Мужчина в белом

-7-

Неизвестно, как все закончилось бы. Неизвестно, вернулся бы он к родителям или продолжал бы мучить меня своей ревностью и упреками, но он просто исчез. Не пришел ночевать, не позвонил…
Меня хватило ровно на день, потом неопределенность накрыла с головой, и я набрал его номер. Он не ответил. Я позвонил на домашний – и тоже никто не подошел к телефону.

Только на следующий день вечером ко мне пришла его мать. Робко прошла в квартиру, поправила косынку на седых волосах, потеребила носовой платок.
– А вы с Колей друзья, да?
– Да, еще со школы.
Я понял, что все не слава Богу. Усадил ее, налил воды.
Оказалось, что Колька после реанимации переведен в отделение для тяжелых. Как только пришел в себя после наркоза, продиктовал ей мой адрес.
Какой-то психованный родственник задержанного принес в ИВС самодельную бомбу. Устройство рвануло, психа убило, а Колька с многочисленными осколочными ранениями попал в больницу. Врачи еще боролись за его жизнь, но стариков из-под двери прогоняли.
И стоило быть ментом, чтобы ничего не заработать, никого не обмануть, ничего не украсть и попасть в такую историю?
Я хотел ехать тот час же, но она сказала, что ночью не впустят.
Всю ночь я думал. Боялся уснуть, чтобы не приснилось что-то жуткое. И наутро понял, что должен сделать. Просто понял.

Первым делом я поехал в бутик модной одежды. На улице стояла жара, а в магазине было холодно, как в погребе. Мужские и женские вещи продавались вместе, и никто не обратил внимания, что именно я тащу в примерочную.
Проблема вышла только с босоножками. У меня сорок второй размер ноги. Не самый большой, но для женской гламурной обуви – великоват. Девчонка-консультант с трудом подобрала белые босоножки «для моей старшей сестры, которой некогда заниматься шопингом».
В другом бутике я купил парик – из белых длинных волос. А потом зашел в салон красоты. Визажист не особо удивилась моей просьбе. Оглядела меня по-деловому.
– А платье у вас какого цвета будет? – уточнила бесстрастно.
– Белое.
Она кивнула.
– Но линию бровей тоже нужно поправить. И желательно сделать тоньше.
– Делайте.
Я не наблюдал за метаморфозой в зеркале. Это было не очень интересно. Скорее, даже неприятно. К тому же девчонка уговорила меня сделать маникюр, и пришлось ждать, пока вонючая хрень на ногтях обсохнет.
Только дома я оделся полностью – в белое белье, платье, парик и босоножки. Челка почти закрывала накрашенные глаза. Шею пришлось обвязать шарфом: грубую форму хотелось сделать изящнее, к тому же шарф удачно скрывал отсутствие груди. В общем, платье – приталенное, чуть ниже колен, с тонким пояском на талии – сидело хорошо. На каблуках покачивало, но я быстро приспособился.
Телефон некуда было сунуть, и по пути в больницу я купил маленькую черную сумочку. Продавщица смотрела странно, но мне было пофиг.
Мне было пофиг, когда в регистратуре девушка выронила ручку, разглядывая мой прикид.
– К Агаркову?
Наверное, я выглядел странно. Но в тот день и в той ситуации этот образ был единственно возможным моим воплощением.
Я поднялся лифтом на восьмой и вошел в Колькину палату.

Он лежал среди приборов, среди мигающих табло, диаграмм и стрелок – словно в рубке тонущего корабля, и я сам почувствовал, как над нами смыкаются волны.
Колька узнал меня тот час же, несмотря на весь грим.
– Вань…
Огромные серые глаза мигнули.
– Вань… Какой ты… Как сон. Самый красивый сон в моей жизни. Ты волшебный, Вань. Я тебя так люблю.
Я сел на стул, взял его за руку.
– Болит?
– Ничего не болит. Наркоз еще кумарит немного. Не хочу о себе говорить… Смотреть на тебя хочу… Не уходи только. Не уйдешь?
– Не уйду.
– Даже если я умру, не уходи.
– Не уйду.
– Прощаемся, да? – спросил вдруг Колька. – Прощаемся…
Я молчал.
– Говорят, у меня есть все шансы выжить… Но все равно прощаемся. Потому что никогда ты таким не будешь, как в моем сне. Ты сейчас ненастоящий. Ты ради меня просто. А я ударил тебя тогда… прости…
– Забудь.
– Забуду. Все забуду. Только этот день останется… когда ты такой красивый…

Потом я шел домой по раскаленному городу и чувствовал себя пугалом, чудовищем. Босоножки разбили ноги, по пяткам текла кровь. Я снял их и выбросил в урну – шел дальше босиком по горячему асфальту, как по адской сковороде, и мне казалось, что все вокруг тлеет и дымится, что жизнь заканчивается, что заканчивается весь белый свет…

 

