В сто концов убегают рельсы

В темной прихожей резко пахло спиртным, дверь на кухню была приоткрыта, по линолеуму коридора тянулась длинная узкая полоса света. Саня скинул ботинки и зачем-то переступил ее, прежде чем идти дальше. Тишина показалась ему неприятной.

– Гош! – окликнул он. – Я вернулся.

Гошка не отозвался. Саня тронул ручку и распахнул дверь. Что-то звякнуло и покатилось по кафелю – видимо, початая бутылка, но пораженный открывшейся картиной, Саня даже не обернулся на звук. Отовсюду: со стола, с пола, со стульев, дивана и подоконника на него с узнаваемой, снисходительно-ехидной насмешкой глядел Дэн. Санька замер, зрелище было завораживающим. Даже пугающим. Всех рисунков, набросков, акварелей одновременно, в одном помещении Санька не видел никогда. Минуту-другую он не мог прийти в себя и понять, что происходит, и потому не сразу заметил Гошку в углу у окна. Тот сидел на полу, по-турецки скрестив ноги, с пустым стаканом в руке — и мертвым, стеклянным взглядом смотрел перед собой. На Саньку он будто и не обратил внимания.

– Гоша, – тихо позвал Саня. – Что случилось?

Гоша медленно помотал головой: ничего — и от этого заторможенного движения легкий хмель, приятно круживший Саньке голову всю дорогу до дома, выветрился - как сигаретный дым от сквозняка. Настроение испортилось.

– Я Егор вообще-то, – без выражения сказал Гошка.

– Мне казалось, что… ладно, извини, – чтоб не отвлекаться на ерунду, поморщившись, согласился Санька. – Просто я не понимаю, что здесь вообще происходит. Зачем ты достал их?

Он еще раз оглядел кухню. Вид обнаженного Дэнова тела до сих пор рождал отголосок прежнего волнения — совершенно не к месту сейчас. Санька отвел глаза.

– Он заходил.

– Дэн? – спросил Санька, хотя и так понял.

– Забрал один из рисунков.

– Дэн? – глупо повторил Санька, уже удивленно. Он не представлял, для чего Дэну мог бы понадобиться любой из его старых портретов. – Это он их разложил?

– Нет. Я, — сказал Гоша.

Санька двинулся к нему, осторожно перешагивая рисунки — отдельные листы были помяты, бумага пожелтела, наброски кое-где истерлись на сгибах, краски поменяли цвет — или так подводила память. Добравшись до Гоши, Саня присел на корточки, вынул стакан из Гошкиных пальцев и поставил на пол. Санька был в той стадии опьянения, когда пробивает на близость — не на секс, поспешный и неловкий, а на странную пугающую нежность. Остро захотелось ткнуться лбом Гошке в висок, тихо чмокнуть в скулу, поймать губами мочку уха, обхватить Гошку за плечи — через силу, пусть себе ершится, рано или поздно сдастся — и прижать к себе. Прижаться. Упасть вместе прямо тут, на полу кухни — и лежать, бессмысленно глядя в потолок.

Он усмехнулся и даже отчасти устыдился этого желания — дурацкая слабость, стареет, что ли? — и все же невольно потянулся, наклонился к Гошке.

– Он охуенный, да? — неожиданно произнес тот.

Санька отшатнулся.

— Дэн, — без надобности продолжил Гошка, словно попробовал имя на вкус: — Денис.

Саня проследил за его взглядом. Один из скетчей был криво прикреплен магнитом к дверце холодильника. Память выстрелила мгновенно и попала в яблочко. Санька ощутил даже ту сладкую, сытую лень, в состоянии которой едва водил карандашом по бумаге: они оба с Дэном почти засыпали тогда, но поймать и оставить на бумаге этот момент "сразу после" Санька хотел так давно и сильно, что принуждал себя рисовать, борясь с одолевающей дремотой. Набросок вышел небрежным, грязным и был полон косяков, но выкинуть его потом у Саньки рука не поднялась.

— Гошка... Егор, — растерянно сказал он. — Это было семь лет назад.

Гоша повернулся и внимательно посмотрел на него. Он набрался заметно больше Сани, но его опьянение было другим: не расслабленно-любвеобильным, а настороженно-отстраненным. Такое наступает, если пьют не по случаю, а по причине. Вины за собой Санька не знал, с Гошкой он был честен.

— Что не так? Между разрывом с Дэном и нашей встречей у меня было... ненулевое количество контактов.

Гоша хмыкнул — как-то по-особенному, недоверчиво — Санька не понял, чему именно, — снова посмотрел и коротко, сипло рассмеялся.

— Ненулевое количество? — повторил он. — Контактов? Ты так это называешь?

— Не придирайся к словам. Я о другом. И ты меня понял.

Санька встал, намереваясь сделать шаг назад, но отступить было некуда: всюду под ногами валялись нарисованные им тела, руки, ноги, губы, глаза — какой-то сюр. Он нагнулся и поднял один из листов, стараясь не вглядываться в изображение. От резкого движения бумага по краю надорвалась. Санька положил рисунок на стол и аккуратно разгладил. Даже не оборачиваясь, он чувствовал на себе тяжелый взгляд Гошки.

— Я могу выставить сюда твои портреты, их будет не меньше, — сказал он.

— В том-то и дело, — тут же откликнулся Гошка, словно это подтверждало какие-то идиотские умозаключения — явно его не радующие.

"А в чем тогда?" — едва не спросил Саня. Но сдержался — начинать скользкий разговор сейчас не хотелось. Вместо этого он поднял с пола еще несколько набросков и акварелей, сложил в стопку, выпрямив углы.

— Пойдем спать? — предложил он устало, и одновременно с ним Гоша попросил:

— Вызови мне такси. Пожалуйста.

Он тяжело и медленно поднялся. Санька машинально протянул руку, чтобы поддержать его за локоть, но Гоша справился без его помощи.

— Не глупи, — нахмурился Саня. — Куда ты поедешь в таком виде — к матери? Думаешь, она будет рада? Пойдем, я тебя уложу. Выспишься и поговорим. Через три дня все равно уезжать, вещи сложены — не разбирать же сумки. А лучше всего — проясним все непонятки на море, — почти заискивающе пошутил он.

Но Гоша не улыбнулся.

Он стоял, глядя себе под ноги, его и без того мрачное лицо исказила гримаса — на секунду Санька подумал, что Гошку сейчас вырвет, и до холодного пота испугался за оставшиеся на полу портреты.

— Я не поеду, — помолчав, тихо сказал Гоша.

— Что?

— Не поеду с тобой на море, — он скривился так, будто слова ранили его больше, чем Саньку. — Это окончательное и не пьяное решение. Если можешь, ничего не говори, никакие слова ничего не изменят, — исподлобья бросил он взгляд на оторопевшего Саню.

— В чем дело, Егор? Хотелось бы понять.

Это было чужое, холодное имя — Егором звали почти случайного знакомого, красивого мальчика, с которым не сложилось — да и не могло. Егором был парень милой девочки Марины, подрабатывающий в Академии натурщиком.

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Мозгов не хватает объяснить, — поправился он, встретив Санькин взгляд. — Вызови такси. Я поеду, ладно?

Санька на автомате достал телефон, выбрал из списка номер и сделал заказ.

В ожидании машины Гоша сидел на стуле молча, сцепив пальцы в замок и не поднимая глаз, пока Санька потерянно убирал рисунки в папку. Изображения качались и плыли перед глазами, он складывал листы один на другой, они сливались в единый размытый образ. Саньке вдруг почудилось, что он смотрит на портреты Гошки — он моргнул дважды, прежде чем взгляд снова сфокусировался. Что-то внутри оборвалось и ухнуло в черную пустоту, когда он понял, в чем дело: все это время он рисовал одно и то же. Из раза в раз. Ничего нового с тех пор — с того самого времени, когда он начинал. Ничего стоящего больше — со времени их с Дэном любви. Новая волна оказалась обманкой — ее не существовало. Санька так и не смог больше поймать ее.

Все было зря.

— Ты сам говорил, что у нас вряд ли что-то выйдет, помнишь?

Санька не мог полноценно вдохнуть, как от удара под дых, и потому просто кивнул: помню.

— Да, — повторил Дэн громче. — Я слушаю.

Глухая тишина вынудила его оторвать телефон от уха и взглянуть на дисплей: три столбика индикатора связи показывали, что ловило нормально.

— Слышишь меня?.. Алло! — позвал Дэн.

— Ты дома? — наконец глухо выдавил Санька, минуя приветствие.

— Нет. В командировке. Ребенок тебе передал про цветы?

— Какие цветы? — не сразу понял Санька. — А-а, это... Нахуй цветы... Когда вернешься?

Тугие паузы, заполненные тяжелым дыханием, и хрипотца в голосе выдавали с головой: Санька был бухой. Ничего хорошего разговор не обещал. Вялая апатия, отступившая за время дорожных хлопот и сборов, снова подкатила к горлу. "Я устал, — мысленно произнес Дэн, — устал".

— Что-то случилось? Вы не уехали? — Он по привычке перехватил трубку снизу, прикрывая рот ладонью: — Это из-за... моего появления? Извини, я не хотел. Не подумал.

— Ты ни при чем, — перебил Санька. Дэн явственно представил, как тот пьяно мотает головой. — Ты ни в чем не виноват.

— Правда? — машинально уточнил Дэн и едва не добавил: ну и отлично. Было бы здорово, если бы связь на этой оптимистической ноте и оборвалась. Но чудес по требованию не бывает.

— Когда ты вернешься? — повторил Санька оставленный без ответа вопрос. — Командировка надолго?

— Надолго, — слишком поспешно согласился Дэн.

По молчанию в трубке он почувствовал, как Саня обиженно надулся.

— Все ясно. Понял, — сказал тот и, если бы был трезвым, на этом, скорее всего, и остановился бы. Но сегодня был другой случай. — Зря ты так. Я бы не стал грузить тебя своими проблемами, я бы просто... — он замялся, и Дэн криво улыбнулся: ну разумеется. Ему хорошо было известно и то, что стал бы делать с ним Санька, и то, как он это обычно называл. Дэн уже знал, каким будет продолжение фразы. — Я просто хотел с тобой увидеться.

— Я тоже, — честно сказал Дэн. — Хотел.

Когда-то он многого хотел. Слишком многого.

— Да? — обрадовался Санька. — Тогда договорились. Позвони, как будешь в городе. Сколько у тебя там это дело продлится — неделю? две?

— Не знаю. Как получится, — Дэн покосился на Гульбаша. С топорной деликатностью тот старательно пялился в окно. Дэн снизил тон: — Я немного занят сейчас, не могу долго говорить. Перезвоню потом.

— Да-да, конечно. Бывай. Буду ждать, — с хмельной воодушевленностью подхватил Санька, и Дэну даже стало его жаль.

Он отключился. Откинулся на сиденье. Гульбаш так и не повернулся. Смурной водитель из местных, которого Дэн про себя и без того сразу прозвал Хароном, казалось, помрачнел еще больше. По обочинам раздолбанной грунтовки мелькала пожухлая на солнце зелень. Без климат-контроля в машине даже с опущенными стеклами было душно и тяжко: парило, как перед грозой, хотя метео-приложение с утра не обещало ничего похожего. Дэн снял блокировку, чтобы перепроверить снова, — или просто чтоб занять себя чем-то. Но при взгляде на экран под ребрами неожиданно царапнуло что-то малодушно-совестливое. Он поколебался минуту-другую, а потом раздраженно коснулся иконки сообщения и по памяти ввел в окно адресата Санькин номер. Тонкая сосущая боль под ложечкой заставила скривиться: он ничего никому не был должен, особенно теперь. Это было неправильно — лезть в чужие дела, унизительно и пошло какой-то престарелой свахой устраивать чью-то личную жизнь. Тем более Санькину — после всего, что между ними было. У Дэна не было ни сил, ни времени, ни желания заниматься чьими бы то ни было проблемами, и тем не менее...

"Ребенок, — набрал он и тут же стер, исправив: — Егор хороший. Ты там это..." — Дэн остановился, подумал, ввел: "не проеби, что ли" — и поставил точку.

Потом перечитал получившуюся смс-ку раз пять — и удалил всё от последней буквы до первой.

"Привыкай обходиться без меня, Саня", — написал он и, не дав себе пожалеть, нажал на "отправить".

На отдельном номере Дэн настоял сам. Приданный ему оператор Макс, на вид совсем пацан — может быть, стажер на каникулах, поглядывал на него с опаской и неуловимо сторонился, пугать парня еще сильнее не хотелось. Гульбаш было заикнулся о соседстве, но Дэн выразительно посмотрел на него, и он заткнулся. Развел руками:

— Ну как знаешь. Живи бобылем.

Второй оператор Костик хохотнул, мальчик Макс вымученно улыбнулся. Руководитель группы молча дал отмашку девушке на ресепшне и забрал со стойки на один ключ больше.

Место, куда они заселились, когда-то — лет двадцать, а то и все тридцать назад — могло считаться добротной провинциальной гостиницей. Но к нынешнему времени здесь впору было снимать хорроры-псевдодокументалки про зону отчуждения. Некогда красные, вытертые до залысин паласы в коридорах, бежевые дсп-шные двери "под дерево", советские замки с ключами на брелоках-шарах, покосившиеся деревянные рамы, занавески с геометрическим узором — все вместе производило какое-то особенно угнетающее впечатление. Правда везде было чисто, убрано, унитазы и раковины сияли белизной, постельное белье, видимо, не только отбелили, но и накрахмалили, а в трубах обнаружилась вода, после изматывающей дороги по жаре — мечта. Дэн морально уже был готов принимать холодный душ, но при повороте ручки с красной сердцевиной из крана потекла слабая, но определенно теплая струя. Дэн кинул сумку на кресло в углу и сел на край широкой койки. Кровать заскрипела и прогнулась под его весом. Дэн откинул постель с угла, чтоб убедиться, — под толстым матрасом действительно оказалась железная сетка, как на кроватях в детском лагере, куда он ездил подростком. Дэн даже не представлял, что такие штуки где-то все еще функционируют.

В открытую дверь постучали. Не дожидаясь его отклика, в номер вошла женщина в синем переднике с "крылышками" со стопкой полотенец в руках. Назвать ее горничной язык у Дэна не повернулся бы. Вспомнилось слово "сестра-хозяйка". Женщина оглядела кровать с отогнутой постелью, сгрузила ношу на прикроватную тумбу и посмотрела на Дэна.

— Щит нужен? — четко, с расстановкой произнесла она.

— Что? — Дэн почувствовал себя героем арт-хаусного кино в жанре абсурда.

— Щит, — повторила она и только потом кивнула на сетку. — Из досок. Если тебе на жестком спать лучше, на раму положим — будет хорошо. Принести?

— Нет, — растерянно сказал Дэн. Фамильярное тыканье "сестры-хозяйки" его покоробило.

— Ну как знаешь, — второй раз за сегодняшний день услышал он.

Когда она вышла, он поправил белье и сел на кровать — провалившись так, что колени оказались почти на уровне груди. Он с трудом выбрался из ловушки и пошел к выходу.

— Подождите, пожалуйста!

За дверью номера никого уже не было. Синий рабочий передник мелькнул за поворотом, Дэн догнал ее только в конце другого крыла.

— Я передумал, — запыхавшись, сказал он. — Насчет щита.

— Хорошо, — кивнула сестра-хозяйка, — скажу Сергеичу, он принесет.

Дэн возвращался по длинному пустому коридору. Палас приглушал шаги. Двери по обеим сторонам пустого коридора были закрыты, голосов не было слышно. Дэн подумал, что не знает номеров комнат, где обитают остальные.

— Ну чего ты сидишь тут, как сыч, а? Спустись, выпей с людьми, тебе еще работать с ними.

— И какое отношение совместная пьянка имеет к работе? — больше по инерции спросил Дэн. Все эти разговоры и предъявы обрыдли ему еще на этапе универа. Он вернулся к кровати и лег, закинув руки за голову.

— Я устал. Передай им: без обид, — Дэн постарался, чтоб это прозвучало насколько возможно доброжелательно. Больше всего хотелось, чтоб его оставили в покое: все и прямо сейчас. — Искренне завидую всем, кто после такой адской тряски еще может пить. Я пас.

— Никто ж не заставляет нажираться. Можешь чисто символически…

Дэн стиснул зубы и сосчитал до десяти.

— Я устал, — повторил он сдавленно.

Гульбаш не уходил. Огромный, он стоял в дверях, закрывая собой почти весь дверной проем, так что едва не касался макушкой притолоки, а плечами — косяков, и смотрел на Дэна, наклонив голову.

— Знаешь, почему они все так накинулись на тебя? — сказал он спустя минуту. Дэн чуть не застонал вслух. — В сущности, что такого ты сказал, что не было бы известно всем? Любому другому: Альбертычу, Михайловскому, Полине, Гольману — да кого хочешь возьми из вашей тусовки — спустили бы на тормозах, от силы — попеняли бы немного ритуально, а по тебе не оттоптался только ленивый. Так вот поэтому.

— Мне срать, — не выдержал Дэн, хотя стоило бы промолчать.

— Да не срать тебе, не ври ты хоть себе. Ты даже в общении со своими корчишь из себя королеву в изгнании среди плебса, а потом страдаешь, когда оказывается, что этого не прощают.

— Оставь меня в покое, — с нажимом, разделяя слова, попросил Дэн.

Гульбаш замолчал. Ядовитый ком подкатил к горлу, готовый вырваться наружу, но Дэн сдержался. Скатиться сейчас в бессмысленный срач было бы последним делом.

— Уйди, очень тебя прошу.

Дэн демонстративно закрыл глаза и дождался, пока хлопнет входная дверь.

"Слышал, у тебя теперь стабильная работа? И как, сосать у новых хозяев — сладко?"

"Это правда? Скажи, что нет. Вот уж не думала, что ты на такое способен".

"А чего вы хотели? После той его статьи я уже ничему не удивляюсь".

Дэн чистил ленту, и конца и края не было видно. С противоположной стороны навешивали с не меньшим усердием, но к этому Дэн хотя бы привык.

