Alex Ritsner
Искусство строить
Аннотация
В каждом месте будет такой невзрачный человек. Он очень похож на других, даже больше, чем все остальные. Ему слиться с толпой — раз плюнуть. Он держится в стороне, стоит себе одиночкой. У него либо скрещены руки, либо в карманах спрятаны, либо всегда он в наушниках. Словом, выставляет защиту. На вопросы всегда отвечает односложно, хлопот не доставляет. Многие считают: он не хочет общаться. Но тот человек, о котором Юра думал, попросту не умел.
В каждом месте будет такой невзрачный человек. Он очень похож на других, даже больше, чем все остальные. Ему слиться с толпой — раз плюнуть. Он держится в стороне, стоит себе одиночкой. У него либо скрещены руки, либо в карманах спрятаны, либо всегда он в наушниках. Словом, выставляет защиту. На вопросы всегда отвечает односложно, хлопот не доставляет. Многие считают: он не хочет общаться. Но тот человек, о котором Юра думал, попросту не умел.
Надо сказать, Юрка — фигура вполне заметная. Завсегдатай разборок и шумных компаний. Он не умеет сидеть на месте и обожает создавать неприятности, как маленький ураган.
В начале учебного года его лучший кореш подхватил простуду и с удовольствием продлил себе каникулы. Оставил Юрку одного на произвол судьбы, как негодяй, и теперь писал Вконтакте, как хорошо ему дома сидится. Юрка его ненавидел и обещался задушить при первой возможности. Если бы Влад был жив-здоров, Юрка бы продолжил выводить учителей и балансировать на грани вылета из школы в разговорах с директором. Но он столкнулся с тем человеком в коридоре. Нёсся, ничего не замечая. Нёсся, как тысячи раз до этого.Карандаши рассыпались и зазвенели по полу. Обычный школьный шум и гам не смогли заглушить их похоронного звона. Человек смерил Юрку потрясающим взглядом — так серийные убийцы смотрят, когда будущие трупы отвлекают их от жертв.
— Сорри, — Юрка понял: надо исправляться. Начал собирать карандаши. А те разлетелись по углам, и в перемену, когда никому ничего не надо, кроме как побеситься, попадались ученикам под ноги и пинались из стороны в сторону.
У человека был вид побитой собаки. Это Юрка не знал: карандаш — вещь хрупкая, нельзя его ронять, а уж пинать — и подавно. Но чего ему объяснять, поймёт он разве?
Карандаши с горем пополам были собраны, человек молчаливо отнял у Юрки все до одного и ушёл. Юра пожал плечами, чувствуя себя неважно. А точнее — как неудачник. Ещё теперь и лоб болел. Запретите людям одного роста друг с другом сталкиваться — не лучшая эта идея.
На переменах без Влада скука была адская. И девчонки, как надо, не верещали и не бегали, когда Юра их задирал. И пацаны какие-то нудные разговоры заводили. А учителя вообще сегодня были настроены только двойки ставить. Юрка взглядом поискал человека в толпе. Не увидел ни на одной перемене больше. Не странно ли?
Он искал потом несколько дней. Оказалось, что просто не замечал. Вот как! Не узнать того, с кем столкнулся, и не увидеть его, когда он стоит от всех обособленно, скрестив руки на груди, и сверлит взглядом стену. Юрка ещё прочнее убедился, какой он неудачник. Причём раньше даже и мысли не было такой. Он же красавчик. Нет, правда. За ним вон половина девчонок бегают. Что, как от него? За ним, присмотритесь, за ним.
Юра разглядывал человека ровно столько, чтобы убедиться: не встречал, ни разу не встречал. Одиннадцатый «В» он хорошо знал, общался почти со всеми. Новичок, что ли? Юра решил не гадать и спросить у Лисицына. Они пожали друг другу руки, и Лисицын, не сходя со своей волны, упросил Юрку, чтоб тот сказал Наташке, что он парень хоть куда и зря она идти не хочет. Куда идти — замуж, на свидание или тупо выпить — никто не пояснил, но Юрка с готовностью за Лисицына поручился.
— Как домашние, Лисица?
— Как занозы в заднице, — кивнул тот, и они помолчали немного, словно оба хранили великую тайну.
— Слушай, Тош, — решился Юра, — что за тип в сторонке тоску нагоняет? Бойкот ему устроили, что ли?
— Да нет, — Лисицын прыснул от смеха, — это Степашка.
— Степашка? — усмехнулся Юрка.
— Ну, Степанов он. Не помню, как по имени. Имя дурацкое такое — постоянно забываю. Ари... Ари... Аристарх или... Блин, не помню.
— Новенький?
Лисицын расхохотался, как безумный. Посмотрел в сторону Степанова и вообще пополам согнулся. Он похлопал Юрку по плечу. Но жест был, видать, задуман для опоры — Лисицын так и норовил свалиться. Наконец, он отдышался и сказал:
— Три года учится новенький наш. Ты только заметил?
— А ты до сих пор имени его не запомнил, — нахохлился Юрка. И тут уж совсем любопытство разыгралось: — Он часто болеет?
— Да с чего ты взял? — Лисицына понесло: он так хохотал, что в их сторону уже косились. Затем сказал: — Я на секунду.
Лисицын, хитрюга, оправдал свою фамилию чуть более чем полностью — направился прямиком к Степанову. Юрка его перехватил по дороге. Испугался, что он гадостей наговорит. Неудобно было перед Степановым, что не замечал раньше и всё такое... Ну, знаете, ладно, если мог бы сказать, что учился, мол, в учебниках по горло. Так Юрка же в доску двоечник — кто ему поверит? А ему не плевать было, вот.
Он ещё неделю походил вокруг да около, смотрел на Степанова, размышлял, чего он всегда один стоит. Подходили раньше к Степанову уникумы вроде Юрки и задавали вопросы на эту тему. Пообщаться хотели, может, а потом у них разговоров не получалось и уходили на все четыре стороны, а Степанов оставался.
Но если бы Юрка такой же был полностью, как те уникумы, смысл говорить о нём? И он не спрашивал. Он смотрел подолгу на Степанова, а тот, чувствуя взгляд на себе, иногда оборачивался. Юрка сначала тут же делал вид, что коридор интересный, люди великолепные, цветы стоят увлекательно, потолок — тот вообще выше всяких похвал. Потом перестал нервничать. Иной раз даже улыбался. А Степанов в ответ лишь хмурился. Может, обиду затаил? За карандаши-то?
Ещё через неделю Влад вышел. Оказалось, и без него можно, и вроде как жилось даже. Влад хотел девчонок задирать, а Юрке некогда было — там же Степанов где-то стоит весь из себя загадочный, ни улыбки от него, ни привета, ни доброго взгляда, думает о проблемах вселенских масштабов, в стене ищет ответы на вечные, как мир, вопросы. Дошло как-то до абсурда. Рассказывал Влад о комиксах с контакта, а Юрка оборвал на полуслове:
— Как познакомиться с человеком, если он один всегда и общаться не хочет?
— Блин, Ленский, ты слушаешь вообще? Я тут распинаюсь, а тебя какая-та фигня заботит.
— Ничего не фигня, — нахохлился Юрка. — Мемы твои — фигня, понял?
И всё. И десять лет дружбы — с первого класса за одной партой — как рукой смело. Влад сказал, что Юрка в конец обалдел. Юрка обозвал Влада тупым, как угол в сто семьдесят девять градусов, развернулся и пошёл прочь. Влад ему ещё в след добавил, что Юрка странный, а вообще пусть меньше завидует и больше отдыхает. Рассорились в пух и прах. Десятый «А» чуть притих. Вот это да... Закадычные друзья разругались. Знали бы все ещё, из-за какой ерунды. Комиксы из интернета!
Или всё-таки Степанов? Юрка, ещё на взводе, сел около него на подоконник. Словно бы злость на лучшего друга — отличный повод для знакомств. Он мрачно выдал:
— Привет.
