Oh, Boy!

Глава восьмая,

в которой обращаются к помощи медицины

Венеция первым делом спросила психолога:

– А я зачем здесь?

– Поговорить, если тебе хочется, – ответила Доротея Шапиро. – Ну в общем, что тебе больше нравится: хочешь рисуй, хочешь лепи, можешь в куклы играть и всякое такое.

– Я люблю рисовать.

Психолог пододвинула к девочке стопку бумаги и фломастеры.

– А что рисовать? – спросила Венеция, у которой все это ассоциировалось со школой.

– Что хочешь.

– У меня черти хорошо получаются, – предложила девочка.

– Черти?

Доротея Шапиро старалась никак не комментировать высказывания своих маленьких пациентов. Она только повторяла их же слова с вопросительной интонацией.

– Я когда злюсь на Симеона, рисую ему черта, – поведала Венеция, рисуя забавного рогатого человечка. – Иногда еще пишу: «Симеон жопа».

– Симеон жопа?

Венеция захихикала, как хихикают маленькие девочки, когда знают, что сказали «гадкое слово». Она дорисовала чертика и написала под ним: «Симеон пед».

– Симеон пед? – прочла вслух Доротея.

– Это все равно что жопа.

– Ах, вот оно что!

Венеция с безошибочным чутьем пятилетнего ребенка сразу подошла к сути проблемы. Жозиана Морлеван уже пообщалась с психологом с глазу на глаз и много наговорила про своего брата-гомосексуалиста, который, того и гляди, станет опекуном малышки.

– А для Бартельми ты тоже рисуешь чертей? – невинно поинтересовалась Доротея.

– Не-е-т! – рявкнула Венеция. – Сердца!

– Сердца?

– Три. Потому что я его люблю до безумия. Три – это как для Зорро.

– Как для Зорро?

– Ну да, когда я вырасту, я женюсь или на Зорро, или на Бартельми.

– Женишься на Бартельми? Венеция утомленно вздохнула.

– Ну да, я знаю, нельзя жениться на своем брате и всякая такая фигня. Но Барт такой красивый!

– Красивый? – изобразила удивление Доротея.

– Хочешь, я тебе его нарисую?

– Рисуй все, что тебе хочется, – напомнила психолог.

– А как рисовать, голого или одетого?

Доротее стоило большого труда не улыбнуться. Девочка прекрасно поняла, из-за чего всполошилась Жозиана Морлеван и зачем она, Венеция, здесь, в кабинете психолога.

– Как хочешь, – повторила Доротея.

Девочка задумалась. Потом скроила гримаску, словно отказываясь от первоначального намерения.

– Голого рисовать не буду, потому что я плохо его разглядела. Он мне сказал «кыш».

– Сказал тебе «кыш»?

– Чтобы я вышла из комнаты. Он был не рад, что я пришла. Я не постучалась.

– Ну теперь все понятно, – заключила Доротея, очарованная интуитивной находчивостью девочки.

Венеция совершенно дедраматизировала ситуацию. Барт вовсе не был эксгибиционистом. Это Венеция была любопытной пятилетней малышкой, лезущей без спросу куда заблагорассудится. Она нарисовала очень красивого Бартельми с короной на голове.

– Кто это, Прекрасный принц? – не удержалась от вопроса Доротея.

Венеция помотала головой.

– Один из трех царей, ну которые волхвы. Он везет мне подарок.

– Подарок?

Девочка улыбнулась психологу с неизъяснимым лукавством:

– Серьги, – сказала она.

Под конец Венеция снова пересчитала и нарисовала всех Морлеванов. На этот раз у нее их набралось семь. Барт, Жозиана, Симеон, Моргана, Венеция, папа и присоединившаяся, наконец, к клану мама-на-небесах.

«Не по годам развитый ребенок, – отметила про себя Доротея, – который сейчас на свой лад глубоко переживает утрату. Сексуальное любопытство нормально для ее возраста».

Жозиана засыпала психолога вопросами. Она хотела услышать подробный отчет и, если возможно (хотя она в этом не признавалась), четкие обвинения против Бартельми. Доротея уклонялась. Она не выдавала своих юных пациентов. Просто сказала:

– Венеция может продолжать встречаться со своим старшим братом, потому что, собственно говоря, никакой проблемы в общем нет.

– Но опека! – вскричала Жозиана. – Не может же судья доверить опеку Бартельми! Гомосексуалисту!

Психологу стало ясно, что если в семье Морлеванов и есть проблема, то ее надо искать в отношениях между Жозианой и Бартельми. Они теперь будут рвать детей друг у друга из рук. Ей не хотелось настраивать против себя Жозиану, слишком резко давая понять, что та не права. В конце концов, она ведь не знает Бартельми.

– Венеции хорошо было бы пройти курс психотерапии, – сказала она, – потому что она… ну в общем… горе, ужасные переживания и все такое. И, может быть, стоит подумать еще о семейной психотерапии, потому что… ну в общем… надо же разобраться в ваших отношениях с братом и все такое.

Насколько легко Доротея понимала других людей, настолько же трудно ей было с ними объясняться.

– Семейная психотерапия? – повторила Жозиана таким тоном, словно большей глупости в жизни не слышала. – Спасибо, но со мной все в порядке.

Вечером мужу Жозианы пришлось выслушать немало обличений. Эти психологи, с ними невозможно иметь дело! Выдумывают какие-то проблемы там где их нет, а когда им сообщают про извращенца, который носит серьгу в ухе, ходит виляя бедрами, дарит маленьким девочкам кукол мужского пола и разгуливает при них голым, – они, видите ли, не находят тут никаких проблем!

Барт и не подозревал, что стал объектом такого милого психологического анализа. Но в эту среду, едва миновав ворота клиники Сент-Антуан, он понял, что ему предстоит пережить не самый приятный момент в его жизни.

– Пошли спросим в справочной, где отделение… ну этой хрени…

Слово «лейкемия» не так легко ему давалось, когда рядом был Симеон.

– Незачем, – сказал младший брат, кивнув на указатель: «Отделение профессора Мойвуазена». – Нам туда.

Барт нервно взглянул на часы.

– Мы рано пришли. Можно в саду погулять…

– Пошли в приемную, – устало отозвался Симеон.

Барт предложил ему жевачку.

– Да успокойся ты, – сказал Симеон, отстраняя пакетик.

Когда они подошли к небольшому зданию из красного кирпича, Барт лихорадочно жевал, а Симеон, которого прошибал пот то ли от нервного напряжения, то ли от усталости, еле волочил ноги. У входа их встретила молоденькая медсестра.

– Симеон Морлеван? Профессор сейчас будет. Посидите пока.

Приемной, по сути дела, не было. Просто несколько кресел, расставленных полукругом, и три прошлогодних журнала на столике.

– Фу, как здесь пахнет, вот гадость, – выдавил Барт умирающим голосом.

Это был больничный запах – смесь эфира и дезинфицирующих средств, – который может на весь оставшийся день вогнать в депрессию.

– Успокойся, – повторил Симеон.

Профессор появился точно в назначенное время. Никола Мойвуазену было под сорок. Когда он был спокоен, ему можно было дать лет на десять меньше. Когда выходил из некоторых палат своей клиники – на десять больше. Он сам выбрал для себя коварный фронт, где победы были ненадежны, а поражения жестоки. Ведь все его пациенты только еще начинали жить.

– Симеон? – сказал он, остановившись перед мальчиком.

У него уже было на Морлевана целое досье. От д-ра Шалона он знал, что Симеон сирота и в четырнадцать лет учится в выпускном классе. Братья встали. Мойвуазен мельком взглянул на старшего и рассеянно ему кивнул.

– Меня зовут Никола Мойвуазен, – сказал врач, пожимая руку Симеону. – Я займусь тобой через десять минут. Мне надо позвонить. Ты уж извини, ладно?

– Да, месье… э-э… доктор.

Симеон обычно не затруднялся в выборе слов. Но доктор произвел на него впечатление.

– Мои пациенты называют меня Никола, – сказал врач.

Симеон понял тонкий намек Мойвуазена. Он уже вошел в число пациентов отделения. Он улыбнулся, смиряясь с судьбой. Ровно через десять минут медсестра пригласила их войти.

Кабинет профессора Мойвуазена выглядел как нечто чужеродное в этом больничном мире. Он был просто-таки роскошен. Барт и Симеон устроились в черных кожаных креслах. Профессор отодвинул в сторону пышный букет живых цветов, бросавших вызов зиме, чтобы видеть обоих братьев. Но все его внимание было сосредоточено на Симеоне.

– Я получил результаты анализа крови. Диагноз д-ра Шалона подтвердился. Это лейкемия.

– Значит, я обречен? – спросил Симеон, стараясь держаться так, словно это ему безразлично.

Никола Мойвуазен еще отодвинул букет, как будто отстраняя вопрос.

– Я тоже, – сказал он. – Мы все обречены. На данный момент ты жив.

Он сказал это почти грубо, чтобы сразу преградить дорогу отчаянию.

– У тебя в крови, Симеон, завелись лейкемические клетки, которые вытесняют здоровые кровяные тельца и распространяются, как лесной пожар. У нас есть методы борьбы с этим. Но нужно, чтобы ты нам помогал.

Он вопросительно посмотрел на мальчика. Симеон прикрыл глаза в знак согласия.

– Мы с тобой вместе поставим перед собой цель и будем ее добиваться.

Мойвуазен всегда использовал эту тактику. Юный пациент намечал ближайшую цель – например, справить Рождество дома, – и если профессор признавал ее достижимой, все отделение билось плечом к плечу с больным за осуществление задуманного.

– Есть что-нибудь такое, что ты прежде всего хотел бы осуществить или заполучить? – с таким странным вопросом обратился к мальчику профессор.

– Хочу сдать экзамены на степень бакалавра, – не задумываясь, ответил Симеон.

– Хорошо. Сейчас у нас февраль. Экзамены в конце июня? Та-а-к… Значит, мы имеем в запасе… да, почти пять месяцев.

Профессор в задумчивости оттопырил губы. Он оценивал положение. Пока еще не было достаточно данных, чтобы судить, каковы реальные шансы Симеона. Он снова взглянул на молодого человека, который страшно раздражал его своим жеванием. От этого взгляда Барт окаменел и жевачка прилипла у него к небу.

– Вы сводный брат Симеона?

– М-м-м, – сказал Барт, у которого язык тоже прилип.

– Вы сможете поддержать его? Приносить ему в больницу школьные задания, не давать отстать в учебе?

Бартельми широко открыл глаза.

– Так ведь это он у нас особо одаренный, – сумел все-таки выговорить он, указывая на Симеона.

Профессор Мойвуазен откинулся на спинку кресла, вид у него был недовольный. Он нашарил на столе очки, надел их и устремил на Барта изучающий взгляд. Молодой человек залился краской, и врач отложил очки. Оценка заняла всего две-три секунды. Барт почувствовал себя отброшенным, как эти очки.

– Ну хорошо, – сказал Мойвуазен, больше уже ничем кроме Симеона не интересуясь. – Сейчас мы тебя госпитализируем и сделаем пункцию – возьмем пробу спинномозговой жидкости. С завтрашнего дня начнем лечение. Подробности я тогда и объясню. Соберем в твоей палате общий совет и посмотрим вместе с тобой, получится ли у тебя или нет сдать экзамены в июне.

Симеон улыбнулся, совершенно покоренный. Профессор Мойвуазен устраивает у себя в клинике пау-вау!

– Я еще не сейчас умру? – спросил он как бы в шутку.

– Ты хочешь жить? – спросил Мойвуазен.

– Да.

– До каких лет?

– До восьмидесяти девяти.

– Всего-то? Я думал, у тебя более высокие запросы.

Оба рассмеялись. Когда за Симеоном пришла медсестра, чтобы проводить его на второй этаж, в 117-ю палату, мальчик всем своим существом ощущал покой и доверие. Он разделся и лег, ожидая, когда его позовут делать пункцию.

– Как тебе доктор? – спросил он брата.

– Зашибись, – буркнул Барт.

– Дурак ты все-таки, – сказал Симеон, утомленно прикрыв глаза.

Но тут же снова их открыл.

– Принесешь мне завтра мои учебники? Они у меня в чемодане в приюте. И тетради, и пенал. И задания. И в школу сходи, ладно? Объяснишь все директору, г-ну Филиппу. О'кей?

– Есть, босс, – вздохнул Барт, заранее изнемогая.

Когда за Симеоном пришли, Барт заинтересовался вопросом, что же такое пункция. Потом, почувствовав, что сейчас ему станет дурно, выбросил из головы эти мысли. Симеону такой возможности не представилось. Молодая команда профессора Мойвуазена порой грешила чрезмерным просветительским рвением. Так что один из врачей, хоть и молодой, но уже лысеющий, не без энтузиазма объяснил Симеону, что сейчас у него будут брать пробу спинномозговой жидкости, для чего проткнут кость троакаром («это такой пробойник»), а потом вытянут шприцом немного жидкости.

– Меня усыпят? – спросил Симеон.

– Ни в коем случае, – жизнерадостно ответил врач. – Перед пункцией тебя намажут специальным кремом. Он должен облегчить боль. Если этого будет недостаточно, вдохнешь кислородно-азотную смесь вот из этой маски. Очень помогает.

На самом деле крем ничего не облегчал, а смесь нисколько не помогала. Но надо же было медикам как-то себя успокаивать при процедурах, болезненных для пациента.

– Мама! – заорал Симеон, когда игла Т-образного сечения проткнула кость.

И кусал себе руку, пока к игле подсоединяли шприц и набирали в него спинномозговую жидкость.

– Ну как оно, нормально? – спросил Барт, когда медсестра помогала Симеону лечь.

– Зашибись, – ответил мальчик. – Я пожалуй вздремну, Барт.

Бартельми присел на корточки, склонившись к самому лицу брата.

– До завтра, – шепнул он ему на ухо. – Я принесу твои книжки.

– Вы поосторожнее, месье, существует опасность заражения, – предупредила медсестра.

– А? Он заразный?

Барт поспешно отстранился. У Симеона вырвался слабый смешок.

– Да не я, болван. Ты!

Из-за лейкемии сопротивляемость к инфекциям у Симеона была очень низкой.

– Oh, boy! – облегченно вздохнул Барт.

Пау-вау состоялось на следующее утро прямо в палате. Профессор Мойвуазен, молодой врач, медсестра и санитарка, которым предстояло вплотную заниматься Симеоном, некоторое время просто болтали с ним.

– Ладно, – сказал наконец профессор, взглянув на часы. – Подытожим, что нам известно о твоем состоянии, Симеон. У тебя острая лимфобластная лейкемия. Пусть эти слова тебя не пугают. Чаще всего именно эту форму лейкемии мы здесь и лечим, и у нас очень высокий процент ремиссий. Однако мы стартуем в невыгодном положении, поскольку у тебя не такой уж большой запас сил.

– Вы имеете в виду мою худобу? Она как-то связана с лейкемией, или одно от другого не зависит? – спросил Симеон, не в первый раз удивляя медиков непринужденной грамотностью речи.

– Ты худой, потому что такая у тебя конституция. Но это не должно тебя смущать. У худых людей часто очень высокая сопротивляемость.

– Это точно, – подтвердила добродушная санитарка. – Вот мой Винсент уж до того тощий, а никогда не болеет. Даже насморка не бывает.

– Благодарю вас, Мария, – сказал Мойвуазен с не совсем искренней улыбкой. – Так вот, мы все это обсуждали с Жоффре…

Молодой лысеющий врач, который делал пункцию, кивнул Симеону.

– …и думаем, что ты, пожалуй, сможешь в этом году сдавать экзамены. Во всяком случае, мы – Жоффре, Эвелина, Мария и я – сделаем все, чтобы поставить тебя на ноги к середине июня.

У Симеона слезы навернулись на глаза. Однако он видел, что в этой оптимистической речи возможность окончательного выздоровления не рассматривается. Профессор Мойвуазен вообще избегал слова «выздоровление».

– Барт сегодня принесет мне книги, – сказал Симеон. – Здесь можно будет заниматься?

Мойвуазен и Жоффре переглянулись. Надо ли на данном этапе рассказывать о побочных эффектах лечения?

– В свободное от рвоты время, – с улыбкой уточнил Симеон.

Профессор одобрительно кивнул.

– Обидно будет, если ты не доживешь до восьмидесяти девяти лет.

С этими словами Мойвуазен пожал мальчику руку.

– Сегодня я должен сократить свой визит.

Он обернулся к Жоффре:

– Сейчас придут родители Филиппа, я буду с ними у себя в кабинете.

– А, того бедняжки, у которого рецидив, – проявила осведомленность Мария. – Принести им кофе?

Профессор крепко провел рукой по глазам и подумал, что сплоченный коллектив иногда бывает тяжелым испытанием для нервов.

– Хорошо, Мария, спасибо. Жоффре, ты объяснишь Симеону поподробнее, как мы будем его лечить?

– Без проблем, – заверил Жоффре со своим неизменным энтузиазмом.

Первые шесть недель – ударная химиотерапия. Жоффре, как гурман, сыпал названиями препаратов, одно другого головоломнее. Однако всем им, видимо, предпочитал Vinca rosea – экстракт барвинка.

– Это будет капельница? – спросил Симеон.