"Я не понял, этот сладенький теперь будет на ТВ-М? Это вообще как?"

"Надо что-то делать, нельзя это так спускать. Как насчет бойкота каналу?"

"А он что, в самом деле того... на заднем дворе играет?"

На почте висело письмо от Альбертыча: "Хороший, умный мальчик. Все правильно сделал, не слушай никого. Как вернешься, позвони или заскочи, дело есть".

Отголосок прежнего трепета шевельнулся в груди и тут же угас. Еще месяц назад Дэн был бы польщен и полетел бы на зов, окрыленный. Теперь как отрезало, бежать на свист больше не хотелось. Формальная вежливость все же заставила его набрать: "Что-то важное?"

"Все при встрече", — бросил кость Альбертыч в своем обычном стиле, что добавило гадливости и без того неприятному осадку. Дэн захлопнул ноут и откинулся к изголовью.

Привезенная с собой бутылка коньяка стояла на прикроватной тумбе. Рядом торчал пластмассовый пузырек с таблетками, которые по каким-то своим каналам доставала всем Алька. Дэн перевел взгляд с алкоголя на лекарство, решая, каким путем отправиться ко сну, и выбрал короткий. Он взял в руки пузырек, откупорил крышку и постучал пальцем, чтобы выбить таблетку на ладонь, но безрезультатно. Стукнул сильнее, а потом тряхнул бутылочку с досады — белым горохом колеса высыпались и раскатились по поверхности тумбы, а две или три, докатившись до края, беззвучно упали на пол. Дэн чертыхнулся. Ребром ладони он собрал таблетки в кучу и наклонился, чтобы поднять упавшие, но тусклый свет ночника не позволял ничего толком разглядеть на ковре. Плюнув, Дэн невольно потянулся к коньяку.

В гостиницах из советских фильмов в номерах всегда стояли графины, окруженные несколькими гранеными стаканами, но здесь ничего похожего Дэн не увидел. Пришлось хлебнуть из горла. Он сделал один глоток, другой. Коньяк пошел хорошо.

Пить в дерьмовом настроении Дэн не любил, чаще всего становилось только хуже. Он напряженно ждал опьянения, но оно все не приходило: ни через полчаса, ни через час, когда бутылка была почти ополовинена. Его накрыло — и разом — когда он попытался встать. Повело так, что до туалета он полз по стеночке. Сильно мутило, но не рвало, наверно, то, что он не ужинал и не закусывал сейчас, было и к лучшему. Пол дергался перед глазами, мерзкий узор ковра плыл и тек под ногами, искаженные цвета переливались, как от псилоцибина. Дэн сполоснул лицо холодной водой, добрался до постели и попытался прийти в чувство. Взгляд его поймал в фокус кучку таблеток. Несколько минут он пялился на них совершенно бессмысленно, а потом поймал себя на том, что получившийся вид ему нравится. Маленькие белые пилюли лежали аккуратной горкой, они уместились бы в ладони, согнутой лодочкой, все до единой, и их легко было бы пересыпать в рот. От запивки облатка стала бы скользкой, никакого отторжения или рвотного рефлекса. Дэну стало невыносимо душно.

Он встряхнулся и поднялся, чтобы открыть балконную дверь. От свежего ночного воздуха в голове немного прояснилось. Дэн постоял у выхода, подышал, в какой-то момент рванул в туалет и все-таки блеванул в унитаз. Почистил зубы, сунул голову под кран. Когда он вновь вернулся, ему стало значительно легче. Но ни намека на желание спать у него не появилось.

Дэн переступил невысокий порожек и вышел на балкон. Окна номера были расположены на фасаде здания, немного перегнувшись через перила, можно было увидеть центральный вход в гостиницу. Ночь была густо-темной и влажной. В гулкой тишине снизу слышался негромкий, видимо, дружеский разговор: с короткими смешками и хлопаньем по плечу. Без особого любопытства, машинально Дэн наклонился и поискал глазами источник шума. Небольшая компания человек в пять стояла у клумбы. Курили: красноватые огоньки сигарет разгорались, слабо подсвечивая лица, и снова гасли. Одним из курящих был Гульбаш. Его фигуру опознать можно было даже в темноте. Остальных Дэн не знал. Заводя контакты среди местных, Гульбаш по-журналистски был, скорее всего, прав и все делал верно, но что-то в этом резко раздражало Дэна. Стоило уйти обратно в номер, но он остался. Докурив, собеседники по очереди пожали Гульбашу руку и неспешно двинулись в сторону центра, а Гульбаш пошел к гостинице. Перед тем, как нырнуть под бетонный козырек у входа он вдруг поднял голову и, как показалось Дэну, прицельно посмотрел на него. Дэн рефлекторно дернулся. При дневном свете они бы точно встретились взглядом, но сейчас было темно. Оставалось рассчитывать, что свет ночника не доходил до балкона. Отчего-то страшно не хотелось, чтобы Гульбаш его заметил.

Настроение снова испортилось. Дэн прикрыл балконную дверь и вернулся в номер. Сна по-прежнему не было ни в одном глазу. Он тупо посидел минут пять. Потом закрутил крышку бутылки, сгреб таблетки с тумбы в руку и попробовал затолкать в пузырек. Выходило плохо. Он ссыпал те, что удалось, а остальные неловким движением смахнул в открытый ящик.

Звук задвигаемого ящика совпал со стуком в дверь.

Неожиданно для себя Дэн с предельной ясностью осознал, что этого стука ждал. Более того, был бы разочарован, если бы его не случилось.

И все же тихо выругался, прежде чем идти открывать.

— Чего тебе?

Гульбаш стоял, опираясь локтем о косяк и глядя себе под ноги.

— Знаешь же... — сказал он.

От него пахло знакомым парфюмом, только Дэн не смог вспомнить, откуда этот запах ему известен. Волосы у Гульбаша были мокрыми, от них за шиворот, в вырез футболки — другой, не той, что была вечером — стекала крупная капля воды. Дэн усмехнулся. Подготовился. Перед тем, как явиться сюда, запихнулся под душ.

— Вот так прямо и не впустишь? — спросил Гульбаш.

Прямо перед глазами Дэна оказалось широкое плечо, обтянутые рукавом рельефные мышцы над локтем, часть шеи с уходящей под ворот ключичной ямкой. Дэн посторонился. Пусть, мысленно согласился он. Какая разница. То, что это будет Гульбаш, как-то очень органично завершало весь пиздец, что творился в его жизни.

Гульбаш несильно толкнул его, оттесняя. Дэн закрыл за ним дверь, немного постоял и пошел следом.

По-хозяйски оглядев номер, Гульбаш приподнял бутылку, прочитал надпись на этикетке и чему-то своему покачал головой.

— Что за колеса?

Две незамеченные таблетки остались валяться на тумбочке. "Тебе-то что?" — собирался сказать Дэн, но вместо этого почему-то послушно отчитался:

— Снотворное.

— Дурак, что ли? — округлил глаза Гульбаш. — С коньяком?

— Ну если лежат нетронутые, значит, я их не принял, — издевательски-терпеливо пояснил Дэн, словно и не думал об этом.

Он отошел к окну и присел на подоконник, наблюдая. Странная апатия охватила его, обычное раздражение при виде Гульбаша уступило место безэмоциональному выжиданию. Дэн терпеть не мог, когда трогали его вещи, взвивался, когда это делали мать или Алька. Сейчас же бесцеремонный "оперативный осмотр" задевал его лишь по касательной, больше по привычке. Все, что происходило, было как-то очень правильно — как заслуженное наказание.

Минуту спустя Гульбаш сидел на раскрытой постели в одежде.

— Раздевайся, — будничным тоном распорядился он.

— Отличная прелюдия, — хмыкнул Дэн.

— Ну, — проигнорировав насмешку, подстегнул Гульбаш.

— Не нукай, — вяло огрызнулся Дэн. Не запряг, на автомате всплыла в голове детская поговорка. — Начальник нашелся.

Он стащил толстовку и майку. Расстегнул ремень, спустил джинсы, трусы, снял носки. Пол показался холодным, когда он шагнул к кровати, по коже пробежали мурашки.

Гульбаш принял его, уложил под себя грамотно, сосредоточенно и молча — это удивило больше всего: Дэн предполагал, что такие и в постели без умолку болтают или тупо шутят. В движениях Гульбаша не чувствовалось неуверенности, той слабины от внутреннего стыда, к которой Дэн уже почти привык с Андреем. Гульбаш оказался тяжелее всех, с кем Дэн спал, через пять минут манипуляций под ними раздался явственный деревянный треск. Гульбаш вздрогнул и отстранился.

— Что у тебя там?

Лицо его в возбуждении было неузнаваемым.

— Щит, — отрешенно ответил Дэн, глядя в потолок. — Сколоченные доски для жесткости.

У него отчаянно стояло.

...Гульбаш сполз с него и отодвинулся в сторону, но места все равно не хватало. Достаточно широкая для одного, кровать все же не была рассчитана на двоих. Гульбаш лежал, плотно привалившись сбоку, тело его было горячим и липким. Дэн выбрался из-под придавившей его грудь тяжелой руки и спустил ноги на пол. На ковре валялся завязанный презерватив. Дэн брезгливо подобрал его и пошел в душ. Чуть теплая вода шла с плохим напором, больше брызгала тонкими дергаными струйками, через пять минут Дэн замерз до дрожи и потом долго стучал зубами и растирался казенным полотенцем.

Вернувшись, он растолкал Гульбаша.

— Тебе пора.

Тот рывком сел, обвел комнату бессмысленно-сонным взглядом и, только наткнувшись глазами на Дэна, осознал, где находится. Широко зевнул, потер лицо обеими ладонями. Дэн бросил ему на постель вещи.

— Давай. Одевайся.

Гульбаш поднял голову и усмехнулся.

— Концовочка достойна прелюдии, — сказал он.

Дэн пожал плечами.

— Я не специально. Сказал бы, что, оставшись здесь, ты себя скомпрометируешь, но на самом деле, я просто люблю спать один.

Гульбаш лениво потянул к себе джинсы. Нижнего белья на нем и не было.

— Поживее можешь? — поторопил Дэн. — Через три часа вставать.

На самом деле, Дэн сомневался, что заснет. Холодный душ смыл приятную посткоитальную истому, в тело вернулась прежняя ясность. Зато утром голову точно накроет туман, ползать ему, как вареной мухе, и с трудом соображать. Мысль об этом вызвала внутри новую волну глухой тоски.

Зато Гульбаш с виду вполне был доволен. Одевшись, он пригладил волосы и неожиданно сверкнул белыми зубами.

— Скомпрометируешь... — процитировал он.

Дэн отступил, пропуская его к двери.

— Все. Теперь панораму сделай, — велел Максу Дэн. — С воронками. Потом дом крупно возьми, двери, окна, вот это все... Еще надо перспективу дать, может, с того угла, где развалины?

— Да понял я, — недовольно огрызнулся тот. — Сам разберусь.

Он мотнул головой и бросил короткий косой взгляд на девчонку, прежде чем картинно вскинуть камеру к плечу. Рисуется перед ней, только теперь заметил Дэн. Он отошел с дороги, чтобы не мешать обзору камеры, и встал ближе к раскуроченному подъезду. Под ногами хрустнули осколки.

Девочка и правда чем-то цепляла. Непохожая на всех тех, кого они встречали и с кем говорили здесь, странненькая — слегка не от мира сего, с окружающей картинкой она составляла жутковатый, но эффектный контраст. Что-то инфернальное было в ее негромкой, слишком ровной речи, отчужденной улыбке и особой, неформатной, но очень яркой красоте — на фоне всего вокруг. Дэн уже знал, как использует записанный с ней кусок.

— Уезжали бы вы отсюда, — внезапно сказал он вместо обычного "спасибо".

Он сам не понял, что заставило его произнести эту банальную присказку. Никто здесь — и она в том числе — не вызывал у него человеческого отклика. Что-то не срабатывало в механизме участия. Ничто из того, что он здесь видел, узнавал и записывал, не задевало в нем личного, не рождало внутри сочувствия. Какая-то эмоциональная анестезия.

Девочка по-птичьи наклонила голову и долго рассматривала Дэна, как экспонат кунсткамеры.

— Зачем?

Дэн растерялся. Остальные обычно спрашивали: куда? — и ответ был очевиден: да куда угодно.

— Я не хочу уезжать, — добавила она. — У меня здесь дела.

Девочку звали Серафима. Она обходила квартиры и частные дома и помогала, кому могла: старики, больные, инвалиды, дети. Судна, продукты, готовка, прогулки — изо дня в день, бесплатно.

— Надорветесь, — сказал он. — Поверьте, я видел достаточно волонтеров, все они выдыхаются, кто раньше, кто позже.

Она оглядела Дэна, заинтересованно прищурившись, и вдруг рассмеялась чему-то своему — звонко, раскатисто. По коже у Дэна пробежал неприятный холодок: что-то потустороннее, пугающее отголоском слышалось в переливах этого смеха с ускользающим поводом.

— Ну что вы. Я вовсе не волонтер, — отсмеявшись, прежним бесстрастным тоном продолжила она и вдруг подмигнула: — Я юродивая.

Может быть, из-за недосыпа, может, из-за марева плавящей асфальт жары происходящее опять напомнило Дэну трэшовый крипи-фильм. Он даже пожалел, что Макс не снимает диковатый финал этого разговора. В конце концов, почему бы не забить на журналистику и не заделаться арт-хаусным режиссером.

— Вы больше похожи на ведьму, — в безотчетном порыве откровения сказал он.

Макс, видимо, от неожиданности, развернулся и смерил его презрительно-уничтожающим взглядом. А вот девочка не обиделась, улыбнулась — с насмешливой, почти глумливой искрой, от которой Дэну опять стало не по себе. Зубы у девочки были удивительно хороши: белоснежные, с глянцевой прозрачной эмалью.

— Панночка помэрла, — мягко, растягивая гласные произнесла она и снова прыснула, но почти сразу осеклась, увидев что-то за спиной Дэна.

Он обернулся. Из дверей подъезда прямо к ним направлялась женщина лет пятидесяти — сухая, высокая и прямая. Плотно сжатые губы и белые злые глаза выдавали ее настрой. Макс выключил и опустил камеру, сдал назад, к машине. Не стать ему профессионалом, отстраненно отметил Дэн.

— Включи, — бросил он.

Макс что-то буркнул себе под нос, но камеру поднял, повторять не пришлось.

— Теть Лера, — упреждающе окликнула Серафима.

— Кто вы такие и что вам здесь надо? — не обращая на нее внимания, обратилась теть-Лера напрямую к Дэну.

Дэн достал из кармана корочки, снял с шеи аккредитационный бейдж. Женщина дотошно изучила и то, и другое, вернула и характерно уперла руки в бока.

— Это где такой канал показывают? — скривилась она. — Что-то никогда не видела.

— Мы из Михайловки приехали, — произнес за спиной вышедший из машины Харон. — До того в Светлом снимали и в Воронцове.

— Ты-то, может, и с Михайловки или со Светлого, к тебе вопросов нет, — отмахнулась она, — а эти?.. Откуда взялись?

— Не согласитесь с нами поговорить? — спокойно спросил Дэн.

— Поговорить? — угрожающе повторила она. — Поговорить?!

— Это не займет у вас много времени.

— Конечно, — кивнула она, — не займет.

Дэн еле успел отклониться — жесткая ладонь проехалась по его шее и плечу, но прямой оплеухи удалось избежать.

— Я с тобой поговорю, — удары посыпались один за другим, сильные и довольно болезненные. Дэн, как мог, уклонялся и прикрывался руками, но саму тетку не тронул. — Я с тобой сейчас так поговорю...

— Тетя Лера, не надо, — подскочила Серафима и на удивление ловко оттащила ее от Дэна, обхватив поперек груди. — Они как лучше хотят, они правду… Пусть видят.

— Упыри они! — с каким-то глухим отчаянием выкрикнула теть-Лера. — Воронье! Что, нравится?

Она плюнула Дэну под ноги и вырвалась из удерживающих рук.

— А ты-то куда, а? — накинулась она на Серафиму. — Дура! С кем путаешься? Какую правду? Вот ведь Бог умом обидел. Это же мухи навозные, с ними якшаться — только пачкаться.

Дэн обернулся. Макс потерянно продолжал снимать. Харон смотрел на творящийся цирк, скрестив руки, с застывшей инфернальной улыбкой.

— Слетелись... — голос теть-Леры стих до ненавидящего шепота, она задыхалась и держалась рукой за сердце. — На кровь и горе. Ненавижу вас... Всех ненавижу. Будьте вы прокляты.

Она вдруг закрыла руками лицо и осела на асфальт, прямо на осколки, комья земли и бетонную крошку.

Рядом на корточки опустилась Серафима и молча приобняла ее за плечи.

— Кого у нее… кого она потеряла? — спросил Дэн.

Серафима заторможенно подняла голову. Взгляд у нее был кристально-прозрачный и холодный, как колодезная вода.

— Панночка помэрла, — бесцветно сказала она. — Хоронить будем.

Они садились в машину под ее заливистый смех и беззвучный плач теть-Леры. Макс демонстративно забрался вглубь на заднем сиденье и отвернулся к окну.

— Все снял? — спросил у него Дэн. Макс только кивнул.

— Зря вы сюда приехали, — заводя двигатель, флегматично сказал Харон. — И ты, и он. Оба вы здесь чужие.

Он говорил не о Максе, понял Дэн.

Дожидаться, когда Дэн уйдет к себе, Макс не стал — юношеский максимализм.

— Я не могу с ним. Поменяйте нас с Костей. Пожалуйста.

Руководитель их съемочной группы Петровский оторвался от каких-то бумаг и вздохнул.

— Что-то случилось? — он не дождался ответа и перевел взгляд на Дэна.

Дэн тоже промолчал.

— Илья! — громко позвал Макс. — Можно я завтра с тобой поеду?

— Нельзя.

Гульбаш отложил ноут с колен, подошел к ним и тоже вопросительно посмотрел на Дэна. Дэн закатил глаза.

