Небеса не добры

1  2  3

-3-
Если я его сегодня же не поцелую, сойду с ума, решил Дима.

Они с Петром сидели в кино. Начинался октябрь. За прошедшие со дня их встречи четыре с небольшим недели (Дима знал совершенно точно, сколько недель, дней, часов и минут прошло с того момента, потому что время стало вдруг чрезвычайно важно, но вело себя непозволительно, то неслось на всех парах, то еле-еле ковыляло) они виделись четыре раза. Сегодня был пятый. Дима прекрасно помнил, что три раза они встречались днем, чтобы вместе пообедать, и один – вечером, за бокалом вина в маленьком винном погребке для ценителей. Если это и была дружба, то она не нравилась Диме, потому что он сгорал от желания близости с этим парнем.

Петр тоже горел, но не от любовной лихорадки. Он то ли простыл, то ли подхватил грипп, и его знобило со вчерашнего вечера. Оставаться дома не хотелось. Петр выпил всевозможные лекарства, надеясь, что они не вступят в неуправляемую реакцию с его препаратами от ВИЧ, принял душ, побрился, не всматриваясь в свое отражение, и отправился на свидание.

Да, это было свидание, во всяком случае, для Димы, который, с нежной усмешкой подумал Петр, еще немного, и принялся бы от волнения скакать вокруг него с воздушными шарами в руке.

- Нужно взять какую-нибудь шуршащую еду, - растолковывал Петр Диме, пока они стояли в субботней очереди в кассы. – Начос, или попкорн, и громко есть во время сеанса. А главное – шуршать в самые страшные моменты.

Какие-то девушки сзади них не выдержали и прыснули со смеху. Петр повернулся к ним и любезно улыбнулся. Девушки смутились и сделали вид, что проверяют сообщения на мобильных.

Петр не мог решить, нужен ли ему Дима. То, что осталось от его сердца, чуть слышно ныло от этой немного щенячьей влюбленности красивого молодого парня, но невозможно было понять, не коренится ли это сладко-горькое чувство в прошлом, в воспоминаниях о Вите. С гибели Вити постоянных парней у Петра не было.

- Я живу так, как будто умер, - проговорился он Диме, когда они пили терпкое ледяное вино и балансировали на самой грани подлинной откровенности, ведя разговор о сиюминутных вещах, чтобы еще немного оттянуть тот миг, когда им придется открыться друг другу. Но славный мальчик, конечно же, решил, что это относится к вирусу. В его мире, должно быть, не случалось трагедий, один парень не изменял другому, подхватывая попутно ВИЧ, измены заканчивались расставанием, а не смертью. Так как же его угораздило влюбиться в Петра?

Так как же меня угораздило в тебя влюбиться?

Этот вопрос Дима мысленно все время задавал Петру. Почему это ты? Как вышло, что я ухнул в пропасть твоих недобрых глаз? Для чего нужно, чтобы я терял рассудок всякий раз, когда ты обращаешься ко мне? Кто дал тебе такую власть надо мной? И почему, скажи мне, почему ты с вирусом, неужели ты не мог остаться здоровым, разве мы не могли бы быть беспечными, радостными влюбленными, которым дела нет до темных глубин мужской любви?!

Вечерами он читал все, что только можно, о ВИЧ. Дима понимал, что у него, в общем-то, нет выбора – его новая, тревожная любовь была такой силы, что речи о благоразумном прощании и идти не могло. Вопрос был в другом – сколько времени им было отпущено? Мог ли Дима позволить себе роскошь не торопиться с признаниями, или ему нужно было спешить, убеждать Петра в любви, чтобы пробыть с ним как можно дольше?! Что если Петр посмеется над ним и отправит прочь?!

Когда они встречались, Дима не мог оторвать глаз от Петра. Его худоба больше не пугала, но беспощадные глаза все также затягивали в синие вихри сложных, болезненных страстей, раньше Диме неведомых. Временами Петр напоминал ему гордую одинокую птицу с перебитым крылом. Впервые в жизни Диме хотелось заботиться о другом человеке. Он взрослел с каждым днем, проникаясь горькой любовью.