– Вот-вот. Поступает в кровь день и ночь. Тебе поставят капельницу завтра в два и снимут, когда ты выздоровеешь.

Жоффре улыбнулся. Он не боялся употреблять это слово. Он был молод и верил в то, что говорил.

В два часа дня профессор Мойвуазен сам пришел ставить Симеону капельницу – обычно он препоручал это медсестре. Симеон смотрел, как он вводит иглу в вену на локтевом сгибе. Профессор закрепил иглу пластырем. К ней была присоединена тонкая длинная трубочка, идущая от прозрачного пластикового мешка с какой-то жидкостью. Мешок был подвешен к высокому кронштейну на колесиках, который Симеон принял сначала за вешалку оригинального дизайна.

– Ты сможешь ходить несмотря на капельницу, толкая перед собой этот кронштейн, – объяснил Мойвуазен. – Так что свободу передвижения сохранишь.

Симеон с дружеским чувством смотрел на мешок с лекарством, которое должно было уничтожить злокачественные клетки.

– Вы мне поставили Vinca rosea? – спросил он.

– Наш любимый барвинок? Да, он там тоже есть. Видишь его? – спросил Никола, по примеру Симеона вглядываясь в прозрачную жидкость.

– У моей младшей сестренки глаза цвета барвинка.

– У старшего брата тоже, – заметил профессор. – Он, кажется, сегодня собирался принести тебе книги?

– Да. Наверное, скоро появится.

Однако скоро Барт не появился, и нескоро тоже. В пять часов вечера его все еще не было. Это мучило Симеона сильнее, чем начавшаяся мигрень, от которой голова просто раскалывалась. Если Барт уже подводит, то что же будет, когда начнется настоящая борьба? В шесть часов молодой человек ввалился в палату.

– Ты бы еще позже пришел! – встретил его упреком Симеон.

– А ты бы меня еще больше нагрузил! – огрызнулся Барт, с грохотом скинув на пол две огромные сумки книг.

Он побывал у директора лицея, и тот засыпал его инструкциями и наставлениями.

– Ему по фигу твоя лейкемия. Его одно волнует – чтобы ты получил степень бакалавра с отличием.

– Ну и правильно, – миролюбиво ответил Симеон. – Как там сестры? Что-нибудь про них знаешь?

– А как же! – раздраженно воскликнул Барт. – Новости лучше некуда. Моргана торчит одна-одинешенька в этой дыре, Фоли-как-его-там. Отказывается есть. Социальная сотрудница звонила. Такой мне пистон вставила!

Бенедикт упрекала его в том, что он забыл про Моргану.

– Венеция – что ж, как я и предсказывал, – продолжал Бартельми. – Жозиана ее заграбастала и не хочет отдавать. Судья звонила. Сказала, что Жозиана утверждает, будто у Венеции психологическая травма и ей надо пройти курс психотерапии. Виноват, разумеется, я. Я всегда кругом виноват. Аксиома номер один.

Барт был на грани срыва. Он чувствовал себя непонятым, преследуемым и жертвой эксплуатации.

– И это, конечно, очень мило, что меня просят заботиться о тебе и сестрах, только денег-то за это не платят. А я без работы остался. И куда мне теперь, на панель?

– Не ори так, Барт, – взмолился Симеон, болезненно морщась.

– О'кей, могу вообще отвалить.

– Я этого не говорил, – прошептал младший брат, вконец измученный.

Барт стоял в нерешительности, ни туда ни сюда. Его взгляд остановился на кронштейне.

– Что это за хрень?

– Капельница.

Симеон откинул простыню, демонстрируя свою руку. Барт увидел выходящую из-под пластыря трубку. Его передернуло.

– Закрой скорее. Гадость какая.

Он повалился на стул, тяжело вздохнул:

– Что за мрак, ну что за мрак! – и вытащил из сумки журнал, купленный по дороге.

– «Спиру»?^[6] – Симеон не сумел скрыть удивление, увидев, что читает его брат.

– У них не было «Фрипуне», – буркнул Барт. – Ну да, я дурак! Даже когда ты этого не говоришь, я вижу, что ты хочешь сказать.

Он сунул в рот жевачку и уткнулся в свой комикс с таким сосредоточенным видом, как будто читал по меньшей мере Декарта.

– Ты мне не достанешь «Трактат о методике»? – тихо попросил Симеон.

Барт раздраженно вздохнул, словно его оторвали от важного дела. Перерыл сумки, безбожно разворошив конспекты и ксерокопии. Лежа на боку, Симеон смотрел на это и молча страдал.

– «Трактат о методике»… На, вот он. Тощий какой, – заметил Барт. – Про что там говорится?

– Трактуется про методику, – пошутил Симеон, пытаясь повернуться на спину.

Трубка капельницы пошевелилась, и он испугался, как бы она не сорвалась.

– Барт, ты… ты не помог бы мне приподняться?

– Да что ж это такое! – вскипел Барт. – Нельзя в кои-то веки почитать спокойно!

Он подошел к кровати, оперся коленом о матрас и довольно неловко подхватил брата под мышки. Симеон подтянулся, потом в изнеможении откинулся на подушку, вымотанный даже таким усилием. Барт увидел наконец то, что все это время старался не замечать: четырнадцатилетнего мальчика, который как умел цеплялся за жизнь. Он сел на кровать и уткнулся лбом в лоб брату.

– Я говно, – тихо сказал он. – Но мне хреново, знаешь как хреново. Я тебя не очень достал?

Симеон не мог ответить – в горле стоял ком. Скоро они уже мирно читали, каждый свое, во внушительном безмолвии больничного вечера. В 18:30 Мария принесла ужин: овощной суп, цыпленка с рисом, карамельный крем. Симеон пытался есть, но скоро почувствовал дурноту и отодвинул поднос.

– Невкусно? – спросил Барт.

Симеон выдавил слабую улыбку, вдруг превратившуюся в страдальческий оскал.

– Барт?

– М-м-м?

– У меня живот болит.

Старший брат никак на это не отреагировал. Симеон бледнел на глазах.

– Больно, – прошептал он.

Барт вылетел в коридор. Там было пусто.

– Кто-нибудь, помогите! – позвал он.

Никого. Только закрытые двери. 115. 116. Барт заорал:

– Помогите!

Одна из дверей открылась. Вышел профессор Мойвуазен.

– Что тако… А, это вы?

– Нет, Симеон, – пролепетал Барт. – Он умирает.

У него это как-то само сорвалось. Врач бросился в 117-ю палату. Симеона рвало. Когда все закончилось, Мойвуазен знаком подозвал Бартельми.

– Вы сейчас заставили меня исполнять обязанности санитара, г-н Морлеван, – сказал он, стараясь подавить раздражение. – Если возникают какие-то проблемы, у изголовья есть кнопка вызова. А пока санитарка не подойдет, вы сами можете подать судно и поддерживать брата, когда его рвет.

Барт с вежливым сожалением отклонил предложение:

– Нет, это я не могу.

У Никола даже ноздри затрепетали от сдерживаемой ярости.

– Не можете? – переспросил он лишенным всякого выражения голосом, все еще не давая воли гневу.

– Нет, не могу. Ну давайте, ругайте меня, – с видом фаталиста вздохнул Барт.

Глава девятая,

вы любите тапенаду?

Без Симеона Моргана была лишь тенью прежней девочки. А все этот ноль, который она сегодня получила в школе. Одна-одинешенька в своей каморке, Моргана рылась в портфеле, пока не нашла листок с домашним заданием. «Пусть мама подпишет», – велела учительница. Она не знала, что у Морганы больше нет мамы. Моргана ей не говорила об этом, а социальная сотрудница попросту забыла сообщить в школу. Потому что про Моргану вообще, как правило, все забывали.

– Да что с тобой такое? – выговаривала ей учительница, которая в глубине души недолюбливала эту дурнушку-отличницу. – Ты не выучила урок? Смотри, у Лексаны 10!

А теперь надо было, чтобы кто-то подписал этот ноль. Но кто? Моргана не знала телефона Бенедикт. Она понятия не имела, где живет Жозиана, которая отняла у нее младшую сестренку. Симеон был в клинике Сент-Антуан, но где эта клиника? А Бартельми? Разве есть адрес у сквозного ветерка.

Моргане пришло в голову, что она может сама подписаться, скопировав мамину подпись. Это, наверное, преступление, но что ей еще остается? А есть ли у нее образец подписи? Она снова стала рыться в портфеле и наконец нашла записку, которую когда-то учительница, прочитав, вернула ей.

В записке говорилось: «Будьте так добры, разрешите моей дочери Моргане сегодня, во вторник, 19 октября, не ходить в бассейн. Она немного простужена и кашляет. Заранее благодарю». И подпись: «Катрин Дюфур». Читая эту записку, страшную своей обыденностью, – немудрящую записку матери, у которой приболела дочка, – Моргана почувствовала, что сердце у нее вот-вот остановится. Все это было так близко, вот только что, вчера. Слова выглядели еще совсем живыми. Моргана обвела глазами комнату, как ребенок, которому что-то приснилось. Ее взгляд снова упал на домашнюю работу. Ноль. Моргана как сомнамбула взяла ручку и, сильно нажимая, недрогнувшей рукой подделала подпись.

– Ку-ку!

Это был Барт. Моргана поспешно перевернула листок, скрывая свой позор и свое преступление. Она встала, стиснув руки словно в мольбе.

– Что это с тобой, а? – спросил Барт с присущей ему дикарской бесцеремонностью.

– Я очень плохо сделала, – призналась девочка и разразилась рыданиями, не вмещающимися в ее маленькой груди.

– И что же ты такое сделала? Да перестань ты выть!

Моргана всхлипывала: «Я… я…», и больше ничего не могла выговорить. Барту хотелось пришибить ее портфелем.

– Я… я получила но-о-ль!

– Ну вот, приехали! – сказал Барт с наигранным негодованием. – Ты и так уже уродина. Если еще и дурой станешь…

Он уселся на кровать и проворчал:

– Да ладно тебе. Подумаешь, ноль, у меня вот одни нули и были по всем предметам! И видишь, это мне не помешало вырасти большим красивым круглым нулем!

– Это… это еще не самое плохое, – всхлипывала Моргана.

– А что еще? Ты кастрировала своего дружка за то, что он клеился к твоей лучшей подруге?

Моргана помотала головой: нет, не совсем так. Барт довольно сильно схватил девочку за локоть и притянул к себе.

– Иди-ка сюда, стрекоза.

Он усадил ее себе на колени.

– Ну давай, рассказывай. Обожаю про всякое плохое.

– Я подписалась.

– Подписалась?

– Под нулем.

Барт сначала даже не понял, потом лицо его прояснилось:

– Oh, boy! Да я всегда так делал. Подписывался и под нулями, и под замечаниями, и под табелями; и писал поддельные записки, почему не был в школе. И на уроках списывал, и врал учителям, и выворачивался, чтобы вместо меня наказывали других.

Моргана перестала плакать. Ее преступление совершенно померкло на фоне злодейств Барта.

– Но мы ведь не скажем Симеону про подпись? – сказала она.

– Я, конечно, дурак, но не до такой же степени, – успокоил ее Барт. – Ну а в остальном как жизнь?

– Да что ж, сам видишь, – сказала Моргана, обводя взглядом стены своей тюрьмы. – Иногда мне хочется, чтобы я уже умерла, как мама.

Барт знал, что социальная сотрудница ищет для Морганы другое пристанище. Возможно, девочку согласилась бы взять Жозиана. Это сразу повысило бы ее шансы на опекунство.

– Пошли, я тебя забираю, – решил Барт, ссадив Моргану с колен.

– Куда?

– К себе.

– Правда?

Моргана не могла опомниться. Значит, она не ошиблась? Парус на горизонте, замечательный старший брат, – все это есть на самом деле?

– Погоди так-то уж радоваться, – предупредил Барт. – Характер у меня не из легких, и потом, не знаю с какой дури я вчера наготовил тапенады недели на две. Надеюсь, ты любишь маслины?

Он сгреб пожитки Морганы в беспорядочную кучу и запихнул в две большие сумки. И, ни на секунду не задумаясь, похитил сестру из приюта.

В 19:30, когда рабочий день уже кончился, задержавшуюся у себя в кабинете Лоранс Дешан застиг панический звонок социальной сотрудницы.

– Моргана сбежала из приюта!

– Ах, этого следовало ожидать! – воскликнула судья, горько себя упрекая. – Ее совсем забросили!

– Столько всего сразу навалилось, – оправдывалась Бенедикт. – Я сообщила о побеге Жозиане Морлеван. Но до Бартельми никак не могу дозвониться.

И неудивительно: в это время Барт и Моргана сидели в кафе и уплетали банановое мороженое.

– Зайду к нему, – решила судья. – Если девочка ищет пристанище, его адрес – единственное, чем она располагает.

Моргана не только располагала адресом Бартельми, но даже открыла дверь на звонок судьи.

– Так ты здесь? – воскликнула Лоранс.

– Я играю с Бартом на приставке, – радостно сообщила девочка. – Он суперски играет в «Лару Крофт».

Судья начала подозревать, что весь этот переполох вызван очередной глупостью молодого человека.

– Кого я вижу! Мисс Лоранс, – приветствовал ее Барт, не выпуская джойстик из рук. – Смотрите, какой, я сейчас сделаю супербросок.

Лоранс села на диван.

– Что вы опять натворили? – проявляя чудеса выдержки, спросила она. – Почему не сообщили в приют, что Моргана сбежала к вам?

– Да она не сбежала, – успокоил ее Барт. – Это я ее увел. Уж больно там противно, в этом приюте.

Лоранс смотрела на него, потеряв дар речи.

– Вы знаете, что директор вызвал полицию?

– Зачем? – спросил Барт, оторвавшись наконец от экрана.

– Но, Бартельми, когда пропадает маленькая девочка, все ведь беспокоятся, с ума сходят. Всякий разумный человек сообщает в полицию!

Судья начала спокойно, но потом тормоза у нее отказали.

– Ну вот, приехали, – безнадежно простонал Барт. – Опять на меня ругаются. То ругаются, что я не забочусь о Моргане. Забочусь – тоже ругаются.

– Ну а что делать, чтобы заставить вас понять? – вскипела судья.

– Да все я понимаю! Вы хотите назначить опекуном Жозиану.

– Это у вас навязчивая идея, – констатировала Лоранс. – Разумеется, я скорее доверю девочек Жозиане! Вы совершенно безответственный человек.

– Вы говорите, как Жозиана! Это женский заговор! – заорал Барт.

Внезапно, словно автомобильная сигнализация, заревела Моргана.

– Я… я… я хочу остаться у Барта!

Лоранс кинулась утешать девочку.

– Ну конечно, моя маленькая, не плачь. Мы устроим все так, чтобы вам с Венецией было хорошо.

– Я люблю Ба-а-а-рта!

– Ну да, о'кей, любишь, все поняли, – сказал Бартельми, встряхивая ее за плечи. – Но если ты не вырубишь свою сирену, я тебя в окошко вышвырну!

Моргана еще раз-другой всхлипнула и затихла.

– Видали? Я нашел способ, как сделать, чтобы она перестала, – похвастался Барт. – Надо встряхивать.

– А с вами что надо сделать, чтобы вы перестали? – спросила судья.

Барт, казалось, всерьез задумался над вопросом. Лоранс воспользовалась моментом, чтобы позвонить Бенедикт.

– Я у Бартельми. Девочка, как я и думала, сбежала к нему…

Она лгала, чтобы выгородить Барта. Молодой человек неслышно подкрался к ней, пока она беседовала с социальной сотрудницей, шепнул ей на ухо: «Спасибо», и поцеловал в шею. Но все впустую. На следующий день Бенедикт пришла за девочкой, чтобы отвезти ее к Жозиане Морлеван. Г-жа офтальмолог согласилась приютить обеих сестер. Она знала, что это повышает ее шансы стать опекуншей.

Барт легко утешился в разлуке с Морганой. Теперь он мог свободно искать замену Лео. Он разработал нечто вроде отборочного теста, состоящего из нескольких пунктов, первым из которых был вопрос: «Вы любите тапенаду?».

– А вам не кажется, что стоило бы поискать работу? – намекнула однажды Эме во время очередной отлучки представителя бельевой фирмы.

– Кто ищет, тот ведь, чего доброго, найдет, – заметил Барт.

– Вы что, вообще не хотите нигде работать? – забеспокоилась соседка.

– Ну почему же вообще нигде, – возразил Барт. – Просто мне надо, чтобы работа была не бей лежачего. Например, испытывать компьютерные игры.

Он подумал и предусмотрительно добавил:

– На полставки.

Эме огорчилась. Она переживала за Бартельми.

– Вас так невесть куда занесет, Барт.

Молодой человек рассмеялся. Он щелкнул Эме по животу:

– А вас разнесет как бочку. Распространитель бюстгальтеров-то как, согласен?

– Он еще не знает. – Эме вздрогнула и прикрыла руками живот. – Этого я хочу сохранить.

Барт неодобрительно скривился. Хорошенькая же ей предстоит взбучка.

– Вы ему готовите супчик по моему рецепту?

– Тс-с…

Зазвонил телефон. Барт успокоил соседку:

– Это мне, насчет свидания сегодня вечером.