Степанов растерялся. Посмотрел на него, как на идиота. Повисла самая неловкая из всех неловких пауз на памяти Юрки, и снова он ощутил себя неудачником и как-то сразу злиться перестал.
— Ну, привет.
Не сказать, чтоб Степанов особо рад был его компании. А вы представьте себе ситуацию: недели две какой-то чокнутый пацан смотрит на вас, улыбается, а до того с ног сшиб и попортил дорогущие карандаши. Нечего было, конечно, их в руках нести. Но Степанов просто убрать не успел — торопился, из кабинета выскочил, едва тетрадки покидав в рюкзак. А тут это… с позволения сказать, чудо. Чего хочет-то?
Что сказать дальше — Юрка не придумал. Он просто на автопилоте сюда попал и, чтобы уж совсем за неудачника не сойти, поздоровался. А дальше чего — чёрт его знает. И он сидел на подоконнике, хлопал глазами, а Степанов смотрел и ждал. Юрка отвёл взгляд, поглядел в окно и с загадочным видом тургеневской девушки сказал:
— Быстрее бы зима. Не люблю осень — сыро.
Степанов… он просто… ну, просто… выпал в астрал. Он кивнул и помолчал. Чем дольше длилось молчание, тем больше Юра смахивал на неудачника, тем серьёзней становился Степанов и его желание сделать шаг в сторону, уйти, убежать к чёртовой матери отсюда подальше. Юра спросил:
— Как тебя зовут?
Отвечать или бежать? Бежать или отвечать? Степанов на него не смотрел. Степанов сверлил взглядом стену по привычке. У него сердце колотилось в висках и в горле першило. Он нахмурился, он сначала сжал губы в тонкую полосу, а потом таким хриплым, до одурения хриплым голосом сказал:
— Арсений, — что у Юрки в тот момент перевернулась вверх тормашками жизнь.
— Звучит лучше, чем Аристарх, — обрадовался почему-то Юра, а Степанов даже спрашивать не стал, что за Аристарх и при чём здесь он. — А как сокращённо? Сеня?
Степанов кивнул. Юра помолчал. Потом протянул руку и представился. Степанов хотел делать вид, что не замечает. Но взгляд сам по инерции скользнул в сторону жеста, и некорректно было бы игнорировать.
С тяжёлым вздохом Степанов ухватился за Юркину ладонь, и Юрка, обычно всегда смотревший в глаза собеседнику, в этот раз оплошал. Знаете, как в книжках пишут, когда пальцы красивые, длинные, запястья тонкие, как у девушки? Музыкальные руки. Так вот. У Степанова были музыкальные руки, и Юрка ему сразу так и сказал, и протянул его имя осторожно, на вкус пробуя: «Сеня». У того аж мурашки по всему телу, а кончики пальцев колоть начало. И он быстро руку высвободил. А Юрка спросил:
— Ты, случаем, не играешь ни на чём, нет?
— Играю.
— На чём?
— Гитара. Фортепиано.
Юрка восхитился, а Степанов просто не уточнил: в музыкальную школу ходил исключительно на фортепьяно, на гитаре его отец учил.
— Слушай, прости за карандаши. Ну, я в прошлый раз не успел извиниться — ты спешил. А потом хотел подойти, но как-то… Короче, опоздал.
— Нормально, — одобрил Степанов и кивнул.
Звонок спас его. Но, признаться, спасения уже не очень-то и хотелось. Юрка поморщился и вздохнул, сказал, когда Степанов схватил с подоконника рюкзак и закинул на правое плечо: «Вовремя, как всегда» Они не знали ещё тогда, что «Вовремя» станет их коронной фразой вместо прощаний всяких банальных по типу «ну, давай», «через урок», «до встречи», но уже ощутили, что оно отлично вписалось. Юрка хотел спросить, можно ли на другой перемене подойти, но потом струсил и промолчал. Когда одумался — Степанов уже скрылся в кабинете.
А Юрка застыл. Один. Посреди коридора. С улыбкой от уха до уха. Кретин.
С тех пор общение не продвинулась ни на йоту, и два дня Юра не мог подойти, видимо, исчерпав всю злость вместо смелости в первый же раз, а потом начались выходные. Никогда воскресенье не казалось Юрке таким адом. Никогда. Он клял себя последними словами и думал, что надо было подойти, анекдот там рассказать или ещё чего. Он кусал до боли губы, когда вспоминал, что выдал про дурацкую осень перед тем, как спросить имя, и выл в подушку от стыда, если на ум приходило: «А ты знаешь, Сеня, что у тебя руки музыкальные?». Он чуть не бился головой об стены. А если бы соседи не ругались с матушкой, то непременно бы бился.
Юрка даже помирился с Владом, лишь бы уйти из дома. Потом они зашли за Катей Короленко, а затем позвали Денисова и Лисицына. После — ещё человек пять. И ушли буянить до позднего вечера на детскую площадку, где травили байки и орали матом, запивая балаган энергетиками и пугая старушек на лавочках.
Утром в понедельник оказалось вдруг, что уроки не сделаны, и Юрка схватился за математику, потому что будет проверочная работа, а потом вспомнил о таблице по истории, но открыл учебник и увидел тетрадь по русскому, где целых два упражнения не сделано листов на пять мелким почерком. Юрка решил: «Не пойду». А затем вспомнил Степанова. Пулей собрался. Ну, это… оценки зарабатывать. Как будто в классном журнале лебедей в его озере не хватало.
Весь день Юрка мучился. Ведь день получал двойки, кивал и говорил: «Сойдёт». Потом он додумался посмотреть расписание одиннадцатого «В». У Степанова сегодня шесть уроков. А у Юрки семь. Последним обществознание. Что он об обществе не знает? Ерунда, прогуляет.
И Юрка прогулял. Он выбежал из школы и догнал Степанова. Тот шёл преспокойно по своим делам и трижды вздрогнул, когда его кто-то за плечо схватил. Это не так жутко, если твой друг из тех, кто запрыгивает на тебя сзади в любое время суток, хоть ты вдрызг пьяный. Это не так жутко, когда у тебя есть подружка, которая любит вешаться на шею, душить и спрашивать притом, как дела. Но это до чёртиков стрёмно, когда у тебя вообще нет друзей, а ты накануне пересмотрел половину фильмов из списка «Самое страшное кино» от нечего делать. Степанов побледнел. Юрка спросил:
— Ты в порядке?
Степанов кивнул. Некоторое время шли молча. Юрка уже давным-давно продумал все сценарии развития событий, а особенно — диалоги. Фишка в том, что у него всё абсолютно из головы вылетело. Кроме синусов и косинусов. А говорят, математика не пригодится в жизни. Ага, как же. Усложнять и без того нелёгкие будни — вот её задача, и в самый ответственный момент дискриминант равен b квадрату минус четыре ас.
— Ты в какой стороне живёшь? — нашёлся наконец Юрка.
— Я в художку, — сказал Степанов.
— В смысле?
— На курсы.
— Ничего себе деятель. И чего тебе дома не сидится? — удивился Юрка. — А ты что, поступать потом собираешься куда-то на художника?
— Вроде того.
— А музыкалка?
— Окончил.
— И больше не хочешь музыкой заниматься? Почему? — Юрка посмотрел на него внимательно, но Степанов поморщился и помотал головой, мол, неважно. — Не хочешь рассказывать? Ну, ладно. А тебе далеко идти?
— Полчаса.
— Не легче доехать?
Степанов пожал плечами. Он думал только о том, как бы избавиться от Юрки. А тот очень не хотел, чтобы от него избавлялись, и искал вопросы.
— Лисица сказал: ты три года у нас в школе всего. Почему ушёл из другой?
— Переехали.
— А чего?
