но дверь открыла Ольга Ивановна. Пришла пораньше сегодня. Сына забирает, ему некогда с друзьями, сказала. Юрка ей в ответ:
      — Мне только кое-что отдать. Я и сам сегодня занят.
      Она словно пропускать не хотела, улыбалась неловко, держала дверь так, чтоб Юрка не прошёл в коридор. Она бы, наверное, так и выпроводила его, если б Степанов не вышел.
      — Ну, наконец-то, — выдохнул с облегчением, мать отодвинул, Юрку в квартиру затащил. — Чай будешь?
      — Ты вроде уходишь …
      Степанов посмотрел на Ольгу Ивановну, и Юрка ощутил себя третьим лишним, как в первый раз, когда пришёл к ним. Стало душно, темно и тесно, хотя коридор был тёплым и хорошо освещённым.
      — Мы идём всей семьёй, Сеня, понимаешь? Всей семьёй. Это важно.
      — Интересно, — усмехнулся Степанов, — когда это я стал вашей семьёй.
      Шах и мат. Что посеешь, то пожнёшь, как говорится. Степанов повёл Юрку к себе, не дожидаясь ответа матери. Тот запротестовал: не успел обувь снять. Тут же скинул кроссовки и рванул следом в куртке. Довольный. Заявил, когда остались одни в комнате:
      — Лихо же ты её отшил.
      Степанов нахмурился. Юрка извинился. Пора бы уже понять, что для Степанова семья, несмотря ни на что, — ценность, и говорить о ней плохо, сколько бы Юрка ни знал и ни видел, право никто не имеет. Даже сам Степанов. Юрка растерялся.
      — Не от мира сего ты, Сеня.
      — Ты говорил.
      — Ещё раз сто скажу.
      Юрка замер совсем близко, и Степанов надолго задержал на нём взгляд. Внутри щёлкнуло — так можно описать Юркино ощущение в тот момент. Защитный механизм пробило, и у сердца, видать, на этой почве отказали тормоза: заработало, как бешеное.
      Степанов напомнил о куртке, словно это единственная причина, по которой они замерли посреди комнаты. Юрка кивнул, на автомате стянул её и… у него руки ослабели. Куртка выпала. Он глупо посмотрел вниз, а Степанов поднял, протянул. И Юрка вспомнил о его руках, длинных ухоженных пальцах. Захотел дотронуться. А его всего колотило, причём не от озноба. Что-то в Степанове переменилось. Он стал смотреть по-другому, вести себя иначе. От этого у Юрки всё плыло, поэтому он стоял, как вкопанный? Что произошло?
      — Так ты будешь чай?
      — Я… — Юрка прочистил горло. — Я ненадолго, Сень.
      — Дела?
      — Дела? — переспросил, потому что взгляд Степанова сбивал с мыслей, гипнотизировал теперь не хуже его рук. Врать не получалось: — Нет, просто ненадолго.
      Степанов кивнул, сказал, что уходит за чаем, и попросил Юрку ждать в комнате. Тот добрёл до кровати медленно и почти неосознанно, свалился на неё. Он сидел, сжав куртку. Это что такое сейчас было? Почему он отойти не может? Что изменилось? В Степанове. В его действиях, голосе. Во всём. Он такой же, но… обновлённый, что ли? Нет, не подходит. Нужно другое слово.
      Пока подбирал объяснение, вернулся Степанов. Смотреть на него Юрка не мог. Сидели в молчании. Теперь уже Юрке было неуютно под его взглядом, а не наоборот. Когда хлопнула входная дверь, он вздрогнул и пролил чай, потому что так и не притронулся к нему: чашка была полная. Степанов забрал её и поставил на стол. Наклонился, чтобы заглянуть в глаза: Юрка сидел, опустив голову.
      — Что случилось?
      Хотел бы Юрка знать. Он чувствовал, что смотреть на Степанова нельзя, в глаза ему — особенно. А если в глаза не получалось, Юрка на руки смотрел. Коснулся на автомате, за ворохом мыслей в голове не отдавая отчёт в собственных действиях. Степанов позволил. Более того — одобрил и руку немного вытянул. Юрка скользил пальцами по выпуклым венам и дышал через раз. Он очень хотел спросить: «А у тебя что случилось, Сень, с тобой?». Не мог. У него язык онемел.
