Сладкая горечь желания

"Тупик"

Так и назывался этот, один из частных баров, который действительно находился в тупике, без проходных дворов, вдали от шумных центральных улиц. Часам к десяти вечера здесь оставались только постоянные посетители - человек семь-восемь. Не какие-нибудь забулдыги или бандюги, а публика вполне приличная. Парочка оперившихся бизнесменов за рюмкой коньяка постоянно обсуждали новости рынка, интеллигенция вела споры о политике, запивая ее водочкой, а несколько юношей, видно, из хороших семей, под легкое белое вино заигрывали с залетными проститутками с Набережной.
Как обычно, после трех стопок, слегка расслабившись, коммерсанты и "полит-обозреватели" отваливали к своим семьям, а молодежь оставалась почти до утра. Спешить было некуда. Продвинутые родители обеспечивали своих чад всем необходимым. И даже радовались, что их дети не воры, не убийцы, а проводят время в тесной компании сверстников. Иногда и денежку выделяли на юношеские сексуальные опыты с ночными "бабочками".
Но не все использовали эту благосклонность своих предков. Андрей после "посиделок" в одиночестве прогуливался по предутреннему скверику, попеременно наполнявшемуся запахами цветущей белой акации, липы или пожухлой травы, и, уже не испытывая никаких чувств, кроме грусти, усталым камнем падал на диван рядом со своим, любимым с детства, гималайским плюшевым медведем.
Следующим вечером отроки с наслаждением болтали о своих геройских набегах на проститутские "бастилии" и подшучивали над целомудрием товарища. С чьей-то легкой руки или, вернее, языка Андрея прозвали гейкой-Андрейкой. Он нисколько не обижался. Все равно о его истинных порывах души и желаниях тела никто не знал и даже не догадывался.
В один из таких душных летних вечеров в баре появился новый посетитель. Присев за отдельный столик, он заказал себе бокал темного пива и черные греческие маслины. С жадностью осушил бокал, клиент попросил бармена повторить. И уже с наслаждением стал поглощать дары южной страны и местный горьковатый напиток.
Это был мужчина лет сорока. Высокий, видный. В полутьме бара его круглое лицо слегка лоснилось. Искусственно завитые кудряшки и большие, как блюдца, глаза придавали ему моложавый вид. Накинь на него какую-нибудь темно-вишневую шаль - и "беды" мужикам не избежать.
Андрей сразу узнал нового посетителя, своего бывшего школьного учителя Филиппа Филипповича. Филя - так его звали все ученики и даже учителя, конечно же, за глаза. Из чувства уважения молодой человек подошел к своему педагогу поприветствовать, как-никак четыре года не виделись. Присел за столик. А Филипп Филиппович заказал пивка и для Андрея. Глоток за глотком вспомнили школьную жизнь, перешли к насущным проблемам, к причинам зависания в "тупике". Открытость старшего и наивность младшего в течение двух-трех часов стерли школьные рамки отношений. После "третьего" пива условились по возможности встретиться еще...
Утром Андрей сидел на кухне и мрачно смотрел на чашку остывающего чая. Ему не хотелось ни есть, ни пить, ни разговаривать. Он даже не поднимал трубку телефона, когда тот дребезжал в прихожей. В одночасье у него внутри что-то перевернулось. Утром в ванной молодой человек не мог смотреть в глаза своему отражению в зеркале, боялся признаться самому себе в чем-то глубоко интимном, испугался своих чувств.
Андрей вспоминал некоторые подробности школьной жизни Филиппа Филипповича, намеки и недосказанные в то время истории о склонности учителя к гомосексуализму. Нет, он не ужаснулся от своих предположений и неожиданных мыслей. В неопытной юношеской душе происходила жестокая борьба двух "я". И одно из них, еще слабое и хрупкое, стояло насмерть в защиту пробуждающегося желания.
"Кажется, мы с ним очень похожи, - словно яркая молния, билась в голове мысль, разгоняя своих мрачных сестер. - Не зря мне никогда не хотелось воспользоваться услугами Набережной. Что же со мной происходит? Неужели я хочу этого? Я хочу не женщину, а мужчину. Мне много раз грезилось наслаждение, и сейчас до него - рукой подать. Первый в жизни шанс..."
Мрачное настроение рассеивалось, словно осенний утренний туман. На душе светлело, и Андрей перестал сопротивляться натиску своих чувств. Наоборот, взглянув на себя в зеркало, он увидел симпатичную мордашку с по-весеннему радостными голубыми глазами.
"Бегом в парикмахерскую, - приказал он себе, - что-то я оброс, как папуас. Да и гардеробчик по пути обновлю. Прошлогодние летние майки к новому сезону безнадежно устарели, а я и не заметил".
...Почти неделю не мог дозвониться Андрей до своего учителя. Наконец около полудня, в субботу, они договорились увидеться вечером в "Тупике".