Дима знал, что тот Виктор, друг Петра, трагически погиб, но ни за что не стал бы спрашивать, от чего. А Петр не рассказывал. Не хотел, наверное, бередить только начавшие затягиваться раны?

В один из вечеров дома Дима одиноко пил вино, слушая тихий, светлый джаз.
Как они стали бы жить вместе, сколько ограничений было бы в их близости, когда они устали бы от вечных предосторожностей?!

Что если Петру станет хуже? Если его лекарства перестанут действовать? Что будет тогда?

Но мы смертны, осознал Дима. Мы все уйдем, и никто не знает, ни когда, ни куда мы отправимся. У молодого мужчины сжалось сердце. Всем влюбленным рано или поздно суждено расстаться, потому что закончатся их жизни. Это неизбежно. Мы хрупки, уязвимы, мимолетны. Но пока мы живы, мы любим. Он закрыл лицо руками. Нет, не так. Пока мы любим, мы живы, и может быть, только может быть, истинная любовь уходит с нами в неизвестность смерти.

Если он позволит, я буду с ним. Дима поднялся с ковра и подошел к окну. В октябрьском небе поднялась зарождающаяся Луна. Я буду с ним, пока я жив. Дима закрыл глаза. Пожалуйста, пусть Петр позволит мне любить себя. Пожалуйста. Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы он стал счастлив.

Сейчас, под оглушительные взрывы на экране, Дима протянул в темноте руку и дотронулся до пальцев Петра. Они были огненными. Дима едва слышно ахнул.

-Это простуда, - прошептал, наклонившись, ему на ухо Петр. – Не волнуйся. Это не заразно. Мне легче… среди людей.

Он не одернул руку, и Дима чуть не заплакал от счастья. Совсем е*нулся, сердито подумал он про себя самого. Осталось только пролить слезу во время секса, и привет.

Когда они вышли на улицу, Петру вдруг стало страшно. Одинокая ночь в ознобе пугала его. Можно было позвонить Инге, и она приехала бы, оставив любые дела, бросив Терри, как делала уже не раз, чтобы охранять друга от мучительных кошмаров и тягостных мыслей. Но рядом был Дима, и Дима был в него влюблен, и мучительная жизнь упорно продолжалась, и хотелось не стремительного секса, а человеческого тепла. Это, наверное, тоже побочные эффекты терапии, подумал Петр, когда вдруг понимаешь, что хочешь нежности и щенячьей преданности. Не смотря ни на что. Вопреки всему, что случилось. Просто отогреться, хотя бы на чуть-чуть.

- Слушай, я фигово себя чувствую, - сказал Петр, - но это ненадолго. Мне нужно просто прилечь. Поехали ко мне, хочешь? Поболтаем.

На Димином лице проступила такая радость, что Петру сразу же стало легче. И жар вроде бы угасал.

- Давай заедем, купим тебе чего-нибудь полезного, - предложил Дима. – Я, вообще-то, хорошо готовлю.

-А на швейной машинке ты шить умеешь? – ласково поддел его Петр. Он был за рулем и вел очень осторожно, прислушиваясь к себе, чтобы, в случае чего, успеть затормозить. Но голова не кружилась.

-Только на ручной, - с готовностью откликнулся Дима. – Ножную пока не освоил.

Они посмеялись. В супермаркете Петр с удивлением наблюдал, как толково Дима делал покупки. Хоть женись на нем, подумал он. Парень-то хоть куда. Ему бы ровесника, такого же, как он, симпатягу, верящего в жизнь, доброту, любовь. А он со мной. Вот ведь как получилось.

Дома Петр сразу же отправился к низкому дивану в большой комнате.

- Кухня вот там, - показал он Диме. – Хозяйничай. Осматривайся. Дай мне минут десять, и буду как новенький.