Но это была Жозиана.

– Oh, boy! – испугался Бартельми. – У девчонок ветрянка, и ты хочешь спихнуть их мне?

– Они совершенно здоровы. Спрашивают, можно ли им с тобой повидаться. Я сказала, что позвоню и спрошу.

– Повидаться?

– Да. С тобой, – раздраженно отчеканила Жозиана. – Ты, насколько я поняла, суперчемпион в какой-то, как ее там, то ли «Сара», то ли «Клара Лофт»…

Барт прыснул:

– «Лара Крофт»!

Жозиана умолчала о том, что уступила девочкам лишь после того, как Моргана включила на полную мощность свою сирену, а Венеция нарисовала целый легион чертей.

– Я привезу их к тебе в 18:00, а после ужина заберу, – объявила Жозиана с неосознанным деспотизмом старшей сестры. – Жди.

– Но… но…

Она повесила трубку, не дав Барту слова сказать, так что ему оставалось только срывать зло на своем телефоне:

– У меня же вечером свидание! Совсем баба оборзела!

– Так вы перенесите свидание, – посоветовала Эме.

– Это ж мужчина моей мечты, – в отчаянии сетовал Барт. – Высокий такой блондин. Швед. А может, американец. К тому же я не знаю, куда ему звонить. Я ничего не понял, что он мне говорил.

В 18:00 с военной точностью явилась Жозиана с девочками. Венеция кинулась к Барту на шею с криком: «Поцеловать!», в то время как Моргана, молитвенно сложив руки, смотрела на него с безмолвным обожанием. Жозиана острее чем когда-либо ощутила себя жертвой несправедливости.

– Привет, Эме! – закричали девочки, увидев в гостиной соседку.

Жозиана не стала вникать в эту новую загадку и поспешила удалиться.

– Играть, играть! – требовала Венеция.

Моргана потянула Барта за рукав:

– Ты был сегодня у Симеона?

– Да, у него все отлично! – ответил Барт, подражая энтузиазму Жоффре. – Как поест – блюет, но это хороший симптом. Значит, лечение действует. Когда помрет, тогда уж никаких симптомов.

– Барт, – тихонько одернула его Эме.

Сестренки смотрели на него, приоткрыв рты в горестном изумлении.

– Но доктор Жоффре дал мне название одного лекарства, чтобы я купил его Симеону в аптеке, – спохватился Бартельми. – Такая штука, от которой человек становится сильным как супермен. Это лекарство принимают велогонщики, чтобы победить в «Тур де Франс».

Венеция с трудом могла представить себе Симеона в роли велогонщика, но все-таки заулыбалась. Моргана смотрела в пол.

– Я, – тихо сказала она, поднимая голову, – половинка Симеона.

И показала раскрытую левую ладонь в подтверждение этих странных слов.

– Я хочу его видеть, – добавила она.

Ей не дали увидеть умершую мать. Теперь она хотела видеть живого Симеона.

– Увидишь, – пообещал Барт. – Я попрошу доктора Жоффре.

Жоффре не внушал ему такого страха, как профессор Мойвуазен. Однако он очень сомневался, что врач даст согласие. Детям вход в отделение был запрещен во избежание инфекции.

В 19:00 с такой же военной точностью явилось новое увлечение Барта. Им оказался блондин очень высокого роста, прямой как палка, с лицом, испещренным оспинами от подростковых прыщей.

– Хэлло, Джек! – приветствовал его Бартельми. – Девочки, это Джек. Мой приятель.

– God bless you! – провозгласил гость, и лицо его перечеркнула улыбка. – My name is Mike.

– По-моему, он не Джек, а Майк, – сообщила Моргана, изучавшая английский.

– Yes, Mike, – подтвердил молодой человек. – Я не много хорошо говорить француски.

– Мы уже поняли, – сказал Барт.

У гостя была с собой потертая кожаная торба. Он вытащил из нее пачку кричаще-ярких буклетов и сообщил:

– Бог, Он любить все люди.

– Не слишком-то Он разборчив, – заметил Барт, примерив сказанное к себе. – А это еще что?

Майк раздавал буклеты всем присутствующим. Эме перелистала свой.

– Он мормон, Барт. Хочет обратить вас в свою веру.

– Oh, boy! Надо сказать ему, что я уже обращен.

Он ткнул себя в грудь с самым убежденным видом:

– I am mormon, старик. Можешь не трудиться.

– Все люди есть брат, – начал Майк, обращаясь к двум сестрам. – Бог, Он любить все люди.

– Точно, – согласился Барт. – А ты, ты любишь тапенаду?

– Do you like the tapenade? – перевела Моргана.

Глава десятая,

что значит давать

Ученики выпускного класса не питали к Симеону особой симпатии. Им, как и многим другим, было как-то неуютно с не по годам умным мальчиком. Но когда на него обрушилась беда, они всем классом принялись помогать ему с учебой. Так что Барт без конца курсировал между Св. Клотильдой и Св. Антуаном, не сомневаясь, что теперь-то уж место в раю ему обеспечено. Он относил учителям письменные работы, которые Симеон выполнял лежа на больничной койке, а ему приносил ксерокопии заданий и конспекты уроков, составленные одноклассниками. В этот день директор, г-н Филипп, лично вручил Бартельми проверенные работы его младшего брата.

Молодой человек теперь уже был своим в клинике Сент-Антуан. Когда он появлялся в отделении Мойвуазена, сестры и санитарки приветствовали его веселым «Как жизнь, Барт?». Поначалу они посмеивались у него за спиной над его развинченной походкой и странными манерами. Но поскольку Барт не стеснялся быть таким как есть, все привыкли к нему и смеялись вместе с ним.

В 117-й палате Симеон ждал старшего брата. Он ждал его ночью, когда только приглушенный свет дежурной лампочки да боль составляли ему компанию. Ждал утром, не решаясь повернуться на другой бок, чтобы не затошнило. Ждал в обед, когда его мутило от одного вида пищи. Барт приходил в два. Симеон собирался с духом, и до вечера ему хватало мужества читать и делать домашние задания, пока Барт щелкал пультом телевизора.

– Я тебе принес все работы с оценками, – сказал Барт, входя в палату. – Плохо дело. По философии у тебя всего лишь 17. По математике и физике немного получше: 20.

Он так гордился братом, что разложил работы на самом видном месте – чтобы весь персонал мог полюбоваться.

– Ты представляешь? – начал Барт, усевшись. – У меня теперь дружок американец. Он мормон. Думаю, дело идет к тому, что мы поженимся и народим кучу маленьких мормончиков. У них цель такая – плодиться и размножаться. А еще, знаешь, кто плодится и размножается? Моя соседка сверху…

Бартельми был единственным, кто не обращал никакого внимания на состояние Симеона и мог битый час рассказывать ему всякие глупости. Это слегка опьяняло и очень успокаивало.

– Расскажи, как там сестры, – попросил Симеон.

– Ах да! С ними проблема, – вспомнил Барт. – Я обещал привести их повидаться с тобой.

– Запрещено, – с сожалением сказал Симеон.

Барт надул губы. Запретами его было не удивить.

– Погоди, вот потолкую с Жоффре.

Как только представился случай, Барт ухватил Жоффре за ворот халата. Молодой врач силился убедить себя, что Бартельми просто смешон, но на самом деле ему было очень не по себе рядом с ним.

– Нет-нет, – отбивался он. – Пять и восемь лет – нет, никак нельзя.

– Да ладно, ну будь лапочкой, – упрашивал Барт, разглаживая ворот его халата. – Всего на пять минут. Они хотят видеть Симеона. Посмотрят, и все. Мойвуазен и не узнает, мы потихоньку. Мария согласилась покараулить в коридоре. Если появится Мойвуазен, она будет насвистывать «Братца Якова». Она здорово свистит, я слышал. Я бы предпочел, чтобы она свистела «Отец нашел мне муженька», но она эту песню не знает.

Жоффре отмахивался от Барта, повторяя: «Нет, нет», и голова у него шла кругом.

– Пять минут. Ну на пять минут-то можно, а? Лучше всего часов в шесть, когда кончается время посещений. Спасибо, Жоффре.

– Нет, я же…

– Я тебя отблагодарю как-нибудь. Кстати, если любишь тапенаду, ты только скажи. У меня ее полный холодильник.

Прежде чем покинуть клинику, Барт приоткрыл дверь 117-й палаты.

– Договорился, – небрежно бросил он.

В клинику Сент-Антуан девочки входили в радостном возбуждении. Словно они шли в гости на день рождения. Венеция нарядилась в ярко-розовое, а-ля Барби. Она нарисовала Симеону три сердца. Моргана купила любимые пирожные брата. Барт объяснил им, что есть один доктор, профессор Мойвуазен, у которого аллергия на маленьких девочек, и надо не попасться ему на глаза. И на каждом шагу, завидев очередного человека в белом халате, девочки хихикали:

– Это он? Это он?

На самом деле Барту было не до смеха, потому что профессор Мойвуазен внушал ему прямо-таки панический страх. У него было такое ощущение, что судьба всех Морлеванов находится в руках этого человека. Наверное, из-за того, что это он лечил Симеона.

В коридоре девочек поджидали санитарка Мария и медсестра Эвелина.

– Ой, какая лапочка! – умилилась Мария при виде Венеции. – Ну прямо ваша копия, Барт.

– Лапочка, лапочка, – подтвердил Барт. – Ну хорошо. Вы, Мария, стойте здесь. Эвелина – в другом конце коридора. Эвелина, вы умеете свистеть «Отец нашел мне муженька»? Нет? Ну ничего. Пошли, девочки!

Он подтолкнул сестер к двери с номером 117 и с замиранием сердца вошел вслед за ними. Первым побуждением Венеции и Морганы было броситься брату на шею, но их пригвоздил к месту даже не приказ Барта: «Никаких поцелуев!» – а вид безвольно лежащего на кровати Симеона.

– Почему тебя привязали? – негодующе вскричала Венеция.

Симеон оглянулся на Барта.

– Ты им ничего не объяснил?

– А чего объяснять? – удивился тот.

Барту и в голову не приходило, что вид изможденного, лежащего под капельницей брата может испугать девочек. Симеон быстро расставил все по местам:

– По этой трубочке течет лекарство. Оно поступает мне прямо в кровь, потому что у меня болезнь крови.

– Оно ее очищает? – сообразила Моргана.

– Вот именно, – улыбнулся Симеон. – Но очистка крови – дело очень утомительное.

– А, вот почему ты лежишь, – сделала вывод Венеция.

Несмотря на объяснение, девочки были подавлены. Больничный запах, пугающая худоба Симеона, какая-то печаль, витающая надо всем… Барт так и стоял у приоткрытой двери, словно часовой.

– Ты не сядешь? – спросил младший брат, испугавшись, что Барт сейчас уйдет.

– Нет, нет. Вдруг не услышу, когда Мария засвистит «Братца Якова».

Симеон уставился на брата, не уверенный, что правильно понял.

– Это сигнал, если придет Твойвуазен, у которого аллергия на маленьких девочек, – объяснила ему Венеция. – Мария не знает «Отец нашел мне муженька». А я знаю. Хочешь, я ее научу?

Симеон уже стал специалистом по разоблачению Барта.

– Ты меня обманул? Тебе не разрешили привести девочек?

– Не то чтобы не разрешили… Но вот же они, Симеон. У нас всего несколько минут. Девочки, что-нибудь важное имеете сказать Симеону?

– Я тебя люблю в три сердца! – закричала Венеция.

Она протянула брату рисунок, изображающий Зорро. Симеон закрыл глаза. Чувствовать, что тебя любят, было почти больно.

– Симеон, – послышался дрожащий, очень несчастный голосок, – я получила ноль.

– Ох нет, Моргана, – запротестовал Барт, – не надо опять об этом!

– Нет, надо, – заупрямилась Моргана. – Я получила ноль.

– За что? – спросил Симеон.

– За средневековую фортификацию, – призналась Моргана.

– Это очень трудная тема, – утешил ее Бартельми. – Я часто получал нули за средневековую фортификацию.

Но девочка ждала вердикта Симеона.

– Ты должна быть первой по всем предметам, – напомнил ей брат.

– Да, – сказала Моргана, неотрывно глядя ему в глаза.

– Ни одной оценки ниже девяти, никогда. Поняла?

– Поняла.

Казалось, у нее с души свалилась огромная тяжесть. Чего нельзя было сказать о Барте, которому то и дело чудились первые такты «Братца Якова». С каждой минутой его страх возрастал в геометрической прогрессии.

– Ну все, девочки, пойдем!

– Уже? – закричали сестренки.

В отчаянном порыве души, слишком редко дающей себе волю, Моргана опустилась на колени и поцеловала правую руку Симеона, своей второй половинки. Но тут до Барта совершенно отчетливо донесся «Братец Яков». Профессор Мойвуазен иногда по вечерам обходил палаты своих пациентов, прощаясь с ними на ночь. К несчастью, Барт не успел определить, справа или слева прозвучал сигнал, и не знал, с какой стороны путь к отступлению свободен. Он приоткрыл дверь чуть пошире. Oh, boy! Профессор Мойвуазен был уже совсем близко. Вид у него был усталый и недовольный. Он взялся было за ручку двери напротив, словно собирался войти в 118-ю палату. Потом передумал, пересек коридор и открыл дверь 117-й. Барт попятился, сестры прижались к нему. Венеция даже зарылась лицом в куртку брата, как страус, прячущий голову в песок.

– Что это такое? – спросил профессор, почти не удивившись.

– Мои младшие сестры, – ответил Симеон, готовый взять все на себя.

– Очень неразумно, – огорченно сказал профессор.

Он был так чем-то озабочен, что даже забыл рассердиться. Рассеянно взглянул на Моргану. Ее некрасивое личико с горячими и умными черными глазами вызвало у него улыбку. Профессор мягко отцепил вторую девочку от Бартельми, чтобы рассмотреть и ее. Он с трудом сдержал вздох сострадания. Бедняжка, такая маленькая, такая хорошенькая!

– Давайте-ка все на выход, – коротко сказал он.

Барт не заставил себя долго упрашивать. Мойвуазен внушал ему все большее почтение. Словно отец – строгий, даже, пожалуй, грозный, которому надо нравиться, а главное – повиноваться. Направляясь с девочками к выходу, Барт услышал властный оклик:

– Бартельми!

Мойвуазен закрыл за собой дверь палаты и направлялся к Барту.

– Мне надо с вами поговорить. Без малышек. Оставьте их с Марией и приходите ко мне в кабинет.

Это было сказано тоном, не допускающим возражений. Барт беспрекословно подчинился. И вот он снова сидел в роскошном кабинете профессора. Цветы были уже другие, но движение, которым профессор отодвинул букет, то же.

– Я очень обеспокоен состоянием Симеона, – начал он без предисловий. – Лечение продолжается уже три недели, а улучшения нет. Мы с Жоффре посоветовались и решили сменить метод.

– Вот как? – отозвался Барт, сердце у которого тревожно сжалось.

– Да. Беда в том, что у Симеона опасный дефицит тромбоцитов, и велик риск геморрагии, – продолжал Мойвуазен на медицинском жаргоне, который обезличивает боль. – При таком положении дел мы не можем двигаться дальше.

– Не можете?

– Нет.

Мойвуазен взял со стола очки и, как и в первый раз, оценивающе посмотрел на Барта. С нескрываемым неудовольствием.

– Вы, я полагаю, часто меняете партнеров?

– Партнеров? – эхом повторил Барт, гадая, не снится ли это ему.

– Вы поняли мой вопрос?

– Да-да. Нет. Да, понял. Нет, не часто… ну, не так часто.

Барт ждал хоть какого-нибудь знака одобрения со стороны Мойвуазена. Губы профессора непроизвольно дрогнули, что было, скорее, признаком раздражения.

– Эта серьга у вас… как давно вы ее носите? Меньше полугода?

– Да это так, по детской дури. Мне тогда было всего шестнадцать.

– Я не прошу вас оправдываться, – сказал Мойвуазен, которого разговор начинал забавлять. – Заболевания, передающиеся половым путем, у вас когда-нибудь были? На СПИД регулярно проверяетесь? Наркотики употребляете?

Барт, словно оглушенный, только кивал или отрицательно мотал головой. Мойвуазен мысленно делал пометки в своем вопроснике.

– Татуировки в последнее время делали? Нет? Поездок в тропики не совершали? Нет? Сердечные проблемы возникали?

– О, сколько угодно!

– Я имею в виду, в кардиологическом плане.

– А, тогда нет, до этого еще не дошло, – поправился Барт.

– Вы понимаете, почему я задаю вам эти вопросы?

– А я должен что-то понимать?

– Я спрашиваю все это, потому что Симеону необходимо переливание тромбоцитов. Так что нужен донор. Здоровый.

– А, вон что!

– Да.

Как только тот или иной разговор принимал слишком серьезный оборот, у Барта заклинивало мозги. Как если бы он отказывался что-либо понимать. Не подозревая об этой особенности молодого человека, профессор Мойвуазен начал лекцию:

– Во избежание реакции отторжения, донора выбирают по признаку совместимости с реципиентом. Если я пошлю запрос в национальную картотеку доноров, у меня один шанс на шестьдесят тысяч найти подходящего, а если такой и найдется, он может оказаться недосягаем. Шансы найти совместимого донора значительно повышаются, если искать среди родственников. Вы понимаете, почему я в первую очередь обратился к вам?