Степанов пожал плечами. Он вообще частенько таким образом реагировал, словно в его плечах содержались ответы на все существующие вопросы. Ещё Степанов обладал поразительной чертой — он был спокоен, как танк, и никакие Юрки его особо не раздражали.
— Слушай, ты по темпераменту флегматик, наверное? — Юрка проследил, как Степанов опять-опять-опять пожал плечами. — Знаешь, мне вдруг в голову пришло. Подруга однажды сказала: «Был у меня один друг флегматик. Всегда только на второй день обижался».
Степанов даже не улыбнулся. Может, он только на второй день оценит и посмеётся. Кто его знает? Юрка решил не брать в голову и просто шёл рядом. Потом он спросил:
— А ты успеваешь поесть?
И решил, что надо бы купить чего-нибудь съедобного. Степанов кивнул, и они отправились в магазин.
Когда Юрка потянулся за большой пачкой с чипсами, Степанов схватил его за руку и повёл в другую сторону.
— Слушай, Сень, — ничуть не расстроился Юрка, потому что Степанов не отпустил его запястья, а целенаправленно вёл в другую сторону, — ну, ты прям как моя мама, чесслово.
— У меня язва от этой фигни, — заявил Степанов, кивая в сторону безобидных чипсов.
— Как ты живёшь? — обалдел Юрка.
— Кефир пью, ха, — и тут он усмехнулся, и Юрка растаял вообще.
— И никто тебе не готовит?
— Некому.
— А мама?
Юрка зажмурился. У него в жизни таких диалогов ещё не было. Ему нравились кивки головой, неловкие паузы, пожатие плечами, молчание и недоговорки. Ему Степанов нравился. Усмешка приятная такая. Горькая, но приятная. И глаза потрясающие, когда щурится. Он бы смеялся чаще — все девчонки бы вокруг вились.
Но у девчонок насчёт Степанова было своё скромное мнение и гласило оно следующее: «Урод». У него не было носа прямого, губ пухлых, внешности особо смазливой. А глаза красивые… У кого ж некрасивые? К чёрту Степанова, когда есть блондинистый Лисицын с ямочками на щеках.
Хотя если б у Юрки спросили, симпатичный Лисицын или нет, он бы не смог сказать. Юрка знал, что Вита из его класса красавица: фигура стройная, лицо миловидное, опрятная улыбчивая девчонка. Или там с того же одиннадцатого «В» Таня Антипова — одно загляденье. А Лисицын… Чего Лисицын? Подумаешь.
Степанов действительно пил кефир и ел какой-то пирожок не то с клубникой, не то с малиной, а Юрка сидел рядом на низеньком заборе, думал о кока-коле с пиццей, но помалкивал. Он спросил:
— И ты в больнице лежал?
— Угу.
— А я никогда. Нормально там? Или жесть?
— Нормально.
У Степанова вообще всё было нормально, даже если на деле оказывался полный абзац. На этом строилась вся его сдержанность в минуты, когда выбрасывало за борт. Он выбирался на сушу, спокойно выжимал одежду, снимал обувь и шёл босиком по песку. А что? Курорт, отпуск. В этом был весь Степанов.
Юрка ему улыбался. И смотрел по-особенному. Ласково. Бывает там, знаете, жалостливо или настороженно, или обеспокоенно. Но чтоб ласково — это нет, это уметь надо. Степанов тоже Юркиной компанией тихо проникался. Юра не устраивал скандалов, когда он молчал. Не спрашивал, надоел или нет. Не рассказывал о себе, как некоторые. Просто был. Рядом. Вот вроде мелочь. Вроде неуютная для других мелочь. Но каждому своё. У них вот так сложилось.
Они шли по улице под чужие разговоры и жужжание автомобилей, когда Юрка сказал, что ему бы тоже хотелось на чём-нибудь играть. Кроме нервов. Да и музыка ему нравится. Он спросил:
— А ты что слушаешь?
— Классику.
— Ну… мне нужно было самому догадаться, — улыбнулся Юрка.
И вдруг произошло невероятное:
— А ты?
— Что? — Юрка действительно не ожидал от него вопроса.
— Что слушаешь?
— Могу как-нибудь принести флешку, если хочешь. Ты уж сам разберёшься. Не люблю, когда люди рано делают выводы. По названиям.
— Я знаю, — сказал отчего-то очень уверенно. Юрка не понял, а он вдруг остановился: — Я пошёл.
— А… — Юра перевёл взгляд на здание у Степанова за спиной и нахмурился. — Вовремя.
— Вовремя… — повторил тот… и расстроился, нет?
Юра проследил, как Степанов отдаляется, а затем заходит в здание, постоял ещё немного и только потом домой отправился. Вспомнил, что теперь где-то полчаса топать. Но дороги не заметил, пока размышлял обо всём понемногу и расставлял мысли по полкам.
Наверное, случилось вчера между ними что-то особенное, но Юрка на следующий день подошёл к Степанову, и они всю перемену простояли рядом. Молчали по большому счёту: перекидывались парой слов и снова замолкали. Юрка разглядывал учеников, Степанов смотрел в стену, а их обоих не замечал никто. У Степанова была особенность — он словно дарил мантию-невидимку своим присутствием.
— Слушай, Сень, а почему с одноклассниками не сложилось? — спросил Юрка. И перед тем, как Степанов пожал плечами, быстро попросил: — Только ты ответь в этот раз, ладно? Исключение из правил. Одно.
— Не получается у меня. Не только с ними.
Тут прозвенел звонок. Юрка бросил недовольно: «Вовремя». Степанов добавил: «Как всегда». Дальше всё пошло, как по маслу. Юрка запрыгивал на подоконник, Степанов стоял рядом, скрестив руки, и они обо всём на свете молчали.
После уроков Юра вызвался Степанова провожать. У них создалась отлаженная система общения: перемены — подоконник, после школы — либо прогулка на час, либо пешком до художественной школы. И чем дольше они общались, тем меньше им хотелось друг о друге знать. Через неделю Юрка перестал закидывать вопросами.
Юра не просил у Степанова номера телефона, а Степанов просто не знал, как это — общаться по телефону и просто общаться. Все попытки позвать его погулять вечером или в выходные заканчивались: «Я не могу». Без причины. Занят. И Юрка мучился. Отрывался со всеми друзьями, о которых в школе забывал напрочь. Он то вливался в новые компании, то бедокурил в старых, и ему было тоскливо смеяться и ещё более тоскливо — возвращаться под утро домой.
Зато на следующий день, как бы ни было тяжело вставать, как бы ни болела голова, Юрка летел в школу, отсыпался на уроках и шёл провожать Степанова. А у того на Юрку особо времени не было: уроки, уроки, ещё раз уроки… и родители.
Семья — это целая комедия в жизни Степанова. Или трагедия. Тут уж как посмотреть.
До первого класса маленького Сеню обычно было дома не застать — он сидел у бабушек с дедушками, пока папа с мамой строили отношения. Признаться, эти два человека ему были настолько же чужие, как иным троюродные тёти и дяди. Он плакал, когда они забирали его, и плакал, когда оставляли. Проревел он, наверное, всё детство, пока семейство ругалось и обвиняло друг друга в неумении воспитывать ребёнка.
Когда Сеня немного подрос, родители решили, что нечего ему глазеть на это безобразие — пусть лучше развивается духовно, и отправили его в музыкальную школу. А ему живописью заниматься хотелось, вообще-то, и плевал он, что родителей в своё время свела любовь к музыке.
К музыке Сеня ровно относился: хорошо, если есть, если нет — ещё лучше. А затем полюбил. Из-за редких, очень редких дней, когда отец садился вместе с гитарой, а мать обнимала его и смотрела с такой нежностью, как, вероятно, тогда, в их первое знакомство, и как никогда — на собственного сына. Сеня выпросил научить его игре на гитаре. Просто чтобы проводить больше времени вместе, просто чтобы общаться со своим отцом. Не сблизило. Ни разу. Совсем.
