Пауза

-1-Сидя в своем рабочем кабинете и составляя список корреспондентских заданий на ближайшие дни, я думаю о том, был ли счастлив в последнее время, а точнее о том, чувствовал ли свое счастье. Эти мысли путают список заданий и вместо него составляют совершенно другой – список мелочей, деталей и подробностей нашей связи, которых я не замечал раньше. Мой лоб покрывается испариной. Был ли? Чувствовал ли?
– Включить кондиционер? Или выключить? – допытывается редактор Марина, с которой я делю кабинет.
Невольно Марина наталкивает на постороннюю мысль: в каком же состоянии находится кондиционер сейчас, если его можно и включить, и выключить? Что же с ним такое происходит? Или он завис вместе с моим компьютером и моим мозгом? Или замер на паузе?
Она снова спрашивает о чем-то, эти досадные вопросы отвлекают от мыслей о счастье, и я смотрю на Марину зависшим взглядом.
– Змей Мариныч, – говорю вдруг, и она выскакивает из кабинета.
И я вспоминаю! Вспоминаю, как впервые почувствовал себя счастливым с тобой – воспоминание обжигает и возвращает к жизни.

----------

Это было в какой-то день нашего знакомства… еще не юбилейный, но и не первый… К тому времени мы уже немного узнали друг друга, и я понял, что хочу видеть тебя не только ночью, но и днем, что у нас много общего, что в тебе я отражаюсь неожиданно привлекательно, свежо и красиво. Я не отводил от тебя взгляда, еще нисколько не опасаясь того, что привлекательное, похожее на меня отражение может исчезнуть в мутном лабиринте зеркала. И вдруг, неловко повернувшись за столом, ты столкнул на пол тарелку, бокал и сахарницу. На линолеуме образовалась причудливая инсталляция из куска жареного мяса, зеленого листа салата, осколков фарфора, стекла и сахара. Твое лицо внезапно побледнело.
Так пишут в романах «внезапно побледнело». При этом можно уже не объяснять, что губы стали желтыми, глаза – зелеными до черноты, волосы взлетели над головой, как от удара током, а руки неестественно замерли. Ты испугался.
– Ой, я такое тебе сделал…
Но чего ты испугался? Это были не последний кусок мяса и не антикварная сахарница, и вино, пролившееся на пол из разбитого бокала, не угрожало затопить соседей снизу, но ты смотрел на меня глазами, переполненными ужасом.
Я попытался соотнесли степень твоей вины с каким-то признанным эталоном, эквивалентом зла – поместить твою вину в палату мер и весов и сопоставить с заражением неизлечимой болезнью, ограблением, предательством или изменой…
– Что ты мне сделал?
– Я разбил…
Может, тогда ты почувствовал, что мое сердце тоже рухнуло вместе с посудой на пол и разбилось вдребезги. Вдребезги, значит, необратимо. Непоправимо. Неизлечимо. Навечно.
– Я люблю тебя, – сказал я.
– Сейчас приберу все тут быстренько.
Ты был ненамного младше. Ты и есть ненамного младше: наш год тебя не состарил. Это «ненамного» не давало мне возможности играть привычную роль – протеже или покровителя. Других ролей я не знал, с трудом подбирал слова и среди всех возможных фраз выбрал «люблю тебя». Ты взялся за веник, смел инсталляцию в совок, а потом посмотрел на меня.
– Что, правда?
Я кивнул.
– За то, что разбил? Да я тебе тут всю посуду переколочу, только бы ты меня любил!
– Я люблю…
– О, Андрей…
Момент безоговорочного счастья... Мы вдвоем, выходной день, обед, сентябрь, за окном солнце… Окно приоткрыто сверху, и по раме ползет оса, ползет, но не вползает внутрь, а только смотрит… Весь мир сосредоточен вокруг тебя – и моя любовь, и осколки посуды, и добрая оса, и солнечные лучи…
Женька. Мне всегда хотелось, чтобы тебя звали Женькой, еще задолго до того, как я тебя встретил, но до тебя я не знал ни одного Женьки. Зато потом мог спокойно говорить по телефону:
– Да, Женечка приеду.
– Жень, может, в центре встретимся?
– Купить что-нибудь, Женч?
И Марина не таращилась недоуменно. И никто из коллег не хихикал в кулак.