— Хорошо. Можно, — "передумал" Гульбаш. — А что все-таки случилось?

Ночью Гульбаш приподнялся рядом на локте и подпер голову ладонью. Даже боковым зрением Дэн заметил, каким азартом блеснули его глаза в темноте.

— А хочешь, я возьму камеру и с тобой оператором съезжу? Я умею с ней обращаться, у меня даже корочки есть. Мое почти готово, один день потерпит. Буду делать все, что скажешь. Не хуже Макса точно выйдет.

Дэн не ответил.

Приняв его молчание за отказ, Гульбаш разочарованно откинулся на подушку, попутно придавив Дэну руку и сдвинув его ближе к краю. Щит жалобно скрипнул, рама больно впилась Дэну под лопатку. Он поерзал и пихнул Гульбаша плечом.

— Иди уже, ну.

— Не нукай, — мрачно сказал Гульбаш и встал с кровати, — не запряг.

Волосы у Марины были прямыми и удивительно гладкими. Егор перебирал пряди, накручивал кольцами и распускал, локоны змеились между пальцами, приятно щекотали ладонь.

Марина лежала на диване, положив голову ему на колени, глаза ее были закрыты, узкие ступни упирались в подлокотник. Вся она была ладной: от кончиков ногтей с аккуратным педикюром до дрожащих густых ресниц, все в ней было располагающим: мягкий грудной голос, ускользающий взгляд, припухшие губы со вздернутыми уголками. Марина была хороша во всем. И она Егору нравилась.

А уж как она нравилась его матери.

Он перенес руку и тронул Маринину грудь – ту, что была ближе, правую, потом накрыл ладонью левую, слегка сдавил. Марина беззвучно выдохнула через рот. Грудь у нее была небольшой – что тоже смотрелось удивительно гармонично – и упругой, трогать ее было физически приятно. Под пальцами поднялся и затвердел сосок, с другой стороны за трикотажной тканью майки так же выпукло торчал второй. Егор сдвинул бретельки к плечам и потянул край выреза вниз, открывая грудь целиком. Нижнего белья под топом не было, за четкой границей загара по купальнику начиналась светлая кожа, синеватыми штрихами кое-где сквозь нее просвечивали тонкие вены. Марина часто задышала и открыла потемневшие глаза.

– Егор…

Она выпростала руку из проймы и коснулась его затылка – легко, едва обозначая желание наклонить Егора к себе, притянуть. Егор осторожно взял ее за запястье, погладил большим пальцем место, где бьется пульс, – и освободился.

Обидно было то, что он хорошо чувствовал, как это все может волновать: голодный блеск в глазах, беззащитность обнаженного тела, приоткрытый влажный рот, слегка раздвинутые бедра – как все это может заставить кого-то плавиться и дрожать. Кто-нибудь отдал бы многое, чтобы оказаться сейчас на его месте. Егор вытащил пуговицу из петли Марининых джинсовых шорт, дернул короткую молнию вниз и скользнул рукой в расстегнутую ширинку. Марина закусила губу и сжала в кулаке покрывало.

Нет, он тоже был возбужден — но как-то очень трезво и отстраненно. Ему нравилось ее тело, его пластика, податливость, запах — но больше с эстетической стороны. А эстетика, по-своему, враг удовольствия. Маринина красота была зримой, как красота мадонн с музейных картин, она радовала, но не давала разгораться чему-то животному внутри.

Может быть, это было и хорошо. Может быть, так было правильно, но...

С Мариной Егор никогда не плыл, не терял голову, не задыхался до темноты в глазах, владел собой и помнил потом каждое мгновение. Его трогали ее податливость и желание, он кончал с ней рано или поздно (чаще поздно, чем рано), но оргазм, которого он достигал с ней, лишь отдаленно был похож на то, что он чувствовал с Санькой. Удовольствие, которое она могла ему подарить, оказывалось слабой тенью другого удовольствия: обжигающего, темного, болезненно-острого. Если бы Егор никогда не знал такого, может быть, все было бы иначе, но он его испытывал — не единожды — и невольное разочарование горчило на языке после каждой попытки стать нормальным.

Он позволил ей отсосать, хотя лучше — или по крайней мере, быстрее — справился бы собственными силами в ванной. Ее благодарность тяготила, сам он в такие моменты ощущал лишь вину.

Минут пять они лежали рядом, Марина обняла его поперек живота, и Егор поцеловал ее в пахнущую шампунем макушку — больше из сострадания.

— Если что, я начала принимать таблетки. Противозачаточные, — пояснила Марина в ответ на его молчаливое недоумение.

В отупении Егор едва не спросил, зачем.

— Тебе больше не нравится так, как сейчас? — поинтересовался он.

— Мне все нравится, что ты делаешь. Просто я подумала, что если ты вдруг боишься залета или чего-то такого, то зря.

Она слегка замялась и даже чуть-чуть покраснела.

— Ладно, — принял к сведению Егор. — Я понял.

Они полежали еще, но неловко оборванный разговор повис в воздухе напряжением. Минуту-другую Марина не двигалась, но потом поднялась и села, поджав под себя ноги:

— Иногда мне лезет в голову всякая ерунда...

Егор обреченно вздохнул.

— Например?

— Например, что ты думаешь, будто у меня никого до тебя не было. Тогда я начинаю бояться твоего разочарования.

Он усмехнулся.

— А на самом-то деле ты многоопытная львица с длинным послужным списком?

Марина принужденно улыбнулась, шутка ей не понравилась...

— Нет. Но у меня был парень, — серьезно сказала она. — Мы расстались...

Задолго до нашей встречи, мелькнуло в голове продолжение фразы, и Егора передернуло.

— ...около года назад, — закончила Марина.

Справившись с осадком от дурацкого воспоминания, Егор неопределенно помычал и только по обращенному на него тревожному взгляду Марины — и то не сразу — понял, что сказанное ею было не избыточной информацией, а завуалированным вопросом.

— Для меня это не имеет значения, — сказал он. — Я предполагал, что у тебя кто-то мог быть. Ты красивая, — добавил он, чтобы сделать ей приятно. На самом деле, о прошлом Марины Егор не думал ни разу, оно его не интересовало ни с какой стороны.

Лицо Марины просияло, ответ оказался удачным, правда тут же она продолжила малоприятный разговор снова.

— А еще иногда мне кажется, что ты во время того, как... когда мы вместе, думаешь о ком-то еще. Не обо мне.

— Хочешь кофе? — не очень удачно попытался сменить тему Егор, и внутри оборвалось что-то похожее на тонкую, как натянутый волос, струну.

Кофеварки здесь не было, а кофе в турке научил его варить Санька.

— Я неправа? — настойчиво вернула его к теме Марина.

— Конечно, — успокоил ее Егор. — Ни о ком другом я не думаю.

Он не врал. О Саньке во время их контактов Егор точно не вспоминал — это было бы краем. Быть настолько жалким он себе позволить не мог.

— А у тебя?

— Что "у меня"? — не понял Егор.

— Был кто-нибудь?

— Да, — скупо ответил он.

То ли обратив наконец внимание на выражение его лица, то ли по какой-то другой причине, расспросы на этом Марина прекратила.

Он спросил ее сам, чуть позже, когда они сидели на кухне — кофе получился слишком крепким и терпким, с осадком на полчашки.

— Тебе никогда не хотелось меня нарисовать?

— Тебя? — удивилась Марина. — Я же рисовала тебя. В Академии, забыл?

— Я не про учебное, я про так, для себя?

Марина ненадолго задумалась, а потом пожала плечами.

— Я вообще по пейзажам больше. Всегда любила город. Еще натюрморты могу, декорации театральные, когда выпадает возможность. А с портретами, если честно, у меня совсем беда. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что ты не видел тот мой рисунок в студии, — она рассмеялась. — Так что нет, даже в голову не приходило.

— Пейзажи, говоришь? — улыбнулся Егор. — Значит, ты из тех девочек с раскладными стульчиками и мольбертами в разных странных местах? Пленеры, все дела?

— Что бы ты понимал, — с притворной обидой фыркнула Марина и щелчком отправила в его сторону скомканный конфетный фантик. — Это чувствовать надо. В иные виды влюбиться на всю жизнь можно.

Егор поднял голову.

— Так-таки и на всю?

Марина допила кофе и отодвинула чашку.

— Я тебе как-нибудь одну улочку покажу, — нагнулась она к нему. — Рисую ее столько, сколько себя помню.

— Не выходит, что ли? — прищурился Егор.

Марина сокрушенно помотала головой.

— Не очень. Но я тот еще художник, — она смущенно развела руками. — Верила, что у меня талант, пока в Академии не оказалась. Теперь думаю, зачем? Что стоило поступить на финансовый, как мать хотела. Считала бы себя непризнанным гением дальше. А теперь одни комплексы.

— Брось, — утешил ее Егор. — Я уверен, что ты талантливая.

— Правда?

Марина склонилась еще ближе к нему, убрала с его лба волосы, медленно провела по виску, очертила контур уха. Егор перехватил ее пальцы, повернув лицо, тронул губами ладонь и отвел ее руку от своей щеки.

Ватная слабость во всем теле, пульсирующая головная боль, белый шум, мешающий сосредоточиться и что-либо осмыслить, — ощущения были такими, будто с той самой ночи, когда он накачался, его так и не отпустило похмелье. Мутило от всего: от пустых обременительных встреч, продуманно-оригинальных речей, от улыбок, людей, машин, от яркого солнца. Закрытие выставки он пережил буквально на автопилоте, вернувшись, свалился на незастеленную кровать в одежде и отрубился на тринадцать часов.

Сон был тревожным и неприятным. На каком-то важном фуршете он пытался сказать тост, но голос пропал, и Саня только открывал рот, как рыба. Потом он оказался в гостинице, где искал и не находил собственный номер по этажам: бесконечные лестницы, пролеты, перила. Еще был Дэн, они опять ехали в полупустой сентябрьской электричке, за пазухой у Саньки был кабачок, а Дэн рассказывал что-то про гидравлику и измерение уровня грунтовых вод. Санька тупил и совсем не улавливал суть.

Он проснулся потный и вымотанный. В спальне было душно – окна оставались закрытыми еще с вечера. Горло саднило, нос был заложен, дневное солнце резало глаза. Он кое-как стянул с себя пиджак, рубашку, избавился от брюк и пополз в душ.

Что делать дальше, он не знал. Впереди было лето, весь отпуск и даже несколько отгулов, которые он официально взял почти до сентября, в коридоре у двери так и стояла не разобранная дорожная сумка с вещами. Было пусто.

Никогда раньше Саня не тяготился свободой, ему всегда было, куда себя деть и чем заняться. Но сейчас при одной мысли о мастерской свело скулы. Еще пару дней назад, он собрал по всему дому все, что нашел: карандаши, краски, бумагу, планшеты, мольберт, все кисти — сложил в большой пластиковый пакет для мусора. Выкинуть не смог, не хватило духу, швырнул в дальний угол балкона.

Рисовать не хотелось до тошноты, и он не понимал, как с этим жить.

Саня вслепую оделся во что-то чистое, свернул комом и кинул в стиралку пропахшую табаком одежду, распахнул все окна в доме, впустив вместе со свежим воздухом чьи-то голоса, шум машин и тополиные пушинки, застелил кровать.

Было время, он отрицал само существование творческих кризисов, даже словосочетание вызывало у него презрительную усмешку. Безделие — мать пороков, безапелляционно считал он, любые кризисы рождает праздность. Устал? Выспись. А потом рисуй. Надоело? Развейся и снова рисуй. Не видишь смысла? Рисуй бездумно. Нет вдохновения? Учись обходиться без него, рисуй, что видишь. Жизнь перестала радовать? Рисуй в монохроме. Потерял кураж? Найди. А пока ищешь — рисуй.

Работай.

Саня не чувствовал за собой вины, когда грубо отмахивался от знакомых-нытиков, он сам так жил.

До сентября все пройдет, сказал он себе, а завтра в мастерскую. Прямо с утра.

Он откинул одеяло и лег в постель.

Спать не хотелось. Ветер поднимал и опускал занавески, шевелил листья комнатных цветов на подоконнике.

На мгновение Саня испугался, что оставил в кармане стирающихся брюк телефон, но потом увидел его у изножья кровати.

То, что вместо номера Дэна светится Гошкин, Саня увидел только в последний момент. Он быстро сбросил вызов, надеясь, что тот не успел зафиксироваться. Перезванивать Дэну во второй раз не стал, хоть и слегка волновался из-за его исчезновения с радаров — то, что Дэн мог не отвечать на звонки из-за работы, Саня догадывался, но Дэн не откликался и в соцсетях.

То сообщение, которое Дэн отправил последним, Саню не обидело, он все понял и к сведению принял. Но неожиданно в нем проснулось и не давало покоя какое-то стариковское глупое желание "все объяснить", которого раньше Саня за собой не замечал. Он начал ловить себя за мысленными разговорами. Долгими, мутными, скучными, совершенно невозможными в реальности — с Дэном, с Гошкой.

Он даже попытался написать Дэну в личку соцсети — перескакивал с одного на другое, путался в причинах и следствиях, топорно извинялся и тут же от неловкости пытался шутить. Он правил что-то, удалял одно, потом другое, переписывал снова — даже открыл вордовский документ. Вышло что-то странное: эгоистично-самоироничное и сопливое, Сане стало противно, и он все удалил. Написал только: "дай знать, как вернешься, а то я волнуюсь" — и зачем-то поставил дурацкий смайл, чего никогда в переписке не делал.

Но еще больше хотелось «все объяснить» Гошке. Воображаемый разговор с ним напоминал бы исповедь – тянуло вывернуться наизнанку, рассказать все, от начала до конца – и тянуло тем сильнее, чем яснее Саня понимал, что в жизни такой возможности ему не предоставится. А если бы она и появилась, он бы сам не смог, ведь говорить пришлось бы о Дэне. О Дэне, связь с которым – до сих пор по-настоящему так и не прерванная – оттолкнула Гошку. Это было бы жестоко.

О Дэне Саня не рассказывал никому из тех, с кем встречался после, это казалось неправильным, да и желания не возникало. А может быть, до Гошки ему в голову не приходило осмысливать то, что произошло: поначалу было слишком болезненно, потом стыдно, а потом — когда все зарубцевалось — Саня старался не бередить. Сложилось как сложилось — и ладно.

И вот теперь его разом накрыла потребность понять: а как оно так сложилось? из чего? что оно такое и почему не отпускает?

И пока он не понял, некуда было идти дальше: не видно пути. Потому-то, наверно, и рисовать он не мог.

Саня лежал, глядя в потолок, обрывки мыслей подкатывали к краю сознания и отступали, так и не оформляясь во фразы, — как волны, в такт колышущимся занавескам. Уровень грунтовых вод, выплыло из ночного сна, Саня улыбнулся и тут же скис.

У него было почти целое лето впереди. Лежать, думать, мысленно разговаривать. Обходиться своими силами, справляться самому.

Он вынырнул из полудремы от жужжания вибровызова и дернулся к телефону: наверно, в очередной раз кого-то внепланово требовалось встретить и культурно обслужить, или возникла дыра в программе, которую надо было срочно заткнуть, а может, что-то случилось с экспонатами и нужно лететь разбираться. Схватив трубку с пола, Саня вспомнил, что экспозиция благополучно закрыта, официальному празднованию юбилея наступил долгожданный конец, и решил не отвечать: избыточным общением он готов был блевать — однако все же взглянул на экран. На дисплее светилось имя.

Сердце подпрыгнуло к горлу и ладони мгновенно вспотели. Гоша.

Непослушными пальцами он мазнул по экрану — неудачно, второй раз — еще более неловко. Стало страшно, что звонок сорвется, что Гоша не станет ждать. Почему-то Саня знал, что перезванивать ему снова не решится. Третий раз вышел лучше.

— Ты звонил? — спросил Гоша.

Где-то в трубке фоном играла музыка, слышались чьи-то оживленные голоса. Гошка был в гостях. Скорее всего, на природе. Чья-то дача, понял Санька. Или пикник на карьере.

— Алло! — громче позвал Гошка. — Саня, слышишь?

Голоса и музыка стали приглушеннее. Гошка отошел подальше.

Очень остро Саня вдруг ощутил, как скучал по нему все это время. По его голосу. По его взгляду, его запаху, его присутствию рядом. По его телу.

Прямо сейчас, если только можно было бы этим что-то исправить, он пообещал бы Гошке все. Если надо, поклялся бы не прикасаться рядом с ним ни к чему, отдаленно способному оставить рисованный след.

Но пути ни назад, ни вперед не было. Цепляться за призрак и тащить за собой еще один шлейф тупиковых отношений? Сломать жизнь еще одному человеку, который стал Саньке близок и дорог? Которому Санька, размякнув, позволил войти и остаться, так что теперь его уход стал похож на ампутацию?

— Я... — начал Саня.

Самым верным вариантом было честно признаться. "Я случайно". Он даже мысленно произнес это, отрепетировал: "Я случайно, извини".

— Я... хотел тебя увидеть. — Саня ладонью закрыл глаза. В трубке повисла тишина. — Очень сильно, — добавил он.

На стук Дэн открыл, но вместо того чтоб впустить Гульбаша в номер, вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Жест был однозначным, лицо Дэна, видимо, тоже было выразительным. Однако предположение Гульбаша оказалось оптимистичным:

— Не сегодня? — спросил он.

Дэн помолчал. В правильности решения он ни секунды не сомневался. Странная, даже по его меркам, проходная связь — выверт накатившей апатии и тоски — и так слишком затянулась. Тем не менее, он ощущал свой всегдашний барьер перед разрывами, хотя это и разрывом-то в строгом смысле слова не было.

— Никогда, — наконец произнес он.

С усталой обреченностью Дэн ожидал если не вопросов и выяснения причин, то шуток уязвленного самолюбия: не вполне здоровое эго Гульбаша порой воспалялось. Но тот только отступил на шаг и в легком замешательстве взглянул на Дэна, словно проверяя, правильно ли все понял. Дэн стоял, прислонившись спиной к двери. Чтоб заглянуть ему в глаза, Гульбаш наклонил голову и слегка присел. Он был похож на большую собаку: лабрадора или ньюфаундленда.