-8-

И все закончилось.
Конечно, меня тянуло позвонить в больницу и узнать, жив Колька или умер. Конечно, я хотел пойти к его родителям. Но в этом и был смысл – не звонить, не узнавать, не идти, отрезать. Потому что мы попрощались. И после этого прощания все равно он умер для меня, а я умер для него.
И я не звонил. И не узнавал. И жил дальше. По-прежнему обходил десятой дорогой милицейские фуражки, но при виде каждой что-то обрывалось внутри. Вдруг он? Вдруг он выздоровел, выписался и идет на работу? Вдруг обернется сейчас от киоска и заорет: «Волошин?! Это ты?»
Когда по телевизору начинались криминальные новости, я спешил переключить программу. Я не поклонник милицейских историй: не верю в сказки о честных сотрудниках правоохранительных органов. За всю жизнь я знал только одного честного мента – Кольку Агаркова, человека, который всегда видел что-то свое, понимал все по-своему, верил в собственные фантазии и никак не мог подстроиться под реальность.
И я попросту его вычеркнул. Мы не подходили друг другу. Даже если не брать в расчет секс – все равно не подходили. И как можно не брать в расчет секс? Я убеждал себя в том, что попал в свою же ловушку: недоступное манит, особенно если это недоступное – в шаге, а на самом деле, нет ничего серьезного и это вовсе не чувство…

Игорь перестроил дом, переехал с женой и детьми в пригород, и мы перестали видеться. Зато я помирился с Серегой, а потом и с Кислицким. Димка к тому времени успел поскандалить с друзьями и уйти из группы, потом его выперли из «Гловера», ему нечем стало платить за квартиру, и он рад был перекантоваться со старым приятелем.
– Этого придурка нет? – Вошел в квартиру и огляделся по сторонам. – Ментовской рожи?
– Не понравился?
– Типичный дегенерат. Что ты в нем нашел?
– Убежденность. Такое что-то. Что-то очень-очень хорошее. Он верил в свои фантазии и не признавал никаких компромиссов. Он мог сам придумать чудо и сам его убить. Таких людей мало, и им тяжелее, чем остальным…
– Нифига не понял. Свалил он? Ну, и отлично.
Оставшись без группы и без работы в клубе, Димка стал искать что-то простое и стабильное, я ему помогал, и это снова нас сблизило. От него перестало пахнуть чужими одеколонами, и он перестал пихать во все карманы презервативы «на всякий случай». Наконец, устроился с моей помощью в отдел продаж солидного торгового дома, оделся поприличнее и заметно остепенился.
И началось что-то наподобие семейной жизни. Что-то, о чем я смутно мечтал раньше, но что оказалось совсем не таким душевным, как мне представлялось. Он то и дело вспоминал о «Гловере» о своей прошлой развеселой жизни.
– Мы теперь как старые пидоры. Как бюргеры какие-то. Осталось только ребенка усыновить. Или в отпуск в одинаковых трусах поехать. Или ремонт вместе начать.
В чем-то Димка был прав, но мне не хотелось ничего рушить, чтобы и себя не собирать по костям заново.
Так и тянулась наша жизнь. А зимой вообще занесло снегом, все замерзло, и сердце стучало, как из холодильника, – еле-еле.

И вдруг в центре города – среди всей этой мерзлоты – я почувствовал, что кто-то на меня смотрит. Я замер, принюхался к холодному ветру, потом обернулся и узнал Кольку. Он стоял на крыльце кафе рядом с высокой блондинкой. Та поправляла берет, пытаясь спрятать под него ухо.
Некоторое время я торчал перед кафе и смотрел на него, и он смотрел на меня, а она продолжала бороться с шапкой. Потом я подошел и протянул ему руку.
– Привет.
– Привет, – ответил он быстро. – Это Иван Волошин, вместе учились до девятого. Это Света, моя девушка.
– Мы уже поужинали, – сказала она. – А то можно было бы…
– Живой? – спросил я.
– Живой. Но штопали тогда долго. И со Светой вот в больнице познакомился.
Я кивнул.
– А ты? – спросил он.
– А я… со старой компанией. По-прежнему…
Колька знакомо нахмурился.
– А мне медаль дали.
– Медаль? Как на войне?
– Ну, за бдительность на службе. Если бы я ту бомбу не обнаружил, тогда все здание разнесло бы. А так только… ну, не все здание, короче…
Его серые глаза снова забегали и никак не могли остановиться на моем лице. Он взял Свету за руку.
– Ты как-то по-другому должен жить, чтобы все знали, что ты самый лучший, – сказал мне вдруг.
Я отступил от них.
– Ладно, Колька. Ты снова, как в школе, и в Колобка веришь, и в Деда Мороза, и в Бабу Ягу, и доказываешь. Желаю вам счастья, и все такое…
– Спасибо! – сказала Светочка.
– Тогда было счастье, – он снова повернулся ко мне, – когда ты в больницу пришел. И другого счастья не было. Тот день мне раньше снился и теперь снится.
– Света еще подумает, что ты мне в любви объясняешься, – хохотнул я, чтобы прекратить этот разговор.
– В какой там любви?! Он же мент! – Света засмеялась. – Они таких слов не знают.
И Колька, наконец, взглянул мне в глаза.
– Давай. Иди. На свадьбу приглашать не буду…
Я пошел. Потом оглянулся и помахал Свете рукой, и она тоже мне помахала. Колька потащил ее в другую сторону, но она снова обернулась. И я заметил, как Колька в это время смахивает на ветру слезы…