– Да-да, – пробормотал Барт, совершенно сбитый с толку.

– Если тест на совместимость даст положительный результат, вы, полагаю, согласитесь стать донором?

Бартельми ответил жестом, который можно было истолковать как «без проблем».

– Прекрасно. Благодарю вас, – заключил Мойвуазен, вставая. – Сейчас я позову Эвелину, пойдете с ней, сдадите кровь на анализ.

– Что сдам?

Но Никола уже был за дверью и звал медсестру.

Кровь Барта в двадцать четыре часа проверили на все что только можно и не нашли у него ни герпеса, ни гепатита, ни СПИДа. Более того, можно было подумать, что тут вмешалось само провидение: тесты показали идеальную совместимость с кровью Симеона. Профессор Мойвуазен, в халате нараспашку, руки в карманах, поспешил к Жоффре.

– Мы сможем вытянуть Симеона! – объявил он.

– Есть, однако, небольшая проблема, – охладил его пыл Жоффре при всем своем врожденном оптимизме. – Дело в том, что «Барт» упал в обморок, когда у него брали кровь на анализ. По-видимому, он не выносит вида крови.

Говоря о Бартельми, Жоффре не мог скрыть своего к нему презрения. Мойвуазен нахмурился.

– Это было бы уж слишком глупо, – пробормотал он. – Когда он приходит, в два?

– Педик-то? Да.

Никола хотел было что-то сказать, но только шумно втянул носом воздух.

В два часа Барт прошмыгнул в 117-ю палату, не имея большого желания попадаться на глаза Мойвуазену. Обычно Симеон ждал его, полусидя в постели с подложенными за спину подушками. В этот раз он лежал и дремал с полузакрытыми глазами. Его лицо напоминало посмертную маску. Барт испуганно попятился к двери.

– А, вы уже здесь!

Позади него стоял Мойвуазен.

– Пойдемте, я провожу вас в центр переливания крови. Это тут, рядом.

Барт залепетал было: «Нет-нет, я не могу», но профессор крепко ухватил его за локоть и подтолкнул к кровати.

– Посмотрите на вашего брата, – сказал он, и отпустил Барта, брезгливо убрав руку. – Ну? Не можете, значит?

Мойвуазен понимал, что вышел за рамки профессиональной этики. Но, как говорится в проспектах центральной станции переливания крови, «донорство должно быть глубоко мотивированным даром».

Бартельми покорно последовал за Мойвуазеном. Он, никогда не считавшийся ни с чьим мнением, не хотел выглядеть чудовищем в глазах профессора.

– Только я теряю сознание, – предупредил он. – С этим я ничего не могу поделать.

– Ничего, приведу вас в чувство, – равнодушно отозвался Мойвуазен.

Они вошли в процедурную, где два донора уже сидели в специальных креслах, положив руки на подлокотники. Барт отпрянул назад, но натолкнулся на Мойвуазена.

– Осторожно, не сшибите, – мягко сказал Никола.

Профессор положил руку на плечо Барта и подвел его к свободному креслу.

– Я сам им займусь, – сказал он медсестре, которая с улыбкой направлялась к ним.

У Барта уже шумело в ушах. В глазах начинало темнеть. Он готов был упасть в обморок еще до укола. В полубессознательном состоянии он повалился в кресло. Мойвуазен, помог ему снять пиджак и закатал оба рукава выше локтя, не уточняя, что колют в обе руки.

– Нормально? – спросил он, неуловимым движением вонзив в вену первую толстую иглу.

Ответом ему был стон. Кровь, темно-темно красная, сразу же потекла в трубочку. Никола поднял глаза и увидел молодого человека, которого все отделение, смеясь, называло Бартом и которому сейчас было совсем не до смеха. Невольная жестокость пробудилась в нем, и, закрепляя вторую иглу, врач весело бросил:

– Вот так, это вам на два часа!

Барта тряхнуло, словно его кресло превратилось в электрический стул.

– Да вы не бойтесь, – сжалился Никола. – У вас не собираются все два часа выкачивать кровь. С помощью центрифуги отделяются одни тромбоциты, а остальная кровь возвращается к вам. Видите, через эту трубочку вытекает, а через эту втекает обратно, а по дороге из нее забирают тромбоциты для Симеона.

– Гадость какая, – прохрипел Барт.

– Снимаю жгут. Теперь кровь течет сама. Хотите послушать музыку? Могу одолжить вам плеер. Укрыть вас одеялом?

Лишенный возможности двигать руками, гипнотизируемый урчанием центрифуги, Барт чувствовал, как в нем нарастает животный страх. Собрав остатки воли, он рванулся было из кресла.

– Э, э, не двигайтесь, – приказал Никола, удержав его за плечи.

Барт поднял на него умоляющий взгляд.

– Все будет хорошо, – успокоил его Мойвуазен. – Эта процедура гораздо легче переносится, чем полномасштабный забор крови. Возьмите-ка в правую руку вот этот мячик. Так. Если аппарат даст звонок, несколько раз сожмете мячик, о'кей? Это ускоряет циркуляцию.

– Что-то он очень бледный, – заметила выглянувшая из-за спины Никола медсестра.

– Впечатлительный, – пояснил Мойвуазен и похлопал молодого человека по щекам. – Ничего, выдержит. Он это делает для брата.

– Ах, какой молодец, – восхитилась медсестра.

И, поскольку Мойвуазен возвышался над ним всем своим ростом и всем авторитетом, Барту волей-неволей пришлось сыграть роль героического брата до конца.

Глава одиннадцатая,

в которой ищут выход

– Это было неправильное решение, вот и все, – отрывисто сказал Мойвуазен.

Он сидел у себя в кабинете и вместе с Жоффре оценивал положение Симеона. Приступая к лечению, они оба согласились остановиться на щадящем варианте химиотерапии. С одной стороны, из-за общего состояния Симеона, слишком, на их взгляд, ослабленного, с другой – потому что в отношении собственно лейкемии прогноз был довольно обнадеживающим. Мойвуазен и Жоффре готовы были держать пари, что добьются ремиссии за считанные недели, не слишком изнуряя Симеона, а потом останется только периодически подкреплять успех поддерживающей терапией. Но все пошло не так, как предполагалось. Лейкемические клетки устояли против химиотерапии. Зато катастрофически разрушались здоровые трамбоциты. Это было поражение.

– Последние два дня ему лучше, – заметил Жоффре.

Переливание пошло Симеону на пользу, а то, что донором был Барт, словно вдохнуло в него новые силы. Мойвуазен давно уже заметил глубокую привязанность младшего брата к старшему. Он как раз и рассчитывал, что жест Барта, пусть даже вынужденный, благотворно подействует на душевное состояние Симеона. По ходу разбора ошибок Жоффре заметил:

– Рискованно было привлекать в качестве донора гомика.

Кровь Барта, разумеется, подвергли всем положенным анализам. Но поскольку существует временной промежуток между заражением СПИДом или гепатитом и моментом, когда инфекция может быть выявлена с помощью тестов, нельзя было полагаться на результаты со стопроцентной уверенностью.

– Дело не терпело отлагательств, – возразил Мойвуазен.

Но он был недоволен. Недоволен или огорчен.

– И «гомик» не обязательно означает безответственный! – добавил он довольно сердито.

Жоффре удивленно поднял брови: обычно за профессором не замечалось такой раздражительности.

– Нет, конечно, – признал он.

Затем он изложил новую программу, которую разработал для Симеона. На этот раз в дело должна была пойти, как он выражался, «тяжелая артиллерия». Вопрос был только в том, кого она доконает раньше, лейкемию или Симеона. Представив свой план, Жоффре умолк, ожидая решающего слова главного врача.

Никогда еще Мойвуазена так не мучили сомнения. Он знал, что привязанность к некоторым пациентам иногда лишает его трезвого взгляда на вещи, – слишком живо представлялись ему их страдания. До сих пор Симеон держался. Ему удавалось продолжать учебу и не терять из виду поставленную цель. Перейти к интенсивному лечению неизбежно означало уничтожить Симеона как яркую мыслящую личность, превратить его в одно страдающее тело. Мойвуазена передернуло.

– Приступайте, – сказал он.

Когда Жоффре вышел, Никола откинулся на спинку кресла. Ему хотелось сидеть вот так и думать о детях Морлеван, об этом особенном и гонимом судьбой братстве. Симеон. Надо, чтобы он получил свою степень бакалавра. Для Мойвуазена это стало чрезвычайно важным. Надо было довести его до этой победы. А дальше? Дальше… Никола знал, что бывают победы без будущего. Потом ему вспомнились две девочки, жмущиеся к Бартельми, и он ощутил какую-то потребность оберечь их, защитить. Моргана, восемь лет, СМ1^[7]. Симеон рассказывал ему об этой своей сестренке, которая изо всех сил старалась идти за ним след в след. Венеция, пять лет, глаза голубые как барвинок. На нее оглядывались на улице. На Бартельми тоже.… Дойдя до Барта, Мойвуазен еще раз передвинул букет и переключился на другие дела.

Барт чувствовал себя превосходно. Ему хватило двух суток, чтобы полностью оправиться после переливания. Правда, кошмары на эту тему все еще его преследовали. Однако он не держал зла на профессора Мойвуазена. Если это могло помочь Симеону, он даже рад был, что его заставили. В этот день Барт чувствовал себя особенно хорошо, потому что вечером ожидал к себе свое новое увлечение.

– Так с мормоном покончено? – спросила при встрече Эме, которую сердечные дела Барта чрезвычайно интриговали.

– Мне не удалось его обратить, – сказал Барт. – Но мне подвернулось кое-что получше. Я тут нашел общий язык с японцем, который изобрел тамагочи.

– Вы уверены? – усомнилась Эме. – Вы знаете японский?

– Нет, но я знаю тамагочи, это сближает… Эме, – глубокомысленно заметил Барт, – это неподходящий разговор для замужней женщины.

Он ласково поглядел на соседку.

– Как вы решили с ребенком? – спросил он, понизив голос.

– Я… я его оставила! Ну да, это пока не заметно. Я стараюсь поменьше есть.

– Что ж вы, семь месяцев будете держать голодовку?

Молодая женщина опустила голову. Если она признается, он ее убьет. Если сбежит, он ее отыщет.

– Я не могу найти выход.

– Четыре таблетки? – предложил Барт.

– Тс-с.

Два дня спустя после этого разговора Барт чувствовал себя далеко не так превосходно, и изобретатель тамагочи тут был ни при чем. Дело было в Симеоне. Ему начали новый курс химиотерапии. Когда Барт возвращался из клиники, в ушах у него звучали жалобы брата. Барт, я больше не могу. Я не выдержу. Барт, мне плохо. Не надо, пожалуйста, скажи им, Барт. Лучше пусть я умру. Жжет, ой, жжет. Больно. Барт, они меня мучают. Смотри, у меня волосы выпадают. Я стану уродом. Нет, нет, ну пожалуйста, не надо! Барт, помоги, скажи им.… Приходя домой, Барт валился на кровать, зажимая уши. Крики все равно продолжали звучать. Пожалуйста, Барт…

– Нет, нет! Пожалуйста, не надо!

Барт вскочил. Это кричала Эме. Сосед сверху опять демонстрировал, что среда у него плохой день. Должно быть, он узнал про ребенка. Он будет бить ее, метить в живот, Барт был в этом уверен. Он выбежал из спальни. Над головой у него словно носился табун лошадей. Она уворачивалась, бегая от него вокруг стола. Слышался грохот, звон бьющегося стекла. Он швырял в нее всем, что попадалось под руку на накрытом столе.

– Так больше невозможно, – пробормотал Барт.

Он уже не мог прятаться за баррикадой своего циничного и эгоистического юмора. Как будто тарелки и стаканы летели и в него тоже. Чужая беда вламывалась ему в сердце сквозь брешь, пробитую детьми Морлеван. Вот-вот он схватит ее за волосы, повалит, будет бить ногами, убьет ребенка…

– Нет! Нет! Помогите!

Никогда еще она так не кричала. Обычно стыд заставлял ее сдерживаться.

– Барт! Барт!

Уж не почудилось ли ему? Нет, Эме звала именно его. Он кинулся к ящику с инструментами – новехонькому набору, которым он ни разу не пользовался. Схватил огромную отвертку и взбежал по лестнице. Сначала он звонил. Упорно, но безрезультатно. Потом попробовал высадить дверь плечом. Жеманными у Барта были только манеры, а так это был крепкий парень в хорошей спортивной форме. Используя лестничные перила как упор, он ударил в дверь обеими ногами. Потерпев неудачу, хотел было отжать отверткой язычок замка, но услышал, что его отпирают изнутри.

В дверях стоял он. Барт никогда до сих пор не видел его вблизи. Мужчина лет сорока с намечающимся брюшком. Воплощенная заурядность, если бы не дико выкаченные, налитые кровью глаза. Лицо его, обычно красное, как у большинства холериков, сейчас было темно-багровым.

– Осторожно, Барт! – крикнула Эме из комнаты. – У него нож!

Мужчина обернулся на ее голос.

– А, так это твой любовник? – взревел он.

И двинулся к ней, так что Барту стало видно, что у него в руке. Огромный кухонный нож, может быть, даже мясницкий тесак. Барт поспешил войти, воспользовавшись тем, что хозяин колебался в выборе между двумя мишенями. Но тот мигом обернулся и нацелился на Барта своим тесаком.

– Сначала тебя, – сказал он. – А потом и ей вспорю брюхо.

Он сразу же решил, что перед ним любовник жены, и это еще подогрело его параноидальное бешенство. Барт схватил стул и загородился им как щитом. Мужчина пытался ударить его ножом. Раз. Другой. Бартельми отражал удары, но это была лишь оборона, из которой он не знал, как выйти. Эме, уже раненая, прижималась к стене, прикрывая руками живот. Ее муж схватил другой стул и швырнул его в импровизированный щит Барта. Молодой человек от неожиданности выронил стул и остался без прикрытия. Мужчина свирепо расхохотался. У Барта, совсем не умевшего драться, оставалось только одно оружие: отвертка. Он метнул ее в лицо противнику со всей яростью, которую испытывал в тот момент. Мужчина пошатнулся. Барт, развивая успех, с незаурядным присутствием духа схватил со стола супницу и размахнулся, чтобы швырнуть ее в голову тому, кто столько раз проделывал то же самое с Эме. Мужчина как-то странно сгорбился и взялся за грудь. Глаза у него совсем вылезли из орбит, словно его душили. Супница угодила ему прямо в лицо, и он рухнул.

– Oh, boy! – воскликнул Барт, оперевшись на последний уцелевший стул.

Мужчина лежал неподвижно посреди усеянного обломками поля битвы. Из рассеченного лба текла кровь и смешивалась с еще не остывшим супом. Барт неуверенно приблизился к нему, ногой отшвырнул подальше выпавший из руки противника нож. Потом, преодолевая отвращение, присел на корточки. Мужчина не шевелился, глаза и рот у него были открыты.

– Он оглушен, – пробормотал Барт, убеждая в этом самого себя.

Двумя пальцами он приподнял за манжет тяжелую руку и отпустил: рука безжизненно упала.

– Вызовите скорую помощь, – велел он Эме.

Молодая женщина с опаской отошла от стены, обеими руками держась за живот. Стараясь не смотреть на поверженного мужа, опираясь на мебель и пошатываясь, она пошла к телефону. Барт намеренно удалил ее. Не уделяя больше внимания телу, он взял со стола две тарелки с супом и, не зная, последовала ли Эме его совету насчет «Теместы», на всякий случай вымыл обе.

Когда скорая помощь прибыла, врач констатировал смерть.

– Я швырнул ему в лицо супницу, – поспешил признаться Барт.

Он знал, что сердце у мужчины отказало еще до этого. Врач только проворчал:

– Покойнику это вряд ли бы помогло.

Потом он осмотрел Эме, которой Барт велел до прибытия скорой помощи лежать на боку, поджав ноги.

– Она беременна, – сказал Барт, не зная, следует ли это говорить в настоящем времени или уже в прошедшем.

Врач покачал головой с не слишком обнадеживающим видом:

– В больницу надо.

Двое санитаров помогли Эме встать и, поддерживая ее с двух сторон, повели в машину скорой помощи. Уходя, врач оглянулся на поле битвы, потом посмотрел на чудного парня, который, видимо, поиграл тут в Рэмбо.

– Следовало бы сообщить об этом в полицию, – сказал он, указывая на труп.

– Без проблем, – заверил Барт в прежней своей беззаботной манере, не слишком подходящей к ситуации.

У Бартельми взяли показания. Они полностью совпадали с тем, что рассказала полицейским в больнице Эме. Врач подписал свидетельство о смерти и разрешение на захоронение, и представитель бельевой фирмы покинул этот мир, оставив после себя больше бюстгальтеров, чем сожалений.

Позже Барт вернулся в квартиру соседки, чтобы привести все в порядок. Он выкинул сломанные стулья, убрал осколки супницы и битое стекло. Об один осколок даже порезался. «Фу, гадость», – разозлился Барт, увидев кровь.