— Ясно, — кивнул он, убедившись, и растерянно пожал плечами. — Ну... ладно.

И только, когда он, сунув руки в карманы, прошел по длинному коридору метров пять от номера, Дэн вспомнил про съемку, о которой они договаривались.

— Илья, — окликнул он Гульбаша. Городское прозвище Тоцкого здесь отчего-то не прижилось: и Харон, и вся местная обслуга, и операторы, и даже Петровский звали его по имени. — Насчет завтра...

— Я помню. В шесть тридцать внизу, в холле, — обернулся Гульбаш. — Не проспи.

Поездка была Дэну больше не нужна. Он пересмотрел уже отснятое — и... лучше бы этого не делал. Это не было плохо — что было даже хуже — это было нечто чуждое, неузнаваемое. Дэн оказался не готов к тому, что утратит стержень, понимание того, что именно хочет сказать. Он всегда считал своими сильными сторонами ясность посыла и железную последовательность позиции в любом вопросе — а теперь он был выбит из колеи. В получившихся материалах идея ускользала, тонула в болоте хаоса из чьих-то разговоров, исповедей, смеха и слез, крупных планов, мелких деталей, перспектив... Каждый кадр был хорош и дорог ему по отдельности, каждый мог бы стать основой отдельного репортажа или зарисовки, но все вместе они никак не образовывали единой картины, распадались на отдельные жутковатые паззлы.

Все было закономерно, конечно же, — по холодном рассуждении, понял Дэн. Он ехал сюда бесцельно, он бежал, поддавшись малодушию и глупому порыву, ошибочно надеясь если не избежать, то хотя бы оттянуть подальше момент расплаты по всем счетам. Но от внутреннего коллектора скрыться нельзя.

То, что получилось, как зеркало, отражало его, Дэна, личное состояние — и ровным счетом ничего не сообщало о мире вокруг. Как один из тех пошлых клоунов, которых Дэн всегда терпеть не мог, он воспользовался болезненной, жареной темой, чтобы рассказать о себе, сделал примитивную проекцию.

Ни исправить получившееся, ни доснять другое было невозможно, а значит, и ехать не стоило.

— В шесть тридцать, — подтвердил он. — Я поставлю будильник.

В номере стало хуже. Когда спать не хочется, бессонницу переносить все же легче. Теперь спать хотелось мучительно, до спазмов усталости в икрах. Дэн ворочался с боку на бок, сгибал ноги в коленях и снова вытягивался, утыкался в подушку, скидывал одеяло и снова укрывался — все было без толку.

Он уже пожалел, что послал Гульбаша именно сегодня. После секса с ним он всегда мог спать.

Вчера вечером Гульбаш лежал на этой кровати, а Дэн насаживался сверху, опираясь на его плечи. Плечи были широкие и крепкие, а прессу позавидовали бы многие. Как все тяжеловесы, Гульбаш в одежде казался более грузным, чем был на самом деле, безразмерные футболки и свободного покроя штаны скрадывали пропорции. А сложен он был неплохо и за собой следил.

– Занимаешься? – поинтересовался Дэн.

– Меньше, чем хотелось бы. Я спортсмен вообще-то. Бывший. Боксер, – чуть задыхаясь, с ритмичными паузами, пояснил Гульбаш. – «Поплыву», если совсем брошу.

Он придерживал Дэна за бедра, больше тормозя, чем подгоняя процесс, но не направлял явно, не натягивал. Ладони у него были горячие, влажные, прикосновение их было приятно. Дэну не нравился сам Гульбаш, но нравилось то, как он его трогал, нравился любой их телесный контакт, хотя Дэн всегда считал физическое производным от личного. Еще месяц назад он бы, наверно, удивился и обязательно об этом подумал, а теперь только равнодушно, по-медицински отметил, как еще один симптом искажения.

Гульбаш погладил, а затем стиснул его задницу, на мгновение Дэну показалось, что тот его сейчас шлепнет, но Гульбаш, видимо, испугался — зря, Дэн не возражал бы — и, помедлив, вернул руку на бедро. В постели он вел себя как человек с языковым барьером: вроде и грамматика отточена, и словарь наработан, и желание поговорить бьет ключом, а внутри — все равно опасение, что выйдет лет ми спик фром май харт. Уверенность Гульбаш изображал довольно бодро, однако страх налажать у него проскакивал в таких вот подавленных порывах. И все же мелькнувшее ожидание успело обернуться в голове у Дэна фантазией, живой и неожиданно вставляющей, его выгнуло, и он почти сразу, за несколько толчков в кулак кончил — капли долетели Гульбашу до горла.

Гульбаш притянул его к себе за пояс, и сопротивляться его поцелую у Дэна не было ни сил, ни желания, тем более что целовался Гульбаш, как Дэн любил, без лишних слюней и сантиментов. Потом, не вытаскивая из него члена, Гульбаш перекатился и уложил Дэна на спину, впихнув ему под поясницу подушку, а сам навалился сверху. Вскинуть ноги к груди и подхватить под коленями — единственное, что от Дэна требовалось. Он ждал, что Гульбаш отстреляется так же быстро, но тот вбивался в него долго и резко, почти исступленно. Дэн облизывал пересохшие, треснувшие в уголках губы, а Гульбаш прикусывал его за уши и хриплым еле слышным шепотом нес лютую ахинею, бессвязную, неразборчивую и сладкую. "Я бы тебя любил, например", — в числе прочего расслышал Дэн. Дурацкое "например" заставило его хмыкнуть, Гульбаш вздрогнул и оторвался.

— Не веришь?

Он снова и снова слепо целовал Дэна: в лицо, шею, колени, — приостанавливался, оттягивая оргазм, а потом брал снова. Вообще-то Дэн не любил марафоны, но тут вошел во вкус. Ему нравилось быть объектом обожания — давнишнее, забытое чувство, без которого, как вдруг оказалось, он голодал, словно в отсутствие чего-то важного в рационе. Он безропотно принял коленно-локтевую, когда потребовалось, поддавался направляющим рукам: приподнимался, опускался, прогибался — подставлялся под горячие губы с их засосами и признаниями.

В какой-то момент у него снова встало, и тогда Гульбаш повернул его к себе, развел ему колени в стороны, нагнулся и довольно умело отсосал — Дэн цеплялся за его короткие волосы и царапал ему плечи. Как Гульбаш держался сам — стояло у него мощно — Дэн не понимал. Он чувствовал себя безвольной ростовой куклой, с которой можно делать все, — и он бы хотел, чтобы делали. По-человечески постыдное и пошлое желание, но тем оно и было остро. Когда Гульбаш закинул его ноги себе на плечи, Дэн сказал:

— Я больше не могу.

Но он врал. Он мечтал, чтобы это все продлилось дольше. Чтобы Гульбаш стал машиной и раскладывал его в номере до утра.

— Еще на полу можно, — сказал Дэн. — В ванне. На балконе...

Он очень рассчитывал, что его слова будут восприняты как чистый сарказм, но сарказмом они были лишь в малой своей части.

— Замолчи.

Гульбаш вытащил член, аккуратно скрутил с него резинку и стал на колени ровно над лицом Дэна. Дэн открыл рот и высунул язык, как это делали парни в порнороликах.

Когда он увидел себя в зеркале ванной, сперма висела на его ресницах каплями, тремя дорожками ползла по щекам, сгустком сползала изо рта по подбородку.

Дэн надеялся услышать звук захлопывающейся двери, но когда вернулся, Гульбаш все еще был в его постели. Поморщившись, Дэн лег рядом.

— Я старался, — сказал Гульбаш.

— Я оценил, — сухо кивнул Дэн. — Не грузись, я нетребовательный.

Он выразительно зевнул и поерзал, но Гульбаш не пошевелился.

— Нетребовательный или неизбалованный?

— Знаменитая Кишиневская школа психоанализа? — фыркнул Дэн. — У меня все хорошо с подбором слов, а у тебя с их пониманием?

Гульбаш помолчал.

— Я из Тирасполя, — наконец произнес он. — Я когда-то тебе говорил.

Дэн не стал отвечать, не хотелось ввязываться в бессмысленные препирательства ночью в сраной гостинице на постели из сколоченных досок.

— Одним словом: румын, — процитировал Гульбаш и поднялся.

— Извини, — пожав плечами, бросил Дэн. — Не думал, что это важно.

Гульбаш вышел, прикрыв дверь осторожно, почти беззвучно. Хотя по тому, как косились уже на них обоих, это было бесполезно.

Оставшись в одиночестве, Дэн распахнул выход на балкон, чтобы проветрить, а потом перестелил кровать загодя выторгованным у сестры-хозяйки чистым бельем.

Он чувствовал себя выпотрошенным.

После секса Дэн выключался моментально, до пробуждения проваливаясь в густую, вязкую темень без сновидений.

Он покатал на ладони пузырек снотворного. Таблетки тихо прошуршали по стенкам. Дэн откупорил бутылочку, высыпал их на руку — это превратилось в своеобразный успокоительный ритуал. Когда он решался на прием, то касался горушки кончиком языка и запивал те, что прилипали. Привыкание наступило раньше, чем он ожидал, одной таблетки уже не хватало.

Однако завтра надо было рано вставать, и смысла в снотворном не было. От снотворного Дэн ощутимо терял силы, хуже ориентировался на новом месте, тупел и все забывал.

С сожалением он высыпал таблетки обратно, проследив, чтоб ни одна не упала мимо, а потом вертелся в постели до самого утра. Белье пахло отдушкой дешевого гостиничного порошка, а вот подушка отчего-то даже через наволочку источала запах Гульбаша. Дэн вспомнил, откуда знал аромат: так пахло от Саньки в их последнюю встречу, так пахло в Санькиной квартире, когда Дэн приходил за рисунком, но сам парфюм был не Санькин, а его парнишки, Егора. Аромат мешал заснуть, навязчиво лез в ноздри, Дэн принес из ванны махровое банное полотенце, свернул в несколько слоев и бросил на подушку.

К машине он выполз в тумане, с ломотой во всем теле, как у чертовой принцессы на горошине. Харона еще не было, но Гульбаш уже сидел на диване у выхода. По синякам под его глазами можно было судить, что и он не так чтобы сладко спал этой ночью. Может быть, пил, а может, нашел замену Дэновым услугам у щедрых местных девиц.

Харон тоже не выспался и был особенно мрачен, бурчал об убитой машине, матерился на каждом ухабе и метал такие злые взгляды, будто и в раздолбанных дорогах тоже была их личная вина. Гульбаш молча отвернулся к своему окну, а потом и вовсе задремал, откинувшись затылком на подголовник. Дэн смотрел в лобовое стекло. Дороги ему всегда нравились — любые, а скупую красоту местного ландшафта он даже начал по-своему любить: за неназойливость и странное умиротворение во всем. Что-то апокалиптическое виделось ему в утренней палевой дымке, поднимающейся над равниной, в нехотя пошевеливающихся степных травах, в островерхих земляных насыпях, торчащих на горизонте. Благословенное, безжизненное место.

Тачка у Харона и правда дышала на ладан. Первый раз они заглохли на выезде из города, но быстро завелись снова. Во второй раз им пришлось вылезать, чтоб подтолкнуть. С трудом проснувшийся Гульбаш тер глаза и заразительно зевал. В третий раз они встали уже наглухо: все попытки завести двигатель окончились неудачей, ни проклятия Харона, ни его колдунства под поднятым капотом результата не принесли. Застряли они на переезде очень обидно: совсем чуть-чуть не успели проскочить перед пассажирским, и шлагбаум перегородил путь. Гульбаш, как обычно, смотрел на дело иначе:

— Повезло, что не на путях. Вот бы заперло с двух сторон.

Харон нехотя согласился:

— Тоже верно.

По-прежнему не разговаривая друг с другом, Дэн с Гульбашом оттолкали автомобиль к обочине, пока Харон звонил кому-то с просьбами о помощи и, судя по виду и обрывкам фраз, в семь утра ему пришлось выслушать не самые приятные ответы. Дорога была пуста, подошедшая стрелочница только развела руками, махнула рукой в сторону станции, куда Харон и отправился за подмогой. После короткой беседы с Гульбашом тетушка уже улыбалась и приглашала к себе в будку на чай.

— А что-нибудь повеселее? — Гульбаш сделал характерный жест.

— Не положено нам веселиться, — с сожалением покачала она головой. — Да и время сейчас не то. Не до веселья нам тут теперь.

Дэн поморщился и отошел. На чай к дежурной он не собирался. Гульбаш бросил на него короткий взгляд и отвернулся.

Станция была небольшим железнодорожным узлом, Дэн даже вспомнил ее название: Добродеевка-Сортировочная. Дальше по ходу движения перерезавшего им путь пассажирского рельсы ветвились и множились, вдалеке виднелись цепочки разномастных вагонов, ветер доносил механический голос диспетчера. Было странно, что работа здесь продолжалась своим, почти мирным, чередом.

— Не хочешь с ней поговорить, раз уж мы здесь? — подошел сзади Гульбаш.

— Нет.

Почти сразу как приехал сюда, Дэн научился с первого-второго взгляда определять, кто и что ему скажет, сюрпризы случались редко. А стандартные наборы положений мало его интересовали. Ничего нового дежурная ему бы не сказала.

— Скучно? — угадал Гульбаш. Дэн промолчал. — А мне нравится людей слушать. Любых. Каждому есть, что сказать, если найдется хороший собеседник. А мне не скучно с ними. Я вообще людей люблю.

— Всех? — повернувшись к нему, уточнил Дэн. — Одинаково?

Гульбаш наклонил голову.

— Некоторых особенно, — процедил он. — Не возражаешь, если я схожу поболтать?

— Нет, — помотал головой Дэн. — Дождусь Харона и тоже прогуляюсь.

— Если нужно будет что-то отснять, свистнешь.

— Хорошо.

— Ну и это... — не отставал Гульбаш, — не теряйся там... далеко. У тебя телефон включен? Зарядки хватит?

— Да, мам, — вздохнул Дэн. — Я поел и в шапке.

Гульбаш забрал камеру из машины и ушел.

Харон вернулся на небольшом грузовике, который взял его развалюху на прицеп, и уехал, пообещав вернуться часа через три.

Дэн отправился по рельсам к сортировке. В связи с обстановкой развязка была загружена заметно меньше, чем была рассчитана, общее ощущение запустения и неустройства витало в воздухе. Только дважды Дэн слышал разговор путепроходчиков где-то рядом — и оба раза удачно не пересекался с ними — еще один раз пришлось пережидать движущуюся часть будущего состава. Все оставшееся время только редкие включения диспетчера нарушали затягивающе-болотное спокойствие этого места. Оно больше было похоже на кладбище поездов. Дэн медленно и бесцельно бродил между ветхими товарными вагонами, пузатыми ржавыми цистернами, полусгнившими платформами, кое-где он подлезал под колесами и перебирался с линии на линию, заходил в тупики. Среди брошенных, никому больше не нужных составов ему было хорошо. Он чувствовал себя здесь своим и даже снял бы кое-что на камеру: ни для чего, просто потому что хочется, но мысль о звонке Гульбашу отвращала. В какой-то момент ему даже стало казаться, что звонок о том, что машина в порядке и можно уже выдвигаться, прозвучит с минуты на минуту. Возвращаться не хотелось; куда-то ехать, с кем-то говорить, снимать то, что уже сотни раз снято до них и еще тысячи будет снято после — от такой перспективы замутило. Он достал из кармана телефон и отключил. Стало спокойнее.

Сам не заметив как, он вышел к невысокой железнодорожной насыпи из светлого гравия — вероятно, обходному пути для пассажирских поездов. По левую руку от нее оставалась мертвая сортировка, справа — тянулась изжелта-белая, выгоревшая степь с одинокими деревьями. Рельсы каймой уходили вдаль, куда хватало взгляда. От просмоленных и нагретых шпал пахло особым, будоражащим запахом дороги — запахом перемен. Дэн вскарабкался наверх и присел на рельс, поставив ноги по обе стороны от выступающей шпалы. Железо было теплым и гладким. На узкой полосе, как на жердочке, удержать равновесие было сложно, Дэн сдвинулся назад и лег навзничь, закинул руки за голову, так что первый рельс оказался под его коленями, а на второй он опустился затылком. На небе цвета вытертой добела джинсы не было ни единого облачка, но жара еще не наступила. Тянуло подсохшей травой и мазутом. Дэн прикрыл глаза.

Тонкий, еле слышный перестук поначалу казался отголоском сердечного ритма, шумом крови в ушах. Потом костяшками пальцев Дэн почувствовал слабую вибрацию: сдвоенный удар и короткая пауза — словно он нащупал чей-то пульс. С каждой секундой железная жилка билась все отчетливей и резче, срываясь в тревожную морзянку, под ногами едва заметно задрожали камни. Что-то похожее на Равелевское "Болеро" зазвучало в мозгу, и у Дэна была своя отдельная партия в этой музыке нервов. На пляску и взвизгивание рельсов тело отзывалось собственным, животным трепетом, от горла к ступням волнами сбегала судорога, сердце колотилось под ребрами. Дэн сцепил руки в замок и стиснул зубы, его прошил колючий озноб. Под ложечкой екнуло и растеклось что-то холодное, словно туда бросили горсть коктейльных ледышек. Страшно не было, голова была ясной, сознание работало как часы — Дэн с бесстрастным интересом следил за всем вокруг и за собой, происходящее казалось ему удивительно правильным. Беда была в том, что только сознание и оставалось трезвым. Тело раздирало от нутряного, слепого ужаса. Чем дольше все тянулось, тем хуже мозгу удавалось удерживать физическое под контролем. Незримые стальные жгуты сворачивались в тугие пружины и со звоном распрямлялись внутри. Все больше усилий требовалось Дэну, чтобы просто остаться на месте, но в конечностях уже горел нестерпимый зуд движения: кисти выкручивало, колени сами подтягивались к груди, суставы ломило.