      Юрка был так близко, что мог беспрепятственно вдыхать запах Степанова, и от прикосновений к нему становилось почти страшно, но до одури приятно. А терять уже, казалось, нечего, и Юрка поднял голову, посмотрел в глаза, ещё раз пытаясь разгадать, что изменилось. Взгляд? Стал более осознанным, заинтересованным? Степанов словно что-то искал в Юрке. Ответ на какой-то вопрос. Рождённый вопрос — это уже половина ответа, и он появился на свет, появился через месяцы полного затишья. Вопрос, который хочешь задать, — это всегда интерес.
      — Юр?
      Юрка находился в подобии транса и ответил не то мычанием, не то стоном, не то ещё как-то. Да всё уже ясно. Степанов повторил его имя, но уже тише, и Юрка потянулся к нему. Степанов перевёл взгляд на его губы. Ничего больше не оставалось — только поцеловать.
      Ну, не так, конечно, как целуют обычно девушек. У Юрки не получалось думать о Степанове, как о девушке. Поэтому вышло нелепо и странно, как всегда со Степановым: в уголок губ, а не в губы, и не сразу отстранился, как должен был, а замер надолго. Зажмурился в отчаянии, но не удара ждал, нет. Может, молнию в голову, разрыв сердца, но не удара.
      Дурацкий разговор. Дурацкий чай. Дурацкие вопросы. Юрка бы ни за что. Никогда. Никого другого. Вот так. Он не мог объяснить, что с ним творилось в тот момент. Он просто знал: это больше, чем просто поцелуй, и в нём содержалось что-то большее, чем чувство. И было больно. Целовать было больно, и кошки внутри уж совсем из себя вышли, твари. Хотелось навзрыд. Хотелось до криков.
      Юрка отстранился. Всё. Ему больше не казалось это хорошей идеей. Нужно было уйти. Он ещё не ощущал себя настолько… уязвимым? Было совестно, и уши горели, и шея горела, и… глаза даже. И он с тупой фразой «Я, наверное, лучше пойду» поднялся на ватных ногах и поплёлся в коридор.
      Степанов за всё то время не шелохнулся и сидел, словно его парализовало. А потом вскочил и рванул в коридор. Юрка уже оделся. Юрке было не до того. У него в носу щипало. Ему было жутко. Он клял себя всеми существующими словами. Степанов замер и не знал, что делать. Ему, может, надо что-то сказать. Ну, например, что не злится, не винит, что… влюбился?
      — Ты знаешь… — усмехнулся Юрка, ощупав карманы. — Чёртова флешка, Сень. Я хотел отдать тебе чёртову флешку. С музыкой.
      — Давай, — и протянул руку, но падение не остановил.
      Дверь захлопнулась. Юрка прижался к ней спиной и чуть не заскулил от боли. Он себя проклял, что ли? Зачем полез к Степанову? Что ему нужно было? Где была его голова, твою ж мать? Где был он сам, когда… Ему ведь не нравятся парни. Совсем не нравятся. У него на них не стоит, слышите? И о Степанове он не думал, как о девушке. Степанов и не похож на девушку. Ну, совершенно.
      Юрка рванул вниз по лестнице, а у него земля из-под ног уходила. Сыпалась под ступнями, на двести, триста, тысячу осколков распадалась. Кретин, какой кретин — сил нет. Больно. Никогда так больно ещё не было. Словно душу наизнанку и в грязь. И Степанова жалко, и себя тоже. И убить кого-нибудь хочется или подраться хотя бы.
      Следующим утром они не увиделись. И потом тоже, потому что Юрка просто с постели встать не смог. Он так ещё ни разу в жизни не напивался. Голова раскалывалась. И мир раскалывался. Но мир по другой причине, похмелье тут ни при чём.
      Юрка выл. И перед матерью было стыдно, когда она его в таком состоянии увидела. А ему рыдать хотелось, и он у неё прощения просил беспрестанно, говорил, что виноват. Она понимала, чувствовала, что виноват он не потому, что напился, а напился, потому что виноват. Сам себя разодрал изнутри. Сам себя сбросил в бездну. И теперь шепчет сорванным голосом: «Мам, прости». Потому что с девушками больше не получалось, потому что целовать их не хотелось, потому что перед глазами Степанов, а перед ним тоже стыдно до одури. За всё стыдно. И перед собой.
      Подкосило его. Капкан собственный, а обидно так, точно кто-то другой подсунул. Вот ведь жизнь какая штука. Переломала все взгляды и принципы. Переломала все кости. Не физически, но морально.

 
      Музыка. Понятно, почему Юрка просил по названию не судить. Обычно, когда говоришь: «Я слушаю рок», вспоминают либо жесть, либо всеми известные группы.