Он пошел в ванную, открыл аптечку и, доставая пластырь, зацепил упаковку какого-то лекарства. Она упала в раковину. Это была «Теместа», которую он когда-то вручил Эме. У Барта мороз прошел по коже. Он открыл упаковку и с удивлением обнаружил, что все таблетки были на месте.

– Эме, Эме, – с облегчением выдохнул он.

Смерть ослабляла хватку. Чуть-чуть. Симеон чувствовал себя лучше. В этот день он смог немного посидеть, опираясь на подушки, и выпить полбутылочки витаминного концентрата. В окно заглядывало мартовское солнце. Барт принес ему цветы, целую охапку рисунков Венеции и дневник с последними оценками Морганы. Сплошные десятки и только одна девятка. Барт сообщил учительнице, что у девочки умерла мать, и та отменила ноль за фортификацию.

– Так что твоя сестра по-прежнему обгоняет Лексану, – сказал Барт. – Какое облегчение для семьи!

Барт болтал без умолку. Про то, что Эме не потеряла ребенка. Про японца, который оказался вьетнамцем и торговал дешевыми шмотками вместе со своими семнадцатью родичами. Симеон слушал, немного опьяненный, и не мог наслушаться. Иногда он терял нить разговора и откидывался на подушки с почти блаженным стоном.

– Может, им удалось подобрать правильное лечение? – робко предположил Барт.

Он никогда не говорил с Симеоном о его болезни. Слишком боялся выдать, как мало у него надежды. Да и смотреть на Симеона он едва мог заставить себя. Ему вспоминались слова Лео: «Как из концлагеря». Так оно и было. Безволосый череп; шея, как у ощипанного цыпленка; желтая кожа, обтягивающая кости; плечи, как у маленького старичка. И среди этого разрушения – глаза, которые становились все огромнее, глаза, в которых разум не хотел умирать.

– Мне надо будет поднажать с учебой, – сказал Симеон. – Завтра и начну.

Завтра. Не сегодня. Это хрупкое сегодня, когда им почти хорошо. В нескончаемых коридорах болезней то тут то там попадается окно. На одно из таких окон и облокотились братья, радуясь передышке и кусочку неба.

– Тук-тук, извините, если помешала! – сказала, входя в палату, медсестра.

Ее профессиональная веселость заставила обоих братьев поморщиться.

– Я за тобой, Симеон, пора на пункцию.

– Ох нет, – бессильно простонал мальчик.

– Но ведь ты же знаешь, назначено на сегодня, на 15:00, – напомнила медсестра. – Обычная процедура, ничего особенного.

– Сразу видно, что вы по другую сторону иглы! – крикнул Бартельми.

– Не психуй, Барт, – прошептал Симеон, вдруг почувствовав, что никаких сил у него больше нет.

Старшего брата тут осенило:

– Я пойду с тобой.

– Мне очень жаль, – сказала Эвелина, – но это невозможно.

– Возможно-возможно. Сейчас попрошу Жоффре. Хочешь, Симеон?

Перед Бартом, цепляясь за него взглядом, лежал уже не четырнадцатилетний подросток, а просто ребенок, который не в силах больше мучиться. Симеону не было необходимости отвечать. Барт отправился на поиски Жоффре и скоро отловил его в одном из коридоров.

– Жоффре, будь лапочкой…

Барт взялся за ворот его халата.

– Ну что еще? – рассердился молодой врач.

– Я хочу составить компанию Симеону, когда ему будут делать пункцию. Ему уже невмоготу, понимаешь? Если я буду с ним, это его поддержит.

Жоффре отрицательно покачал головой и твердо отстранил руки Барта. Ему казалось, что этот тип издевается над ним.

– Ну не будь злюкой, – упрашивал Барт, немного обескураженный.

– Что происходит? – послышался голос из-за поворота коридора.

К молодым людям приближался профессор Мойвуазен.

– Нет-нет, ничего, – стушевался Бартельми.

Никола вопросительно посмотрел на своего помощника.

– Он хочет сопровождать брата на пункцию, – объяснил Жоффре, кивком указывая на Барта.

– Да? Ну и в чем проблема? – спросил Мойвуазен.

Жоффре понял, что ему остается лишь отступить. Барту в отделении ни в чем не было отказа.

– Ну что ж, о'кей, – сказал он с досадой. – Может, Барту и пункцию сделать, раз уж на то пошло?

Бартельми остался с Симеоном и шутил, пока шла подготовка, и гладил безволосую голову, когда брату втыкали иглу в кость. Симеон вытерпел все не пикнув. Барт не упал в обморок. Это была их общая победа.

На следующий день Барт шел в клинику Сент-Антуан такой легкой походкой, какой давно уже не хаживал. Он заходил в лицей, взял конспекты последних уроков и новые задания. На вопрос директора ответил: «О, гораздо лучше». Теперь он спешил в 117-ю палату. Открыл дверь. Симеона рвало, Мария поддерживала его. Обычно Барт в таких случаях выходил и ждал в коридоре. Но сейчас он хотел показать брату, что не подведет в трудную минуту.

– Я знал, что больничная еда гадость, но не до такой же степени! – попытался он пошутить.

Все зря. Неудержимые спазмы сотрясали изможденное тело Симеона. Его рвало желчью. Барт невольно отвел взгляд.

– Ничего-ничего, это пройдет, – повторяла Мария.

– Больно, ой, больно, – стонал мальчик.

Для Барта это было слишком. Полный крах. Он выскочил в коридор, закрыл за собой дверь, уткнулся лбом в стену – и заплакал.

– Знаю, это тяжело, – раздался голос совсем рядом.

– Я больше не могу-у, – рыдал Барт, как могла бы рыдать маленькая Моргана.

– Главное, не терять веру, – вновь заговорил Мойвуазен. – Последние анализы дали обнадеживающие результаты. Ради этого мы с Жоффре и решились прибегнуть к сильнодействующим средствам. Теперь надо развивать успех.

Барт замотал головой. Он не верил ни единому слову. И не сразу заметил, что Никола положил ему руки на плечи. Не переставая говорить, врач принялся массировать ему спину между лопаток.

– Сейчас еще несколько дней придется очень тяжело. Симеон будет совсем никакой. Но мы ему сделаем переливание. Нет-нет, на этот раз ваши тромбоциты мы не тронем.

Он басисто хохотнул. Барт начинал успокаиваться.

– У Симеона больше нет сил бороться. Тем важнее, чтобы их не теряли вы. Главное – верить. Верить. Это единственный выход.

Он еще успокаивающе похлопал Барта по спине и заключил:

– Вот и все, – словно отпуская пациента после лечебной процедуры. – Пойдите погуляйте по саду и возвращайтесь, когда будете уверены, что сможете держать себя в руках.

И, чуть поколебавшись, воспользовался уменьшительным именем, которое давно уже было в ходу у всего отделения:

– Мужайтесь… Барт.

Молодой человек кивнул, последний раз всхлипнув, и пошел прочь. В конце коридора он остановился, пару секунд постоял, как в забытьи, потом оглянулся. Мойвуазен уже исчез.

Глава двенадцатая,

в которой Барт мечтает, чтоб все это прекратилось

– Так вы считаете, что это единственно возможное решение? – спросила Лоранс.

Бенедикт, социальная сотрудница, сидела в кабинете судьи. Обе в очередной раз обсуждали дело детей Морлеван.

– Я считаю, что так будет лучше всего, – сказала Бенедикт. – Поскольку обе девочки уже живут у Жозианы.

Жозиана настаивала на том, чтобы ее официально назначили опекуншей девочек Морлеван. Ни она, ни социальная сотрудница словно и не принимали в расчет Симеона, как будто смерть уже вынесла его за скобки.

– Это не совсем справедливо, – заметила Лоранс.

– Что?

– Бартельми тоже просится в опекуны детей Морлеван. У него больше на это прав, чем у его сводной сестры. И по отношению к брату он ведет себя, по словам профессора Мойвуазена, просто образцово.

Это было довольно неожиданно, но тем не менее было так.

– Д-да, разумеется, – протянула Бенедикт без особого убеждения. – Но речь-то сейчас о девочках, а образ жизни Бартельми…

Лоранс не поняла или сделала вид, что не поняла.

– Барт, конечно, не очень надежно обеспечен. Но сейчас он нашел работу в каком-то кафе. На полставки.

– Я не то имела в виду, – возразила Бенедикт.

Обе женщины до сих пор остерегались касаться основной проблемы Бартельми. Не из стыдливости, а из осторожности: ни одна из них не имела понятия, что думает на этот счет другая.

– Вы, возможно, заметили, что г-н Морлеван, э-э… гомосексуалист? – решилась Бенедикт.

– Возможно, заметила…

Обе прыснули, как девчонки.

– Конечно, теперь, когда есть PACS, – продолжала Бенедикт, демонстрируя широту взглядов, – все идет к тому, что гомосексуальные пары будут уравнены в правах со всеми остальными… Но Барт, то есть г-н Морлеван, кажется, не отличается постоянством. В этом-то и проблема. Судя по рассказам девочек, то у него мормон, то какой-то китаец…

– Разумеется, обстановка не совсем…

Лоранс не стала договаривать. Ей очень не хотелось выносить приговор. Однако она должна была действовать в интересах детей. А полноценную семью они могли обрести только у Жозианы и ее мужа.

– Ну хорошо, – сказала она. – Я постараюсь убедить Бартельми уступить опеку над девочками Жозиане. Насчет Симеона подождем решать.

Но главная заинтересованная сторона тоже имела свое мнение. У Морганы и Венеции было два брата, и девочки просились к ним по пять раз на дню. Чтобы они отстали, Жозиана пообещала, что в следующую среду отведет их к Барту. В восемь утра, перед работой, проводит их до подъезда и там же, у подъезда, заберет в семь вечера, избежав таким образом встречи с братом. До самого вторника Жозиана надеялась, что девочки забудут или передумают. Но во вторник вечером Моргана спросила:

– Так ты договорилась с Бартом?

– Как раз собираюсь, – ответила женщина, подавляя раздражение. – Но завтра можно было бы сходить в зоопарк, не хотите? Что вам там делать, у Барта? Слоняться по квартире и до одурения играть в компьютерные игры?

Моргана молчала с непроницаемым лицом.

– Барт не умеет занимать детей, – настаивала Жозиана.

Венеция подняла носик от рисунка и спокойно ответила:

– Ничего, будем ласкаться.

Это уж совсем не пришлось по вкусу Жозиане. Тем не менее, после ужина она позвонила брату и в приказном порядке изложила ему намеченную программу.

– А? Но я могу с ними быть только до двух!

– А я не могу забрать их раньше семи. Я, представь себе, работаю!

Барт понял этот тонкий намек на собственную праздность и, так как сестра уже бросила трубку, сообщил своему телефону:

– Добрая девочка.

Барт по-прежнему проводил вторую половину дня в клинике и знал, что еще раз привести туда сестер ему не позволят. Оставалось только одно.

– Ку-ку, Эме!

– О, Барт!

Она расцеловала молодого человека в обе щеки. На ее лице еще не сошли синяки, последние следы пребывания мужа на этом свете.

– Как там детка? – спросил Барт, положив ладонь на живот соседки.

– Все хорошо. Я смотрела эхограмму – так красиво, вы бы видели!

– Подожду, пока детка пришлет мне персональное приглашение.

Барт взялся за воротничок Эме. Она улыбнулась, догадавшись:

– Вы хотите меня о чем-то попросить…

Барышни Морлеван в назначенный день и час были доставлены к подъезду. Они взбежали по лестнице со скромностью стада слонят, с грацией молодых кенгуру попрыгали, дотягиваясь до звонка, и кинулись к брату на шею с бурным восторгом разыгравшихся щенков.

– Салют, сладкая парочка! – Приветствовал их Бартельми.

Утро прошло мирно и именно так, как предполагала Жозиана. Девочки играли на компьютере и поглащали конфеты. Потом Барт выложил на ковер стопку комиксов для Морганы, а Венеция тем временем выгрузила из рюкзачка свои сокровища.

– Ну и какие ты нам убоища принесла? – осведомился Барт.

– Барби, Барби и Барби, – перечислила Венеция, показывая кукол. – И еще Кен. Будешь играть?

Барт уселся на пол рядом с сестренкой.

– Папа тоже со мной играл, – сказала девочка.

Барт промычал что-то вроде «м-гм».

– Мой папа – то же самое, что твой папа, да?

– Ага, – подтвердил Барт без особого энтузиазма.

– Поэтому мы с тобой похожи.

Барт подумал, что Венеция имеет в виду их голубые глаза – бесспорное наследство Жоржа Морлевана. Но Венеция приподняла свои золотые локоны:

– Смотри, я тоже педик, как ты.

Барт подскочил.

– Что-о?

– Не видишь, что ли? У меня тоже сережки.

– Oh, boy!

А он-то испугался. Он покатился со смеху, повторяя: «Супер! Супер!». Догадавшись, что брат смеется над ней, Венеция стала передразнивать его и колотить куклой. Барт картинно рухнул, изображая жертву ее мощных ударов. Венеция навалилась на него и принялась щекотать. Моргана кинулась ей на подмогу.

– Я его держу! – кричала она. – Щекочи его, щекочи!

– Спасите! Помогите! Эме! – кричал Барт, задыхаясь от смеха.

Он поймал Моргану за ногу и повалил на Венецию. Трое Морлеванов образовали кучу-малу, сотрясаемую общим смехом.

– Вот бы Симеон был тут, – сказала Венеция.

Моргана посмотрела на брата с тревожным вопросом в глазах.

– Не сейчас, – тихо сказал ей Бартельми.

– Дадим клятву? – предложила Венеция.

– Что еще за клятву? – насторожился Бартельми.

– Сейчас мы тебя научим, – сказала Моргана. – Поставь кулак вот так.

Барт сжал руку в кулак. Моргана поставила сверху свой, а Венеция завершила пирамиду со словами:

– Морлеван или смерть.

Она убрала кулачок.

– Тебе понравилось?

– Зашибись. А что это значит?

– Что нас никто не разлучит, – объяснила Моргана.

Барт задумался, найдет ли эта клятва отклик у судьи по делам несовершеннолетних, и пришел к заключению, что не найдет. Братство Морлеван уже разлучили. Так оно и останется. Моргана вернулась к книжкам, а Венеция принялась раздевать Кена.

– Хорошо бы, – сказала она Барту, – чтобы ты мне подарил подарок.

– Здрасьте! Это почему же?

– Потому что ты меня любишь, – ответила девочка со своей нежной и дерзкой улыбкой.

– Типичная женская логика, – презрительно заметил Барт. – И какой же ты хочешь подарок?

– Кена.

– Э, не гони! Я тебе одного уже купил.

– Да, но он такой бедненький, – жалостливо объяснила Венеция. – У него нет мужа.

Барт, поперхнувшись, не сумел даже облегчить душу своим излюбленным восклицанием.

– Знаешь, какого Кена я хочу? – мечтательно добавила Венеция. – Прекрасного принца!

Барт по-новому, внимательно, посмотрел на сестренку и, подумав, признал:

– В сущности, и я хочу того же.

– Только надо, чтобы он любил детей, – посоветовала Моргана, которая не забыла кошмарного Лео.

– Я напишу объявление: «Требуется Прекрасный принц, который любит надоедливых маленьких девочек», – сказал Барт.

«…И повешу его в кабинете профессора Мойвуазена». Но этого Барт вслух не сказал.

Впрочем, Никола Мойвуазен последние несколько дней удерживал его на расстоянии. Кивал ему издалека, помахав рукой в знак приветствия, и вместо того чтобы подойти, исчезал. Барт строил всевозможные предположения, но объяснялось все просто: Никола не горел желанием обсуждать состояние Симеона с его старшим братом. Он знал, что лечение, на которое он дал добро, сродни русской рулетке. Чтобы мальчик не слишком мучился, они с Жоффре решили увеличить дозу морфина, который теперь поступал в кровь постоянно. Симеон большую часть времени проводил в полудреме, иногда проваливаясь в тяжелый нездоровый сон. Желудок у него уже ничего не принимал, и питание поступало только через капельницу. Когда Барт входил и закрывал за собой дверь 117-й палаты, в ней стояла такая тишина, словно он очутился в склепе.

В эту среду, еще не остыв от смеха и возни с сестренками, Барт надеялся, что у Симеона случится минута-другая просветления, и можно будет изобразить ему в лицах Венецию и Моргану. Но остаток дня неумолимо, минута за минутой, утекал в воронку песочных часов, а Симеон так и не открыл глаз. Вошла Эвелина, сменила мешок на капельнице, и снова потекла капля за каплей.

– Все это без толку, – угрюмо сказал Барт.

Медсестра только молча сжала ему руку. Сумерки накрыли больничный сад. Время посещений закончилось. Барт знал, что даже не сможет утешиться обществом сестренок: Эме, у которой он их оставил, уже передаст их Жозиане. Он медлил уйти, надеясь хотя бы на минутное улучшение. Все тело у него затекло, и он выбрался из единственного кресла. Присел на край кровати. Симеон ровно дышал, лицо у него было спокойным и расслабленным. Барт взял его за руку. Рука была ледяная. Этот холод пробрал Барта насквозь. «Он умирает».

– Братишка, – прошептал он.

Чудной это был подарок – на миг свалившееся на него братство; а теперь этот подарок уплывал из рук. С самого начала, еще до рождения, он уже все потерял.