Гул нарастал лавиной, переходя в рвущий барабанные перепонки свист, от которого заложило уши. Небо опускалось сверху полиэтиленовой пленкой, перекрывая кислород. Вибрировал даже раскаленный воздух, который Дэн втягивал в себя. Не в силах сопротивляться клеточному страху, он отпустил себя, и тело тут же зажило своей жизнью: скорчилось и начало извиваться, стремясь уползти, спрятаться, выбраться любой ценой, зубами выгрызть себе спасение.

Дэн перекатился на четвереньки, чтобы хоть немного унять эту вселенскую дрожь, сообщающуюся ему извне, но у тела нельзя было идти на поводу. Оно почувствовало близость капитуляции и потребовало, чтоб он встал. Опираясь о колени, Дэн с трудом поднялся на подгибающихся ногах — и его вынесло вперед бешеным ударом.

Острые камни, как шипы, разорвали футболку и царапали спину, проскребли по лицу, локтям, предплечьям. Адская пестрая карусель завертелась перед глазами, Дэн подумал, что сейчас блеванет. Он кубарем катился по насыпи, не чувствуя боли, пока с размаху не налетел на что-то затылком. Огни погасли, музыка смолкла, блядский цирк свернул свое шапито.

Когда Дэн очнулся, где-то над ним отчаянно визжали тормозные колодки. Товарный, отстраненно отметил он. Голова кружилась, кожу саднило везде. Рядом смачно сплюнул кровью Гульбаш. Нос и губы у него были разбиты.

— Я проебал камеру, — сказал он. — Костян меня убьет.

Поезд наверху завершил свое казавшееся вечным торможение. Дэн попытался встать, в суставе кисти что-то хрустнуло, боль прострелила в плечо, в глазах потемнело. Он опять плюхнулся на землю, и его наконец вывернуло.

— Надо убираться, — поднимаясь, Гульбаш тоже охнул и поморщился. — Через минуту машинист очухается и даст тебе пизды. А через две — вся станция подтянется ему помочь. И будут правы. Идти можешь?

Идти Дэн мог.

— Не надумывай лишнего. Я просто его не видел.

Дэн привалился к столбу на обочине и прижал руку к животу: запястье опухло и страшно ныло. Гульбаш пытался закурить, пляшущими пальцами высекая огонь из дешевой зажигалки.

— Я тебе кричал.

Он зажал сигарету все еще кровоточащими губами, пару раз затянулся, зашипел и отшвырнул в траву.

— Я не слышал.

— Поезд сигналил. Вся округа километров на пять проснулась.

— Я не слышал, — утомленно повторил Дэн. — Я не спал этой ночью, и меня накрыло. Я плохо сплю. У меня бессонница.

— И ты решил прилечь на рельсы? Отличная идея.

Гульбаш беспрестанно двигался: пружинил, как на ринге, пинал камешки, засовывал и снова вынимал руки из карманов, сплевывал, трогал языком разбитые губы. Это раздражало.

— Не мельтеши, а? Ничего не случилось.

— Ты о машинисте подумал? А если бы это был не товарняк, а пассажирский? Другого способа поспать не нашел?

Дэн откинул голову и прикрыл глаза. Под веками тут же закрутилась помесь чертова колеса и американских горок. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы...

Харон подъехал минут через двадцать.

— Еле нашел вас тут, какого... — он присвистнул, оглядев их обоих, и тут же пообещал: — Если вы кого-то завалили, я первый вас сдам. Или вы отделали только друг друга?

— Не сошлись во взглядах на внутреннюю политику и международную обстановку, — сказал Гульбаш. — Поехали отсюда.

За разбитую камеру Гульбаш получил выволочку и от Петровского, и от Кости. Выслушал, не пререкаясь и не пытаясь оправдаться, только бросил предупреждающий взгляд на Дэна, чтоб не лез.

Они не сговаривались ни о чем, и попытайся хоть кто-нибудь подробно расспросить их о произошедшем, получилось бы неловко: выдать экспромтом единую версию при всем желании не вышло бы. Но, начиная с Харона, все по умолчанию решили, что они и вправду подрались. Это внесло легкую сумятицу в некоторые умы, потому что относительно объекта ночных отлучек Гульбаша — Дэн видел — подозрения окружающих все же посещали.

В травму Гульбаш ехать отказался:

— Куда? — не понял он. — Зачем?

В поврежденном запястье Дэна не оказалось вывиха, не было даже перелома — трещина. На Дэново: "упал с лестницы" — в приемном покое брезгливо покривились. Измотанная дежурная выразительно вздохнула при виде его пошарпанной физиономии, но после рентгена и наложения гипса все ушибы и ссадины дотошно осмотрела. Его быстро обработали везде, а в гипсовой люльке рука перестала болеть почти сразу, так что визит прошел легче, чем Дэн ожидал. Харон отвез его обратно в гостиницу.

Дэн подумал, что ослышался, когда через полчаса после возвращения услышал стук в дверь. Взглянув на него, Гульбаш дернулся и помотал головой:

— Я не за... — он неожиданно смутился и отвел глаза, — этим.

— А за чем?

Гульбаш помялся.

— Перелом? — он кивнул на гипс.

— За чем? — повторил Дэн.

— Меня беспокоит... — он помолчал, подбирая слово, хотя Дэн и так уже понял, — твоя бессонница.

Дэн отошел от двери в сторону.

— Зайди, — не дожидаясь, когда Гульбаш тронется с места, он прошел в комнату и встал посередине. — Сядь, — указал он на кресло.

Гульбаш послушно сел.

— Давай как есть, — начал он, — напрямую. Иначе мы оба запутаемся, и от недоговоренности выйдет хуже. Согласен?

Подумав, Гульбаш кивнул и устроился в кресле удобнее, положил руки на подлокотники. Только подрагивающее колено выдавало волнение.

— Я не знаю, как это бывает у других, и мне не хотелось бы тебя обидеть. Но у меня все предельно просто.

Он обернулся, ища куда приземлиться самому, но второе кресло стояло далеко у окна, а стулом он сам подпер балконную дверь, чтобы проветрить номер. Пришлось опуститься на кровать. Гульбаш ждал, не перебивая. Надо было отдать ему должное, слушать он и вправду любил больше, чем говорить, — в этом не было вранья.

— Я очень благодарен тебе за то, что по тупой случайности на моей совести не значится выговора в чьем-то личном деле, что никто не лишился премии, не подвергся полицейскому разбирательству, и ни у кого в жизни не появилось травмирующего опыта. Это первое.

Гульбаш усмехнулся — как сумел, распухшими губами. Одно веко его сверху затекло багрово-синим и выглядело, как женская подводка, отчего взгляд приобретал особую странность.

— Второе. То, что между нами было, нас вроде бы неплохо развлекло. Надеюсь, что в равной степени. Но на этом все. Это не сделало нас ближе. Мы не пара и не друзья, мы не члены одной команды, потому что вне зависимости от судьбы пилотного выпуска, работать в проекте я не буду. Мы друг другу никто, — Дэн перевел дыхание. — А это означает третье. Тебя не должно беспокоить ничего из того, что касается меня и моей жизни. В свою очередь я могу обещать, что буду думать о последствиях своих поступков для других людей. Тобою так любимых, — не удержался он в последний момент и тут же пожалел.

Личные колкости, сродни заигрыванию, — свидетельство небезразличия, и следовательно, неверный сигнал. А Дэн был равнодушен.

Но на издевку Гульбаш не среагировал. Он склонил голову набок, и в разных его глазах мелькнул интерес.

— Не должно беспокоить? — спросил он, и Дэн пожал плечами, подтверждая. — То есть у тебя это так работает: когда не должно, то и не беспокоит?

Глухое раздражение снова поднималось у Дэна от солнечного сплетения к горлу, как изжога. Это был бесполезный разговор, как вообще любой разговор с Гульбашом. Дэн всегда их избегал, подспудно чувствуя, что увязнет — причем там, где не ждет. На самой банальной, прозрачной фразе ему могут открыться внезапные бездны ада, как студенту-медику, случайно вызвавшему дьявола зубрежкой латыни.

— Я не задумывался о том, как у меня все работает, — сказал он. — Но если тебя беспокоит что-то в моей жизни, то я не знаю... ну держи себя в руках.

— Ты так и делаешь, когда тебя что-то беспокоит? Держишь себя в руках?

— Ты издеваешься? — спросил Дэн.

— Нет, — качнул головой Гульбаш, но потом уголок рта его предательски дрогнул. — Ладно. Чуть-чуть. Но я просто хочу понять, Денис...

Собственное имя — искаженное — из его уст отчего-то дернуло электрическим разрядом.

— Не надо! — резко перебил Дэн, так что Гульбаш вздрогнул и отшатнулся. — Тебе не надо понимать. Просто не трогай.

— Хорошо, — быстро согласился он, словно испугавшись этой вспышки Дэна.

— Со мной все будет в порядке, — добавил Дэн спокойнее, — а если не будет, это не твое дело.

— Я понял. Я не то чтобы очень умный, просто не такой тупой, каким считаешь меня ты.

Гульбаш поднялся со своего места.

— Пару недель назад, выбирая между идейным упоротым идиотом и убежденным двуличным подонком, я склонялся ко второму.

— Я примерно так и думал, — серьезно ответил Гульбаш, не оборачиваясь.

Он привычно наклонился, минуя притолоку, Дэну вдруг захотелось окликнуть его по имени, но сказать больше было нечего — да и не стоило больше ничего говорить. Когда дверь захлопнулась, он откинул одеяло и лег в надежде наконец заснуть.

Санька пришел загодя, чтобы посидеть и подумать, он любил это место. Отцветала акация, ее засохшие лепестки ветер гонял по дорожкам, посыпанным свежим гравием. Еще недавно заваленный сором и листьями фонтанчик в центре сквера отчистили и починили. Кусты и газоны были подстрижены, ограду подновили и выкрасили. Стало аккуратно и живенько, но Сане было жаль духа прежней заброшенности. Старушки больше не сидели по некрашеным лавкам, а ходили с лыжными палками, собачники громче обсуждали свои дела, и даже коляски мамочек, казалось, катились быстрее, чем раньше. Когда-то в прошлой жизни Саня часто сидел здесь, чтобы привести мысли в порядок, и унылая ветхость отчего-то способствовала этому больше модной урбанистичности. И сколько бы он ни пытался выстроить разговор в голове, получалась все та же путаная каша.

А теперь, когда Гоша сидел рядом, открывать рот не хотелось вообще. С Гошкой всегда хорошо было молчать. Его хорошо было рисовать. Саня повернул голову и штрихами мгновенно набросал в уме знакомый абрис — быстрее, чем успел себя одернуть. Внутри кольнуло тоской по кисти.

Он мало интересовался в жизни кем-то, кроме себя. И поздно было меняться — да вряд ли возможно. Но именно это, он чувствовал, как-то необъяснимо коррелировало с тем, что ему так и не удалось оседлать свою волну. Замкнувшись лишь на себе, он не смог прыгнуть выше головы, не сделал чего по-настоящему важного.

— Я познакомился с Дэном, когда ему было семнадцать, — неожиданно для себя сказал он, хотя зарекался рассказывать Гошке о Дэне. — Мне только-только исполнилось девятнадцать, и на тот момент это казалось существенной разницей в возрасте.

Гошка повернул голову и посмотрел на него.

— Не уходи, пожалуйста, — попросил Саня. — Мне очень надо, чтобы ты понял.

— Я не уйду, — пообещал Гоша.

— Я всегда все о себе знал. И никогда не сомневался. Ни в чем, — начал Саня.

Он всегда все о себе знал. И никогда не сомневался. Ни в чем. Кто он такой, чем он намерен заниматься, чему посвятит жизнь, кого будет любить — у него просто не было вариантов. Ему достался заполненный бланк. Квадратик для галочки во всех пунктах значился только один. Периоды метаний, поиски себя, пробы и ошибки, страхи и неуверенность, присущие другим, были для него пустым звуком. Каким-то чудом он избежал болезней роста, как кто-то избежал ветрянки и диатеза.

— Я начал рисовать раньше, чем научился складывать слова, так говорила мать. Я не понимал вопроса: кем ты хочешь стать? Потому что уже был: художником — считал им себя всегда — а больше становиться никем не собирался.

В не самые лучшие годы на бумагу, краски, кисти, карандаши для него у матери уходила приличная часть и без того скудной зарплаты. Иногда мать срывалась и отказывала ему, и тогда он ее ненавидел. Чтоб сводить концы с концами, она брала работу на дом, работала в выходные и возвращалась за полночь. Иногда плакала ночами. Сане было все равно. Он рисовал.

— Отец умер, когда мне было семь, то есть до того как я определился с предпочтениями. Не знаю, когда и как о них узнала мать, мне не пришлось ничего ей говорить. Может быть, за меня все сказали рисунки, может — не стертая вовремя история браузера. Не знаю, была ли она травмирована тогда — мне она ничего не сказала. Из-за природной деликатности — или потому что на тот момент целиком ушла в новые отношения. Понятия не имею, расстраивает ли это ее сейчас, и, если совсем честно, мне нет до этого дела. Мы нормально общаемся. К счастью, у нее теперь есть еще один сын и дочь. Надеюсь, они порадуют ее больше.

В школе Сане не нравился никто. Если бы понравился, он бы подошел в открытую. Потом он иногда думал о том, что все могло бы сложиться иначе, получи он по мозгам еще тогда, подростком. Да что там, все могло сложиться иначе, получи он хоть когда-нибудь от кого-нибудь по мозгам. Только не случилось у него “мальчика из параллельного класса” или воздыханий по старшекласснику. Они все были никакие, он их не замечал — или просто не созрел к тому времени. Никто ни о чем не догадывался, и повода открыться у Сани не появилось.

В Академии он скрываться не стал. Но там все было уже совсем иначе.

— Дэн не был у меня первым. К моменту нашего знакомства я выработал железобетонную систему убеждений и свод раз и навсегда установленных правил о том, как надо жить. С большой буквы каждое слово, — добавил он.

Гоша улыбнулся. Сане было не смешно.

Он пропал, когда впервые увидел Дэна. Дэн стал первым, чего истово захотел Саня, кроме работы. Это было похоже на одержимость. Дэн был звездой с неба, которую необходимо было достать любой ценой.

Наверно, именно нездоровый Санькин пыл и его бешеная уверенность, что все происходящее единственно правильно, помогли ему тогда сорвать куш. Дэн не смог сопротивляться его напору. Они переспали в день его совершеннолетия — в этом тоже был весь Санька — на даче, куда добрались только под утро на какой-то попутке.

— Мне никогда не приходилось ради своих правил хоть чем-то жертвовать, — сказал Саня. — Я ни разу, даже в малом, за них не пострадал.

Дэн был его жизнью — по дефолту. А это значило, что на него распространялись все уложения и установки. Саня представлял его всем: друзьям, однокурсникам, матери и даже ее новому мужу — в качестве своей пары. Ведь это было правдой, а от правды зла быть не может. Саня встречал его у универа, провожал до дома, водил в рестораны и кафе, покупал подарки — у него появились первые заказы, когда декан взял его под свое крыло, совсем смешные деньги, но Сане до безумия нравилось тратить их на Дэна. Саня его рисовал — везде, где только мог. И присутствие других смущало его в последнюю очередь.

Дэн был зачарован и слегка придавлен: Санькиной безумной увлеченностью, доступной наконец "взрослой" жизнью, круговертью новых — конечно же, невероятно интересных — знакомств. Он смотрел Сане в рот, пусть и неявно, и это Саньку пьянило. Дэн шел за ним, не раздумывая, — и Санька не оставлял ему даже времени на собственные мысли. Дэн пытался ему понравиться еще сильнее — что было сложно, потому что Санька и без того видел Дэна совершенством.

В Академии на них смотрели снисходительно-добродушно. Пока ты молод и красив, тебе списывают многое, а если еще при этом и талантлив, — то всё. Чем страннее ты фрик, тем более будешь любопытен. Быть геем? В двадцать первом веке? Где тут болезненный надлом и патология? В Санькиной среде это считалось почти мейнстримом, пол-Академии интересничали поярче.

— У меня в опциях не было заложено выбора. Я даже не задумывался о том, что у Дэна он был. Если бы не я, его жизнь могла сложиться совсем иначе.

Саня стал первым не только на своем курсе, на всем потоке. Он взлетел сразу, как только поступил. В Академии им гордились, его пестовали, холили-лелеяли и пихали, куда только могли: молодое, яркое дарование, он был презентабелен, социален, охотно и неплохо говорил. Интервью, конкурсы, какие-то семинары, молодежные слеты, круглые столы, мастер-классы — Саня купался в этом. Его эгоцентризм имел один весомый плюс: он делал его слепым ко всем людям, а значит, неуязвимым перед косыми взглядами исподтишка и кулуарными сплетнями. Он даже не игнорировал их — он их не замечал. В открытую что-то оскорбительное бросить ему за всю жизнь никто ни разу не решился.

— Моя жизнь никогда не была войной. Я никогда не платил за право жить так, как хочу.

Дэн был другим. Он был не просто зорче Саньки — видеть лучше слепца не мудрено — порой он чувствовал то, чего не уловить и взглядом. Но Саня об этом не думал.

В чем-то схожий с Академией, универ Дэна, тем не менее, оказался совсем другой средой, со своими ценностями и иной расстановкой приоритетов. Дэн не был броской побрякушкой, определить его стоимость навскидку было сложно. Для большинства он был никто, один из многих — и ему предъявляли счета без скидок.

— За нас обоих расплачивался Дэн. И платит до сих пор, хоть мы давно не вместе.

В отличие от Сани, Дэн смотрел на мир трезвым, открытым взглядом. И не пропустил ничего.

Он растерял прежних друзей — они его не приняли — и не завел новых. Саня не интересовался, как так получилось. Он после перерыва между парами шел с Дэном на лекцию, потому что это было важно — нарисовать его в профиль. В Санином мире не существовало ни смешков за спиной, ни издевательских подколов в курилке, ни надписей на стенах подъезда, ни подкинутых записок с грязными предложениями. Кругом общения Дэна стал Санькин круг друзей. И Дэн оказался один — против всех, когда они расстались.