Соловьиная трель

Десятки, а может быть, сотни раз Андрей прогуливался мимо непроходимых на первый взгляд зарослей шиповника в глухом уголке сквера. И ни разу ему не приходила в голову мысль, что за этим колючим и одновременно прекрасным в цветении кустарником днем, а чаще ночью скрываются тайны чьей-то жизни, тайны наслаждений и разочарований, предательств и клятв в вечной любви.
- Милости прошу в мою филармонию, - шутливым тоном пригласил Филипп своего бывшего ученика и осторожно, чтобы не уколоться, раздвинул колючие ветки. Андрей не решался. Тогда учитель легким прикосновением подтолкнул юношу в узкий проход зарослей.
Через секунду Андрей оказался в довольно просторном живом шалаше, наполненном ароматом дикой розы. Около одной из "стен" стояла старая парковая скамья на чугунных ножках с удобной для отдыха спинкой. Словно в специально вырезанное умелым садовником в колючем потолке окно светила лампочка-луна. Но живые стены скрывали все. Изнутри не было видно даже редких ночных фонарей сквера...
Вдруг раздался пронзительный свист. Первый, через мгновение - второй, и над их головами, где-то в третьем ярусе деревьев, запел соловей.
"Откуда? - мелькнула мысль у ошарашенного Андрея. - Откуда у нас здесь, в городской сутолоке, соловей? Этот маленький вдохновитель любовных утех. Так вот почему Филипп назвал эти колючие заросли филармонией..." Они присели на скамью и стали упиваться трелями невидимого солиста. Звуки разносились далеко за пределы их маленького убежища, за пределы ночного сквера. Наступил редкий момент существования, когда жизнь сделала короткую остановку.
- Если немного помолчим - насладимся не только соловьиным пением, - взволнованным шепотом произнес учитель и нежно погладил Андрея по ноге.
Молодой человек убрал руку Филиппа. И проделывал это еще несколько раз, но движения его становились все неувереннее. Первоначальное смущение разнеслось по округе на нотках соловьиных рулад. Андрей замер от восторга. Им овладевали порывы не познанной доселе нежности, порывы войти в незнакомый, но давно желаемый мир.
Филипп склонился к коленям своего ученика. Теперь юноша, сам не зная, почему, нежно погладил мягкие волосы учителя и слегка прижал его голову к себе.
Сладостное чувство с нарастающей силой овладевало всем телом Андрея. Плоть уже не сопротивлялась, а, несмотря на посылаемые сигналы мозга, наоборот, рвалась освободиться от тесных оков, облегающих трусики.
Андрей почувствовал, что учитель расстегивает молнию на его джинсах, и в душе вспыхнуло страшное возмущение. Он хотел отстраниться, но не смог. Откинувшись на спинку скамьи, молодой человек отдался воле стремительного течения своих чувств и настырности Филиппа:
Внезапно на их необитаемом островке воцарилась тишина. Соловей, вероятно, сделал паузу, чтобы перейти к кульминационному моменту своего выступления. Или по своему большому опыту в амурных делах - не нарушить идиллию внутри шалаша. А может, теперь он грелся в лучах славы, источаемых разгоряченными телами мужчин, напряженно прислушивался к глубоким вздохам любовников. И готовился помочь им полностью отрешиться от внешнего мира в момент обоюдного экстаза.
Легкий грудной вскрик, вырвавшийся из тайников Андреевой души, слился с первыми после паузы пронзительными нотами недосягаемого певца. Низкие вздохи, доносившиеся сквозь окно в кустах, словно басы, вторили высоким соловьиным аккордам. Музыка любви и страсти, усиливаясь, перешла на головокружительный темп. И ничто его уже не могло остановить...
Неожиданно соловей снова умолк, так же неожиданно, как и час назад, раздался первый соловьиный свист. И только глубокий стон удовлетворенного желания стал заключительным аккордом их маленького оркестра...
Молча покинув свое зеленое безмолвное убежище, они подошли к "Тупику". Изнутри доносились музыка и шум компании. Андрей не хотел видеть своих друзей, и мужчины расстались...