– Вот и все, – сказал Барт и положил безвольную руку Симеона на постель.

Он встал, едва держась на ногах от горя. И пошел куда глаза глядят, чтобы совсем затеряться в ночи – блуждать по городу, пить, танцевать, подцепить кого-нибудь. Наутро он поспешно выставил за дверь парня, которого привел накануне, и оделся строже, чем обычно. Он зашел в лицей Св. Клотильды и сказал директору, что Симеону уже никогда не понадобятся ни конспекты, ни задания.

Известие огорчило г-на Филиппа до глубины души. Это он в свое время обратил внимание на необычайные способности одного из учеников и пошел на риск, дав ему возможность заниматься по программе старших классов. Он впервые увидел Бартельми, когда тот пришел сообщить о госпитализации Симеона, и был несколько удивлен специфическим обликом молодого человека. Но потом привык и даже проникся к нему дружескими чувствами.

– Вы уверены? – спросил он. – И нет никакой надежды?

– Он даже говорить уже не может, – прошептал Барт, с трудом сдерживая слезы.

– Его одноклассники составили для него целую картотеку, чтобы облегчить подготовку к экзаменам. Так старались, – вздохнул директор.

Ему редко доводилось видеть такое постоянство в товарищеской солидарности. У него душа болела за Симеона, за Барта, за всех этих ребят. Барт поднял голову – ему вдруг пришла неожиданная мысль:

– Я хотел бы их поблагодарить.

Он, который всегда пользовался людьми, а потом отбрасывал их, как сегодня утром своего случайного партнера, вдруг почувствовал желание сказать кому-то «спасибо». Директор с сомнением взглянул на молодого человека, но тут же устыдился своих опасений.

– Хорошо, – сказал он. – Они сейчас на философии.

Появление этого слишком красивого юноши вызвало сенсацию среди учеников выпускного класса. Когда Барт заговорил, у многих губы дрогнули в иронической улыбке. Но улыбки почти сразу исчезли.

– Я брат Симеона, – начал Барт. – Хочу поблагодарить вас от его имени за все, что вы для него сделали.

Барт не привык выступать перед публикой, так что сразу перешел к заключению:

– Но теперь все без толку… То есть, я хочу сказать, Симеон уже не в состоянии… не может заниматься. Так что экзамены и все такое…

Он сбился.

– …желаю вам всем хорошо сдать. И еще… Думайте о нем сегодня, ладно?

Класс потрясенно молчал.

– Мы будем думать о нем, и о вас тоже, – сказал Барту преподаватель философии.

Молодой человек почти выбежал из лицея и всю дорогу до дому бежал. Дома он повалился на кровать и заснул. И проспал до трех часов. Обычно в это время он уже был в палате № 117. Но теперь он не знал, зачем ему идти туда, если Симеон умирает или уже умер. Барт все же заставил себя выпить кофе, сменить рубашку и, волоча ноги, побрел в клинику. В коридоре ему встретились убитые горем родители маленького Филиппа. Они обменялись взглядами. Бесполезно было спрашивать, как дела. Барт толкнул дверь 117-й палаты.

– Ты чего так поздно?

Он так и подскочил, чуть не заорав от ужаса. Симеон воскрес!

– Так ты не умер? – вырвался у него глупейший вопрос.

– А ты на это рассчитывал? – засмеялся Симеон.

Глаза его лихорадочно блестели. В них снова горел огонь разума.

– Мне уменьшили дозу морфина, – объяснил Симеон. – И, думаю, прекращают химиотерапию.

Накануне вечером, вскоре после ухода Барта, Жоффре и Мойвуазен решили закончить курс химиотерапии. Теперь из капельницы поступали только питательные вещества и обезболивающее.

– Принес последние конспекты? – спросил Симеон.

Барт помотал головой, совершенно ошалелый.

– Какое там. Я же тебя уже похоронил.

Ему даже обрадоваться как-то не удавалось. Для этого надо было отмотать обратно ход событий, а его занесло уже так далеко, что он не мог так сразу вернуться. Позади него открылась дверь. Вошла санитарка Мария.

– А кто у нас сейчас попьет чего-то вкусненького? – жизнерадостно воскликнула она. – И с бисквитиком!

Она принесла липовый отвар и два бисквита. Барт уставился на поднос, как будто ничего более фантастического в жизни не видел.

– И он все это съест? – ужаснулся он.

Когда Симеон поднес ко рту первый бисквит, Барт закричал:

– Куда так много сразу! Половинку, не больше…

Но Симеон съел весь бисквит, а потом и второй, и глаза его смеялись. Барт, немного успокоившись, сел.

– Посплю немного, – сказал Симеон, устало отодвигая поднос.

Теперь Барт сидел и считал минуты… четверть часа… еще четверть часа… Он ждал, что вот-вот Симеон проснется со стоном, свесится над судном в приступе рвоты, плача от изнеможения. Но нет, мальчик спал. Барт, как накануне, присел к нему на кровать. Взял за руку. Рука была теплая, даже слишком теплая. У Симеона был жар. Дверь снова открылась и вошел Жоффре.

– У него жар, – вскочив с кровати, сообщил Барт.

Жоффре нахмурился и потрогал лоб Симеона.

– Ну вот, уж слишком все было хорошо, – буркнул он, ни к кому не обращаясь.

И, не вдаваясь в объяснения, вышел. Прижавшись к стене, Барт безмолвно следил за снующими в палату и из палаты сестрой, врачом, санитаркой. Термометр: 39,5. Анализ крови. Анализ мочи. Замена капельницы. Антибиотики. Про Барта все забыли, сумерки снова окутали больничный сад. Верить… Не верить… Снова верить… Снова не верить… Что за адская карусель! В душе у Барта назревал бунт. Остановить эту карусель! Пусть все это прекратится! По какому праву они мучают Симеона?

– Выйдите, пожалуйста, – профессиональным тоном сказала Эвелина.

В коридоре Барт увидел родителей маленького Филиппа – они плакали, обнявшись. Бунт истошно кричал в нем. Да бросьте же кто-нибудь бомбу на все это! Чтобы раз навсегда покончить со всей этой жизнью! По лестнице кто-то поднимался – халат нараспашку, руки в карманах. Мойвуазен. Барту хотелось обрушиться на него с проклятиями. Никола, заметив его, улыбнулся:

– Ну как, ведь лучше?

– Что-о? – задохнулся Барт, словно его ударили под ложечку.

– Симеон… Вы что, не заметили? – удивился Никола. – Мы прекратили химиотерапию. Лечение прошло успешно. Последние анализы дали прекрасные результаты.

– Да у него за тридцать девять! – заорал Барт. – С одним покончили, другое вылазит! Дерьмо вся ваша медицина!

– Жоффре мне сообщил, – сухо ответил Мойвуазен. – По всей вероятности, это инфекция мочевыводящих путей. Мы, знаете ли, и не с таким справлялись.

Они провели Симеона на волосок от смерти. Мойвуазен из-за него ночей не спал. И все ради того, чтобы выслушивать упреки от этого идиота. Профессор глубже засунул руки в карманы и пошел прочь, сердитый как никогда.

Глава тринадцатая,

которой нет, чтобы не накликать беду

Глава четырнадцатая,

в которой плывут наугад, но уже не тонут

Горизонт прояснялся.

– На этот раз решение было правильным, – торжествовал Жоффре.

В этот час врачи обменивались мнениями и подводили итоги. Мойвуазен хранил молчание. Он вспоминал пережитые дни и ночи. Это было глупо. Нельзя ломать себе жизнь из-за каждого больного, у которого случились осложнения.

– Температура спала окончательно? – спросил он.

– Сегодня утром – 37,1. Все в норме.

– Переливание?

– Нет необходимости. Лейкоциты восстановились. Остается анемия. Но он уже может есть.

Симеона больше не тошнило и не рвало. Тошноту вызывала не лейкемия, а химиотерапия. Барт смотрел и не мог насмотреться, как брат гуляет по коридору, толкая перед собой штатив с капельницей. Он приходил пораньше, чтобы посмотреть, как Симеон обедает. Задерживался попозже, чтобы увидеть, как он ужинает. Он никак не мог насытиться этим зрелищем: как его брат ест.

Через три дня после окончания химиотерапии Мойвуазен вошел в 117-ю палату. Барт вскочил так поспешно, словно его укололи в зад. Он не видел Никола с тех пор, как наорал на него на лестнице.

– Я… я прошу прощения за то, что случилось, – пролепетал он, заливаясь краской.

Мойвуазен кивнул в знак того, что все забыто. Он подошел к штативу, на котором еще висел мешок с прозрачной жидкостью. Встряхнул почти опустевшую емкость и наклонился к Симеону. Очень осторожно он отлепил пластырь, удерживавший трубочку. Потом еще более осторожным движением выдернул иглу.

– Все.

Врач и пациент пристально смотрели друг другу в глаза.

– Как насчет того, чтобы выйти отсюда в понедельник? – спросил Никола.

– Выйти… из клиники? – недоверчиво переспросил Симеон.

– А ты что, решил весь век сидеть у нас на шее? – притворно-ворчливо отозвался Никола.

Барт подошел ближе, сдвинул брови и скрестил руки на груди. Профессор искоса глянул на него.

– Куда он отправится? – спросил он о Симеоне.

– В свою крысиную нору, в Фоли-как-его-там.

Барт поскорее засмеялся, показывая, что пошутил.

– Ко мне, – сказал он просто.

Мойвуазен согласно кивнул. Тут пришла Эвелина навести порядок в палате, и Никола с Бартом вышли.

– Я хотел вас спросить…

Барт поймал Мойвуазена за рукав халата. Никола посмотрел на его руку, и Барт отдернул ее, словно обжегшись.

– Симеон выздоровел?

– Мы добились полной ремиссии.

Барт невольно снова коснулся локтя Мойвуазена. Чтобы не дать ему увильнуть.

– Бросьте этот ваш жаргон. Что это значит – ремиссия?

Он решительно сдвинул брови. Себе он тоже не даст увильнуть. Он должен выслушать все. Выслушать и понять.

– Бывает ремиссия и полная ремиссия, как в нашем случае, когда анализ крови и спинномозговой жидкости не показывает больше никакой патологии. Сейчас практически нет разницы между Симеоном и вами.

Барт скорчил гримасу.

– Волосы отрастут, – успокоил его Никола. – К нему возвращается аппетит, так что и вес он скоро наберет.

Кое-что все еще смущало Барта:

– Тогда почему вы говорите ремиссия, а не выздоровление?

– Потому что не знаем, – честно признался Никола. – На сегодня мы уничтожили все лейкемические клетки.

Барту, словно при вспышке молнии, представились родители маленького Филиппа, жмущиеся в коридоре.

– Может случиться рецидив, да?

– Вот именно, – сказал Мойвуазен. – Все это до сих пор довольно загадочно. Можно предположить, что какое-то количество лейкемических клеток, скорее всего, видоизменившихся, остается в заблокированном состоянии где-то в организме. Они как бы спят. Но что-то может их снова активизировать. Поэтому мы и будем делать Симеону поддерживающую терапию. Сначала каждый месяц, потом раз в два месяца, потом раз в квартал.

Он улыбнулся и потрепал Барта по плечу.

– Но перед экзаменами дадим ему передышку. Он хочет получить свою степень бакалавра. Мы все этого хотим. А теперь прошу меня извинить, у меня дела.

И Мойвуазен удалился, широко шагая и чувствуя спиной взгляд Барта.

И вот настал великий день – понедельник. Не только Жоффре, Эвелина и Мария – все отделение профессора Мойвуазена успело привязаться к двум братьям с такой необычной судьбой. И сейчас для всех в этом месте, где шла непрерывная изматывающая война с болезнью, словно выдалась светлая передышка. Пока они ждали санитарную машину, Симеон пожал не меньше десятка рук. Жоффре передал извинения профессора Мойвуазена: тот не мог оставить родителей маленького Филиппа, умершего в эту ночь. Барт почувствовал укол разочарования, которого тут же устыдился.

– Ох, бедные, – сказал он с искренним сочувствием.

Жоффре должен был исполнить еще одно поручение, и оно его изрядно смущало. Он достал из кармана халата запечатанный конверт.

– Профессор велел просил вам передать, – сказал он, протягивая его Барту. – Кое-какие медицинские советы, я полагаю.

В это очень мало верилось.

– Ну да, конечно, – ответил Барт, словно так они и договаривались с Мойвуазеном.

Он с безразличным видом сложил конверт и сунул в карман. Потом посмотрел на младшего брата, от которого болезнь оставила одну тень. На голове у него уже темнел легкий пушок.

– Ну что, цыпленок, пошли?

Машина уже стояла у крыльца. Симеон отказался от помощи санитарки и предпочел плечо старшего брата. И, поддерживаемый Бартом, сошел по ступеням, оставив кошмар позади.

У Барта была только одна спальня. Он хотел уступить ее брату, но Симеон отказался. Ему достаточно было дивана в гостиной и стола, чтобы разложить свои книги и тетради. Одежда так и осталась в чемодане.

– Не стоит и распаковывать, – сказал Симеон. – Все равно через три недели обратно в больницу.

Барт устроился в кресле, и взгляды братьев встретились. В них была одна и та же улыбка, в которой нежность сочеталась с насмешкой.

– Спасибо за все, – сказал Симеон.

– Спасибо за остальное.

«Спасибо за то, что вошел в мою жизнь не дав опомниться. За то, что изменил ее до неузнаваемости и заставил измениться меня». Но такое не скажешь вслух, если ты старший брат, и Барт не сказал. Симеон взялся за книгу.

– Ладно, отдыхай, – сказал Барт, которого ждала другая встреча.

У себя в спальне он достал из кармана конверт, повертел его в руках, помахал им как веером. Он пытался угадать, что там найдет. Приглашение на свидание? Объяснение? Барт распечатал конверт.

«Дорогой г-н Морлеван,

Сожалею, что не смог проводить Симеона. Разрешите же написать вам то, что я хотел бы сказать вам лично. Когда я впервые увидел вас в своем кабинете, я гроша ломаного не поставил бы на вашу братскую преданность. Надеюсь, я не обидел вас, признаваясь в этом теперь, когда события доказали мою неправоту. Через три недели жду Симеона в клинике и буду рад увидеться с вами.

Искренне расположенный к вам,

Никола Мойвуазен».

– Зашибись, – рассмеялся Барт и растянулся на кровати.

Не мог же он рассчитывать, что человек такого масштаба, как Мойвуазен, прям сразу и не устоит перед молокососом вроде него. Никола проявлял осторожность, и правильно делал. Потому что Барт был более чем ветренным. Летучим. В этот же вечер за ужином он осчастливил Симеона обществом своего дружка-вьетнамца. Причем это был даже не изобретатель тамагочи, а один из его семнадцати родичей.

Следующие две недели братья прилагали все усилия, чтобы не сталкиваться лбами. Когда Симеон поднимал глаза от Ницше и видел, что его брат перечитывает «Спиру», он позволял себе только ласково поинтересоваться:

– Ты с первого раза не все понял?

На что Барт не менее ласково отвечал:

– Иди в жопу.

Но, заметив, что Симеон не в восторге от его «увлечений», он теперь старался не приводить их домой, по крайней мере в такие часы, когда это стеснило бы брата. Так что совместная жизнь протекала вполне сносно. Барт нашел себе работу на полставки в одном кафе. А главное, была в их жизни среда – чудесная среда, когда Жозиана, скрепя сердце, доставила к подъезду обеих девочек.

– Смотри, Барт, я принесла тебе Прекрасного принца!

Венеция размахивала чудовищным Кеном, увенчанным короной.

– Нравится? Поцелуй его, поцелуй!

– Покраснел! – взвизгнула Моргана, не менее возбужденная, чем ее сестренка. – Он влюбился! Ну и ну!

Симеон, хоть и был стыдливее сестер, хохотал от души.

– Дураки вы, Морлеваны! – воскликнул Барт, вполне, впрочем, разделяя всеобщее веселье.

Это была ленивая среда, проведенная в четырех стенах, такая короткая и такая долгая среда, когда братство Морлеван смаковало счастье быть вчетвером.

– Два брата – две сестры, – сказала Венеция, показывая четыре пальца.

Это была среда без пау-вау. Для Морганы и Симеона берега детства остались далеко позади. Они очень повзрослели. Но им надо было отдохнуть душой, освежиться, и они долго сидели в обнимку на диване, глядя, как Барт и Венеция играют.

Это была среда без будущего, потому что Жозиана сделала все от нее зависящее, чтобы не допустить дальнейших свиданий.

За три дня до следующей госпитализации Барт отвел Симеона на анализ крови. В лаборатории их сразу узнали и скорее подставили стул… Барту. Результаты анализа представляли двойной интерес. Во-первых, они должны были показать, подтверждается ли ремиссия, а во-вторых – позволяет ли общее состояние Симеона, в частности, уровень лейкоцитов, провести недельный курс химиотерапии. На обратном пути Симеон почувствовал слабость, одышку – все-таки он быстро уставал. Его даже пару раз покачнуло. На переходе мальчик вдруг остановился посреди проезжей части.

– Подожди, – сказал он Барту.