— Я сломал ему жизнь. Подбил на взлете. И он до сих пор летит с протекающим баком и неисправным шасси.

— Он рассказал родителям? — спросил Гоша.

— И сестре, — кивнул Саня. — Ему пришлось: даже огромный город оказывается иногда слишком маленьким для кого-то, а уж наш... Он мог сказать, что все неправда, — и они бы поверили, много ли родителям надо, — но не стал. И я его не отговаривал.

Саня догадывался, как родители Дэна все воспримут. Он был вхож в семью, знал отца-отставника, мать с крестьянскими руками в ситцевом платье, влюбленно смотревшую на брата снизу вверх Альку. Он предполагал, что все будет плохо, но это было так неважно, ведь впереди их ждала вся жизнь, и любовь в ней должна была продлиться вечно.

— В этом нет твоей вины, — неуверенно произнес Гошка.

Саня невесело хмыкнул.

— Разумеется. Ни одной статьи в уголовном или административном кодексе. Он был совершеннолетним, и все, что он делал, совершалось им без принуждения и по доброй воле.

— Почему вы расстались?

Саня пожал плечами.

— Повзрослели.

Гошка кивнул. По дорожке мимо них проплывали коляски. У фонтана бегала и визжала мокрая малышня. Два черных терьера наматывали круги по газону. Чужое приглашение встретиться в сквере Саня расценил бы как дешевое пижонство в ретро-стиле. Если он чему-то и научился за годы общения в своей специфической среде, так это умению видеть претензию и позерство в каждом шаге. Даже если их там не было. Его страшно тянуло к Гошке, который без экивоков согласился прийти и сидел рядом на лавочке так же просто, как сидел бы в любом другом месте, от дорогого ресторана до салона припаркованного автомобиля.

— Я не рисую уже две недели, — сказал он. Гошка удивленно поднял бровь. — Хочу посмотреть, что я такое, кроме. Есть ли там еще хоть что-то. Не может же оказаться так, чтоб совсем ничего больше не было.

— Глупо, — помотал головой Гошка.

— И мне не хочется.

Губы Гошки дрогнули в полуулыбке, он попытался подавить ее, но она, как это бывает, только расползалась все шире, пока он не перестал бороться с собой и не прыснул.

— Что? — Саня не смог не улыбнуться в ответ. — Ну что? Что смешного?

За то время, что они не виделись, Гошка успел подгореть на солнце, нос у него шелушился, а щеки покраснели.

— У тебя пальцы шевелятся, — сквозь смех сказал он. — Думаешь, я эти движения не узнаю? Кого ты обманываешь?

Саня смотрел на него: жадно, впрок — так пьют воду в жару, заглатывая больше, чем стоило бы, давясь и проливая на себя, словно можно напиться навсегда и больше не испытывать жажды.

— Я банкрот, Гош, — все еще продолжая улыбаться, сказал он. — У меня нет ничего, что я мог бы кому-то предложить. Я понятия не имею, что будет дальше — даже завтра, у меня больше нет планов и принципов, и в темноте я плохо различаю цвета. Даже черное с белым.

Ресницы у Гошки дрогнули, он смешался и мгновенно посерьезнел.

Стоило замолчать, хотя бы ради того чтоб не терять лицо. Это было беспомощно и жалко, и Саня видел в изменившемся взгляде Гошки унизительное милосердное участие.

— Но я так по тебе скучаю, — признался он. Вздохнул и повторил тише: — Я так по тебе скучаю.

Дэн уснул сам, без таблеток, часов в одиннадцать вечера: завалился, пристроив поудобнее загипсованную руку, и отрубился намертво — потому с трудом сейчас продирал глаза от громкого стука, настойчиво вытаскивающего его со дна мутной марианской впадины. Спросонья мало что понимая, он лихорадочно выпутался из одеяла, ударился ногой о край чертова щита и только когда вместо двери дернулся к балкону, окончательно проснулся и сориентировался.

Барабанная дробь в дверь не прекращалась. Чертыхнувшись, Дэн зло рванул дверную ручку на себя.

— Ну какого хера тебе еще?

За порогом стоял Макс. Он отшатнулся из-за окрика, и Дэн мгновенно остыл.

— Извини, я думал, что это... — окончание фразы Дэн замял и только развел руками. — Что случилось?

— Ничего, — сказал Макс. — Просто зашел напомнить, что мы выезжаем в четыре.

— А сейчас сколько? — растерянно спросил Дэн. Неужели он мог столько проспать?

— Около двенадцати.

Дэн выразительно уставился на него.

— Ну... вещи там, может, тебе собрать надо или еще что, — Макс дернул плечом совсем как подросток: одновременно неуверенно и раздраженно. — Я не знаю, меня попросили, я тебя разбудил.

— Кто попросил?

— Игорь Борисович, — не моргнув, отрапортовал Макс.

— А, — кивнул Дэн. — Ну раз попросил, тогда ладно. Спасибо, что напомнил.

Голова со сна была тяжелой, но отдохнувшее тело ощущалось почти невесомым, даже затекшая рука ломила как-то приятно, только царапина от свежего ушиба о щит саднила голень.

— Привет передавай, — бросил он уходящему Максу, и тот обернулся вопросительно. — Игорю Борисовичу, — пояснил Дэн.

Макс что-то неопределенное буркнул и пошел своей дорогой.

Дэн вернулся в номер, сел на кровать, но ложиться снова не хотелось. Сумка была собрана еще с вечера. Можно было бы спуститься и спокойно то ли позавтракать, то ли уже пообедать: страшноватенький гибрид буфета и столовки назывался здесь рестораном, фактически там готовили только для них, и готовили неожиданно неплохо, по-домашнему, — но прислушавшись к себе, Дэн особого голода не ощутил. Он накинул на шею поддерживающую руку повязку и вышел на балкон.

На скамейке у клумбы, вытянув ноги вперед, сидел Гульбаш. В кои-то веки он был один, но и тут без общения не обошлось: он кивал кому-то в телефонной трубке. Дэн нагнулся и облокотился на перила здоровой рукой.

Не очень-то хотелось признавать, но смотреть на Гульбаша ему нравилось – исподволь, особенно когда тот молчал. Возможность такая выпадала нечасто, взгляды получались беглыми, смазанными, но именно так глаз выхватывал незамеченные раньше детали – неожиданно выпадающие из законченного, давно сложившегося образа-монолита.

Так, например, весь большой и мощный Гульбаш имел на удивление аккуратные кисти – совсем не боксерские, хоть и крупные: никаких сбитых костяшек или следов переломов; выпуклые вены на тыльной стороне ладони; прямые, довольно длинные пальцы; правильной формы ногти, бледные на фоне смуглой кожи; и объективно красивые запястья. На левом он носил плетеный кожаный браслет и часы – недорогие, чуть старомодные, с черно-белым циферблатом. Похожие когда-то были у отца Дэна.

В другой раз Дэн увидел у него едва различимую, не предназначенную собеседнику усмешку: очень спокойную, без яда, скепсиса или налета высокомерия, чем грешит большинство ухмылок, но с каким-то отчужденным пониманием — не очень-то радостным, не так чтобы желанным. За вспышками улыбок, демонстративным фырканьем и раскатами смеха она терялась – или пряталась намеренно, Дэн не знал, – но была очень характерна. Единожды заметив, он потом ловил ее часто.

Еще у Гульбаша появлялись складки от усталости у губ, и он щурился из-за легкой близорукости, что делало его лицо в этот момент почти беззащитным. Под волосами на лбу у него был тонкий белый шрам, рассекающий бровь, а его хорошая бойцовская реакция тянула за собой скрытое, но постоянное напряжение в теле — повышенный мышечный тонус.

Сами по себе все эти детали казались мелкими и мало что значили, ни одна из них не опровергала ключевых личностных оценок и вроде бы не меняла общего мнения Дэна о Гульбаше. Но живущий в голове глиняный голем трескался и осыпался, и место его там занимал вполне себе живой и чем-то временами трогающий человек.

Дэн уверял себя, что все это самовнушение ради самооправдания, что ему просто не хочется верить в свою способность вестись на голую физиологию, ведь магия пропадала, как только Гульбаш открывал рот и начинал говорить, и слабая тень симпатии тут же сменялась острым раздражением.

И тем не менее он, против воли, на Гульбаша смотрел, вот как сейчас.

И зрелище это Дэну, против воли, нравилось.

Гульбаш убрал телефон в карман и, подняв голову, бросил взгляд на балкон, что Дэна — и почему бы это? — не удивило. Дэн вскинул руку в приветственном жесте, и Гульбаш отсалютовал ему двумя пальцами.

Дэн вернулся в номер, натянул шорты и майку и спустился вниз.

Гульбаш не оборачивался к нему, пока Дэн не сел рядом. Чувствовал ли он его приближение спинным мозгом, видел ли третьим глазом или просто узнал его по шагам, но подавленной радостью запахло в воздухе метра за три, и чем ближе Дэн подходил, тем сильнее становилась концентрация. Дэн опустился на скамью, буквально погрузившись в густое облако чужого довольства, — и на это тоже не могло не откликаться его израненное эго. Дэн тысячу лет не встречал того, кто бы вот так хотел его внимания. И был ли такой человек в его жизни вообще?

Гульбаш молчал: выжидательно и настороженно. Дэн мысленно подбирал слова: долго и тщательно, с подводкой и аргументами, когда осознал, что любой разговор между ними, по сути, будет бесполезен и обернется лишь желчью, взаимными уколами и задетым самолюбием — именно потому, что оба они сейчас, по разным причинам, не против сидеть рядом друг с другом.

— Мне кажется, я понимаю, что именно ты видишь, но ты ошибаешься, — все равно начал он.

Гульбаш вопросительно приподнял бровь.

Он всегда смотрел на Дэна иначе: никогда не украдкой, только в открытую. Взгляд у него был пряный, густой и тягучий, как елей. Забитая глубоко под шконку самооценка Дэна ловила его, не веря себе. От него становилось липко и смутно стыдно, но в то же время горячо. В глазах Гульбаша Дэн видел отражение их немногочисленных и недолгих ночей — и нескрываемый голод, и это поневоле трогало. Дэн расслаблялся, отогревался, как после долгой зимы на мартовском щедром солнце. "Я бы тебя любил, например", — вспомнил он.

Дэн точно знал, когда потерял ощущение своей такой вот желанности — безоговорочной и безбашенно прямой. Он так долго уверял себя, что и не нуждается, что самодостаточен и не зависит ни от кого. Что во взрослой жизни никто и никого так не хочет в силу зрелости, что его отношения имеют специфику, диктующую партнерам осторожность и постоянное чувство вины, что есть вещи, которые не случаются в жизни дважды, как дважды не падает в одну воронку снаряд... Судьба пошутила как-то совсем жестоко, заставив Дэна это: прежнее, полудетское, первое — вспомнить спустя столько лет. Только с Гульбашом.

— Я не дева в беде, Илья, — сказал он. — Меня не надо спасать.

— Я немножко уже, — напомнил Гульбаш. — Ничего?

Он сидел рядом, закинув руку на ребро спинки длинной скамьи, наполовину развернувшись, и пальцы его руки едва не касались шеи Дэна, а вытянутые ноги доставали до края большой круглой клумбы у входа. Он был слишком большим — даже если бы Дэн малодушно повелся и попытался впихнуть его в свою жизнь, то не смог бы: не было там такого места.

— Я поблагодарил. Но на этом точка — вроде бы именно об этом я тебя и просил.

— Напомни, это я к тебе поднялся или ты ко мне спустился? — спросил Гульбаш.

— Не считай меня идиотом, по-твоему, я ничего не понимаю? — не выдержал Дэн и тут же расстроенно осекся. Именно этой тупой перебранки он и собирался избежать.

Кисть Гульбаша дернулась, и Дэну показалось, что через мгновение тот погладит его согнутыми пальцами по щеке. Ощущение было настолько ярким, что от уха к шее пробежал острый разряд: Дэн забыл уже, когда и кто в последний раз прикасался к его лицу. Захотелось податься вперед, подставиться под ласку.

Но Дэн демонстративно отвел голову. Гульбаш сдал назад и убрал руку со спинки скамейки.

— В отличие от тебя, я точно знаю, как все будет дальше, — чуть мягче сказал Дэн. — И чем все закончится. Там в конце когда-то открывались две вакансии, но обе, увы, давно заняты. У меня уже есть те, с кем мы после всего остались друзьями...

— Правда? — перебил его Гульбаш. — И где же они сейчас?

— Не вмешиваются в мою жизнь, например. Друзья приходят по зову.

— Я всегда думал, это иначе работает, — сказал Гульбаш, — но да ладно. Я не гожусь тебе в друзья и не набиваюсь. А вторая?

— У меня уже есть те, кто звонит мне по пьяни в три часа ночи, потому что нашло, — закончил Дэн.

Глаза Гульбаша неуловимо изменились, Дэн поймал знакомую тоскливую полуулыбку, и отчего-то в применении к нему, Дэну, она больно хлестнула по его самолюбию, как случайно задетая ветка — по лицу.

— Себя пожалей, — зло скривился он. — Твоя жизнь еще более убога.

— Это да, — тихо согласился Гульбаш и отвел взгляд.

— Ну, что? — Дэн скривился. — Предложишь мне жить душа в душу долго и счастливо и умереть в один день?

Гульбаш помотал головой.

— Я почему-то так и подумал.

Солнце всходило в зенит, но зной последних нескольких дней спал, и удушающей жары не было. Угол гостиницы все еще отбрасывал тень на скамейку, анютины глазки и бархатцы на клумбе пригибало к земле поднявшимся свежим ветром. Где-то на горизонте замаячили серые тучи — предвестники грозы.

— А у тебя уже есть тот, кому ты звонишь в три часа ночи, когда на тебя найдет? — не поворачиваясь, спросил Гульбаш. — Или эта вакансия свободна?

Еще неделю-другую назад за блеснувшими в улыбке зубами Дэн бы не заметил ни напряженных плеч, ни сетки тревожных морщин у глаз, ни пальцев, теребящих браслет.

— Клоун, — без окраски сказал он, просто констатируя. И впервые в жизни это слово не вызвало у него инстинктивного отвращения.

— Не уходи, — попросил Гульбаш, когда Дэн поднялся. — Денис, — позвал он.

Дэн направился к гостинице твердым шагом: именно потому, что очень хотелось остаться.

— Если что, у тебя есть мой телефон, — крикнул ему Гульбаш.

Егор вышел на крыльцо. После духоты дома, слишком тесного для такой своры, двор радовал свежим воздухом, но народу и тут было прилично: похоже, Светка притащила на дачу всех, кого когда-либо знала.

Аккумулятор в телефоне разрядился, бесполезные наушники Егор смотал и пихнул в карман. Без музыки стало совсем тошно. В уши тут же полез назойливый шум, сотканный из чужого смеха, раздражающих разговоров, треска огня в мангале и "Дорожного радио" из открытых дверей ауди. "И встретиться нас заставит, и встретиться нас заставит..." — доносилось оттуда. Егор поискал глазами место, где можно было бы спрятаться от этого веселья, но рифленый железный забор ограничивал совсем небольшой участок, часть которого и так была занята двумя машинами: в гараж поместился только Мишкин форд. Под навесом-беседкой Марина с двумя девчонками уже строгали салат, перед домом, у мангала, вокруг хохочущей Светки с мясом и шампурами столпилось еще человек пять, сарай был занят Рустамом с какой-то очередной дурой, с другой стороны дома тоже раздавались чьи-то голоса, справа за яблонями торчал дощатый туалет, оставались только колючие кусты крыжовника и малинник у въезда. Егор вздохнул и сел на ступеньки.

Отчаянно хотелось плюнуть на все и свалить домой, но дома — он уже это проходил — тоска наваливалась еще сильнее, только он оставался с ней один на один. Именно потому он и позволил Марине сюда его притащить.

Само по себе Маринино общество его не раздражало — наоборот, в ее присутствии он как-то отвлекался, становилось легче — но то наедине. В компании же все менялось, и даже Марина выглядела и вела себя иначе, а уж Светкин цыганский табор и все эти дачные развлечения Егор вообще выносил с трудом. Но именно сегодня у матери был выходной, приводить при ней Марину в квартиру не хотелось, и без того мать слишком уж обольщалась на их счет. И Светка обиделась бы, лучшая подруга посылала ее в последнее время достаточно часто.

Заметив его, Марина оторвалась от своего занятия и помахала рукой. Он кисло кивнул. Она передала нож сидевшей без дела черненькой Нике, с которой они ехали в одной машине, и подошла к крыльцу.

Не стала обнимать или прижиматься — Егор этого не любил — просто села рядом.

— А хочешь, пойдем на озеро?

Небольшой пляж у озера в прошлый раз был усеян людьми. Криво припаркованные по берегу машины, покрывала, коляски, мужички с пивом, визг прыгающей в воду с мостков мелюзги — особого энтузиазма у Егора предложение не вызвало.

— Не на большое, на маленькое — подальше, туда мало кто ходит, — продолжила Марина. — Я дорогу знаю.

Егор посмотрел на нее.

— Пойдем.

Она шла впереди, потому что вдвоем по узкой пыльной дорожке идти было неудобно. И снова, глядя ей в спину, Егор отстраненно любовался ее красотой. Выгоревшие светлые волосы до поясницы, тонкая талия, круглая упругая задница, схваченные загаром ноги — Егор видел, какие взгляды порой бросают на нее парни везде, где бы они ни появлялись, и странная нелогичная жалость к ней рождалась внутри. Он никогда не смог бы смотреть на нее так: заинтересованно-скользко, горячо и жадно. Марина была славной, удобной, милой, забавной, временами трогательной.

"Так, наверно, и лучше, — сказал ему в последнюю встречу Саня. — Не стоит разрушать то, что уже есть".

Размякший и успевший нафантазировать себе всякое Егор подобрался от неожиданного выверта его логики.