Эхо наслаждения

Дни понеслись не только с бешеной скоростью, но и с ошеломляющей страстью. Поначалу Андрею было немного страшно. Однако всякая мораль придумана человеком, обществом, в котором она культивируется на свой, определенный лад. И какой бы устоявшейся эта старая карга не была - ей не справиться с чувственным наслаждением человека. Словно пожар, пожирающий сухостой, безрассудная страсть охватила все существо юноши. Впервые испытав неограниченные возможности исполнения своих желаний, Андрей погрузился в пучину сладострастия и блаженства. Филя позволял ему делать все, нередко подсказывая и направляя своего ученика по крутой и непременно испепеляющей дотла лестнице фаллического торжества. Все запреты, угрызения совести, естественный стыд пали ниц перед космическими высотами наслаждений.
Нетронутый, но уже созревший плод Эроса питал жизненной энергией опытного учителя и расправлял плечи молодому ученику.
Это была жизнь! Андрею она виделась вечно разноцветной радугой, где присутствовали только светлые тона.
И даже этим душным июльским вечером, когда он ехал на отцовской "девятке" к бару, его настроение не испортил придравшийся гаишник. Припарковав машину недалеко от "Тупика", Андрей поспешил на встречу с любимым человеком. Оглядев при входе столики, Филю он не нашел. "Впрочем, до назначенного времени еще почти десять минут", - подумал молодой любовник и устроился с чашечкой кофе на террасе.
Несколько нервно выкуренных сигарет и еще два кофе заняли минут сорок. Терзаемый тревогой, Андрей всматривался в редких прохожих мрачного сквера. От раздумий его отвлекла официантка: "Ваш друг около часа назад вышел отсюда с каким-то мужчиной..."
Андрей поперхнулся сигаретным дымом, и на его щеках вспыхнул предательский румянец. Пробормотав слова благодарности услужливой официантке, он направился к машине. Но на полпути остановился и, над чем-то поразмыслив, медленно пошел по периметру сквера.
Поскольку фонари стояли только вдоль асфальтированных дорожек, единственными его помощниками в поисках оставались лунный свет да обострившиеся из-за необходимости зрение и слух. Деревья, кустарники и даже невысокая трава вмиг превратились в непролазную чащу, во врагов, доставлявших не столько физическое сопротивление, сколько душевную травму. Он чуть не споткнулся об устроившегося на ночлег под невысоким кленом бомжа, спугнув парочку влюбленных, которые, поправляя платье и брюки, недовольно ворчали ему вслед.
Внезапно, где-то совсем близко, раздался до боли родной свист. Андрей остановился как вкопанный. Вмиг отяжелевшие ноги подсказывали голове: "Не надо, не ходи, не мучай себя!" Но, поддавшись власти подозрений, неимоверным усилием он сдвинул себя с места.
"Двадцать-тридцать шагов, и я буду смеяться над собой, над своими нелепыми подозрениями, над своим страхом быть брошенным любимым человеком", - сумбур в голове Андрея выливался в истеричный шепот двигающейся тени.
Ему показалось, что он слышит знакомые вздохи. Потихоньку, крадучись, Андрей раздвинул колючие ветки шалаша, и в этот миг раздалось неистовое соловьиное пение. Облегченные басы двух мужчин "вонзили" нож в сердце свидетеля их совокупления.
Андрея охватило безумное желание ослепнуть, удушить пробуждающее женское любопытство и дать волю исконно женскому стремлению к драме - покончить с собой. Он бросился бежать, натыкаясь на деревья, царапаясь о ветки кустарников, путаясь непослушными ногами в траве.
Воткнув ключ в замок зажигания, Андрей выехал с парковки на проезжую часть. Слезы проливным дождем застилали ему глаза, из груди рвалась горечь раздавленного чувства. Он ничего не осознавал и даже не делал попыток оценить случившееся. На огромной скорости "девятка" вылетела на мост над железнодорожным полотном. Скрежет разбитого ограждения успел породить последний вопрос: "За что?"
Безжалостным эхом откликнулось падение машины: "За страсть, за желание, за любовь!"