Я не знал тебя раньше – не знал тебя ни школьником, ни студентом. Я не мог понять, почему ты выучился на клинического психолога, а работаешь геймдизайнером. Мне казалось, что дизайн, еще и компьютерных игр, это что-то такое же сложное, как и психология, и учиться этому нужно долго и основательно, а я не знал, когда ты этому учился и зачем. Знал только, что по специальности ты работал недолго и неохотно, настойчиво искал что-то по душе и нашел эти стрелялки. Для меня все компьютерные игры – стрелялки и догонялки, прости, но для тебя, конечно, это отдельная уникальная вселенная, созданная и развивающаяся по своим законам. Мы познакомились, когда ты уже работал в филиале американской гейм-компании. Я писал статью об этом гиганте игровой индустрии, зашел в ваш офис по делу, пил кофе… Пил кофе… Тогда мне показалось, что ты совсем не похож на своих коллег: без растянутого свитера и циничной маски всеведения на лице ты очень мало напоминал обычного программера. Вышла новая игра, разработанная вашим филиалом и побившая рекорды продаж за океаном, очередная стрелялка, о, нет, конечно же, новый волшебный фэнтези-симулятор, и ты рассказывал мне об этой новинке восторженно, заметно сдерживая себя, чтобы не умалить заслуги других разработчиков. Я нашел все это очень оригинальным: и манеру твоего рассказа, и твое лицо, и высокий рост, и острый нос, и торчащие каштановые волосы, и руки, беспокойно летавшие над столом. О, эти руки, они постоянно что-то смахивают на пол. В реальности, в отличие от компьютерной игры, ты совсем лишен координации – рассчитать расстояние до предметов и придать правильное направление своим движениям выше твоих сил. Но самым интересным в тебе мне показались тогда зеленые глаза, которые остановились на моем диктофоне и никак не решались подняться выше, до уровня моего лица, словно ты общался с диктофоном, а не с человеком.
Мы никогда не встречались до этого – ни в клубах, ни на сайтах знакомств, хотя к тому времени у тебя уже были любовники… и много. И много. Говорю это с горечью, потому что, осознав себя геем в ранней юности, за время учебы в институте ты сменил столько лиц и столько постелей, что этот список плохо поддается математическому учету. Но где ты находил их? Где находил таких, которые не славили тебя «в тесных кругах», не писали о тебе за глаза на сайтах и не обзывали в глаза извращенной шлюхой? Может, тебе везло на «хороших людей», которые уже давно занесены в Красную Книгу Человечества. А может, дело было в твоей «дневной скромности», которая отметала любые, даже мысленные попытки запятнать тебя.
Тогда же, не зная о тебе ничего, я выключил диктофон с некоторой грустью, и ты, наконец, посмотрел мне в лицо, словно заканчивая этим взглядом нашу беседу. Мы оба замолчали. Твои брови нахмурились.
– Сейчас еще Сергей добавит о коммерческой стороне, это важнее иногда бывает, чем особенности дизайна.
Да, несомненно, твои многочисленные любовники ценили в тебе именно скромность. И я решил попытать счастья – уж больно привлекателен ты был, сидя передо мной на стуле, закинув ногу на ногу и взмахивая руками так, словно собирался улететь.
Как такая стеснительность сочетается с жестикуляцией? Или она прячется за ней? Вопрос к психологам. Клиническим.
– Выпьем потом? – спросил я прямо.
Но не очень прямо. Недостаточно прямо для того, чтобы ты меня понял. Ты вгляделся напряженно.
– Меня зовут Андрей, – добавил я.
– Да, вы сказали.
– На «ты».
Твои любовники были старше меня, именно поэтому ты никак не мог понять, что я предлагаю.
– Увидимся? – спросил я снова.
Ответа не было. Но до того как показался ваш директор, я успел оставить тебе номер телефона.
Ты позвонил следующим вечером, и мы договорились поужинать.
Снова я оказался удивлен: работая в молодом коллективе на ультрамодной должности, ты совсем не производил впечатления современного человека, даже говорил как-то витиевато, то и дело вставляя термины, о значении которых я мог только догадываться. С живой атмосферой кафе наш диалог никак не вязался. К тому же твоя речь из вычурной вдруг становилась скомканной и прерывистой, словно ты и сам понимал, что разговор в шумном кафе не имеет никакого смысла.
– А на работе у вас как? Весело? – спросил я.