"Что? — растерянно спросил он. — Подожди. Я думал, ты позвал меня..."

"Куда? Куда я могу тебя позвать, Гош?"

"Да куда угодно мог! Хоть в Мексику!" — психанув, бросил Егор и поднялся с места. Почему именно дурацкая Мексика пришла ему в голову, он сам не знал.

С Мариной они даже не ссорились — она не претендовала на большее, чем Егор мог дать, не обижалась на его рассеянность и периодическую хандру, принимала его правила игры, подстраивалась. В этом было что-то несправедливое, неправильное. Она не давала ему повода — боялась потерять.

Санька не боялся. И выбить из равновесия Егора мог на раз.

Он догнал его у входа в сквер, Егор выдернул руку из его пальцев, но остановился.

"Раньше я ничего не боялся и рубил сплеча. Я точно знал, куда иду сам, и потому легко вел других за собой, — торопясь и задыхаясь, заговорил он. — А теперь все иначе. Я другой. Я уткнулся в тупик, я боюсь и не вижу перспективы — совсем. Парадокс в том, что на случайные связи, будь их хоть миллион, закрывают глаза легче. Постоянных отношений не примет никто. Во что я могу превратить твою жизнь? Ты думал, например, о своей матери?"

Егор молчал. Это был удар против правил.

"Дом Дэна через две остановки от моего, — тише сказал Саня. — Иногда я встречаю в магазине его мать... Иногда — очень редко — отца". Он опустил голову и долго молчал, прежде чем продолжил: "Я не знаю, как с этим жить".

"Зачем ты меня позвал?" — спросил Егор.

"Увидеть хотел", — ответил Санька.

Озеро было действительно совсем маленькое, круглое, как блюдце. Расположенное под холмом, оно не было заметно с дороги. Крутой склон с выпирающими из земли корнями деревьев порос травой, и только в самом низу желтела полоска песка. Вода в озере была стоячей, темной, как в омуте.

На противоположном — более отлогом — берегу отдыхало несколько человек, но там, куда они с Мариной пришли, не было никого. Марина сбежала по откосу к воде, быстро скинула шорты и футболку, оставшись в купальнике.

— Поплаваем? — обернулась она.

Когда Егор спустился, она уже плескалась у берега. Он нырнул с головой и в несколько рывков оказался на середине озера. Вода была отрезвляюще холодной, Егор лег на спину и раскинул руки, но тяжелое тело тянуло вниз, на дно. Он перевернулся и увидел, что Марина поплыла к цветам — по левую сторону от берега начинались заросли кувшинок.

— Опасно, — предостерег он, — запутаешься в стеблях.

Но она уже вытаскивала желтую кубышку из кучи листьев.

Выступающие корни образовывали что-то вроде ступеней на склоне. Они примостились на одном таком, когда вылезли из воды. Егор привалился к теплому и чуть-чуть липкому стволу сосны. Марина попыталась вплести сорванный цветок ему в волосы, но он помотал головой:

— Не надо, — и тогда она заправила его себе за ухо и легла рядом, положив руку под голову.

— Счастье — что оно? Та же птица! — мурлыкала она, больше про себя, но Егор слышал. — Упустишь — и не поймаешь.

— Марин... — окликнул он.

— Что? — она приподняла голову и улыбнулась счастливо. — А в клетке ему томиться...

— Не пой, а?

Марина моментально осеклась, поджала губы, и глаза ее стали обиженно-серьезными.

— Извини. Привязалось откуда-то.

— Ты хорошо поешь, — примирительно сказал он. — Просто меня эта песня бесит.

Где-то за спиной чирикали птицы, на гладкой черной воде не было даже ряби от ветра и бликов света — солнце скрылось за полупрозрачное облако — только небо и верхушки сосен отражались в ней четко, как в зеркале. Марина поежилась и, сняв лифчик, натянула футболку.

— Марин, — позвал он. Она повернула голову. — А ты не рисуешь в каникулы?

— С чего ты взял? Рисую, просто реже. Отдохнуть от этого хочется. Не все же время мне рисовать.

— Не все? А почему?

— Ну, — пожала она плечами и рассмеялась, — если я буду рисовать все время, я шизанусь.

— А если не будешь? Совсем? — спросил он. — Если больше не сможешь? Или не захочешь, вот как отрезало? Тогда что?

— Не знаю, — Марина озадаченно нахмурилась и покусала губы. — Со мной такого не бывало.

— Понятно, — Егор откинулся к стволу, и она осторожно, словно опасаясь отказа, опустила голову на его плечо. Егор не стал возражать.

— Мне было бы плохо, если б я не смогла рисовать, — минуты через две сказала Марина. — Очень плохо.

Они проходили перекресток проселочных тропинок, и Егор узнал дорогу к станции. В прошлый раз они вместе ходили туда в магазин. Щемящая, острая боль кольнула грудь. Он остановился как вкопанный, и Марина успела пройти вперед метров десять, пока он решился ее окликнуть.

— Прости меня. Пожалуйста, — сказал он.

Она замерла в каком-то робком испуге. Егор вдруг осознал, что именно это выражение лица видел у нее в последнее время чаще остальных. А ведь она была смешливой и бойкой, когда они только начали общаться. Совсем другой.

— Мне надо уехать.

— Куда? Зачем? — потерянно спросила Марина. — Что-то случилось?

— Случилось. Мне надо уехать. Срочно, прямо сейчас.

Егору было больно смотреть на нее, он примерно знал, что она испытает — когда вернется на дачу к Светке одна. И потом. Поступок его выглядел жестоким, и время для него было совсем не подходящим — если бы он это время выбирал.

Но Егор не выбирал. Какое-то пронзительно ясное понимание охватило его целиком: если не сейчас — то никогда. Если он останется и пойдет сейчас дальше с Мариной, то безвозвратно упустит нечто важное, о чем будет жалеть всегда. Какой-то внутренний портал закроется — с двух сторон, и вернуться к возможности все исправить больше не будет.

— Ты... уедешь?

— Навсегда, — закончил Егор так, чтобы обрубить концы.

— Но я не понимаю, — беспомощно покрутила головой Марина. — Что не так, Егор?

— Каждый должен быть счастливым, хоть чуть-чуть. Обязательно. И я. И ты. А со мной ты счастливой не станешь.

— То есть поступив со мной так, ты меня осчастливишь? — Марина попыталась улыбнуться, но улыбка вышла жалкой и кривой.

— Прости, — повторил он и отвел взгляд.

Он уходил, оставляя ее на перекрестке одну — малодушно и, наверно, подло. Он догадывался, что этот образ останется с ним и будет ему долгим укором, но ничего не мог изменить.

— Акварель? Масло? Акрил? Темпера? Гуашь?.. Какие краски? — девчонка с зелеными волосами и шариком пирсинга в губе смерила его скептическим взглядом и оценила степень компетентности. — Тебе для чего?

— Рисовать, — тупо ответил Егор, и она фыркнула.

— Что рисовать?

— Ну... — он неожиданно для себя запнулся: — П-портреты там и всякое другое.

— Начинающий, что ли? На курсы записался? Так там тебе скажут, сколько и чего купить.

— Да нет, — помотал он головой. — Мне в подарок. У меня друг — художник. Только я не очень в этом разбираюсь.

— А-а, — кивнула она с облегчением и полезла куда-то за разрисованную ширму. — Подарок — это другое дело. Тут есть вариант попроще.

Обратно она вернулась со стопкой коробок — деревянных и жестяных, разложила их на витрине, сдув пыль с верхнего, и открыла. Внутри оказались какие-то мелки, карандаши, ластики.

— Наборы подарочные, — пояснила она. — Универсальный презент для художника. Это по-любому сойдет.

Коробочки были красивые, железные и деревянные: те, что с глянцевым рисунком, были подешевле, а те, что посолиднее, многоэтажно раскладывались и стоили зашибись. Наверно, с практической стороны купить один из таких было бы верным решением, но что-то в них Егора отталкивало. Это был слишком... универсальный презент. По-немецки аккуратно разложенные по ячейкам разномерные и разноцветные граненые палочки, столбики-батончики, пухлые тюбики: нетронутые, в обертках, с золотыми нарядными надписями — они никак не клеились к Саньке, у которого такое добро было раскидано по всей квартире и попадалось на глаза везде, куда ни зайдешь, только в огрызках, обломках, со стертой атрибутикой и искусанными кончиками.

— Не знаю... Я вообще-то краски хотел купить, — неуверенно сказал он. — Может, акварель?

Девчонка сгребла подарочные наборы в кучу и составила на пол, освободив витрину.

— Выбирай.

Неловко было оттого, что Егор и понятия не имел, сколько все это дело стоит, и денег взял не так уж много. Он пошарил глазами по доступным ценникам и ткнул пальцем в знакомую голубую коробку с надписью "Ленинград" — только побольше, чем у него была в детстве.

— Вот эти, можно?

Девчонка улыбнулась, и железный шарик в ее губе сверкнул, поймав солнечный луч.

— И пару-тройку кисточек, может, ты сама выберешь, какие подойдут? — добавил он.

Она кивнула, порылась в ящике за прилавком, вытащила кисти и написала на бумажке сумму.

— На кассе пробей, — кивнула она в темный угол, где за мольбертом обнаружилась еще одна скучающая девица с планшетом.

Он вышел из магазина, держа маленький пакет с ярким принтом, поднял лицо и зажмурился на солнце.

Звонок трезвонил дрожащим, хриплым тенором. Егор нажал третий раз и держал долго — больше от безнадежности и злости, проклиная себя за идею приехать без предупреждения. Звонить Саньке с расспросами, где он сейчас и когда будет дома, ужасно не хотелось. Егор представил, как поедет домой или болтаться по городу, и аляповатый гейский пакет будет шуршать в руке — и ему стало не по себе.

Он все еще машинально зажимал пальцем кнопку, когда замок щелкнул, и в проеме показался слегка ошалевший Санька. Уже не ждавший такого исхода Егор отпустил звонок.

— Спал что ли? — спросил он.

Санька помотал растрепанной головой.

— Открывать не хотел. Я никого не ждал, — он спохватился и отошел от входа, пропуская Егора внутрь. А Егор наконец вспомнил про подарок.

— Это тебе.

— Мне? — удивился Санька и как-то очень по-детски заглянул в пакет. Вытащил краски и перетянутые резинкой кисточки, осторожно потрогал пальцем ворсинки, бережно перехватил коробку поудобнее, отложил пакет в сторону и долго не поднимал на Егора взгляда.

— Рисуй давай, — сказал Егор. — И поменьше думай о ерунде.

Он шагнул вперед, обнял Саньку за пояс, прижал его к стене за вешалкой, и, растерявшись, тот только неловко обхватил его за плечи рукой с зажатым в пальцах подарком. Егор ткнулся носом в колкую от щетины щеку, поцеловал, куда получилось: в скулу, в подбородок, в горло. Санька шумно втянул воздух и притиснул его к себе:

— Гошка... — выдохнул в ухо.

— Перестань наконец считать себя господом богом, который отвечает за всё, — не отодвигаясь, прошептал Егор. — Каждый делает свой выбор сам.

Они добрались до кровати только минут через пять, в полной боевой и почти раздетыми. Санька подтолкнул его к постели, и Егор едва не приземлился на раскрытый ноут, оставленный с краю. Монитор вспыхнул чем-то экзотическо-пестрым, с клавиатуры на пол скользнул листок с колонкой цифр.

— Это что? — Егор переставил ноут вниз. — Что-то важное?

Санька оперся на кровать, поставив колено между его ног. Егор отполз выше к изголовью, развел бедра и, дождавшись, когда Санька нависнет над ним на вытянутых руках, вскинул и сцепил ступни у него на пояснице.

— Минимум две пересадки, — прерывисто и сипло сказал Санька. — От тридцати пяти часов перелета плюс трансфер до отеля, недели две-три, максимум месяц — в общем, это все, что я могу себе позволить на данный момент, — он почти виновато улыбнулся. — Я тот еще Сикейрос.

— О чем ты вообще?

— Мексика, — глаза у Саньки потемнели, когда Егор приподнялся, чтобы потереться о него.

— Какая еще... — Егор вспомнил на середине фразы, и окончание ее сорвалось в хриплый смех. — Ты псих!

— Давай улетим. Куда угодно, — сказал ему Санька в губы. — Но лучше в Мексику.

— Как скажешь, — закрыл глаза Егор.

Выйдя из сквера, Дэн решил срезать и пошел дворами. Только две недели прошло, но старые места казались изменившимися, смутно узнаваемыми, чужими, как будто он отсутствовал год или больше. Так бывало с ним только в детстве, после лета, проведенного в деревне у бабки. Все в городе выглядело мелким, незначительным, игрушечным. Здесь было душно и тесно, как в клетке.

Дэн никогда бы не подумал, что будет тосковать: по разбитым дорогам в полях, по вышкам ЛЭП через пустыри, по выбеленной сухой траве, по рельсам, уходящим в мертвую даль, по пахнущему напряжением и яростью воздуху. По чокнутой Серафиме и теть-Лере. По Харону. По проклятой земле, на которой остался какой-то кусок его души — там, на насыпи, между шпалами.

После возвращения он оставил на откуп ТВ-М только часть из всего объема материалов, с легкостью позволив делать с получившимся франкенштейном все, что им взбредет в голову: наплевать. Оставшееся, дорогое, то, что он отдать не смог, он монтировал каждый вечер — уже раз в пятый, нарезая по новой, меняя части местами, втупую, методом проб и ошибок. Но монтажом проблема не решалась. Каменный цветок не выходил. Не хватало опыта, чувства набитой руки, материала, а главное — концепта, он сам не понимал, чего именно хочет, в голове по-прежнему был неразгребаемый бардак.

Альбертыч печально покачал головой, осуждая его выбор.

— Дурак, — беззлобно припечатал и улыбнулся: иронично-мудро, всё-понимающе — картинно, как только он умел.

— Может быть, — легко согласился Дэн.

Еще недавно эта подкупающая улыбка действовала на него только так, а сейчас он отчетливо видел на ней ценник.

— Я ведь тогда не нужен, если больше не работаю на канале, так? — уточнил он.

Он стал не нужен тогда, когда щенячья искренность плавно не переродилась в ремесленнический цинизм, а цеховая этика не стала единственным мерилом дозволенного.

— Обиделся? — спросил Альбертыч.

— Нет, — ответил Дэн. На этот раз он был честен.

Что-то переключилось у него в сознании после возвращения. То, что так ранило еще две недели назад, теперь казалось далеким, глупым и пустым. Весь тот черный морок: мнимая травля, мнимая обструкция, мнимое предательство мнимых единомышленников — существовал только в его голове. Удивительное поведение окружающих, делавших вид, что ничего не было, стало понятным и естественным. Они не делали вид. У них ничего и не было. Обычные правила нормальной для них жизни. Жизни, к которой Дэн больше не хотел иметь отношения.

Уютная мягкость Альбертыча, его неторопливая манера вести беседу вокруг да около и вроде ни о чем умиротворяли, как и раньше, но Дэн теперь знал не только о том, как быстро они могли сменяться холодной жесткостью или целительными пиздюлями, но и о том, с какой легкостью эта отеческая функция со всеми опциями отключалась до нуля по отношению к тому, кто выпадал из нужной системы координат. Все, что в Альбертыче когда-то было живым и настоящим, он превратил в инструмент — удобный, доведенный до совершенства и очень эффективный. Это не было плохо, наверно. Дэн отчасти даже завидовал ему — в отличие от него, Альбертыч был на своем месте. Это была его игра, и он в нее играл — успешно и явно в удовольствие. Но Дэну в ней отводилась совсем уж жалкая роль.

И потому Дэн ни о чем не жалел. Когда-то стоило понять, что ты занимаешься не тем, чем хочешь, не тем, чем должен, — и лучше поздно, чем никогда.

— Зря ты так, — почти ласково сказал ему Альбертыч в конце. — Надо избавляться от категоричности. С ней никогда не добьешься профессионализма.

Дэн не стал спорить. Того профессионализма, о котором говорил Альбертыч, не хотелось бы достигать по возможности дольше, в идеале — никогда.

Но на юбилей он все-таки поехал, не смог отклонить личное приглашение.

Это было забавное зрелище: вся дуалистичная система в сборе, как единый организм — уродливый сиамский близнец. Помпезно чествующие Альбертыча Коровин с Михайловским, Сенчук в обнимку с Томашевской, пьяные лобзания Чайкина с заочными оппонентами, наигранно надрывные споры Гольмана со всеми подряд и демонстративное молчание-презрение Уварова. Дефилирующая между столиками Римма, общее фото на память, правильная тв-картинка, селфи, тосты, бутерброды, декольте...

Гульбаш пришел часа два спустя после начала, и Дэн вдруг с удивлением осознал, что именно его появления безотчетно ждал. А может быть, ради него сюда и приехал. Илья заполнил собой кусок пространства и магнитом оттянул внимание на себя: вбросил тост, позубоскалил, пообщался тут и там, с кем-то перекинулся дежурными выпадами, кому-то отвесил комплимент — все как всегда и очень в кассу. А чуть позже тихо переместился за ненакрытый столик в углу, и Дэн увидел знакомые складки у губ и близоруко прищуренный взгляд.

Илья заметил его не сразу и был явно удивлен обнаружить его здесь. Дэн коротко и сдержанно кивнул, пресекая попытку подойти. Но от присутствия Гульбаша в зале ему стало определенно легче дышать: то ли потому что один его вид напоминал Дэну о другом месте и другом времени, то ли потому что в толпе непонятных и чуждых людей наконец был тот, с кем его связывало хоть что-то общее — например, царапающее воспоминание. Он старался понять, могло ли случиться так, что и Гульбаша хоть чуть-чуть, да изменила та поездка, что он тоже маялся здесь, что и его тянуло обратно — или это иллюзия, выдача желаемого за действительное, и он все тот же, кого Дэн знал до командировки. Но вглядеться, как и посмотреть даже мельком, не получалось — Илья не пялился здесь на него в упор, как раньше, но его взгляды на себе ловил, и давать ему этот козырь Дэн не собирался.