Часть 2

Медсестра

Андрей, засыпая, постоянно проваливался в какую-то пропасть и видел один и тот же сон-галлюцинацию из своего детства, вызванный перенесенной скарлатиной. Словно стоит он на коленях на веранде бабушкиного дома и держит в руках свою голову, которая раскалывается на две равные части. А вместо мозгов - кроваво-красное месиво с маленькими черными арбузными семечками. Две половинки должны были вновь образовать одно целое, как это произошло тогда, в детстве, после сбитой сорокаградусной температуры. Но сейчас голова так и оставалась расколотой в окровавленных руках.
Сколько длилась эта борьба за жизнь, Андрей узнал спустя месяц. Оставаясь прикованным к больничной койке, он мог самостоятельно только дышать, слышать и говорить. Загипсованные ноги в подвешенном состоянии напоминали значительного размера стволы боевого орудия. Руки, как два ненужных полена, в гипсовых рукавах лежали рядом с телом. Но самое ужасное - Андрей ничего не видел. Тугая повязка на глазах отгородила от него весь мир.
Чьи-то заботливые руки обтирали, кормили, кололи его, подставляли и убирали утку. Он слышал женские и мужские голоса, наверняка докторские. Несколько раз разговаривал с отцом и матерью, постоянно всхлипывающей при посещениях. И все это происходило в кромешной тьме.
Когда через полтора месяца Андрею сняли гипс с ног и повезли на рентген - ни один случайный солнечный луч, ни свет более сильной лампочки не проникли сквозь наложенную повязку.
Страх и душевные терзания не только препятствовали выздоровлению, но и ухудшали общее состояние молодого организма. Не давал покоя ежедневно мучающий вопрос: "Где Филя? Почему он не приходит?" Андрей его ненавидел. И одновременно прощал. Прощал, как умеют прощать горячо любимого человека, несмотря на причиненную боль.
Он часто, до мельчайших подробностей, вспоминал их встречи, ругал себя за глупое шпионство, не раз испытывал возбуждение, вызывая в памяти сладострастные картины их отношений. И этот бунт плоти с каждым днем становился все сильнее. Особую поддержку предательский мужской орган получал, когда дежурила (раз в три дня) одна из медсестер по имени Марина.
Андрей не видел ее, не знал, сколько ей лет, хороша ли она собой или уродлива. Но он ощущал совершенно иное отношение к своему достоинству во время гигиенических процедур. Несколько раз его пенис от нежного прикосновения ее рук наливался силой весеннего пробуждения. Однажды, не сдержав напряжения, Андрей дал волю своей плоти. Поистине это был разбуженный вулкан, из жерла которого мощной струей вырвалось огромное количество застоявшейся лавы, способной покрыть не одну Помпею. Медсестра, ахнув, с восторгом воскликнула: "Какая прелесть! И как ее много, - и с задумчивой грустинкой добавила, - сколько симпатичных детишек могло бы получиться".
Андрей настолько расслабился, что не слышал, о чем еще говорила Марина. Может быть, впервые, почти за три больничных месяца, он уснул сладко и спокойно...
Следующей Марининой смены он ждал с нетерпением. Совсем не для повторения случившегося. Двое суток Андрей думал о причине поведения медсестры. "Что это? Издевка или своеобразная помощь в разрешении плотской проблемы? А может, она - маньячка? И неоднократно проделывает эту процедуру с другими пациентами?"
Как бы там ни было, юноша решил откровенно поговорить с медсестрой. Дождавшись ее дежурства, попросил зайти к нему в палату вечером, после общего отбоя.
Управившись со своими обязанностями, Марина в половине двенадцатого ночи зашла к Андрею. Примостившись на краешке кровати, она осторожно взяла в руки наполовину свободную от гипса правую ладошку больного. От этой неожиданной ласки подготовленный вопрос встал комом в горле Андрея. Его пальцы боялись шевельнуться в мягком, словно птичьем, гнездышке Марининых ладоней.
- Прости меня за то, что хотел тебя обидеть, - прошептал Андрей. Не будь на его глазах этой чертовой повязки, медсестра даже при слабом освещении дежурной лампочки увидела бы скатывающиеся по щекам юноши слезы.
- Тебе было неприятно? - таким же шепотом спросила Марина.
Андрей ничего не ответил. Семяизвержение не было его внутренним желанием, оно просто сыграло роль стимулятора в удовлетворении потребности молодого организма. Наверняка девушка не знает, кто он. И быть с ней он не сможет никогда.
Андрею внезапно захотелось по-откровенничать. Как на исповеди, он рассказал Марине все о себе. Может, этому способствовали его невидящие глаза или ее теплые руки, продолжающие ласкать ладошку юноши. Андрей ожидал худшего: сейчас она резко встанет, назовет его педерастом и, несмотря на ночную тишину, хлопнет дверью. Но ничего подобного не произошло.
Марина продолжала сидеть на краешке кровати. А когда Андрей закончил свою исповедь, после небольшой паузы прошептала: "Я хочу от тебя только одного, милый Андрюша. Я хочу от тебя... ребенка".
Все, что угодно, ждал Андрей. Презрения, ненависти, в конце концов - смертельного укола. Но от этих слов он весь покрылся холодным потом. Пересохший рот жаждал влаги. Последним усилием воли он заставил себя произнести: "Я не могу! Я не хочу..."
И, впадая в бессознательное состояние, Андрей почувствовал, как медленно Марина встала с кровати и тихонько вышла из палаты.
Марина полюбила гея и захотела родить от него ребенка