      Степанов включил, чтобы забыться. Родители его позвали в прошлый раз, чтобы впаять новость о разводе ему и родственникам заодно. Очередная показушность. Великолепно. Зачем? Какого хрена тогда они пытались с ним поладить последние месяцы? Для чего, кто скажет? Они столько лет строили свои отношения, чтобы разойтись? Или чтобы сказать ему, что он зря терпел, что ему снова здесь нет места? Развалился их дворец в одиночестве и обилии театральной роскоши.
      Степанов слушал музыку с тем равнодушием, присущим ему последние несколько дней, которое калечит людей, превращают в послушных марионеток судьбы за считанные часы. А музыка вошла в него слухом, обострилась где-то внутри жгучей болью, затаилась клубком из нервов, убедила в безразличии. А музыка на припеве взорвалась и сказала ему «Ты — ничто» прокуренным голосом солиста. А музыка зарычала, забилась в конвульсиях злостью, неконтролируемой, наглой и беспомощной злостью, испытываемой им с детства, опьянила и пленила. А музыка заявила: «Ты упадёшь, ты разобьёшься, я не оставлю от тебя даже оболочки. Но ты и так внутри — ничто». Мурашки по коже сказали бы больше слов, но было ещё кое-что. И это «кое-что» оставило на губах ядовитую усмешку и желание встать и стать Кем-то назло обстоятельствам. Потому что такие, как Степанов, не ломаются.
      И когда Юрка пришёл-таки в школу, Степанов стоял, прислонившись к стене спиной, скрестив на груди руки. В ушах гремели наушники, голова была приподнята, глаза закрыты. Это была напряжённая поза, несмотря на то что точёные пальцы не сжимали рукава чёрной толстовки, несмотря на то что ноги тоже были скрещены, и казалось: толкни его — он упадёт. Напряжённая, потому что весь он был сконцентрирован на собственный мыслях, а дышать ему было тяжело. Брови сдвинуты и губа закусана. Таким его увидел Юрка. Именно в ту минуту — не раньше, не позже — он был, Степанов действительно был. И Юрка поймал себя на мысли, когда сердце предательски сбилось с мерного ритма, когда в виски ударила кровь, когда его бросило в жар и дрожь, что Степанов, такой Степанов вызывает больше, чем интерес, намного больше, что такого Степанова поцеловать ещё сильнее хочется, чем вчера. И вообще хочется. В эту минуту.
      Степанов умел удивлять и, что ещё важнее, меняться. Так деревья растут, изгибаясь под препятствиями, и выбираются на волю к солнцу. Они могут изогнуться, но выбраться. У Юрки этого не было. И он ощутил тогда, что это всё, конец. Он влюблён. По уши. Он не знает, что делать. Он не может быть со Степановым. Тот, да, да, да, будет поражать его и дальше, будет ещё желаннее, ещё необходимее. Потому что это Степанов, а не кто-то другой. Потому что с ним хочется, его всего хочется.
      Юрка подошёл. Не запрыгнул на подоконник по привычке. Остановился рядом. Степанов тут же снял наушники и посмотрел на него. Если б он знал, как жарил Юрку его взгляд. Если бы только знал…
      — Привет, — Юрка опустил голову, разглядывая кроссовки. — Слушай, Сень. Я ведь… я ведь не гей, понимаешь? Я не могу.
      Степанов не ожидал, усмехнулся.
      — Давай без этого, ладно? — Юрка поморщился, как от боли, спрятал руки в карманах. — Не надо… наверное, общаться больше. Я ведь не думал, что так… что всё так…
      — Я понял, — с той же усмешкой.
      А понял он, что от него отказались. Родители, единственный друг. Да и к чёрту. Степанов включил музыку громче. Минуту назад он хотел сказать Юрке, что не поедет в другой город учиться. Без Юрки не поедет. Пусть бы тот сначала школу окончил. А Степанов бы помог вытянуть предметы. Но нет. Не судьба. К чёрту. Поедет Степанов. Всё сделает, как хотел.
      А первая любовь? Что любовь? У всех бывает. У кого-то в тринадцать, у кого-то в семнадцать, у кого-то вообще в двадцать пять. Всё проходит. Иногда полностью, чаще — частично. А бывает так, что оставляет на всю жизнь калекой. Но проходит. Вот только… кто бы объяснил, почему в груди ломит так, что чуть кости не лопаются?..


      Юрка, может быть, единственный из всей школы замечал невзрачную фигуру возле одиннадцатого «В». И уж точно единственный мучился из-за этого. Степанов не смотрел в его сторону. Не специально, не случайно. Он делал вид, что Юрки для него больше нет. Он строил стены. Он пытался вылечить душу и уходил в себя. Обжёгся. Обжёгся так, что хватило на годы вперёд.