Он лег и свернулся в клубок. Я не предаю тебя еще раз, говорил Петр призраку Вити, опустившемуся рядом с ним на тот же самый диван, где они так много раз занимались любовью. Мальчик мой, я не предаю тебя вновь и вновь. Теперь ты знаешь, что я обречен любить только тебя. Но так вышло, что я все еще жив, и мне нужно немного человеческого тепла, немного близости. Витя, малыш, пойми, я никогда уже не стану так счастлив, как был с тобой. Возможны только отголоски той любви, только слабые отблески нашего огня. Прости меня, прости меня, прости. Петр плакал в милосердной темноте. Витя, казалось, был совсем рядом, близко, до него просто нельзя было дотронуться, и от невозможности обнять его, прижать к груди, зарыться лицом в волосы разрывалось сердце.
На кухне просвистел чайник, в ванной пошумела вода.

В темную комнату вошел Дима, устроился рядом и обнял Петра со спины. Дима не ожидал, что изможденное на вид тело окажется сильным и гибким. Он осторожно погладил Петра по груди, потом – по плоскому животу. Вдохнул запах его тела, странно нежный. Провел кончиками пальцев по щеке. Она была влажной. Слезы? Что происходило? Весь Димин опыт улетучился. Нужно было быть очень, очень осторожным, чтобы не вспугнуть этого изломанного человека, не оттолкнуть его.

- Давай уже, - пробормотал Петр. В его голосе слышалась улыбка, слезы прошли, унеся боль. Он легко шмыгнул носом. Что-то тяжелое отпустило, разгоралось желание. – Никаких сюрпризов тебя не ожидает.

От Петра исходил легкий жар. Я извращенец, по-моему, пронеслось в голове у Димы. Меня заводит, что у него температура. Или я извращенец, или я его действительно люблю.

Эта прозвучавшая в голове фраза, само слово «любовь», пробили Димино тело быстрой судорогой. Так и было, он ласкал горячее, сухое тело любимого парня. Любимого. Наверное, именно поэтому хотелось все время его целовать.

Петр тихонько рассмеялся и запустил руку за спину.

- Шериф, это у вас пистолет такой большой?

Дима прыснул, быстро развернул Петра лицом к себе и выдохнул:

- Давай, пусть все будет. Хочу тебя. Где свет зажигается?

Петр замер. Дима быстро погладил его по лбу:

- Мне нужно видеть твои глаза. Пожалуйста. Я люблю тебя.

Петр приподнялся на локте и зажег маленькую лампу, стоявшую на полу. Потом достал из-под кровати презервативы. Проза секса. Резина, смазка. Он стянул футболку. У Димы все еще был шанс уйти. Он все еще мог прозреть и увидеть, что делил ночь с предателем и убийцей.

А мигом позже в дело вступила великая телесная магия, и доводы рассудка растаяли в мягком теплом воздухе.

… Я буду должен сказать ему утром, говорил себе в полудреме Петр. Сказать, как все было. Пусть эта ночь не кончается. Он разлюбит меня, когда узнает. Если бы можно было умереть сейчас, вот так, когда он близко. Уйти, пока я счастлив этим убогим, жалким, фальшивым счастьем.

Петр погладил Диму по плечу, а потом, внезапно вспомнив нечто важное, прошептал:

- Эй, утром не бери мою бритву, если раньше встанешь, слышишь? На всякий случай. Привыкай сразу к порядку. Проснусь, дам тебе новое лезвие. Не охота сейчас суетиться.

Вместо ответа Дима поцеловал его руку. В памяти Петра на миг возникли строки, когда-то написанные им самим в период неизбежного юношеского творчества:

Oh ever so gently I set you floating
Amidst harsh cries and softer moans
You spiral slowly towards the nothingness
Of love entirely fulfilled

Так бесконечно нежно
Я отправляю тебя в плавание
Среди хриплых криков и нежных стонов,
Без спешки, по спирали, в Ничто свершившейся любви

Ничто свершившейся любви…

Потом Петр провалился в сон и вынырнул из глубокого, целебного забытья только утром. Пахло горячим хлебом. Это означало, что Дима хозяйничал на кухне.