А теперь родители, когда Степанову исполнилось восемнадцать, когда он научился без них, перестал ждать внимания и заботы, вдруг внезапно решили наводить мосты. Увозили по вечерам на дачу. Ходили с ним по родственникам. И искренно удивлялись: почему он такой несговорчивый, почему такой замкнутый? А что, если ребёнка запирать в четырёх стенах, за которыми бесконечные крики на тему «Не надо на нас переваливать заботы о своём сыне», он шибко компанейский станет, открытый для всех? Ну-ну.
Степанов ждал понедельника с таким же нетерпением, находил в Юрке спасение, скрещивал на груди руки, когда тот садился поблизости, и прикрывал глаза, прогоняя все мысли. И ему было хорошо. Не думать. Молчать. Не знать ничего ровным счётом о Юрке и чувствовать, что он рядом окажется — только позови. И потом, когда они шли по улице, а Степанов ведь раньше никогда так ни с кем не ходил, становилось ещё лучше. У него словно появлялся близкий человек. И Степанов, если уж честно, лучше бы с Юркой провёл выходные, чем с родителями. С Юркой…
— А на гитаре сложно играть?
— Хочешь, научу?
— Шутишь? — Юрка растерялся и посмотрел на него внимательно, словно искал подвох. Когда они взглядами вот так встречались, весь мир вокруг лопался и растворялся мыльным раствором. — Хочу. Очень.
— В выходные.
— Ты не занят?
— Уже нет.
— Отложишь все свои дела, что ли? — Юрка улыбнулся.
— Вроде того.
Юра радовался потом весь день, и Степанову было приятно смотреть на него: хорошо улыбается, уютно с ним. Наверное, это всё от одиночества. От него выть порой хочется и на стены лезть. Хватаешься за первого встречного, чтобы не потонуть. Но у Степанова не было этих первых встречных. Они появлялись в жизни минут на пять, потом понимали, что общаться сложно, и уходили. А Юрка был. Он, знаете… лучше других, намного лучше.
Странно оказаться у Степанова в гостях. У каждой квартиры свой запах. Юрка не мог сказать, нравится ему, как здесь пахнет, или нет. Но было именно странно. Но ещё чуднее вышло знакомство с матерью Степанова. Юрка считал, когда она смотрела на него, как на инопланетянина, ему повезло, что второй родитель был на работе.
— Ты не говорил, что у тебя есть друг, Сеня, — Ольга Ивановна поглядывала то на сына, то на Юру. У последнего сложилось чёткое впечатление, что она словно их обоих впервые видит. — И давно вы общаетесь?
— Нет, — отчеканил Степанов и отправился в свою комнату.
— Может, чаю выпьете? Да что за «может»! Выпейте чаю. Пошли на кухню. Сеня. Сеня, ты меня слышишь?
Степанов тяжело вздохнул, дойдя до двери. В какой-то момент Юрке показалось, что он шибанётся лбом об неё. Но нет. Даже если и хотел — сдержался. Он развернулся и пошёл на кухню. Юрка ощущал, что и Степанов, и он сам зависли в холодном море буями. Досадно. Тоскливо. Горло давит, душит.
Степанов на кухне вёл себя уверенней матери. Наблюдать было забавно. Когда она пыталась нарезать хлеб, он выхватил у неё из рук нож, достал другой, нарезал сам. Он стал непривычно дёрганный, и Юра с каждой минутой прочнее убеждался, что не хочет, не может находиться в этом доме. Он задыхался.
— Я окно открою, можно? — спросил чуть слышно.
— Разве жарко?
— Душно, — сказал Степанов, и Юра благодарно улыбнулся ему, вскочил и оставил окно на микро-проветривании.
Юра не мог понять, отчего ему так неуютно, плохо и морально, и даже физически. Его начинало мутить. Ольга Ивановна улыбалась и что-то рассказывала о работе. Что именно — Юра не вникал. Он не шарил особо в музыкальной индустрии. Кстати, он ведь флешку всё-таки принёс. С музыкой. Но не сейчас же об этом говорить.
Стол был накрыт, от чашек поднимался пар. Степанов отмучился наконец-то и уселся рядом с Юркой, вплотную к нему. И полегчало. Правда, полегчало. Теплее стало. Юрка поймал себя на мысли, что замёрз. Но когда Ольга Ивановна спросила, не нужно ли закрыть окно, хором ответили: «Нет». Она неловко улыбнулась и потёрла ладони о светлые брюки.
— Вы вместе учитесь?
— Не совсем. Одна школа, только классы разные.
— И в каком ты классе?
— В десятом.
— А как познакомились?
Юра думал, что родители не задают такие вопросы. По крайней мере, если это родители твоего друга, а не твоей девушки. Знакомятся обычно в компаниях или через приятелей. Да какая разница? Но Юрка вдруг вспомнил, что речь, вообще-то, идёт о Степанове.
— Так вышло. Случайно. Просто разговор завязался.
— О… — растерялась. Ну, ещё бы. Что, гвоздодёром из сына слова вынимает?
Юрке очень хотелось усмехнуться, как Степанов: горько и надрывно. Он так много понял, хотя ни черта не знал, что ему хватило, пересытился. Хотелось за руку Степанова схватить и увести. А тот мигом сделался ещё взрослее, ещё недоступнее. Он если и смотрел на мать, то всегда со снисхождением, как на ребёнка обычно родители. А она на него — виновато и с интересом, как на изучаемую ей зверушку. Юрка поморщился. Мерзко, блин. Чёрт побери, уйти хочется, аж гланды режет.
Юра посмотрел на Степанова жалобно. Не с жалостью, нет, а умоляя уйти. Степанов понял. Он отставил чашку со своим чуть тёплым чаем и сказал:
— Теперь мы можем пойти? — словно она их силой удержала, заставила.
— Да, конечно, — она всплеснула рукой каким-то ломанным, беспомощным жестом.
Степанов встал и отправил Юрку в комнату, а тот вдруг захотел помочь со стола убрать. Кретин. Гнали-то по другой причине. Совсем по другой. Чтобы ты просто больше здесь не находился, в этой атмосфере. Ну и ещё чтобы не видел, как Степанов горстями глотает таблетки. Серьёзно — горстями. Это, наверное, годы практики. У Юрки даже одна поперёк горла застревала.
Юру грызло жуткое чувство, что он не в том месте и не в то время. Он переминался с ноги на ногу и ощущал себя снова неудачником. А Степанов поставил стакан с водой на стол и сказал матери как бы между прочим:
— Я завтра занят.
— У вас какие-то планы? — Ольга Ивановна сразу поняла, с кем он занят.
— Планы, — усмехнулся. — Планы, да.
Когда Юрка оказался у Степанова в комнате и рухнул на диван, потому что ноги подкосились, стало ещё хуже. У него внутри не скребли кошки, они драли, как бешеные, рвали на клочки, вспарывали острыми зубами и когтями внутренности.
Степанов взял гитару, вручил её Юрке, сел рядом. Тот принял неуклюже, словно не понимал, для чего она и зачем. Степанов помог правильно за неё ухватиться, с сосредоточенным видом объяснил, что да как. Юрка его не слышал. Совсем не слышал. Смотрел на его лицо, в глаза, на губы. Дрожал всем телом. И он вдруг понял, что случилось, почему так чертовски плохо. Здесь так одиноко, так страшно, так… хочется человеческого тепла, что просто деться некуда.
— Сень…
— Чего?
— Прости, — осторожно сказал, глядя прямо в глаза, словно он не за себя просил, за них, за всех.
— За что?
— Не знаю, честно. Не знаю, Сень.