      Но Степанова не волновали эмоции, как Юрку. Он учился, вытеснял мысли о несостоявшемся друге или ещё ком-то, кем приходился ему Юра. Его образ жизни мало поменялся. Он всё так же не хотел приходить домой, всё так же замыкался в своей вылизанной начисто комнате, всё так же просыпался и засыпал. А ещё болел.
      Болел он чаще, чем обычно. Все невзгоды вырастали в большую проблему. А следить было некому. Юрка волновался. Волновался за него так, как ни за кого до этого, и жалел о своём поступке так, словно раньше не совершал глупостей.
      Сказанного не воротишь, страх никуда не делся. Смирился ли он со своими чувствами? Да. В какой-то степени смирился. По крайней мере, научился с ними жить. Он мучился сильнее Степанова, совесть выгрызала его изнутри. Всё чаще он думал, что они могли бы продолжить общаться, наплевав на поцелуй, но где-то в глубине души знал, что нет. Для него это было не невинное касание. Совершенно. Да, это детская забава по сравнению со всем, что Юрка вытворял, да. Но, может быть, поэтому это было так важно?
      Юрка не мог поговорить со Степановым. В глаза ему смотреть не мог. И он, борясь с гневом, презрением и несправедливостью, пошёл к его родителям. И тут он выяснил о разводе, впервые почуяв запах табака в квартире Степанова, когда тот был на курсах, и услышал горькое: «Да что ты можешь знать об отношениях, мальчишка?». Да уж побольше, чем они. В этом он был уверен.
      Юрка с горем пополам понял: взрослая жизнь подразумевает ответственность за свои поступки, и если ты оплошал — бежать, как в детстве, прятаться за алкоголем, точно за одеялом, или за спиной старших уже не получится. Нужно исправлять. Засовывать гордость куда подальше. Плевать с Эвереста на своё «не могу», «не хочу» и «не буду», просить прощения, вставать на колени и вообще брать уже всё в свои руки. Проблема в чём, собственно? Понимание — не действия.
      И что, ждать, когда Степанов себя погубит? Оступиться ещё раз, винить себя потом всю жизнь? Если со Степановым что-нибудь случится, Юрка себе не простит. Потерять его было страшнее, чем хотеть. И когда Степанов снова не пришёл в школу, Юрка вспомнил, как однажды Ольга Ивановна сказала: «Ну… у него уже третью неделю так. Ты бы шёл домой. Чего сидеть? Он до утра всё равно не встанет». И отрезвило. Он знал, что обязан прийти к Степанову, проверить, как он, и внутренности сжимались при одной мысли, что они увидятся, останутся в одном помещении, будут снова касаться друг друга. Юрка не пошёл бы, но… ему нужно было убедиться, что всё в порядке.
      Юрка стоял у квартиры, вдавливая звонок до упора. Ему не открывали пять, затем десять минут. А он всё ждал. Чтоб он жарился в аду, не спросив номера Степанова. Отчаянье сжимало ему горло прутьями с шипами. Он сполз по двери, когда не смог ни достучаться, ни дозвониться, и замер. Ему в голову лезли страшные мысли. Он вспоминал, как Степанов лежал на кровати, свернувшись калачиком. Вспоминал больницу. Вспоминал, как горел от стыда, когда что-то шло не так. Вспоминал, как Степанов, когда остался у Юрки, поблагодарил за всё. За старания, за понимание, за попытки рассмешить и заинтересовать. Вспоминал треклятый поцелуй. «Не всё ли к тому шло?» — спрашивал он иногда у себя. Мог ли он знать, чем закончится их знакомство?
      Юрка иногда поднимался и снова колотил без устали, думая, не выломать ли ему к чёртовой матери замок. А потом в бессилии прислонялся спиной к холодной поверхности двери, не смевшей сказать, где Степанов и что с ним. И Юрка вздрагивал, заслышав чужие шаги в подъезде, жужжание лифта и голоса. Он надеялся, что никого просто нет дома. Очень надеялся.
      И в общем, когда Степанов пришёл через два часа, причём прямиком из больницы, потому что он бы пережил ещё всех просто назло, состоялся не самый радужный диалог. Юрка вскочил на ноги, поскольку сидел на корточках, и посмотрел на Степанова озадаченным, взволнованным взглядом. Спросил:
      — Ты в порядке?
      — Не должен?