Палач

Прошло еще около месяца. Андрей стал выздоравливать. Руки уже освободили от гипсовых рукавов. С помощью медсестер он стал медленно передвигаться по палате. Уже сняли повязку с глаз, но он по-прежнему ничего не видел. Серый туман плотной стеной окружал его.
Беседы с врачами успокаивали Андрея, он надеялся на полную реабилитацию конечностей. Со зрением дела обстояли хуже. Юноша не раз слышал, что потребуется несколько дорогостоящих операций, и он снова увидит мир во всех его красках. Но лечащий врач грубовато говорил обратное. И, хотя соблюдал все требуемые лечебной практикой предписания, особого рвения для улучшения здоровья пациента не проявлял. Почему, никто не догадывался. Разве что во время обследований с глазу на глаз недвусмысленно намекал, что таким больным зрение ни к чему.
Андрей был ошарашен злобной откровенностью человека, давшего когда-то клятву Гиппократа. Но осложнять отношения с тем, от которого зависело его здоровье, не стал. "Еще немного терпения, и я выйду отсюда", - размышлял над своим незавидным положением юноша. - Главное вернуться скорее домой. Родители и друзья уже собирают деньги на дальнейшее лечение, а там посмотрим, чья возьмет. Может, когда-нибудь я узнаю, отчего он на меня взъелся!"
Так и тянулись в горьких раздумьях дни и ночи Андрея в пусть и отдельной, но больничной палате. Даже Марина перестала уделять ему внимание. Он понимал, что обидел медсестру, но ничего поделать с собой не мог. Он ждал совершенно другого человека, при воспоминании о котором он уже, к сожалению, не испытывал волнений души, учащенного сердцебиения. Не испытывал страсти к своей первой любви.
Говорят, время лечит. Так ли это? Появись Филипп сейчас в палате - море утихшего желания вновь всколыхнется и понесет на гребнях волн к новым переживаниям и физическому удовлетворению. Но Филипп не появлялся. И Андрей, как никогда, чувствовал себя одиноким и покинутым. В такие тоскливые минуты, когда сердце разрывалось на тысячи кусочков, его немного успокаивала музыка. Кто-то из друзей передал плейер и несколько кассет. Андрей полностью отключался от внешнего мира на несколько часов, а порой и засыпал в наушниках.
В один из "пасмурных" для него дней он слушал кассету за кассетой. И вдруг на одной из них прозвучал женский голос:
"Привет, милый Андрюша! Мне кажется, что прошла целая вечность с тех пор, как мы не сказали с тобой ни слова о наших отношениях. Я больше так не могу. (Это был голос Марины.) Не могу находиться рядом с тобой, словно запрограммированный бессердечный робот. Со мной это случилось впервые. Когда я увидела твое нежное искалеченное тело, родилось чувство, которого я не испытывала никогда. Наверное, это и есть любовь. Замуж же я вышла не по любви.
Девятнадцатилетней девушкой пришла работать в эту больницу. Через полгода, во время одного из ночных дежурств, меня изнасиловал врач и пригрозил расправой, если открою рот. Этот ублюдок - мой муж и твой лечащий врач-окулист. Он вынудил меня выйти за него. Но я поклялась, что никогда не рожу от него ребенка. В отместку он стал издеваться надо мной. Еще кого-то изнасиловал, но отмазался деньгами. Меня часто бил и позорил перед знакомыми..."
Марина заплакала, и Андрей испытал жалость к несчастной женщине. Начал корить себя за нанесенную ей обиду. Ах, судьбы, судьбы, кто вас пишет? Неужели вашему художнику больше по душе темные тона красок?
В палату вошла медсестра, чей голос он только что слушал на кассете, и принесла очередную порцию таблеток. Не перекинувшись с ней ни словом, он быстро расправился с пока еще необходимой "химией" и продолжал слушать. "Я ничем не могу противостоять ему. Он старше меня на 16 лет. У него везде знакомые, связи, даже среди каких-то отморозков.
Кто-то донес ему, что я слишком часто и подолгу задерживалась у тебя в палате. Он избил меня и начал выпытывать причину. Кричал, что я с тобой трахаюсь, что убьет нас обоих. Я не выдержала и сказала, что ты - гей... Прости меня. Но только тогда он отстал от меня и рявкнул, что педерасту глаза, как мужику, не нужны.
Но я точно знаю, что ты будешь видеть. У меня есть знакомые специалисты, и они не сомневаются в том, что ты полностью выздоровеешь. Нужны высокопрофессиональные нейрохирурги и хорошая аппаратура. Вот и все, что я хотела тебе сказать. Не прошу больше о прощении, но дай как-нибудь понять, что ты меня больше не ненавидишь".
Андрей снял наушники и, обессиленный от откровенного монолога, попробовал успокоиться и уснуть. Но побороть нервное возбуждение оказалось непросто. Мысли, одна страшнее другой, терзали не только ум, но и сердце. О его тайне узнал еще один человек. И какой! Женоненавистник и отъявленный негодяй, грязный подонок. Палач от медицины!
Нахлынувшие жесткие определения породили в душе юноши растущее с каждой минутой чувство ненависти. Снежной лавиной оно сметало на своем пути все проявления добродетели, уважения к человеку и самое страшное - исчезло чувство страха. Его место прочно заняла месть. Но шансы ее немедленного удовлетворения практически равнялись нулю. Андрей прекрасно понимал безысходность ситуации, и от этого его мучения усиливались. На чашу весов были брошены, с одной стороны - отмщение, с другой - единственный, но неприемлемый для него способ реализации, в основе которого было предательство Марины.
Вновь и вновь, мысленно прокручивая ее монолог, молодой человек неоднократно приходил к одному и тому же выводу - она, как и он, жертва обстоятельств. Желание женщины отомстить своему мужу, их общему врагу, не что иное, как оправданное стремление исправить свою неудавшуюся жизнь. Для Андрея же оставалась только месть.
И когда вечером медсестра приступила к своим обычным процедурам, он сдавленным голосом произнес: "Марина, я согласен..."