Старший брат мог бы предложить взять его под руку. Но на людях, посреди улицы, Симеон отказался бы, и Барт прекрасно знал почему. Так что он просто стоял рядом, пока Симеон не оправился, а потом они пошли дальше.

Накануне госпитализации братья то и дело цапались из-за любой мелочи: невыстиранной рубашки, оказавшейся не на месте книги. Оба были на взводе. Когда зазвонил телефон, Барт даже вскрикнул.

– Добрый вечер. Профессор Мойвуазен. Это вы… Барт?

– Да, я… да…

– Жду вас завтра в девять утра. Результаты анализов хорошие. Можно действовать.

– А! Значит, ремиссия…

– Ремиссия подтвердилась, – бросил Никола тоном военного летчика.

Но в ход должна была снова пойти, как выражался Жоффре, «тяжелая артиллерия». Враг был отброшен, но неизвестно, уничтожен ли. Если лейкемия перейдет в контратаку, лекарства, которые одержали первую победу, больше не помогут. Так что в поддерживающей терапии безобидным было только название. Симеону поставили капельницу в десять утра, а уже с обеда его снова рвало. У Барта было желание выдернуть к чертям эту капельницу, сводившую на нет все его усилия откормить брата. Однако он удержался и ушел, сославшись на дела.

На следующий день случилась странная вещь. Как раз перед обедом г-н Филипп, директор лицея, пришел навестить своего ученика. Он беседовал с Симеоном, пока тот ел. Мальчика затошнило, но он удержался от рвоты. Сразу же после обеда в 117-ю палату явился преподаватель философии. Он принес Симеону превосходную книгу Конт-Спонвилля – «Настоящий кладезь цитат для экзаменационной работы!». До вечера у него успели побывать еще судья по делам несовершеннолетних и делегат от выпускного класса. На другой день пришла Эме показать свой округлившийся живот.

– Это девочка, – сообщила она Симеону. – Ваш брат очень доволен. Говорит: «Пусть только будет глупенькая и хорошенькая – и успех ей в жизни обеспечен!»

Симеон рассмеялся: в этом был весь Барт. Не успела уйти Эме, как вошли Бенедикт с Морганой и Венецией. Жоффре согласился их пустить, потому что Барту в отделении ни в чем не было отказа.

– Странное дело, сколько народу приходит, – заметил Симеон вечером. – Тебя это не удивляет, Барт?

– Еще бы не удивляло. Можно подумать, ты кому-то нужен!

У Барта, который и поднял всех на ноги, было меньше всего оснований удивляться. Неделя пролетела быстро, и, как выразился бы учитель философии, дух восторжествовал над материей; иначе говоря, у Симеона просто не оставалось времени блевать, как выразился Бартельми.

Глава пятнадцатая,

в которой Симеон держится до конца

– Я хочу к психологу, – заявила в одно прекрасное утро Моргана.

Жозиана собирала девочек в школу. Она вздрогнула от неожиданности.

– К психологу? К которому ходит Венеция? Но зачем? Что-то не ладится в школе? Кто-нибудь из детей тебя обижает? Горюешь о маме?

Моргана смотрела на нее с непроницаемым выражением лица, к которому у Жозианы не было ключа.

Так и не добившись объяснений, молодая женщина предположила, что Моргана просто завидует Венеции, которая посещала сеансы психотерапии каждую субботу.

– Я узнаю, сможет ли г-жа Шапиро принять тебя, – пообещала Жозиана.

– Спасибо, – серьезно сказала Моргана.

Девочка страдала. Сестренка говорила ей, что психолог лечит от горя. Вот она и хотела, чтобы ее полечили тоже.

Доротея Шапиро согласилалсь принять ее в среду во второй половине дня. Она сказала девочке, что та может по своему желанию говорить, рисовать, лепить или играть в куклы. Моргана как будто удивилась.

– Я пришла поговорить. Вы не выдаете чужие секреты?

– Никогда!

– Тогда я скажу вам мой секрет.

Моргана говорила очень тихо, глядя в пол.

– Когда мама умерла, мы дали клятву – я, Венеция и Симеон.

– Клятву? – повторила Доротея.

– Да. Мы поклялись, что нас не смогут разлучить. – Моргана подняла голову и уточнила: – Клятва такая: «Морлеван или смерть».

– Морлеван или смерть? – эхом отозвалась психолог.

– Да. А нас разлучили.

– Разлучили?

– Мы с Венецией у Жозианы. А Симеон то у Барта, то в больнице. Мы изменили.

– Изменили своей клятве?

– Да.

Так вот почему эта странная девочка к ней попросилась. Перед кем она чувствовала себя изменницей? Перед матерью, перед самой собой, перед братством? В какой-то степени и то, и другое, и третье. Поскольку, видимо, девочка ничего другого говорить не собиралась, психологу пришлось против обыкновения взять инициативу в разговоре на себя:

– С кем бы ты хотела жить?

– С Симеоном и Венецией.

– Втроем, без взрослых?

Моргана рассмеялась.

– Нет. Еще с Бартом, – она на миг запнулась и добавила: – И с Жозианой.

Мужа Жозианы, Франсуа Танпье, она в расчет не брала. Доротея отметила про себя, что Моргана моделирует идеальную семью: отец, мать, трое детей. И все – Морлеваны.

– Знаешь, Моргана, жизнь… она ведь сложная. Дети не могут решить все проблемы, потому что… ну… решают-то большие.

Психолог никак не ожидала того, что последовало. Эта девочка, такая серьезная, такая взрослая, горько разрыдалась:

– Я же… я же… я давала кля-а-а-а-тву!

Доротея Шапиро не выдала секрет Морганы, но попросила Жозиану о встрече.

– Я знаю, что вы против, – начала она, – но мне кажется, сеанс семейной терапии мог бы… ну, по крайней мере… если собраться всей семьей и вместе обсудить проблему опеки и все такое… Надо бы, чтобы каждый высказал свое мнение, потому что… ну в общем… дети тоже имеют право сказать свое слово, даже если… ну… решать не им.

Жозиана колебалась. Моргана будет проситься к Симеону, а Венеция к Бартельми. С другой стороны, судья по делам несовершеннолетних тянула с решением. Сегодня говорила «да», завтра «нет». Если психолог увидит Барта, и если у нее нет ярко выраженного пристрастия к гомосексуалистам, она поймет, что парень не способен нести ответственность за воспитание трех детей. Так что семейное сборище может, пожалуй, укрепить ее позиции.

Судья по делам несовершеннолетних сочла, что это интересная идея. Посредничество психолога могло бы положить конец вражде между Бартом и Жозианой. Лоранс сама позвонила Бартельми и известила его о встрече у психолога. Барт сделал вид, что все понял, хотя на самом деле не понял ничего, и решил, что его хотят подвергнуть какому-то психологическому тестированию на вменяемость.

– Да нет же, – проворчал Симеон. – Все и так знают, что ты псих. Это семейная психотерапия, чтобы снять напряг между тобой и Жозианой.

Но Барт продолжал нервничать:

– Они меня лечить будут.

– У тебя, старик, паранойя, – отмахнулся Симеон.

Барт не слушал.

– Ну да, я педик. Таким уродился. И что, кому я мешаю?

– Мне, – сказал Симеон. – Не видишь, я зубрю?

Потому что, будь ты хоть какой угодно одаренный, но если пропускал уроки две трети года, то надо догонять. Симеон уже вышел на финишную прямую перед первым экзаменом на степень бакалавра – экзаменом по философии.

Семейное сборище, которое никто не хотел называть психотерапией, состоялось в среду. Барт шел туда как на эшафот, закомплексованный, чувствуя себя беззащитным и заранее признанным виновным. Он мрачно посмотрел на старшую сестру и даже не стал с ней здороваться. Поцеловал девочек и уставился на психолога с такой враждебностью, словно ждал, что она сейчас будет делать ему лоботомию. Венеция сосчитала стулья, которые Доротея расставила по кругу.

– Шесть! – крикнула она. – Барт, сядешь со мной?

Ей это представлялось чем-то вроде игры в музыкальные стулья, и девочка ожидала от сеанса массу удовольствия. Все уселись. Доротея окинула взглядом круг, отмечая про себя: Моргана устроилась рядом с Симеоном; Симеон при Бартельми, как защитник; Венеция по другую сторону Барта; Жозиана между Венецией и самой Доротеей; и опять Моргана, отправная точка этого собрания.

– Рисовать будем? – тут же спросила Венеция, имевшая уже опыт по части психотерапии.

– Мне не слишком удаются чертики, – попыталась сострить Жозиана. – Если не ошибаюсь, мы собрались поговорить?

Она взглянула на психолога.

– Вы хотите поговорить? – подхватила Доротея.

Жозиана забила отбой:

– Лично я – не особенно!

Симеон дал себе три секунды, чтобы собраться, и взял дело в свои руки:

– Я думаю, мы собрались, чтобы обсудить вопрос с нашей опекой. Он осложняется соперничеством между Жозианой и Бартельми. До сих пор судья по делам несовершеннолетних выслушивала в основном взрослых. Я думаю, что сегодня хорошо было бы выслушать и самых младших.

– Вот речь, достойная твоей репутации, – польстила ему Жозиана. – Однако мне хотелось бы кое-что уточнить. Я не считаю, что между мной и Бартельми существует какое-то соперничество.

– Да неужели? – вскинулся Барт. – Ты с самого рождения стараешься меня задавить, и никакого соперничества?

Симеон закрыл глаза, уже чувствуя смертельную усталость. Хорошенькое начало психотерапии.

– Да ты с самого рождения изображаешь из себя жертву, – парировала Жозиана. – Никто не заставлял тебя быть тем, кто ты есть.

– И кто же я есть, по-твоему? – заорал Барт.

– Мне больше нравится, когда рисуют, – плаксивым голосом сообщила Венеция.

Все замолчали.

– Во-первых, я не изображаю жертву, – надувшись, буркнул Барт. – Я и есть жертва.

– Вы жертва? – подхватила психолог, решив, что нащупала нужную нить.

– Меня отец бросил.

– Опять начинается! – вздохнула Жозиана. – Да нас тут всех отец бросил!

– Мне хуже, – уперся Барт. – Меня он вообще даже видеть не захотел.

– Естественно, – сказала Жозиана. – Он и не знал, что мама беременна, когда ушел.

– Что-о?

Барт уставился на нее округлившимися глазами. Всю жизнь он слышал, что Жорж Морлеван бросил беременную жену.

– Ну да, она была беременна тобой, но сама еще этого не знала, – пояснила Жозиана. – Твой отец исчез 31 декабря. Я это хорошо запомнила, потому что мы ждали его, чтобы встретить Новый год. А ты родился 23 сентября. Так что мама забеременела как раз перед тем, как муж ее бросил.

– Но значит, – голос Барта сорвался, – значит, он и не подозревает о моем существовании!

– Везет же некоторым, – пошутил Симеон.

Новость открывала перед Бартом такие перспективы, что он пропустил насмешку мимо ушей. Он всегда думал, и мать его не разубеждала, что Жорж Морлеван сознательно покинул жену беременной. И по детскому эгоцентризму сделал вывод, что отец ушел, потому что не хотел видеть его, Барта.

– Он не знает о моем существовании, – повторил он, как завороженный.

– Как бы то ни было, эту страницу давно пора перевернуть, – сказала Жозиана. – И был он изрядный негодяй.

– Мой отец? – пробормотал Симеон.

– Мне очень жаль, но так и есть. Этот человек бросил меня после того, как признал своей дочерью, бросил мою мать, вас всех бросил…

– Мне-то, оказывается, его не в чем упрекать, – хихикнул Барт.

– Мне тоже, – поддержал его Симеон. – Прежде всего, мы ведь не знаем, что с ним случилось. А потом, как говорил Гете: «Человек не может стать взрослым, пока не поймет своих родителей и не простит их».

– Запасаемся к экзаменам цитатами из классиков? – съязвила Жозиана.

Она никак не могла выбрать тон с Симеоном и сбивалась то на лесть, то на колкости.

– Я хотела сказать…

Моргана воспользовалась паузой, чтобы высказаться. Девочка, про которую все забывали, зажатая между братом-вундеркиндом и сестрой, так легко покоряющей все сердца.

– Я хочу сказать, я не хочу, чтобы меня разлучали с Симеоном, потому что Симеон – моя половинка. Если одну половинку разлучить с другой…

Моргана переводила взгляд с одной своей раскрытой ладони на другую. Она показала всем левую:

– …тогда эта половинка тоскует и живет только наполовину.

Это признание в любви было таким искренним и серьезным, что у психолога язык не повернулся подтолкнуть девочку к диалогу своим обычным способом.

– А знаешь, после того как я дал свою кровь Симеону, – сказал Барт, – мы с ним тоже теперь пополам-напополам.

– И ты тоже моя половинка, Моргана, – сказал Симеон.

– А я – всехняя половинка, – заявила Венеция, не желая остаться в стороне при дележке.

Жозиана и Бартельми искоса глянули друг на друга.

– А у меня… – начал Барт.

«Не пройдет номер», – подумал он, прочищая горло.

– … у меня… э-э… Жозиана – моя половинка.

Наступило молчание, которое словно чего-то ожидало. Жозиана смотрела на Бартельми с улыбкой, лишь слегка ироничной.

– Что-то я не поняла правила игры. Мне надо сказать, что я твоя половина, или что ты – моя?

– Как хочешь, так и говори, – буркнул Барт.

Доротея затаила дыхание. В семейной психотерапии бывают моменты магии, когда каждый может найти для себя верный путь.

– Я Барту наполовину сестра, – сказала Жозиана. – И с этого дня, 13 июня…

Она взглянула на часы.

– …с 15:32, я это принимаю.

Симеон обернулся к сестренке:

– Браво!

К сожалению, Моргана испортила эффект, внезапно разразившись рыданиями:

– Я хочу… хочу… чтобы все… все…

– Встряхните ее, – посоветовал Барт. – Ее надо встряхивать.

– Чтобы все друг друга люби-и-или!

Барт вскочил и начал трясти ее как грушу.

– Что ты делаешь, ужас какой! – закричала Жозиана.

Ошеломленная Доротея собиралась вмешаться, но всхлипывания Морганы уже стихали. Барт, довольный собой, оглянулся на старшую сестру:

– Видишь, ее надо встряхивать.

– Зашибись! – громогласно восхитилась младшая представительница семейства Морлеван.

Десять дней спустя Барт провожал брата на первый экзамен. По философии. Письменная работа на четыре часа. Симеон, бледный, наголо обритый, дышал часто и неровно.

– Справишься? – спросил Барт, нервничая, как самая полоумная мамаша.

Симеон улыбнулся. Если усталость или волнение не вызовут обморока, он справится. Через четыре часа Барт встречал его у выхода.

– Ну?

– «Можно ли причислить к правам человека право отличаться от других?»

Это была тема, которую он выбрал.

– Имеют ли педики право жить, или им надо нацепить розовый треугольник?^[8] – развил тему Барт, приплясывая перед ним посреди тротуара.

Заметив, что брат привлекает всеобщее внимание, Симеон дал ему тычка.

– Ну-ка прекрати, а то я пожалею, что ответил «да».

В этот вечер Симеон засыпал уже за ужином. Он так устал, что все следующие экзамены сдавал как в каком-то тумане, так что не мог даже вспомнить потом, что у него спрашивали и доволен ли он своими ответами.

– А теперь другие экзамены, – сказал Симеон в следующую пятницу.

Его ждала знакомая дорога в клинику. Там профессор Мойвуазен встретил братьев неприятной новостью:

– Я не могу назначать сейчас химиотерапию – очень низкий гемоглобин. Надо сначала справиться с анемией, Симеон. Сделаем тебе переливание крови, а потом недели две отдыхай у… Барта.

Профессор улыбнулся, употребив это уменьшительное имя. Бартельми воспринял известие спокойно. Но когда они остались одни в 117-й палате, Симеон дал собственное толкование словам Мойвуазена:

– Анемия – это тебе ничего не напоминает? Именно так твой д-р Шалон назвал тогда мою лейкемию. У меня рецидив, вот что.

Барт питал глубочайшее уважение к умственным способностям младшего брата. Да и не знал ничего, что могло бы опровергнуть его подозрения.

После переливания крови Симеон вернулся домой, где изрядно отравлял жизнь старшему брату. Во всем он видел тревожные симптомы – заболит ли живот, заколет ли в боку, синяк ли появится. Он сердился, что Барт не замечает явных признаков рецидива. И не меньше сердился, что тот не разубеждает его в значении этих симптомов. Ко дню, на который назначен был анализ крови, братья так друг друга довели, что уже не разговаривали. А через два дня позвонил Никола.

– Барт? Все хорошо. Скажи брату, что можно лечиться дальше.

Барта звонок обрадовал вдвойне: никакого рецидива не оказалось, да еще Никола обратился к нему на «ты».

В клинике Жоффре предупредил Бартельми, что Симеона будут держать на морфине, чтобы «ударить по нему уроганным огнем» перед предстоящими каникулами.

– Ты не психуй, как в тот раз. Твой брат будет спать, но это не значит, что он вот-вот загнется.

Барт пожал плечами. Он уже начинал привыкать к этому особому миру, к его языку и ритму. Закалился. Когда Симеона снова стало рвать, поддерживал его над судном Барт. Рутина, что поделаешь, рутина.