Ещё с полминуты они друг на друга смотрели. Редкость — найти человека, которому не стесняешься смотреть в глаза и искать в них если не ответы, то хотя бы считывать эмоции. Эмоции были. Ещё понимание, такое безграничное понимание, когда готов отзеркалить все жесты и мимику на автомате, когда обоим душно в холодной кухне, когда от одного взгляда знаешь, что сказать и сделать, и ещё когда думать перестаёшь.
— Мне не нравится твоя мать, — признался Юрка зачем-то.
— Родителей не выбирают.
— А я тут подумал… Не надо меня учить, — сказал Юра и отдал гитару. — Я просто в гости напросился. Мне слушать нравится, а руки кучерявые, растут из одного места. Испорчу ещё что-нибудь. У меня, смотри сам, таких пальцев, как у тебя, нет.
Юрка вытянул руку. Степанов проделал то же самое. Со стороны, наверное, глупо смотрелось. Юрка вдруг понял: ненормально это, когда на чьи-то руки залипаешь. А он именно залипал. Надолго, основательно. Получал эстетическое наслаждение, как от созерцания картин великих художников, и ничего не мог с собой поделать. О художниках, кстати:
— Слушай, ты ведь рисуешь. Похвастайся, что ли.
— Нечем.
— Не прибедняйся давай. Я бы всем расхвастал, если бы обладал какими-то талантами.
— Начинай.
— В смысле?
— Общаться со мной — тоже талант, — усмехнулся Степанов.
— Оскара не дадут: с тобой любой бы смог.
Не любой, Юрка, далеко не любой. Степанов не стал объяснять. Ему было приятно, раз Юра так считает… или даже если льстит. Приятно всё равно. Но на том комплиментов Степанову хватило, и отказался он показывать рисунки. Зато на гитаре сыграл. Правда, он не пел. И наплевать: Юра всё равно оглох временно. Завис, пока следил за длинными пальцами. То ли у него фетиш какой-то, то ли у Степанова действительно руки красивые — он не знал. Не задумывался: у него в такие моменты мозг отключался.
Потом они рядом сидели, водили пальцами по гитаре, что Юру гипнотизировало до потери памяти, и иногда обменивались короткими репликами. Через полчаса произошло непоправимое: Сергей Анатольевич вернулся и в комнату к сыну постучался. Юрина неприязнь к родителям Степанова укрепилась окончательно, когда прозвучало:
— Ого, Сеня, мама твоя сказала: у тебя друг. Познакомишь?
— Он уже уходит, — спас Степанов Юру, и тот сразу сделал вид, что взаправду очень спешит, что ему жаль и так далее, и тому подобное.
В коридоре они так спешили, что зависли на полчаса, пока решали, чем бы заняться завтра. В основном говорил Юрка, а Степанов отмалчивался и внимательно слушал, отклоняя те или иные предложения. Они успели трижды попрощаться, и трижды Юра сказал после этого: «Слушай, Сень…». К слову, затянулось. Ещё минут пять Юрка возился с замком, пока Степанов с усмешкой не оттолкнул его и не открыл сам. И только на лестничной площадке Юрка вспомнил о флешке с музыкой. Ну да чёрт с ней.
Воскресенье. Со Степановым. Юрка радовался, словно выиграл джек-пот. Со Степановым, понимаете? Это же нонсенс. А тот ещё от всех дел отказался. Вчера. При Юрке матери сказал: «Я завтра занят». Юрка носился по квартире и ликовал. С ума он, что ли, сошёл?
Друзья давно подозревали, что с ним не так что-то. Пропадал на переменах, спал на уроках, на звонки отвечал редко, гулял только по вечерам, да так гулял, чёрт возьми, так гулял… Не им судить, конечно. Но он в последнее время слетел с катушек, словно с цепи спустили. Дома, может, не ладится?
Дома его почти не бывало. Приходил поспать и поесть. От матушки отмахивался со словами: «Я уже взрослый, не надо лезть в мою личную жизнь». Трудный возраст, говорят. Она беспокоилась, ночами не спала, а ему хоть бы что — он-то тоже не спал, но совсем по другой причине.
Зато в это воскресенье на Юрку что-то нашло: он матушку поцеловал в щёку и всё утро ходил в нетерпении, не знал, куда деваться и чем себя занять, вместо того, чтобы спать до обеда. Ровно в двенадцать выскочил из дома довольный, как мартовский кот. На Степанова налетел. От того, что было скользко. Первые морозы, приближение зимы, а у него чуть не весна горит.
— Привет, — улыбался во все тридцать два.
— Счастливый чего? — нахмурился Степанов, словно в чьём-то счастье обязательно закрадывался подвох.
— А просто так. Не буду спрашивать, почему ты такой несчастный. Это для тебя дело обычное. Безнадёга ты, Сеня.
Степанов привычно пожал плечами, и уже через полчаса стало ясно: им после школы гулялось лучше. Намного. Говорить было не о чем. А может, было о чём, но Степанов молчал, и Юрке не хотелось быть радио. Он шёл, спрятав руки в карманах, думал о шумных компаниях и спрашивал себя, а зачем ему Степанов, собственно, жилось без него ведь.
Знакомство у них вышло, как в дешёвом романе: столкнулись в коридоре, а потом Юрка подошёл и это… про осень. До сих пор стыдно. Позор на всю жизнь. Юрка кусал губы, чтоб не улыбаться, — в ностальгию ударился. Степанов заметил:
— У тебя девушка появилась?
— Что? — удивился Юрка. — Ты почему спрашиваешь?
— Да ты улыбаешься так…
— Как?
Степанов помедлил, нахмурился. Разлепил губы и неохотно признался:
— Мать так улыбается, когда об отце говорит.
— Она его любит сильно? — спросил Юрка по инерции, а Степанов отвёл взгляд.
— Больше, чем меня.
Знаете, как прозвучало? Равнодушно, горько, хрипло. Шёл Степанов по улице и говорил о сокровенном без отдачи, без самой простой эмоции, словно пересказывал фильм. Многим подросткам кажется, что о них не так заботились, не так, как надо, внимание уделяли. Но Степанов… он бы не стал. Ему драм разыгрывать нечего. Не в характере.
И Юрка замолчал надолго. А слов-то не нашлось: казались фальшивыми. Он ведь не мог выдать что-то вроде: «Ну, Сень, появится однажды человек, который будет тебя сильнее, чем остальных, любить». Не мог, и отвратительно это — не знать, чем помочь, когда помочь очень хочется. Юра растерялся. Правда, растерялся. Он ухватился за плечо Степанова, подталкивая его в правую сторону, и сказал, будто бы не случилось ничего:
— Пошли на стройку. Там людей поменьше.
Степанов не спрашивал, чем Юрке люди не угодили. Он с благодарностью принимал его идеи. И хорошо, что Юрка его утешать или жалеть не стал, иначе бы вся горечь вылилась наружу. Давно нарывало внутри, а сказать было некому.
Юрка появился, и должно всё наладиться, а было только хуже, сложнее, больнее. С каждым днём невыносимее, чем прежде. Раньше Степанов утешался мыслью, что никому не нужен и должен сам за себя постоять, вытерпеть, пережить, а теперь начал мечтать о друге. Юрка не понимал: если Степанов сейчас хоть раз обожжётся — больше никому никогда не доверится, не сможет, не выдержит.
Юрка — плохой вариант. Ненадёжный он, ветреный. Он бы гулял и спал на уроках. Он не знал, что ему нужно от будущего, не думал, как заканчивать школу. Это у Степанова всё по полочкам: он давно решил, чем желает заниматься, и маленькими шагами, предусмотрительно выкладывал дорогу по булыжнику к своей цели. А Юрка… ну, что с него взять, с Юрки?