 3 часть

Мама

Операция была назначена на первое декабря. А уже за неделю до нее Андрей с матерью ехали в Питер. Благодаря связям и деньгам их ждали в ленинградском гарнизонном военном госпитале. И как это часто бывает в трудную минуту, нашлись добрые родственники, которые обещали приютить мать с сыном в далеком и прекрасном городе. Кто-то уехал за границу, оставив им двухкомнатную квартиру на Красноармейском проспекте. Не центр, да и от госпиталя далековато, но, какое ни есть, все же бесплатное отдельное жилье. При бешеных ценах в гостиницах это - хорошая помощь их и без того тощему кошельку.
Впереди - двое суток пути, а в поезде, когда за окном - однообразная картина грязно-серого и бело-зеленого цвета, надоедает и спать, и читать. Только случайные откровения соседей по купе отвлекают от стука колес на рельсовых стыках. А Андрею и вовсе оставалось только думать. Ни соседей, ни картин, ни книг и газет. А сон из-за непреодолимого предоперационного волнения уже не приходит давно. Не купе вагона, а темный тюремный карцер на колесах. Только заботливая мама рядом. То теплее укутает ноги припасенным домашним пуховым одеялом, то чаю горячего закажет проводнику.
"Сколько она пережила за последнее время? Наверное, морщинок прибавилось, а может, и поседела, - подумал Андрей. - Хотя она у меня молодец. Всегда за собой следила. Не зря все знакомые и соседи удивлялись: как это у нее такой взрослый сын... Как же давно я не видел ее? Целую вечность. И сколько горя внезапно свалилось на ее плечи? Ни она, ни отец до сих пор ничего обо мне не знают".
Андрей стыдился самого себя, своих чувств, сердце щемило от причиненной самым дорогим людям боли.
- Мама, - почти прошептал Андрей и испугался собственного волнения.
- Что, Андрейка, - сквозь вечернюю дремоту отозвалась мать.
- Мама: Я должен кое о чем тебе рассказать...
- Не надо, сын... Я знаю...
Андрей недоуменно повел незрячими глазами по полутемному купе, словно хотел найти у кого-то поддержки.
- Я все знаю, Андрюша, - с болью повторила мать. - Еще два месяца назад, когда ты лежал в больнице, приходил Филипп. Мы столкнулись с ним у двери твоей палаты. Так мы познакомились. Он рассказал о вас все...
Мать не сдержалась, заплакала. Так, как умеют плакать только матери, тихо. Но тут же осторожно, чтобы не нарушить тишины и не взволновать сына, достала платочек и вытерла слезы.
- Не надо, мама... Все, как в американском кино, закончится хорошо. Ты веришь?
- Конечно, верю:
Все чувства за короткий срок слепоты настолько обострились у Андрея, что он, не видя, видел материнские слезы. Встал и со словами: "Но почему он не зашел ко мне?" - обнял ее.
- Я его не пустила, - ответила мать. И как бы извиняясь, добавила: - Мы переживали за тебя, чтобы снова не наступил кризис. Он приходил проститься. Его пригласили в Канаду. А через четыре дня он уехал...
Андрей, как загулявший допоздна в холодное время года котенок, свернулся в клубок и по самые глаза натянул на себя пуховик. Что и как переживал он в эти минуты, известно только его измученной душе.
Уже из-под одеяла он вдруг испуганно спросил:
- Отец тоже знает?
- Нет, я ничего ему не сказала...
Андрей облегченно вздохнул. Точнее, не столько облегченно (все равно когда-нибудь узнает), сколько в знак благодарности матери за молчание.
"А может, она скрывает от меня правду? Из жалости ко мне", - тут же задал он себе вопрос. И, поддавшись эмоциям, невольно спросил у матери:
- Мама, как ты к этому относишься?
- Как я могу к этому относиться, сынок? Для меня это - ужасная новость, - не помедлив с ответом, будто он был готов давно, сказала мать. - Но ты - мой сын, мой единственный сын.
Поступай так, как знаешь, лишь бы жизнь была тебе в радость. Только прошу - не делай глупостей. Я не должна пережить тебя. Даже если во мне говорит слепая материнская любовь - пусть Бог накажет меня. Но только не тебя:
Услышав такие слова, тут уж Андрей не смог сдержать своих чувств и тоже заплакал. Да так, словно что-то тяжелое, грузом лежавшее все последние недели и месяцы в его молодой душе, вдруг покинуло ее. В эти минуты он, казалось, повзрослел на несколько лет. И окреп. Как крепнут крылья неумелых птенцов, впервые покинувших родные гнезда, когда матери-птицы поддерживают их, чтобы желторотики не попали в лапы хищников. Так крепнет глубокое чувство преданности детей к своим родителям.
С этим Андрей и заснул - поздно ночью, под стук вагонных колес...
Андрей был благодарен Борису за "самую белую в его жизни ночь"