      — Да я просто… — Юрка силился подобрать слова, но не находил ни оправданий, ни уж тем более обвинений. — Сень, ты так часто не появляешься…
      — Не дождёшься, — усмехнулся Степанов, отодвинул его от двери и вставил ключ в замочную скважину.
Юрка тронул его запястье, вынудил застыть, заглянул в глаза с немым вопросом: «Точно?». Степанов кивнул головой и сказал что-то тихо, видимо, всё в порядке. Юрка не разобрал слов. И ему очень хотелось выпросить поцелуй. А Степанов его оттолкнул.
      — Юр, — сказал, — ты не гей. Чего лезешь?
      Как пощёчина. Юрка нахохлился, зная, что сам виноват, но ничего с собой поделать не мог. Поймав разгневанный взгляд, встал между дверью и Степановым, не пуская в квартиру. Спросил почти беспомощно:
      — Злишься? — и осознал, что сглупил. — Я… Сень, я дурак. И я чуть с ума не сошёл сегодня, слышишь? Тебя снова не было, и я сорвался сюда, веришь, нет? Ждал, пока ты не пришёл. Столько всего передумал. Сень. Сеня, я… Прости меня. И за тот вечер тоже. Просто всё навалилось... Ты сам знаешь. И мне жаль. Жаль, что так вышло с твоими родителями.
      Жаль ему. Здорово. Степанову от этого, правда, ни горячо, ни холодно. Он попытался Юрку оттолкнуть, но тот мёртвой хваткой вцепился.
      — Пусти.
      — Не пущу, — Юрка замотал отрицательно головой и только крепче сжал пальцы.
      — Что ты хочешь? Совесть облегчить? Прощён. Проваливай.
      И пальцы как-то сами собой ослабли. Доигрался со своими эмоциями, сомнениями. Доигрался. Это же Степанов. Юрка знал: с ним не выйдет, как с другими. К нему не завалишься с дурацким букетом цветов, шоколадом или пресловутой мягкой игрушкой — он не растает от заботы, он посмотрит, как на идиота. А Юрке надо. Чтоб смотрел, как на идиота, чтоб ставил на место и бил за дело, чтоб знал, чего хочет от жизни, чтоб наводил грёбаную чистоту и чихал от пыли. А Юрке надо. Степанова надо. Поздно понял. И дверь хлопнула. А ему один выход: вон из подъезда. И почему он в дверь, интересно, звонит? Унижаться?
      Степанов и не закрывал. Встал на пороге, скрестив на груди руки, прислонившись плечом к косяку, полоснул тёмными глазами, и Юрка нервно сглотнул, увидев его снова. Что сказать? Он не знал. Он только и мог произносить его имя и жадно ловить каждый жест, каждый вдох, едва заметно дрогнувший уголок губ в усмешке, едва приподнятую бровь, малейшую смену во взгляде. И Степанов видел: он мучается, он не находит себе места. Садистом не был, а сочувствие присмирил. Юрка ему заявил:
      — Нет, я не гей, Сень, совершенно. Но я ни о чём не жалею, ты слышишь?
      Он принять себя таким не мог. Он Степанова принять до конца не мог. Так и не понял, почему его поцеловал, а вернее — почему он настолько притягивать стал, что поцеловать захотелось. А Степанов принял и свои вкусы, и Юрку. А ещё решил, что будет с ним, и оттого переменился его взгляд: он знал, чего хотел. И оттого переменилось отношение: он понимал, как теперь обращаться с Юрой, собирался стать кем-то, с кем было бы комфортно. И если б Юрка не ушёл, он подмечал бы всё до самой крохотной детали, чтобы угодить. В это был весь Степанов, дотошный до мелочей, правильный до вывиха мысли.
      — Я не знаю, что мне делать, ты понимаешь? Я схожу с ума. Ни к кому так не тянуло. Никому не говорил этой херни. У меня ломка по тебе, хочешь — верь, хочешь — плюй. Я повешусь, если ты сейчас меня выставишь. Я повешусь, ты понял?
      Степанов приподнял голову и неспешно опустил, взгляд свысока и снова вровень. И что это значит? Юрка мялся перед полузакрытой дверью, хотел войти на правах гостя. Долгожданного гостя. И драло деланное равнодушие.
      — Да чёрт тебя дери. Чтоб ты провалился, Сеня, — Юрка сделал шаг ближе. Выдохнул охрипшим полушёпотом, вглядываясь в его лицо: — Чтоб ты провалился за это.