– Не знаю. Я свое делаю. Мало общаюсь.
И работу, и молодой коллектив ты ценил только за то, что они позволяли тебе бежать в свой мир. На секунду мне показалось, что я тебя понял: опыт тела существовал в тебе совершенно обособленно от опыта души. Тело могло странствовать в пространстве, а в душе жил Демиург, творящий свой фантазийный мир, замкнутый в нем и остающийся в нем наивным ребенком.
Так я нашел ключ и обратился напрямую к телу:
– Поедем ко мне – потрахаемся?
Ты взглянул оценивающе, немного задумался.
– А ночевать можно?
– Да, до утра.
– Тогда поедем. А то квартира далеко.
Как тогда меня поразила твоя пассивная опытность! Обидела даже… Все позы, все вариации, неутомимо, функционально, до конца и заново, до распухших губ, до прокушенных сосков, до крови на простынях… Да зачем же так? Словно на год вперед…
– Эй, а где полотенце взять?
По этому «эй» я понял, что моего имени ты не помнишь. Вернулся из душа и лег рядом, потом снова прижался.
– Еще разок?
Еще подход? Еще метров пятьсот? Еще два блина накинуть? Еще одну смену у станка? Еще полфуры разгрузить?
– Зачем тебе это, Жень?
– Хочется.
– Все равно, с кем?
– Почему? Нет, не все равно. Ты симпатичный.
– А живешь с кем?
– Мама-папа-сестра-Катя.
– Переезжай ко мне.
Ты умолк, отодвинулся.
– Ну… я же не собираюсь так жить. Я женюсь, наверно. Родители вообще не в курсе. Когда дома не ночую, думают, что у девушки. И признаться я вряд ли смогу.
Но вдруг приник снова и задышал тяжело.
– Давай еще раз. Возьми меня еще раз. Только, чтобы больно было, чтобы надолго, потому что неизвестно, когда теперь и с кем…
– Да что ты делаешь с собой?! – я оттолкнул. – Ты же взрослый парень. Всю жизнь нельзя прятаться от самого себя!
– Мы это проходили, ага, – ты засмеялся. – Но наступит рассвет, и я снова буду обычным, и никто ничего не поймет.
– Я же понял.
– Потому что ты такой же.
– О, нет!
Как резко я тогда запротестовал! А почему «нет»? Только потому, что я ни разу не был женат и сумел отказаться от родителей в ответ на их оскорбления? Не искать компромисс, а отказаться навсегда? Конечно, это должно было сделать меня в твоих глазах «настоящим геем», а тебя жалким, трусливым приспособленцем. Но разве я не так же радуюсь тому, что о моей ориентации никому не известно на работе? Разве не так же боюсь разоблачения со стороны тех, кого меньше всего должна интересовать моя личная жизнь?
– Дааа, наверное, ты прав.
Ты сел рядом и обнял меня.
– Я всегда прав, Андрей.
Мы проговорили до утра – уже без витиеватых фраз и психологических терминов, и наступил рассвет. Действительно, когда взошло солнце, почти ничего в твоей внешности не напоминало о нашей ночи, разве что немного припухшие губы.
----------

– Ты сказал на нее «Змей Мариныч»! Она рыдает в коридоре! – это шеф-редактор Ольга Григорьевна пришла призывать меня к человечности.
– Я сказал?
– Марина – отличный редактор. Ей немного не хватает опыта, как всем новичкам, но как она сможет его набраться, если ты ее оскорбляешь? Девочка дрожит от страха.
– Да это из-за кондиционера…
Ольга Григорьевна осматривает снизу наш новейший агрегат.
– Точно. Выключить его надо. Мариночка, выключи, детка. Андрей Алексеевич тоже нехорошо себя чувствует, не обижайся на него.
– Нет-нет, я, конечно, же…
Хочется поскорее выбраться из офиса, чтобы снова вспоминать, как мы жили этот год – мы с тобой. Но список корреспондентских заданий привязывает к компьютеру. Иду к Ольге – согласовываем, рассылаем девчонок по точкам, обычная круговерть. Хорошо, хоть сам уже не бегаю – отбегал свой марафон. Но если бы не бегал – не встретил бы тебя, никогда бы тебя не встретил…
Да сколько же можно говорить с тобой? И как можно прекратить? Не значит ли это – прекратить жить?