На стройке сидели, болтали ногами, смотрели на горизонт. Юрка ловил момент: мысли испарились, в голове пусто. Степанов только, как всегда, хмурился и, наверное, решал проблемы опять глобальные. А может, и не глобальные. Совсем мелкие проблемы незаметного человека. Вроде тех, с которыми каждый день люди, обременённые ответственностью за себя и за свои поступки, сталкиваются. Учёба, работа. Семья, в конце концов…
Степанов задумался о семье. Он не любил детей — у него с ними, как со всеми, общаться не получалось. Но, если вдруг так случится, что — о чудо — у него появится девушка, а потом, может, они поженятся, и она в один прекрасный день скажет, что беременна, вот если так случится, он ни за что ребёнка не оставит бабушкам, дедушкам, будет сам воспитывать, уделять много времени. Сантименты? Да. У него просто такого не было. Ему бы хотелось, чтобы всё иначе сложилось. А ни черта не сложилось, и жизнь продолжается, вот и всё.
Горе современности, да и не только современности, — когда не складывается одно, остальное продолжает вертеться в обычном темпе. Катастрофа для человека — пустяк для планеты и уж совсем ничто для Вселенной.
Сколько они сидели? Час, два? Иногда разминали ноги, лазая по стройке, пробовали согреться. Потом Степанов предложил пойти к нему, но Юрка, памятуя знакомство с его родителями, отказался. А Степанов и не стал говорить, что они уехали. Не хочет — и ладно. Зачем заставлять?
В общем, прогулки не получилось, и всё снова застопорилось. Легче, выходит, когда их общению препятствуют. А вчерашние полчаса с гитарой как злая насмешка: один раз только уют грел до бесконечности. Но что-то это да значило, раз потом Юра дома вечер провёл, а в девять уже в кровати был, отсыпаясь впервые за долгое время.
В понедельник Юра решил, что со Степановым пора завязывать, ошивался с Владом и одноклассниками. Тут и Лисицын подключился, и вроде с Наташкой они теперь вместе, с той самой, перед которой Юрка за него поручился. А ещё была девчонка замечательная — Ася. С десятого «Б». Юрка в ней души не чаял. Но виделись они редко. Она частенько школу прогуливала: к бабушке ездила — помогать.
Юрка её обычно тискал, как котёнка, когда она появлялась, испытывал к ней щемящую нежность. Она была тоненькой, улыбчивой. Глаза, как у оленёнка. Волосы русые до пояса в косу всегда заплетены, и за уши убраны светлые прядки. Пахло от неё приятно до одури: какие-то духи ненавязчивые, свежие. И сама она вся была свежая, с розовыми щеками, одетая легко и просто во что-нибудь светлое.
Ася в Юрку влюбилась до беспамятства ещё в классе девятом, и все вокруг считали, что они встречаются. Вот только Юрка о ней вспоминал, когда она находилась поблизости: не звонил, не писал. А сама она навязываться не хотела. И теперь радовалась, путалась пальцами в коротких волосах и целовала его в щёку так трогательно, что у него всё внутри сжималось.
И только Ася появилась — Юрка о Степанове думать забыл. Она слушала его с большим вниманием, смеялась над его шутками, говорила ему в ухо шёпотом так, что пробирало до дрожи, а он держался за её талию, и казалась она ему тростиночкой. Он отдыхал. Отдыхал от вытягивания слов, односложных ответов, долгого молчания. Он отдыхал от трактовки жестов, ощущения, что он ведёт себя, как неудачник, от невидимости и страшного одиночества, источаемого Степановым. И от рук его с выпуклыми венами, паучьими пальцами, будь они прокляты.
Юрка, уткнувшись носом Асе за ухо, постоянно старался распустить её волосы, и пару раз у него даже получалось.
— Ну, не надо, — Ася упиралась больше от вида, чем от нежелания ему потакать. — Может, сходим сегодня куда-нибудь, Юр?
— Ко мне? — предложил с лукавой улыбкой.
А она согласилась. Вот так просто взяла и согласилась. И потом вечером вся дрожала в его руках, дрожала уж точно не от нетерпения, но всё равно не уходила. Упрямая Ася. У неё же на самом деле волевой, совсем нехрупкий характер. Она спрятала все свои страхи за осторожными касаниями и прерывистым дыханием. Юрка оценил. Юрка медлил, целовал её: лицо, шею, плечи, ключицы, грудь, впалый живот. Она ниже не пускала, сводила вместе коленки, боялась прикосновений, боялась, что будет больно. И притом пыталась расслабиться. Упрямая, нежная Ася.
Юрка целовал её изящные руки долго, много, каждый палец, ладонь, кисть, ловил себя на мысли, что у него теперь руки — определённый пункт в голове. И уже мутило от всех этих влажных поцелуев, и давно хотелось большего, а он ждал, что она раскроется, будет готова.
Ася охнула, всем телом напряглась, когда он вошёл, и не нашлось бы ни одного расслабленного мускула. Было неприятно, страшно. Спасала влюблённость. Если человека не любишь и не доверяешь ему, вышло бы совсем худо. Ася знала. Ещё она знала, что даже если с Юркой ничего не выйдет потом, она всё равно в первый раз с ним хочет.
Странно, ведь не она одна вот так ему всю себя, без остатка, глупая. Он ведь не наиграется с ней — ему столько всего попробовать хочется, прежде чем остепениться, осознать, что жизнь имеет дурное свойство кончаться. И под «столько всего» точно не теоретическая физика и высшая математика подразумевается.
Юным девушкам, свежим, розовощёким, помощницам и причинам для гордости слаще других мечтается, а потом те, другие, называют их наивными, говорят, что сами виноваты. И смотреть досадно, как бьются мечты у таких девушек, досаднее всего. Но Ася сильная, выкарабкается. А сейчас — она счастлива, и ей хорошо.
Юрке пришлось согласиться, что что-то у него с Асей да есть. Пришлось. Из-за её отдачи, из-за того, что она в глаза заглянула и спросила с улыбкой: «Юр, а ты меня любишь? Только честно». Ну, не мог он ответить: «Нет». Но и «Да» не сказал. Обнял её и спросил: «Что, сомневаешься?». Она сомневалась, но признавать не хотела. Сдалась.
А затем они, как влюблённая пара, держались за руки и целовались на лестничных пролётах. Юрка отдыхал. Ася переживала одни из самых счастливых дней в своей жизни. И всё складывалось отлично, пока Лисицын не спросил:
— Слушай, Ленский, куда это твой дружок запропастился? В больницу опять угодил?
— Что? Какой ещё дружок?
— Да не придуривайся: вы полтора месяца друг другу глазки строили.
— Сеня, что ли? — нахмурился Юрка. — Мне-то откуда знать? Чего ты вдруг о нём вспомнил вообще? Он никого не интересовал. Как будто я слежу за ним. У меня и своих дел по горло.
— Спокойно, — перебил Лисицын, обалдев от такого выпада. — Я просто спросил. Не знаешь — так и скажи. Учителя задрали вопросами, а с ним не общается никто, вот я и решил, может, ты знаешь… И нечего так реагировать. Я не виноват, что у вас не заладилось.
Тут забвение улетучилось, и во рту растеклась горечь. Юрка выпустил Асину руку и перестал улыбаться.
— О ком он, Юр? Твой друг?
— Сеня? — Юрка задумался, старательно отводя взгляд. Он бы хотел, наверное, назвать Степанова другом, но не знал, правильно ли это: вспоминал… и терялся. — Ну, мы общались в начале года.
— Что-то случилось?
— Всё в порядке, — он улыбнулся. Натянуто. — В порядке, точно.
А в порядке ничего не было. Интересно получалось: надоели друзья — пошёл к Степанову, надоел Степанов — вернулся к друзьям. Ладно, друзья простили, нормально отнеслись. А он подумал, каково Степанову? Вроде бы всё шло своим чередом, вроде бы после знакомства с родителями они нашли общий язык. Потом одна прогулка… и всё. Точка. Юрка обзавёлся девушкой и две недели к Степанову не то что не подходил, даже в сторону его не смотрел. К Юрке вернулось ощущение, что он не только неудачник, но и законченный мудак.