Петр потянулся.

Признание было бы безумием. Ночь прошла, и обжигающая близость обернулась холодным, ясным пониманием самого себя.

В откровениях не было ни малейшего смысла.

Если им с Димой удастся в ближайшие пару-тройку недель не затоптать слабый, хрупкий росток чувства, очень похожего на любовь, для признаний будет достаточно времени и позже, если они будут нужны. Если жизнь разведет их – что толку открывать сердце парню, который станет еще одним воспоминанием?!

Но самая глубокая истина была в другом.

С гибелью Вити их связь не распалась, вот в чем было дело. Они с Петром все еще любили друг друга, они все еще были парой, только вот в живых остался лишь один из них. Витя и был тем единственным, кого было суждено любить Петру, и все хорошее, чтобы было в нем, принадлежало только Вите. Смерть была не в силах разлучить их. Она не имела значения.

Дима, ласковый, заботливый, был третьим. Он еще не понимал этого, оглушенный опасной любовью, ошеломленный сложным переплетением желания, нежности, тревоги, но он с самого начала был обречен делить Петра с Витей. Да, тот мальчик добился своего, жуткой ценой – он ушел, чтобы навсегда остаться со своим пустым, неверным, капризным божеством. Он победил, принеся себя в жертву, потому что теперь Петр принадлежал ему, как Витя и хотел, безраздельно, и никто из живых не мог забрать у него Петра, бессильный перед черным колдовством любви к умершему.

Эту тайну Петр мог разделить только с Ингой. Она одна понимала его, потому что и сама была отравлена ядом недоверия к жизни. Они были двумя изгоями, лишенными способности отдаваться в самом высшем смысле этого слова, и именно поэтому их дружеская любовь была прочнее самой страстной романтической связи – они знали друг друга, как их никогда не узнал бы никто другой.

Петр встал. Жар окончательно спал, и он был здоров. Лекарства, действительно, работали, и от простуды не осталось и следа. Впереди были годы существования. Десятилетия, вполне возможно.

Он подаст мне стакан воды, тихо сказал себе Петр. Дима – тот, кто подаст мне стакан воды. С ним можно жить, путешествовать, ходить в гости, болтать, целоваться – коротать время до встречи с Витей в зыбком потустороннем мире, где можно будет рухнуть к ногам любимого и вымолить прощение.

Он вошел на кухню. Дима мгновенно вскочил ему навстречу. Он казался очень юным, хрупким, влюбленным. Было видно, что он дико взволнован.

Петр улыбнулся.

- Привет. Это что, тосты?

Они обнялись. На Диминой щеке был свежий порез от бритвы. Петр инстинктивно замер – если только Дима не носил свою собственную бритву в кармане, то использовал ту, что в ванной, вряд ли разыскав свежее лезвие. Это всегда их выбор, словно услышал он голос своей верной подруги. Петя, это всегда их выбор. Она, как всегда, была права, беспощадная в любви к другу, готовая разрушить кого угодно, что угодно, лишь бы он бы счастлив.

В глазах Димы был отчаянный вызов. Петр ласково погладил его по спине. Хороший мальчик. На утреннем свету было видно, что у Димы на ушах растет забавная шерстка, крошечные светлые волоски. Обезьянка, подумал Петр. Моя любимая ручная обезьянка.

Они поцеловались, а потом Петр немного отстранился и сказал, с улыбкой глядя на бледного от волнения молодого мужчину с подрагивающим, против воли, уголком правого глаза:

- Знаешь, мне пришла в голову замечательная идея. Давай поженимся. В смысле, будь моим мужем. Я тебя люблю. Перебирайся ко мне.

Надо будет позвонить Инге, мелькнуло у Петра в голове, пока Дима почему-то плакал, уткнувшись лицом ему в плечо. Надо будет позвонить сегодня же. Девочка будет рада ненадолго сбыть меня с рук и немного передохнуть, раз уж у меня завелся Дима.