Результаты экзаменов на степень бакалавра были обнародованы, когда Симеон еще находился в больнице. Бартельми, у которого коленки дрожали, решил вырядиться как лорд. Победа или поражение – все равно надо будет держать марку. Директор сказал ему, что списки вывесят перед главным входом лицея. А в одиннадцать часов в холле г-н Филипп будет поздравлять и приносить соболезнования ученикам и их родителям.

Когда Барт подошел к лицею, на улице перед входом уже собралась целая толпа. Он еще издали разглядел директора и преподавателя философии и, не подходя, кивнул обоим. За своей спиной он услышал:

– Это Барт. Брат Симеона.

Шепотки сопровождали его до самого крыльца. Весь выпускной класс был здесь. По улыбкам ребят Барт понял, что Симеон получил степень бакалавра. Люди, теснившиеся перед списками, расступились, выстроившись как в почетном карауле. Черным по белому было написано:

Морлеван Симеон – степень бакалавра с отличием.

– Oh, boy, – выдохнул Барт.

Какой-то миг он стоял как оглушенный. Потом обернулся, выбросил вверх кулак и заорал:

– Йес! Он сделал это!

Ответом был залп аплодисментов и смех. Г-н Филипп, сияя, подошел к Барту:

– Поразительно, правда?

И без лишних церемоний расцеловал юношу. Барт отошел, лопаясь от гордости, и на углу улицы, обернувшись ко всем, кто смотрел ему вслед, выбросил вверх оба кулака. Вся улица радостно грохнула.

В клинике Барт отфутболил к стенке дверь 117-й палаты и заорал:

– Есть бог на небесах, подаюсь в мормоны!

Симеон подскочил и ошарашенно уставился на брата. Он не знал даже, день сейчас или ночь. Барт присел на корточки у кровати.

– Победа, цыпленок. Степень с отличием. Прямо в яблочко. Ты понял?

Симеон поморгал, просыпаясь, потом улыбнулся.

– Одаренный, – пробормотал он в виде объяснения.

И снова уснул. Поздравления достались Барту. Все отделение перебывало в палате, чтобы порадоваться и посмеяться вместе с ним. Жоффре и Мойвуазен, услышав новость, взбежали друг за другом по лестнице, ведущей к 117-й палате. Барт ухватил Жоффре за воротник халата.

– Можешь не говорить, сам знаю, что я тебя достал, – поддразнил он его и расцеловал в обе щеки.

Мойвуазен наблюдал это, держа руки в карманах халата. Потом вынул одну и протянул Барту.

– Мы все очень рады, – сдержанно сказал он.

И ушел, чтобы уединиться у себя в кабинете. Радость переполняла его, даже слезы наворачивались на глаза. Это было глупо. Так ликовать… Но это ведь была и его победа. Победа над смертью. Возможно, у этой победы не было завтра. Но сегодня, сегодня… Позволив себе наконец расслабиться, Никола прикрыл глаза и вздохнул:

– Oh, boy…

Глава шестнадцатая,

в которой дом Морлеванов обретает крышу, а читатель должен признать, что жизнь – она такая

Перед офисом судьи по делам несовершеннолетних Барт притормозил и перебрал в уме наставления младшего брата: «Не строй из себя жертву, не приплетай к делу личную жизнь, не пори чушь ради красного словца, твердо стой на том, что мы с тобой решили».

– О'кей, – прошептал он, словно летчик после инструктажа.

Когда он вошел, Жозиана уже сидела в кабинете, без сомнения, вовсю перетягивая судью на свою сторону. Барт бросил на нее свирепый взгляд, но тут же поспешил загладить его самой очаровательной своей улыбкой с ямочками.

– Как жизнь, девочки? – спросил он почти галантно.

– Присаживайтесь, – пригласила Лоранс. – Нам предстоит многое решить.

Она посмотрела на Жозиану, потом на Бартельми. Переговоры обещали быть трудными.

– Наша сегодняшняя задача, – напомнила она, – назначить одного из вас опекуном Симеона Морлевана, пятнадцати лет, Морганы Морлеван, восьми лет, и Венеции Морлеван, шести лет.

– Шесть ей только вчера исполнилось, – встряла Жозиана. – Отпраздновали в кругу семьи.

Это был камешек в огород Барта. «В кругу семьи» означало в семье Морлеван – Танпье.

– В настоящее время, – продолжала судья, – Симеон живет у Бартельми и, насколько мне известно, у него все хорошо, так?

Вопрос был обращен к Барту, который ограничился утвердительным кивком.

– Моргана и Венеция сейчас у вас, и с ними тоже все в порядке?

Судья посмотрела на Жозиану.

– Все прекрасно, – заверила та.

Она несколько преувеличивала, чтобы не ударить в грязь лицом перед сводным братом. Венеция – та цвела, но Моргана по-прежнему оставалась отстраненной и замкнутой.

– Благодарю вас обоих за готовность взять на себя заботу об этих детях, – продолжила Лоранс, не забывшая, однако, с каким неприятием вначале пришлось столкнуться детям Морлеван.

– Теперь я хотела бы, чтобы каждый из вас высказал свои соображения относительно их дальнейшей судьбы.

Барт, вспомнив, что он мужчина, знаком предложил Жозиане говорить первой.

– Я прошу опеки над всеми троими, – сказала она, – с проживанием девочек у меня.

Барт заерзал на стуле. Лоранс сделала ему знак сидеть смирно.

– Я знаю, что Симеон очень сблизился с Бартом, – продолжала Жозиана, заставив себя улыбнуться брату. – Симеон уже почти взрослый, и если он хочет остаться с Бартом, я думаю, надо считаться с его выбором.

– Так и запишем, – сказала Лоранс, приятно удивленная таким миролюбием.

– Что же касается девочек… я совершенно не представляю, как Барт мог бы взять их к себе, принимая во внимание…

Барт уже готов был вскинуться: принимая во внимание что?

– …его жилищные условия.

Жозиана, по-видимому, тоже провела пау-вау со своим мужем на предмет огибания острых углов.

– В дальнейшем я собираюсь предпринять необходимые шаги для удочерения обеих девочек.

Она обернулась к брату:

– У меня никогда не будет детей, Барт. Последние обследования подтвердили это окончательно. А я больше всего на свете хотела быть матерью и иметь возможность дать детям то, чего у меня самой не было: настоящую семью.

Барт опустил голову и прокомментировал себе под нос: «Здорово сыграно». Потом не спеша поднялся и взглянул на судью:

– Теперь моя очередь?

– Прошу вас, Барт, – сказала Лоранс ободряющим тоном.

Жозиана вздрогнула. Судье был больше по душе Барт. Всегда всем больше по душе Барт.

– Я не претендую на опеку над братом и сестрами, – сказал Бартельми с печалью в голосе. – И я слишком молод, чтобы взять малышек. В материальном плане…

– Вы тогда получали бы материальную помощь, – напомнила судья.

– Знаю… Но, как сказала бы Жозиана, я такой безответственный…

Тут он осекся. «Не строй из себя жертву, это недостойно», говорил ему Симеон.

– Ну и потом, для маленьких девочек… – начал он.

Он собирался сказать: «Я неподходящий пример». Но опять вспомнил Симеона: «Не приплетай к делу свою личную жизнь. То, что ты гомосексуалист, никого кроме тебя не касается».

– …лучше, чтобы была мама, – вывернулся он.

– Спасибо, Барт, – расчувствовалась Жозиана.

– Э, погоди, – одернул ее брат, – я еще не закончил. Мои условия такие: ты мне, я тебе. Симеон остается со мной, это ты сама сказала. Девочки остаются с тобой, это я тебе говорю. Но я требую, чтобы они проводили у меня каждые вторые выходные и половину школьных каникул.

Как при разводе. Это и было компромиссное решение, которое они придумали. Теперь Барту надо было твердо стоять на своем. Потому что Жозиана сразу полезла в бутылку:

– Немыслимо! Это сломает всю семейную жизнь. У них будет две семьи!

– Будет, – признал Бартельми.

– И где ты их разместишь?

– Днем у себя. А ночевать будут у Эме, она им предоставляет одну комнату.

Он оглянулся на судью.

– Это моя соседка сверху, помните?

Лоранс сдержанно кивнула. О да! Еще бы ей не помнить комедию, которую Барт перед ней разыграл.

– Она уже родила, – сообщил Барт. – Девочку. Одри. Я ее крестный. С этим, правда, предстоят сложности из-за того, что я мормон.

«Не пори чушь ради красного словца», предостерегал его Симеон.

– Шутка, – поспешил объявить Барт. – То есть, что я мормон, а крестный я и вправду. И у Эме правда готова комната для девочек. Так что все устроено.

Жозиана безнадежно покачала головой. Она ревновала к Барту. Ее мучила мысль, что девочки больше любят его. Это было нечестно. Она делала для них все, а он только и умел что пичкать их конфетами и компьютерными играми. И они все равно любили больше его.

– Благодарю вас обоих за то, что вы приложили все усилия, чтобы выйти из тупика, – сказала судья. – Жозиана, ничто больше не препятствует вашему назначению опекуншей детей Морлеван. Бартельми, вы согласны, чтобы вас назначили исполняющим обязанности опекуна?

– Да мне, знаете, все эти звания…

Лоранс чуть нахмурилась, делая ему знак соглашаться.

– Ладно, – буркнул Барт, не слишком обрадованный перспективой оказаться под началом сестры.

– Позвольте выразить вам мое глубочайшее удовлетворение тем, что дело Морлеван можно закрыть, – сказала Лоранс не без торжественности. – Еще несколько месяцев назад эти дети могли рассчитывать только на себя и на общественную благотворительность. Сегодня же я имею удовольствие сообщить вам, что создан семейный совет, который будет блюсти их интересы и, не сомневаюсь, утвердит опекунство Жозианы. Совет составляют следующие лица: м-ль Бенедикт Оро, социальная сотрудница; г-н Антуан Филипп, директор лицея Св. Клотильды; г-н Жан Мерио, директор приюта Фоли-Мерикур; профессор Никола Мойвуазен, заведующий лейкемическим отделением клиники Сент-Антуан, и г-н Бартельми Морлеван, и. о. опекуна…

– … и официант в кафе, – закончил Барт.

Лоранс знала, что Жозиана не совсем удовлетворена решением. Сначала г-жа офтальмолог боялась все проиграть. Теперь ей было обидно, что она не все выиграла. Несмотря на это, она поцеловала брата на прощание и вышла.

Лоранс облегченно вздохнула. Она сделала все, чтобы защитить интересы Барта. Семейный совет, который она подобрала, будет на его стороне в случае конфликта со старшей сестрой. Она улыбнулась юноше.

– Трудно пришлось. Вы ни о чем не жалеете?

– Вы бы отдали мне сестренок?

– Честно говоря, нет.

Барт пожал плечами с видом фаталиста. Потом заговорщицки шепнул:

– У вас осталось еще?

Он показал, как ломают плитку шоколада.

– О! Да-да, конечно, – зардевшись, сказала Лоранс. – В ящике стола. У меня всегда есть. А вы никому не расскажете?

– Унесу вашу тайну в могилу. Только дайте кусочек. Мне надо подкрепить силы.

Лоранс достала плитку черного шоколада, уже наполовину съеденную. Она поровну разделила остаток. И на глазах у Барта непринужденно запустила зубы в твердую сердцевину шоколадки.

– Знаете, – пробормотал Барт с набитым ртом, – когда вы едите шоколад, вид у вас – просто зашибись!

Лоранс опять зарделась. Вот это комплимент!

– До чего же обидно, Барт, что вы по другой части.

– Да, не правда ли?

Выйдя от судьи, Барт направился в клинику Сент-Антуан. Симеона там уже не было. Но профессор Мойвуазен просил его зайти.

– Ну как твои семейные дела? – спросил он, – улаживаются?

Барт все рассказал ему, время от времени изображая в лицах. Мойвуазен не слишком одобрял дурачества Барта, но смеялся против воли.

– А с Симеоном как, – спросил Барт, снова становясь серьезным, – тоже улаживается?

– Последние анализы дали превосходные результаты. За лето он набрал вес. Поступил на философский факультет…

Барт все-таки решился задать вопрос, который его давно мучил.

– Ты считаешь, он окончательно выкарабкался?

– С этим типом лейкемии я добиваюсь выздоровления в восьмидесяти случаях из ста.

– Выздоровления? – переспросил Барт.

– Да.

– А у Симеона?

– Мне хотелось бы заверить тебя, что все позади. Что мы победили. Но я не знаю…

Барт понял, что придется довольствоваться этим. Быть и. о. опекуна и оставаться в неведении насчет Симеона. Жизнь – она такая. У него оставалась еще одна зыбкая надежда. Барт встал, чтобы попрощаться с Никола, и решился:

– У тебя, случайно, вечер сегодня не свободен?

– Нет.

Ответ был недвусмысленным. Почти резким. У Мойвуазена был усталый и недовольный вид, очень хорошо знакомый Барту.

– Ну ладно. Просто я сегодня как раз свободен, – пробормотал Барт, отступая.

Проиграл так проиграл, так уж оно повелось с самого начала. Однако на этот раз Барт было поверил… Мойвуазен надел очки и пристально поглядел на молодого человека.

– Вопрос требует рассмотрения, – пошутил он.

И осторожно отложил очки.

– Я бы мог… выкроить время… завтра в обед? – медленно проговорил он.

– Oh, boy! – огорчился Барт. – У меня как раз будут все Морлеваны. Давно уже договорились. Я веду их в «Макдональдс».

– Так это же прекрасно. Где этот твой «Макдональдс»?

На следующий день, в субботу, Жозиана привела девочек к Бартельми. Не к подъезду. Она поднялась с ними на шестой этаж, зашла, расспросила Симеона о его делах, немного поболтала с Бартом, потом передала ему два рюкзачка.

– Вот их пожитки, – сказала она брату. – Значит, в эти выходные они у тебя. А в следующие у меня.

– У тебя прямо мания какая-то распоряжаться моим временем, – проворчал Барт.

– А я принесла тебе Прекрасного принца, – поддразнила его Венеция. – Он у меня в рюкзаке.

В дверях Жозиана оглянулась. Она хотела сказать: «До завтра, мои хорошие!» Барт и Венеция затеяли возню, вырывая друг у друга Прекрасного принца. Моргана и Симеон уткнулись в книги: она – в «Путешествие к центру Земли», он – в «Бытие и небытие». Как будто Жозианы уже и в природе не существовало. С болью в сердце она вдруг поняла, что в гостиной что-то веет. Ветер рода Морлеван. Легкий бриз или тайфун, смотря по обстоятельствам. Эти четверо были детьми человека-вихря, опустошившего ее детство. Что-то объединяло их, что-то такое, что ей было недоступно. И, может быть, чтобы не разбить себе сердце, она должна просто принять это. Жозиана бесшумно, на цыпочках вышла.

В двенадцать часов дня все четверо отправились в «Макдональдс». Впереди шагали Моргана и Симеон, следом Барт вел за руку Венецию. Они выбрали столик и уселись. Барт заметно нервничал. Он то и дело поглядывал на входную дверь, на часы. Мойвуазен опаздывал. Или вообще передумал. Действительно, нельзя сказать, что это супер-пупер – свидание в «Макдональдсе» с кучей Морлеванов в нагрузку. Барт вздохнул и принялся за гамбургер.

– А я вон того дяденьку знаю, – вдруг сказала Венеция.

Все четверо оглянулись на дверь. Мойвуазен только что вошел и озирался, словно искал кого-то.

– Это твой Прекрасный принц? – спросила малышка.

Они с Морганой прыснули. Симеон закатил глаза. Мойвуазен заметил их и направился к их столику.

– Ты неизлечим, – упрекнул Симеон старшего брата.

– Да, в отличие от тебя, – весело парировал Барт, накрыв руку брата своей.

Моргана, осененная вдохновением, поставила сверху свой кулачок и произнесла слова клятвы:

– Морлеван или смерть.

Руки братьев тоже немедленно сжались в кулаки, а Венеция добавила свой. Мойвуазен посмотрел на хрупкое сооружение и улыбнулся:

– А мне можно? – спросил он.

И накрыл всю башню сложенными ладонями, словно надежной крышей.

Примечания

1

Во французской средней школе классы считаются в обратном порядке: шестой – третий (первые пять лет начальная школа). Потом лицей: второй, первый и выпускной классы.

2

Перефразированная строчка из популярной французской песни, посвященной Симоне Луизе Де Пине, которая в 1929 году получила водительские права и участвовала в известнейших автопробегах того времени.

3

Любимая (фр.)

4

PACS (le Pacte civil de solidarit) – контракт, узаконивающий отношения гомосексуальных пар. Дает таким парам примерно те же гражданские и имущественные права, что и брак, но без права на усыновление.

5

Тапенада – провансальское блюдо из каперсов, маслин и анчоусов.

6

«Спиру», «Фрипуне» – детские журналы с комиксами.

7

СМ1 – соответствует нашему третьему классу.

8

Нацисты обязывали мужчин и женщин с нетрадиционной сексуальной ориентацией носить розовый треугольник со стороной 17 сантиметров как опознавательный знак. С 1940 по 1944 год гомосексуалисты подвергались арестам, пыткам и депортации.