Юра ждал ещё неделю, не находил себе места. Ася превратилась в фоновой шум, и он, если она что-нибудь спрашивала, отвечал одинаково: «Что?». Она делала вид: всё по-прежнему. Но Юрка изменился. Буквально за пять минут стал совершенно другим человеком, чужим. От одного дурацкого вопроса.
Степанов вернулся в следующий понедельник. Юрка, проходя мимо по коридору с Асей, бросил её, не сказав ни слова, запрыгнул по привычке на подоконник рядом со Степановым. Выяснилось неожиданно, что он соскучился, что он жаждал молчания, как никогда — разговоров. Наотдыхался. По горло. Хотелось обратно.
— Привет, — улыбнулся, словно ничего не произошло.
Степанов внимательно на него посмотрел. Он, конечно, не собирался играть в молчанку и обижаться. Просто… не представлял, как и что ответить. А ты знаешь, Юрка, что он в тебе друга увидел, а ты его оставил ради девчонки? Знаешь? Степанов только кивнул.
— Сень, — руку на плечо положил, заставил вздрогнуть, — я кретин.
— Это да, — а Степанов отвык от его прикосновений, отвык от него всего, отдалился за какие-то несчастные три недели. — Я хочу тебе нос сломать.
— Не стесняйся, — усмехнулся Юрка.
Он ведь не ожидал, что Степанов не шутит. И от удара не успел уклониться, и возмутиться тоже: сам разрешил, а до того и сам напросился. С подоконника свалился. Ася вскрикнула и подбежала, будто всё это время знала, что именно так и произойдёт. У Юрки кровь пошла. Не из носа, правда. Губу разбил.
— Ничего себе музыкант-художник, — сплюнул Степанову под ноги.
Одиннадцатый «В» притих. Степанов схватил рюкзак и отошёл в сторону под косыми взглядами. Лисицын, изумлённый, подлетел тоже к Юрке. И все окружили несчастного, не зная, что жертва-то, вообще-то, Степанов. Тихоня Степанов, молчаливый и незаметный, впервые кого-то ударил. Нет, не кого-то. Юрку.
Юра пришёл в себя быстро. Он отказался от всякой помощи. К Степанову больше не подходил на переменах. Асе сказал, что хочет побыть наедине с мыслями, и остался один. Он смотрел на Степанова исподлобья, строил ему козни, а тот сверлил взглядом стену.
Юрка так просто не сдался. На улице Степанова догнал и пихнул со всей дури в спину. Тот рухнул, едва успев выставить вперёд руки. А затем поднялся и тоже на Юрку набросился. Дальше была не драка, а какая-то странная разновидность ссоры. Они вцепились друг в друга, сжимая добела пальцы и пытаясь причинить столько боли, сколько внутри кипело гнева. У них, кажется, в тот момент был один на двоих взгляд: смотрели неотрывно в глаза, то ли гипнотизируя, то ли пытаясь испепелить.
А потом Юрка представил эту ситуацию со стороны, расхохотался, оттолкнул Степанова и притих. Снова молчание. Губа ныла. И за что? Так Юрке стало обидно, что ничего и сказать не смог. Развернулся и домой пошёл.
Степанов постоял, постоял, а потом возмутился. Слепил снежок и ка-а-ак зарядил Юрке в голову. Вот, что злость с людьми творит — какая меткость! У Юрки аж перед глазами потемнело. Он замер. Ну, всё, Степанов, игры кончились. Юрка сбросил рюкзак и рванул за ним. Степанов от него.
Они неслись по улице, и свистел холодный ветер в ушах, и прохожие шарахались в стороны. А было так скользко, что их беготня — самоубийство. Юрка поскользнулся, но успел ухватить Степанова за капюшон, и они оба навернулись. Юра никогда не слышал, как Степанов материться. Это было… Юрка-то и слов таких не знал. Улыбнулся.
— Полегчало?
Степанов навис сверху и схватил за воротник. В глазах бушевала ненависть, ненависть страшная, чёрная. Юрка испугался всерьёз. Не за себя. Не потому, что боялся боли. Он испугался, что больше они общаться не будут.
А Степанов увидел его разбитую губу и посмирнел. Поднялся, отряхнулся. Ждать разговоров не стал: развернулся и пошёл на свои курсы треклятые. Юрка нахмурился и поплёлся за рюкзаком. Да ну к чёрту.
Уже стоя возле школы, отряхивая рюкзак от снега, увидел Асю. Та замерла на ступенях — родная, аккуратная, симпатичная, с глазами оленёнка, русой косой, в бежевом пальто — и уже хотела махнуть ему рукой, а у него сердце ёкнуло. Он сорвался с места и побежал за Степановым, не зная, что вдруг нашло.
Степанов далеко ушёл. Юрка догнал его, конечно, но теперь не мог прийти в чувство. Чуть лёгкие не выплёвывал, горло саднило, ноги заплетались. Он через каждые полтора метра спотыкался и норовил свалиться без сознания. Спортсмен, ничего не скажешь. Степанов вздохнул и остановился. Он поискал взглядом что-нибудь вроде подсказки. Нашёл. Спросил:
— В кафе хочешь?
— Чего? — обалдел Юрка.
— Хочешь, нет?
— А художка?
— Плевать.
Только кафе не хватало для счастья. Зато там тепло оказалось и пахло вкусно. Юрка сбросил куртку на спинку стула и ушёл в туалет — умыться. Простоял над раковиной минуты две. Было плохо, мутило. Может, от бега. Может, ещё от чего-то. Вспоминал Асю и плескал ледяной водой в лицо, чтоб о ней не думать. Стыдно. А объяснений нет, почему сбежал.
Когда вернулся, Степанов сидел за столиком, подперев голову рукой, взъерошенный, уставший. Юрка только сейчас заметил, что он похудел. Свалился на стул, перевёл дыхание и посмотрел на Степанова. Тот взгляд отвёл. Считает себя виноватым? Это он зря. Юрка сказал:
— Ни за кем так ещё не бегал.
Степанов усмехнулся. Горько. И Юрка мысленно выругался и понял, что натворил. Бросил. Друга бросил. За все три недели, что он болел, даже не спохватился. Ася вернулась. Как же. Дело-то вовсе не в ней. От чего он пытался забыться? Почему уверял себя, что так нужно, что так будет правильно? И зачем душил тоску, чтобы сейчас она его душила?
— Сеня… — и голос охрип. — Сень, прости.
— Нормально, — сказал Степанов, а сам весь съёжился, как от холода. Больно ему?
Тут официантка подошла. А её отогнать хотелось — сил не было. Степанов усмехнулся снова и вспомнил, что «вовремя, как всегда». У него усмешка — защитная реакция? Юрке совсем не по себе стало. Юрка стул ближе пододвинул, не зная, как иначе показать, что он вот здесь, рядом, никуда не денется. А не денется ли?
Самое сложное, невозможное практически — восстанавливать доверие по крупицам. Это ведь всё равно что пытаться склеить стекло, если оно — вдребезги. Кропотливый труд, неблагодарный.
Когда официантка заказ приняла, Юрка в себя ушёл. Смотрел на Степанова и думал: взять бы за руку. Ну, как обычно людей поддерживают. И только думал. Ничего не делал. А Степанову было тяжело за ним наблюдать.
Молчали. Степанов почти ничего не ел. Юрка вспоминал, как он глотает таблетки, и становилось паршиво. Решился на комментарий:
— Сень, ты чего худющий такой? Питаешься энергией света?
— Вроде того, — кивнул без толики шутки.
— Не жалко себя?
Степанов в очередной раз усмехнулся. Это он зачастил сегодня, зачастил. Хотелось ответить: «Другим не жалко — а мне чего, больше всех надо?». И вообще-то… да, больше всех. Люди ведь обычно о себе заботятся, а ему словно незачем было. Смысла не видел.
— Ешь давай.