      За эти эмоции. За это желание. Юрка схватил его за шею и притянул к себе, не заботясь, больно ли, не заботясь, как ведёт себя, пострадает самооценка или нет, не заботясь, что их увидят соседи, что оттолкнут эти руки, доводящие до безумия руки. Но когда Юрка понял, что крест защитного жеста больше не давит на грудь, а ему позволено приблизиться, когда понял, что горячие ладони осторожно касаются плеч, всё встало на место, и сорвало крышу. Конкретно уже протекала и до того.
      Юрка удерживал Степанова, опалял громким дыханием, а Степанов не дышал даже, смотрел на его губы, пока воздух не понадобился. А как понадобился — ему Юрка в рот выдохнул и не сдержался, сразу поцеловал. Ослабил хватку, положил руки на плечи, но не понимал, как ещё можно. Не на шею же, как девчонка, не на талию, как девчонке. Вообще непонятно было, что со Степановым делать. Точнее было понятно, что именно делать, а как — под вопросом.
      Степанов отстранил его, судорожно вдыхая-выдыхая. Юрка облизнулся и снова потянулся к нему. Степанов не сопротивлялся, даже когда Юркин язык заскользил по губам и коснулся зубов в попытке их разомкнуть.
      Степанов не умел целоваться, конечно. Ни черта не умел. А Юрке было в кайф, что тому сравнить не с чем. Ему было в кайф, что у Степанова впервые. Когда впервые, пропускаешь сквозь себя касания, плавишься, теряешься, ещё дрожишь в предвкушении, ещё не знаешь, чего ожидать. Потом уже остываешь, потом эмоции на убыль идут.
      У Юрки первый поцелуй отвратительный вышел. Двенадцать — не то время. У Степанова уже не так. У него осторожный был, без слюней, похоти, дурости. Ёмкое признание. А слова потом пришли, хотя их не озвучили. Ни один не осмелился. Юрка бы обесценил своим ветром в голове. А Степанов не хотел обременять.
      Юрка протолкнул его в квартиру, не дожидаясь приглашения, снимая со Степанова ещё нетронутый им шарф, расстёгивая куртку, ерошил волосы, гладил пальцами скулы, уже свободно хозяйничая языком у него во рту. Степанов оцепенел от напора, растерялся.
      Дверь захлопнулась. Юрка отстранился на пару секунд, но не дал передохнуть. Впечатал в комод. Степанов чувствовал, что у него стоит, чувствовал, что сам возбуждён, и глупо, по-детски зажмурился, побоялся продолжения. А Юрка же знал, у него не раз такое наваждение случалось. Хотя нет, именно такое — раз всего, в эту секунду. Он путался в коротких тёмных волосах пальцами, отстранялся, чтобы остужать губы Степанова. Так странно, когда горячее дыхание холодит. А Юрка не давал сосредоточиться, и ощущения ураганам наваливались, и Степанов, до одури податливый, уже дрожал. Ему не нужно было много, чтобы потерять контроль, ему бы одного касания хватило.
      Юрка снова отстранился, затем влажными отрывистыми поцелуями прошёлся от губ, где ненадолго задержался, до мочки уха. А от неё до плеча носом провёл, запах вдыхая. За ключицу укусил от переизбытка чувств, и Степанова выгнуло. У него и мышцы, и мысли, кажется, свело.
      — Твою мать, — выдохнул Юрка и упёрся лбом ему в плечо.
      Степанов попытался вырваться, едва в себя пришёл, и Юрка его держать не стал, сам в сторону отошёл, а затем пошатнулся, как пьяный, когда Степанов с грохотом запер дверь. Облизнулся, растрёпанный, раскрасневшийся, попытался успокоиться, вытолкнуть Степанова из головы. Но словно до сих пор его всем телом чувствовал.
      — Твою мать, — повторил с желанием что-нибудь разбить, — твою мать, Сеня.
      И хорошо было Юрке рассуждать и расстраиваться, что он не кончил. А Степанов от стыда горел. Из ванной он не вышел, пока Юрка не покинул квартиру, и бесполезно было говорить ему, что всё естественно. Ни черта. У него такого никогда не случалось. Юрка набросился же. Буквально. Степанову, думающему, планирующему, ужасно зацикленному на порядке, нужно хоть морально подготавливаться к таким выходкам. Это у Юрки всё одним сплошным порывом: месяц назад решил не общаться из-за одного поцелуя, а в этот раз чуть не изнасиловал в коридоре. Понимай, как хочешь.