Белые ночи

Спустя неделю после операции произошло то, о чем совсем недавно Андрей и его близкие лишь мечтали, но верили с трудом. Зрение восстановилось. Причем сразу процентов на семьдесят. Так что белые ленинградские ночи он увидел. Правда, не летом, а в декабре. Какое же это было счастье! Ни мороз, ни сырой климат не могли остудить, а уж тем более убить, пробуждающееся в нем желание к новой жизни. Он еще не знал, что изменится, но был уверен, что теперь все будет по-другому.
Ощутимые результаты дало и второе вмешательство нейрохирургов - девяносто восемь процентов. Как говорил лечащий врач, впереди оставались коррекция и реабилитационный период.
Теперь Андрей свободно передвигался по госпиталю, еще немного - и он будет практически здоров. Но специалисты не спешили с выпиской, зная по опыту, что могут быть осложнения даже после обычной перемены климата.
Это благотворно повлияло на крепнувшего день ото дня больного. Казалось бы, госпиталь - все уныло и, может быть, где-то на волоске висит чья-то жизнь, воздух наполнен тошнотворным запахом лекарств, а в глазах рябит от полосатых пижам и белых халатов. Жуть, да и только. Но для Андрея мир вновь заиграл всеми красками радуги. Он перезнакомился с больными из соседних палат, с медсестрами и докторами, с обслуживающими их этаж солдатами срочной службы. Он наслаждался жизнью, поедал глазами все вокруг, смотрел на каждую мелочь по-новому. Если бы его глаза могли говорить, они болтали бы без умолку, как только что научившийся лепетать малыш.
Многие из окружавших его пациентов госпиталя поняли стремление молодого человека скорее избавиться от недуга, особенно от приобретенного комплекса неполноценности. И кто шуткой, кто просто беседой или примером из своей жизни, сами того иногда не осознавая, вселяли в Андрея уверенность в полной реабилитации. Один из офицеров, ветеран войны в Афганистане, ежедневно подтрунивал над ним: "Вы, господин Паниковский, какую сегодня шейку изволите - гусиную или женскую?" И обязательно кто-то отвечал за Андрея: "С такими глазками, конечно, женскую - легче соблазнить..."
Среди людей, особенно по-доброму относившихся к парню, был сержант срочной службы. Его почему-то все называли кастеляншей. Может, за то, что в его обязанности входило выдавать постельное белье, больничные пижамы, халаты и прочую, говоря военным языком, материальную часть. Андрей не знал его имени, хотя иногда, как и все больные, заглядывал в каптерку.
В одну из таких встреч они разговорились. Борис, так звали каптерщика, оказался далеко не глупым собеседником. Родом он был из Иванова. В армию напросился сам после второго курса местного пединститута. Причину не называл - чего-то стеснялся или, может быть, боялся. Андрей не спешил выяснять. Но, когда Борис узнал, что его новый знакомый из Молдавии, разговорился. И о родителях, которые из Бельц, и о себе, мол, надоело с одними девчонками в группе учиться. Пристают на каждом шагу.
После этой беседы Андрей почувствовал необходимость все новых и новых встреч с Борисом и почти каждый вечер в свободное время просиживал в каптерке. Постепенно, обсуждая общие темы и помогая разрешать пусть небольшие, но проблемы то одного, то другого, они настолько сблизились, что стали вдвоем выполнять обязанности кастелянши.
Однако бездушное течение времени неумолимо приближало расставание новых друзей. Они уже знали дату выписки выздоровевшего Андрея. Оставалось всего два дня на оформление необходимых документов, последнего обхода и медицинских наставлений лечащих врачей.
Молодые люди решили не дожидаться последнего удара колокола и договорились устроить прощальный вечер с тортом и кофе. Борис, как мог, преобразил каптерку. Все темное и неприглядное завесил простынями и наволочками, единственную солдатскую кровать, стулья, стол также покрыл еще пахнущими белизной покрывалами. Поэтому когда после отбоя Андрей вошел в знакомую небольшую комнату, то ахнул: "Не каптерка, а люкс отеля "Белые ночи!" Борис поставил на стол небольшой торт и вскипятил воду для кофе.
- Прошу на торжественный ужин, - пригласил он Андрея. - Жаль, свечей нет.
- Да ладно, лампочка сойдет за луну, коль ночь у нас вся в белом, - весело ответил гость.
Но не успели они притронуться к кружкам с горячим напитком, как лампочка погасла. Расстроенный Борис вышел из каптерки, а через несколько минут вернулся с неутешительной новостью:
- Обледеневший провод лопнул. Генератор только на перевязочную и операционную свет давать будет. Так что на ближайшие два-три часа это - единственный кофе.
- Не расстраивайся, - успокаивал Андрей друга. - Теперь нам настоящая луна светит.
- Что ж, тогда за удачный отъезд, - произнес Борис, и они стукнулись солдатскими кружками.
Интимно-романтичный полумрак каптерки заставил друзей говорить вполголоса. А развешанные простыни, поглощая всякий шум, превращали их разговор в шепот. Белизна в лучах луны приобрела голубой оттенок, и служебная комната стала напоминать скрытый от посторонних глаз будуар.
- Андрей, - сдавленным голосом произнес Борис, - можно тебе задать один нетактичный вопрос?
Андрей кивнул головой, допивая остывающий кофе.
- Как ты смотришь на близкие отношения между мужчинами? Я говорю не о дружбе, а о более глубоком чувстве, интимном...
- Ты хочешь знать, буду ли я тебя осуждать за то, что ты - гей? - в свою очередь спросил Андрей. Да так, словно он только и ждал этого момента.
- Откуда ты знаешь?! - резко, почти закричал Борис.
- Боря, остынь. И не сердись. Я это понял, как только мои глаза снова стали видеть, когда я впервые посмотрел в твои глаза. Да и из института ты ушел, потому что девчонки тебя не интересовали.
Оба замолчали. Наступила та напряженная минута жизни наедине оставшихся небезразличных друг другу мужчин, которая способна их либо сблизить, либо оттолкнуть навсегда...
Андрей подошел к Борису и робко провел рукой по ежику на его голове, а потом сел на кровать рядом с ним.
- Значит, я не ошибся? - вопросительно произнес Борис и повернулся лицом к Андрею.
- Нет, мой добрый и нежный друг.
- Значит?
- Да!
...Прощаясь у ворот госпиталя, Андрей крепко обнял Бориса и чуть слышно, вперемежку с незаметными поцелуями, шепнул: "Спасибо за самую белую ленинградскую ночь".