— Да у меня… диета. Каши всякие.
— Кефиры, — подхватил Юрка. — Зачем тогда в кафе позвал? Посидеть просто?
Степанов пожал плечами. Юрка вздохнул. Отложил вилку, засобирался. «Пошли к тебе тогда, — сказал, — диету твою соблюдать. Каши-то варить умеешь, небось?». Умел. И не только каши. Согласился. Не все кафе предназначены для Степановых. Вкусная, вредная еда, и даже все салаты с майонезом.
Шли в тишине. Вроде бы вместе, а на деле — по отдельности, каждый о своём думал. Степанов, например, считал, что прав был, когда о девушке Юрку спросил. Тот улыбался, потому что влюблён был. Так Степанову казалось. А Юрка об Асе забыл. И тогда — не помнил. Приятный эпизод — хрупкая доверчивая Ася.
— Она красивая, — зачем-то одобрил Степанов.
— Кто? — Юрка подумал об официантке.
— Твоя девушка.
— А… — растерялся. — Ты об Асе, что ли? Она просто влюбилась в меня.
Юрка редко признавал отношения с кем-то. Вслух, по крайней мере. Любые отношения. Даже дружбу со Степановым поставил под сомнение, когда Ася спросила. Если дело касалось слов, он обесценивал по-настоящему важные вещи, а потом верил, что спрос на них невелик, совершал глупости и жил в своё удовольствие. И он особо не страдал. В семнадцать думаешь, что всё ещё впереди. И здорово, когда есть возможность так думать, не воспринимать всерьёз потери, не планировать будущее. В этом есть своя романтика, даже больше — свобода. Но за такую свободу дорого платишь. Жаль, что осознание приходит поздно.
Юрка в тот день понял: питаться одними кашами — сущее издевательство. Он не представлял жизнь с чуть тёплой постной пищей. Сидел рядом со Степановым на кухне и думал, что придёт домой, наестся жареной картошки с жареными котлетами, а потом запьёт лимонадом, схватит со стола пару конфет и будет счастлив.
— Как ты обходишься без сладкого?
— Не люблю.
— Серьёзно?
Степанов посмотрел на него. Юрка уже давно должен был понять, что все приземлённые человеческие радости, как шутки, сладости, прогулки и задушевные беседы, Степанову чужды. Он улыбнулся и помотал головой.
— Ты, Сеня, не от мира сего.
Степанов съёжился весь, подложив под себя ногу. Не ел он, конечно. В тарелке ковырялся ложкой для вида. А Юрка сидел рядом, как надзиратель, и заставлял глотать чёртову кашу. Степанову плохо было. Тошнило. Его вообще последние три недели тошнило. Он встал из-за стола, а вернее — вскочил, рванул в туалет. Юрка за ним подорвался. Да что ему, приятно смотреть, как Степанов болеет — таблетки глотает и с унитазом обнимается? Кретин. Степанов его ненавидел в тот момент, хлопнул дверью перед носом. Юрка постучался:
— Может, скорую вызвать, а, Сень?
Наверное, не позволяло Степанову воспитание послать Юрку куда подальше. Или, скорее всего, ему просто было не до Юрки. Самое верное словосочетание, какое можно подобрать, — выворачивало наизнанку. Ему казалось, что он выплюнет не только желудок, но и все остальные органы. Живот саднило так, будто его резали тупыми лезвиями изнутри, а потом заливали в свежие раны магму. Ощущения те ещё — врагу не пожелаешь. А в больницу не хотелось. Не хотелось трубок в глотку, не хотелось капельниц, не хотелось жёсткой кровати и ора над самым ухом.
Потом Степанов закрылся в ванной, и Юрке ничего не осталось, как сидеть на кухне и ждать. Но он не дождался — Степанов сразу поплёлся в свою комнату, где рухнул, не раздеваясь, на кровать и свернулся калачиком, мечтая только об одном — провалиться в сон и проснуться здоровым. Он даже не заметил, как Юрка пришёл и уселся рядом. Вздрогнул, когда тот наклонился и спросил шёпотом:
— Принести воды, Сень?
Юрка коснулся костяшками пальцев его скулы. Не противно ему, нет? Степанов отвернулся к стене. Юрка вздохнул, замер надолго, обдумывая что-то, затем спустился на ковёр, усаживаясь рядом с кроватью.
— У тебя родители когда придут?
— Мать — в полвосьмого.
— Часто так? — Юрка обернулся на него, но ответа не дождался. — Совсем плохо?
— Угу.
— И нет никаких таблеток? Обезболивающего? — Юрка опять поднялся и навис над ним, опаляя щёку дыханием, и досаждала Степанова его суета. — Тебе точно ничего не нужно?
— Мне нужно поспать.
Юрка притих и уселся обратно на пол. Так и просидел, не сомкнув глаз, не достав телефона, чтобы скрасить ожидание. Он думал о Степанове, о безалаберном отношении к нему его родителей, о том, что ему нужно вылечиться, бросать курсы. Но у Степанова было своё мнение. Он собирался поступать в ВУЗ. Это у Юрки нет ни одной мысли о будущем. Зато Юрка знал, что будущего без крепкого здоровья нет.
Ольга Ивановна пришла в полвосьмого, как и сказал Степанов. Юрка вырулил тут же, поздоровался, объяснил ситуацию. Этакий помощник. Ольга Ивановна вздохнула:
— Ну… у него уже третью неделю так. Ты бы шёл домой. Чего сидеть? Он до утра всё равно не встанет.
Юре показалось или ей действительно не особо было интересно, что сыну нужно в больницу, раз три грёбаных недели он до утра не встаёт? Юрка помотал головой и вернулся обратно к Степанову в комнату. Ему ещё никогда ни за кого так досадно не было. За себя — да. За кого-то постороннего… Но ведь Степанов не посторонний — уж в этом Юрка был уверен.
— Сень, — Юрка тронул его плечо, — давай врача вызову?
— Не надо.
Юрка коснулся его лба — температуру проверить. Степанов вздрогнул и резко сел, посмотрел хмуро и внимательно. Юрка наоборот — обеспокоенно, и никак на него злиться не получалось. Степанов сдался и обратно лёг, глядя в потолок. Юрка медленно положил ему на живот горячую ладонь, вспомнил, когда ему в детстве плохо было, матушка так всегда делала. Степанов сказал:
— Меня тошнит. Убери руку.
— Ты даже воды не пил. Чего мне беспокоиться?
— Тебя когда-нибудь желчью рвало? — усмехнулся.
Юрка не знал, куда себя деть и что делать. Весь извёлся. Беспомощность его убивала. Он хотел помочь, очень хотел. Он готов был из кожи вон вылезти, чтобы Степанову стало легче, а тот ещё и ругался, и злился, и сам на себя не был похож.
Юрка опустился на пол снова, положил голову на матрац, потом улыбнулся и схватил Степанова за руку. Тот цокнул языком. Юрка стал перебирать его пальцы, потом ещё шире улыбнулся и прижался щекой к тыльной стороне ладони.
Степанов приподнялся на локте свободной руки и прожёг его взглядом. Минуту Юрка глупо улыбался, а у него губу саднило, и Степанов точно знал, что саднило, и пальцами провёл по ней, а у Юрки аж зубы заныли… от нежности? Это он сам от себя не ожидал. Никогда бы не подумал, что так бывает. А потом выдал:
— Я врача всё-таки вызову, а ты как хочешь: хоть дерись, хоть ругайся.
Отпустил Степанова и полез в карман джинсов за мобильником. Степанов и слова не сказал. И даже не ударил — уже прогресс. И в общем-то, он перестал буянить и рычать. Даже когда Юрка на госпитализации настоял и пообещал приходить каждый день в больницу, тоже промолчал. А Ольга Иванова стояла рядом с врачом, слушала, кивала и Юрку толкала на мысль об убийстве.
7 комментариев