      А всё легко. Юрка хотел, но естество отвергало любую мысль, потому что Степанов — парень. Причём ладно бы он смазливый был, чем-то смахивал на девушку или пах, как девушка. Хоть какое-то оправдание, утешение. И не было ни одного, ни второго. Степанов представлял из себя сложную схему потрясающих мужских качеств, мужских, ни разу не женских, и выглядел именно юношей. Юрка ума приложить не мог, почему его это так привлекает.
      Юрка вернулся домой взвинченным. Он ненавидел себя. И знал, знал, что эта ненависть гораздо слабее… желания? Нет. Чего-то большего. Одно желание так не выламывает кости. Любовь — громко. Влюблённость — мало. Если бы он мог придумать своё слово, чтобы обозначить это чувство, чтобы не бояться его ни по отношению к Степанову, ни вообще. Он никому не говорил, что любит. В детстве только если. Родителям.
      Почему слова так быстро обесцениваются? Не от того ли Степанов ему нравится молчанием? Чувства. Принципы. Что ж, всё рано или поздно стынет. И мы тоже стынем. Пока не охладеем совершенно, закрытые гробовой крышкой, зарытые в чёрной яме. Главное — успеть как можно сильнее загореться до того момента, как можно дольше ощущать себя огнём, а ещё лучше — целым пожаром.
      Юрка знал: Степанов — это искры, кислород. Юрку просто нужно было зажечь. Он глотал проживаемые мгновения, искусственно разогретые адреналином, как Степанов глотает таблетки. Не оставалось ни горечи, ни сладости на языке, они свободно проходили горстями и растворялись, не волнуя. И всё это поднадоело. Он искал в алкоголе, в рано начатой половой жизни без веской на то причины — без любви то есть. Он даже принимал лёгкие наркотики. К чему они привели? Они бы лишь подтолкнули к полному остыванию. А ещё хотелось затмить светом, стать новой сверхновой, снося энергией галактики.
      И тут либо Степанов вопреки всему с ледяным своим спокойствием, что, казалось бы, зажечь не могло, либо прежние короткие вспышки. Не то чтобы они более правильные, искусственно вызванные вспышки, в ожидании чего-то. Просто… привычней, без травли собственных принципов. Злая шутка. Жизнь вообще любит злые шутки. И любит ставить в такое положение, чтоб было крайне сложно не совершить ошибку.


      Юрка в следующий день в школе не появился. Степанов решил: надолго, напился снова, опять будет от него нести перегаром, чьими-то дешёвыми духами, табаком. Но нет. Юрка заявился вечером трезвым, без головной боли и посторонних запахов. Степанов открыл, и вышло что-то вроде прелюдии:
      — Привет, — уже готов был снова схватить.
      — Ага, того же, — Степанов отступил, пропуская в квартиру. — Тебя не было сегодня.
      — Да, — Юрка кивнул и всё-таки прижал его к себе, — я вчера ушёл с мыслью: если в школе увижу — при всех затрахаю.
      Степанов на него смотрел, как на кретина. Юрка понял. Романтик из него никакой. Но кому надо? Правду ведь сказал? Ну, или чушь сморозил, мог бы и при себе оставить. Степанов только прочнее убедился в мысли, что он извращенец. Но, адова порочность, правильный Степанов в тот момент уже его хотел, и вчерашний стыд утих. Все извращенцы вокруг, пока сам не попробуешь и не поймёшь причины.
      Растлить безгрешного до Юрки Степанова оказалось проще простого, и он упивался в этот раз поцелуями, даже отвечал. Вчера просто терялся и беспорядочно шарил по чужому телу руками, сегодня целенаправленно касался оголённой кожи, задирая Юрке футболку.
      Степанов принимал некоторые вещи, как должное. Например, что у Юрки есть член, нет груди, а вставить, простите за грубость, придётся в задницу. Юрка эту мысль вдалбливал в себя, чтобы она перестала противоречить, отвергать желание, отрицать смирение. Он боялся момента, когда оба останутся без одежды, и в то же время жаждал его. Он был упрям и порывист, но когда дело дошло до кровати — спасовал.
      В коридоре получалось быть смелым, когда гнали прочь, когда в любую секунду всё могло сорваться. А теперь, глядя на обнажённый торс Степанова, всерьёз засомневался, что сможет, потому что взгляд ниже не опускался.
      Степанов запрокинул голову, тяжело дыша. Юрка чувствовал, что заводит. Но если бы был другой, не Степанов, он бы… он бы просто помер от отвращения. Как такое может быть? Как можно было так влюбиться? Пойти против, нет, не природы, а против самого себя. Ему разрывало грудь одно чувство — выросшая в ненависти любовь. Страшное чувство. Страшное, потому что доводило до жестокости и изнеможения. Жестокости не по отношению к Степанову, но к себе.