Выбор

Новогодние праздники пролетели для Андрея незаметно. Он едва успевал отвечать на приглашения родственников и друзей, которые хотели хоть как-то помочь ему войти в обычный ритм жизни. Два раза успел коротко поговорить по телефону с Борисом. Коротко и, как ему показалось, сухо. Может, потому, что во время телефонного разговора над тобой постоянно довлеет ощущение присутствия третьего уха. И страх, что твоя откровенность может стать достоянием всей страны.
На третий день после Рождества Христова Андрей с радостью обнаружил в почтовом ящике два письма. Одно - совсем тоненькое, незнакомое, второе - пухлое, подписанное знакомой рукой. Закрывшись у себя в комнате, он распечатал первое. Это было гостевое приглашение в Канаду от Филиппа. Лишь пробежав глазами по официальному бланку, Андрей так разволновался, что забыл про второе послание. А потом, немного успокоившись, он распечатал и второй конверт.
"Андрейка, любимый, здравствуй! Тридцать минут назад мы разговаривали с тобой по телефону. Казалось бы, чего еще желать. Но, вернувшись к себе в каптерку, я решил написать тебе письмо. Я так ждал телефонного разговора с тобой! А, когда поговорил, на душе стало еще тяжелее. Пишу, а слезы ручьем текут, как у сентиментальной бабы. Прости, но мне хочется выть от боли в душе. Ты как-то странно разговаривал со мной. Ты что, не веришь мне? Или сомневаешься в моих чувствах? Хочу сказать один раз и навсегда, моя совесть чиста, таковой она будет и впредь. Мне больно чувствовать в твоем голосе нотку сомнения. Не обижайся на меня, прошу тебя, не сказав этого, я не успокоюсь. Одиночество и тоска - вот мои ежедневные спутники до тех пор, пока я не увижу тебя. Мне осталось всего два месяца служить. В своем армейском календаре я вычеркиваю дни и с нетерпением жду нашей встречи. Как же я хочу быть с тобой, сейчас, целовать тебя, обнимать и уснуть рядом. Пока это только мечты, но, я верю, настанет час, и мы снова будем вместе. Знай, что бы я ни делал, каждую минуту, каждую секунду я общаюсь с тобой, делюсь своими печалями, жалуюсь тебе, и мне становится легче. Я очень счастлив, что мы встретились и я могу любить тебя. Я верю в тебя и знаю, что ты меня не предашь. Береги себя, мой любимый, мой нежный котенок. Мне тебя очень не хватает. Обнимаю тебя крепко-крепко и целую нежно-нежно. Всегда твой Борис"
Андрей вложил оба письма в конверты и только тогда почувствовал на щеках слезы. Это были слезы простого человеческого счастья.
Но выбор требовал не эмоций. С письмами в руках он вышел на балкон и нашел спрятанные еще прошлым летом пол пачки сигарет. Сделав несколько затяжек, Андрей бросил с балкона окурок, чего никогда не делал раньше. Его охватило такое волнение, что закружилась голова от брошенного с шестого этажа вслед за окурком взгляда. "Красиво летит, - подумал он, - и не разобьется". Мысль остановилась. Еще секунда и...
Лихорадочно пронеслись события последних месяцев и остановились на словах матери: "Только прошу - не делай глупостей. Я не должна пережить тебя".
Андрей взял с балконного столика тонкое письмо, медленно и аккуратно, как это делал в детстве, сложил из него самолетик и с радостным криком: "Два месяца службы все-таки меньше, чем девять тысяч километров", - пустил вниз бумажного канадского голубя.