      Юрка наклонился к нему, мысленно умоляя смотреть, потому что иначе не решался. Но Степанов не дурак же совсем. Он сказал:
      — Не сегодня.
      И ему плевать было, что оба на грани. Он сел, как часто садился в больнице, наклонившись вперёд, опустив голову, поставив на колени локти. Юрка наблюдал за ним и постоянно спрашивал себя, нравится или нет, хочется или нет. Ему нужно было убеждаться, что не зря, потому что переломить себя не получалось. Юрка чувствовал вину.
      — Я знаю, Сень, — сказал, нахмурившись, — все свои косяки знаю. Сначала прошусь, а потом прогоняю. Просто… это неправильно.
      — Что неправильно?
      — Что мы… Когда парень с парнем.
      Степанов сомкнул пальцы в замок и посмотрел на них, провёл языком по внутренней стороне щеки, мотнул головой и усмехнулся. Юрка напрягся. Да знает он, что сам полез. Степанов сказал ни к селу, ни к городу, опровергая его мысли:
      — Восемнадцать лет.
      — Что? — Юрка, оторванный от самобичевания, посмотрел на него.
      — Они измывались восемнадцать лет. Я был им не нужен. Их отношения, если они разного пола, правильные. Правильно, что они бросали меня, правильно, что не любили, правильно, что развелись. Их скандалы, упрёки, их злость. Злость, что я родился, что матери нельзя было делать первый аборт. Всё правильно. И вдруг, когда я кому-то понадобился, это сразу плохо. Аморально, да? Я, может, хочу по-другому. Хочу, Юр.
      Юрка смотрел на него затравленно. Он никогда не слышал со стороны Степанова монологов. Это был очень важный момент, он понял, что важный. Было глупо пропускать мимо ушей, отворачиваться, не знать, как себя вести. Юра должен был что-то сделать. То, чего никто не делал много лет, хотя это было необходимо. Он присел рядом и обнял. Не чтобы целовать или продолжать. Это была поддержка. Забота, если хотите. То, чего Степанов был лишён.
      — Это жутко заезженная фраза, Сень, — Юрка почти понизил голос до шёпота и усмехнулся тоже горько, — но дело не в тебе, как бы ты ни хотел всё грести под себя. Ты…
      Юрка запнулся. Он хотел плести чушь. Что, к примеру, Степанов — самый потрясающий человек в этом мире, что Юрке он больше всех нужен, что Юрка не ради него, но ради любви к нему отказывался от своих принципов. Родители Степанова просто не поняли. Они не поняли, что их ребёнок — счастье, а не преграда. А Юра понимал?
      Юрка вздохнул и уткнулся ему носом в шею, положив на плечо голову, и развернувшись почти всем корпусом. У Степанова от его проделок бегали мурашки по телу. Но Юрка не стал склонять к близости. В этот раз не от того, что хотел, но не мог. А от того, что мог, но не хотел. Хоть что-то он сделал с полной отдачей, не свёл в пошлость, шутку, глупость. Сделал не только для себя. Повзрослел, что ли?
      Степанов закрыл глаза. И в ту минуту Юрка точно знал, почему именно он. А потом пожелал, чтобы весь мир разлетелся вдребезги, как только услышал:
      — Спасибо, — благодарность за то, о чём люди редко задумываются, за то, что само собой разумеется.


       Когда Степанов сказал, что повременит с ВУЗом, Юрка отвесил ему подзатыльник и пообещал, что выучится сам, без помощи. И приедет потом. Он не знал, что будет с ним без Степанова, что будет со Степановым без него или отношениями, которые они через ошибки вывели и построили, если они не будут видеться год. Он не знал. Но очень хотел, чтобы сложилось. Не у него. У Степанова. Если Степанов влюбится — он отпустит.
      Юрка впервые желал кому-то счастья больше, чем себе, и когда провожал, обнимал Степанова за шею, подчинённый его силе, его желанию пробиться назло и вопреки, его стремлению жить. И целовал прямо на перроне под осуждающими взглядами, готовый выслушать тысячи обвинений за эти губы.
      Юрка не сломался. Он прогнулся. Ему не нравились мужчины или женщины. Ему нравился человек, выросший из стольких невзгод, что хватило бы на пару жизней вперёд, один из самых незаметных в мире людей. С неподходящей к имени фамилией. С просто неподходящей ему фамилией. И когда Сеня собирался отстраниться, Юра сказал ему:
Произведение опубликовано с согласия автора