Он подошел позже, сам — не хотелось думать, что только затем, чтоб увидеть, как в глазах Гульбаша против воли полыхнет радость. Подсел рядом, подтащив опустевший у соседнего столика стул за спинку. От Ильи пахло все тем же парфюмом. На запястье он нервно крутил все тот же браслет над теми же дешевыми часами с белым циферблатом.

— Мне как-то здесь не очень, — сказал он, — а тебе?

— А по-моему, тут здорово, — ответил Дэн без тени улыбки, и Гульбаш понимающе хмыкнул.

Дэн подумал, что если тот сейчас позовет его свалить отсюда вместе, он согласится и поедет, не раздумывая. Он даже успел представить себе вопрос: к тебе или ко мне? — в такси: бюджетном, где они будут ехать, соприкасаясь локтями и коленями на заднем сиденье.

Но Гульбаш ничего такого не предложил.

— Со мной все понятно. Но ты-то им чем не подошел? — спросил его тогда Дэн. — Они же тебя хотели.

— Я сам отказался.

— Почему?

— Да так, — Гульбаш неопределенно махнул головой. Дэн ждал, и он, поморщившись, неохотно продолжил: — Они хотели сменить принцип подачи политоты на канале, но не собирались избавляться от Соколовского. Дело было только в деньгах, он заартачился, положил заявление. Они поломались, а потом средства “изыскали”.

— Погоди... — Дэн невольно поискал глазами Соколовского и увидел его в первом ряду, рядом с Альбертычем. — То есть этот павлин будет вести твой проект на пару с Лёвочкой? А тебя побоку?

— Я сам отказался, сам дал согласие на использование концепта. Не переживай за меня, я не пропаду, — Илья широко улыбнулся и подмигнул, но разухабистая игривость вышла натужной. Почувствовав это, он притушил ее и пожал плечами. — У меня слишком специфическая фактура для ТВ, ты же понимаешь. Я все равно не гожусь.

— Много этники? — Дэн почувствовал какую-то необъяснимую волну злости.

— Я запишу формулировку, — рассмеялся Гульбаш.

— А как же многонационалия и все прочее?

— Не начинай, — серьезно оборвал его Гульбаш. — Мне не понравится ничего из того, что ты сейчас скажешь. Так вышло, и нечего тут обсуждать. Я не в обиде.

Дэн замолчал.

Кто-то из толпы приятелей Гульбаша наконец обнаружил его пропажу и затребовал обратно в компанию. То, как ему не хотелось оставлять свое место, Дэн ощущал кожей, без слов. Его самого минут через пять тоже нашли и призвали: Римма прибежала к нему с бокалом шампанского и даже вытащила танцевать. Он потерял Гульбаша из вида и не заметил, когда тот уехал — не попрощавшись.

Убедившись, что его действительно нигде в зале нет, Дэн почувствовал укол досады и разочарования. То, что вечер для него, по малодушию, не закончился в постели Гульбаша, было по-своему хорошо и правильно. Но обидно.

Дэн вернулся домой на такси часа в три. Мобильное приложение подкинуло ему в ночи неожиданную просторную камри.

Обманутое ложной надеждой тело, сомлев в кровати, капризно заныло, требуя внимания. Вздохнув, он привычно вытащил из ящика комода крем и салфетки, открыл ноут и вбил название проверенно работающего ролика. Теребить былые воспоминания и передергивать на возможное было неприятно — и много чести.

Дэн вздрогнул, когда с лавки у подъезда кто-то встал ему навстречу.

— Алька?

Он остановился, Алька подскочила и обняла его — по-женски, порывисто и истово. От неожиданности Дэн развел руки, и тут же страшная догадка холодом кольнула сердце, пробежала по венам и сковала грудь льдом. Глобальность непоправимого выбивала землю из-под ног. Ватными руками он отстранил Альку за плечи.

— Что? — спросил он шепотом, суеверно боясь высказывать предположение вслух: вдруг пронесет.

Она смотрела на него невидяще, с какой-то материнской жадностью и молчала. Дэн нервно встряхнул ее.

— Отец, да? — громче повторил он, решаясь проговорить. — Как?.. Когда?

Алька моргнула и очнулась от странного оцепенения.

— Отец? — не сразу поняла она. — Господи, нет. Ты что. Отец дома. Его выписали неделю назад. Он не очень еще в форме, но врачи говорят, что динамика неплохая.

Дэн медленно отошел присесть на скамейку.

— Ты меня напугала, — сказал он, выдохнув.

— Я не хотела, прости. Но твой телефон отключен, и я... — она тоже осторожно опустилась рядом, на самый край сиденья, — решила поймать тебя так. Я была здесь и вчера, но уехала, не дождавшись.

— Правильно сделала. Вчера я вернулся около трех ночи.

Она сдвинулась назад, к спинке, оказавшись за Дэном. Посидела, не продолжая разговор, потом привалилась к нему плечом, приобняла, упершись подбородком в лопатку.

— Я тоже испугалась.

— Ты-то чего? — не стал высвобождаться Дэн. Алька была уютная, теплая, как в детстве, и он остро ощутил, как ему все же иногда не хватало ее такой обременительной и взбалмошной сестринской любви: с суетой, телефонными звонками невовремя, глупыми обидами и альтернативно трактуемой заботой.

— За тебя. Не знала, что с тобой и где ты, понапридумывала всякое.

— Да что со мной станется... Я потерял симку, — соврал он на ходу. — Менял на местную в командировке и посеял.

— Можно восстановить номер, — сделала вид, что поверила, Алька.

— Сделаю на днях. Зайдешь? — он аккуратно расцепил ее руки и поднялся, приглашая. — Только у меня тебя даже накормить нечем. Ты с работы?

Алька замялась, но не встала со скамейки.

— Я вообще-то приехала тебя с собой позвать, — она подняла на него глаза. — Отец хотел тебя увидеть, как только ты вернешься.

Начиналось. Приступ глупой сентиментальности схлынул так же быстро, как и накатил. Дэн вздохнул.

— Аля, не будем начинать заново. Особенно сейчас, когда отец явно не готов к твоим — или материным — стотысячным попыткам нас свести в одном месте, как будто это что-то может изменить. Как ты себе это представляешь?

— Почему ты не веришь в то, что это он, а не я...

— Потому что я его знаю, — резко оборвал ее Дэн. — И если это все, чего ты от меня хотела, то давай на этом попрощаемся. Без ссор и лишних препирательств. Я не стану его добивать, только чтобы потрафить вашим розовым фантазиям о всеобщем примирении.

Он развернулся, чтобы идти к подъезду, и Алька вскинула руку в удерживающем движении. Дотянуться до него она не могла, и кисть зависла в воздухе, как у тонущего, которому не за что ухватиться. Жест был настолько беззащитным, что Дэн остановился, не в силах уйти вот так. Хотелось сказать что-то, подсластить пилюлю. Но на ум ничего не шло.

— Разве пять минут назад ты не испугался, что слишком поздно? — сказала Аля. — Что больше ничего нельзя изменить? Разве тебе не стало от этого страшно и больно?

— Даже если так, — он покачал головой. — Что тут можно изменить?

Даже если бы он хотел.

— Ты совсем-совсем по нему не скучаешь?

Алька встала и подошла к нему, испытующе заглянула в глаза снизу вверх. Это была манипуляция, легко угадываемая и примитивная, но она по-своему сработала.

Дэн отвел взгляд. С того памятного, расставившего все точки над i разговора он старался не думать об отце — вообще. Отрезать, как если бы тот снова уехал служить — только навсегда, или умер, или бросил их еще в детстве, — ведь с кем-то такое случается.

Не выходило.

Дэн ловил себя на том, что пишет, оппонируя отцу, мысленно парирует его воображаемые доводы. Что сверяет свои оценки по его шкале, и, даже выстраивая собственную, отталкивается от той. Что его ходовые цитаты — из отцовских любимых фильмов, что он до сих пор безотчетно тяготеет к форме и выправке, а единственным, что умеет на гитаре, так и осталась песня Высоцкого про звезды, которой научил отец: я бы звезду эту сыну отдал, просто на память... И все Дэновы нынешние амбиции — только детское желание принести дневник с колонкой четвертных пятерок именно ему, не матери или Альке. Понимать это было обидно и унизительно, любое, даже самое проходное воспоминание об отце травило душу, но врать Дэн себе не умел.

— Тогда почему ты отказываешь ему в том же? — спросила Алька и, не дождавшись ответа, в отчаянии тряхнула головой. — Господи, какие же вы оба!..

Дэн ни разу не заходил в родительскую спальню после отъезда, и потому замер на пороге, пытаясь сориентироваться в перестановке. Шторы были плотно сдвинуты, свет не горел, в полумраке он не сразу разглядел кровать за низким икеевским стеллажом.

— Пришел? — глухим, незнакомым голосом произнес отец.

— Да, — с трудом выдавил из себя Дэн.

— Ну раз пришел, проходи, — отец махнул рукой в сторону угла, и Дэн разглядел кресло у изголовья кровати. — Дверь за собой закрой.

Он выглядел лучше, чем Дэн ожидал: больше уставшим и осунувшимся, чем больным — но постаревшим с их последней встречи. Черты его заострились и казались еще жестче, чем были прежде, какой-то мальчишеский страх мгновенно охватил Дэна, когда он садился в кресло, словно ему сейчас предстояло держать ответ за прогул или растрату выданных на завтраки денег.

На верхней полке стеллажа стояла батарея из пузырьков и склянок, вскрытые коробочки, пластинки с таблетками, кое-как свернутые простыни инструкций от препаратов, стакан на блюдце и керамическая кружка-поильник. Все это вкупе с острым лекарственным запахом производило угнетающее впечатление.

— Устроили мне тут склеп, — сказал отец с усмешкой. — Видимо, чтоб побыстрее привык.

— Открыть занавеску? — спросил Дэн, больше для того чтобы хоть чем-то себя занять и избавиться от статичной неловкости.

— Да. И окно тоже.

Дэн не стал открывать всю фрамугу, только откинул верх для проветривания. Несильно дернул одну из штор к стене. Вечернее солнце оранжевой полосой прочертило дорожку до двери. Он обернулся и успел поймать на себе шлейф взгляда — изучающего, цепкого — через долю секунды отец зажмурился и отвернулся от света.

— Так нормально?

На свету он выглядел одновременно и хуже, и лучше: стали заметнее тени под глазами, нездоровая впалость щек, седина в волосах, возрастные складки на шее, обтянутые кожей ключицы, но вместе с тем вернулась и узнаваемость: прежний острый с горбинкой нос, готовые к иронии губы, прямая спина, острый подбородок, ассиметрично выгнутая бровь.

— Более чем, — постепенно привыкнув к солнцу, открыл глаза отец.

Дэн снова сел, и едкие мысли тут же заполнили пустоту в голове издевкой. С него впору было рисовать картинки для демотиваторов об ожидании и реальности. В редких фантазиях о встрече с отцом, что посещали его, когда он только сбежал, Дэн, конечно же, возвращался победителем. Достигшим всего и достойным — кем-то, о ком можно было пожалеть. Кем-то, за кого не стыдно.

А теперь он сидел здесь в крайней точке собственного дна — в ожидании стука снизу. И на руках у него вместо годовых пятерок и пачки почетных грамот с благодарственными письмами был могильный венок из упущенных шансов, тупейших провалов, несчастий, осечек и позорных неудач. Сложно было бы представить более яркое подтверждение самых мрачных отцовских прогнозов — не высказанных в свое время напрямую, но оттого не менее прозрачных. В голове мелькнуло: а не для того ли, чтобы убедиться в собственной прозорливости, отец его сюда и позвал.

— Я боялся, что ты не придешь, — прервал его размышления тот. — И рад ошибиться.

Отец произносил слова теперь медленно, через силу, и каждое падало в воздух спальни, как гулкий камень в колодец. Дэн растерялся, он до последнего так и не верил Альке, что отец всерьез мог хотеть его увидеть.

— Я раскис, — покривился отец, бросив на него быстрый взгляд, в котором Дэн с изумлением угадал те же неудобство и смущение за себя, что испытывал сам. — Я не тот, что прежде.

— Ерунда, — ответил Дэн и зачем-то добавил: — Дело поправимое.

Отец смутно улыбнулся.

— Ну, — вдруг с необъяснимым напором начал он спустя минуту, словно продолжая какой-то прерванный разговор. — И что ты об этом думаешь?

— О чем? — удивленно спросил Дэн.

— Обо всем, — отец сделал резкое круговое движение кистью так, словно оно что-то объясняло, и нетерпеливо вздохнул, когда Дэн снова его не понял. — Я задыхаюсь здесь без... того, что осталось там.

Он показал пальцем на улицу, в просвет между рамой и оконным проемом.

— Даже если я подыхаю, — он выставил вперед ладонь, пресекая возможные возражения, хотя Дэн и так молчал, — мне надо знать, что происходит вокруг, и понимать процессы. Так есть у тебя свое объяснение?

— Ты серьезно? — едва не рассмеялся Дэн, но отец даже не улыбнулся, и он осекся. — Есть, — сказал он. — Но тебе оно вряд ли понравится.

Отец склонил голову набок, губы его сжались знакомо-саркастично, почти как прежде.

— Само собой, — сказал он. — Я читал то, что ты там пишешь.

Дэн уставился на него.

— Правда? — ошарашенно переспросил он.

Отец кивнул и тихо сказал, не глядя на него:

— Я пару раз даже хотел написать тебе... ответ, ну как это у вас там — комментарий. Не открываясь, — усмехнувшись, добавил он. — Но все эти штуки, которые нужны... Почты, логины, шифры...

— Пароли, — автоматически поправил Дэн, все еще приходя в себя.

— Да, они, — он помолчал. — Я был с тобой не согласен.

Дэн боролся с собой, ему остро хотелось узнать, что отец читал: статьи ли, если да, то какие и где, или, может быть, блог, понять, в чем и когда он был не согласен — и желательно немедленно, но перед глазами стояла лекарственная артиллерия, и он удержался от эгоистичного сволочизма.

— Алька меня убьет, — сокрушенно сказал он. — Тебе нельзя волноваться пока. Давай об этом обо всем не сегодня.

— Не сегодня? — с неясной интонацией переспросил отец.

— В другой раз, — сказал Дэн.

Лицо у отца мгновенно изменилось, потемнев, черты исказила какая-то внутренняя мука. Он закусил губу и сцепил пальцы в замок, так что суставы хрустнули.

Дэн даже испугался, что спровоцировал приступ, сознание лихорадочно метнулось от мыслей о лекарстве на полке к идее вызвать Альку с кухни так, чтоб при этом не напугать мать. Но отец заговорил: ровно и быстро, не задыхаясь и без недавних тягостных пауз. Тем же тоном и в том же темпе он говорил тогда, и Дэна вновь окатило холодным страхом.

— Иногда я думаю, что это я во всем виноват. Меня так подолгу не было дома. Было время, когда ты меня забывал даже и не узнавал по приезде. Когда вы с Алькой были маленькими, мне казалось: все... поправимо, — повторил он Дэново слово. — Я думал, вы подрастете, и можно будет вас таскать за собой — и там уж я наверстаю. А потом все изменилось, и оказалось, что нет смысла дергать вас отсюда в голодные и холодные ебеня. А потом мне стало тошно от этого всего, так что получалось как бы и не до вас. Надо было крутиться, только чтобы у вас была еда на каждый день, и какое уж тут воспитание...

Горло у Дэна перехватило, он сглотнул, чтобы голос не дрогнул.

— Перестань, пап... — слышать эту пугающую исповедь для Дэна было невыносимо. — Не надо, пожалуйста. — Отец замолчал. — Ты не виноват в... том, о чем ты думаешь. Совсем. Ты был нормальным отцом.

— Был... — каким-то эхом откликнулся отец о чем-то своем, он ушел в себя и только минуту-другую спустя поднял голову. — У нас вообще будет этот другой раз, Денис?

Дэн успокоил вздрагивающие пальцы и постарался кивнуть как можно тверже. Керамический поильник не давал нужной степени уверенности уже ему самому.

— Если ты не против — да.

Отец смотрел на него в упор долго и напряженно, а затем протянул руку, стиснул его запястье и заговорил — сдавленно, как будто принужденно, с каждым словом сжимая пальцы все крепче — так, будто собирался удержать Дэна от возможного побега.

— Я ведь никогда не смогу этого в тебе... — он остановился, и Дэн прервал тягостную недомолвку.

— Знаю.

Он тронул кисть отца, лежащую на запястье, пальцы у отца были горячими и гладкими, успокаивающе провел по тыльной стороне его ладони. Хватка разжалась.

— Ты никогда не сможешь этого принять, — сказал Дэн и, собравшись с духом, продолжил: — А я никогда не смогу это изменить. Даже если хотел бы ради тебя, не смог бы, — добавил он. Отец глубоко вздохнул. — Попробуем с этим как-нибудь дальше жить.

— Точно придешь еще? — спросил отец, когда Дэн поднялся с места. Дэн отошел к окну, закрыл штору и повернул шпингалет. — Мне тебя не хватает, — еле слышно добавил он.

— Я приду, — пообещал Дэн.

Он вышел на улицу, не попрощавшись. На разговоры и объяснения с матерью и Алькой не хватило духу. Шел быстро, боясь, что его окликнут, догонят, остановят — и только перейдя дорогу к скверу, остановился, для опоры ухватившись за светофорный столб. Смешанное чувство переполняло — и одновременно делало пустым.

Алька прибежала минуты через три. Молча стукнула его ладонью по плечу — по лицу даже в детстве, в самой слепой ярости не умела — но со всей силы, наотмашь. Было не больно, Дэн только усмехнулся.

— Какие же вы оба все-таки сволочи. Он тоже молчит, — она вцепилась в него требовательным взглядом. — Ну? Что?

Сквозь злость в ее глазах вдруг выступила влага.

— Алька, — протянул он мягко, и она часто задышала ртом, чтоб удержать слезы. — Алька.

— Не говори со мной так, а то я разревусь, — махнула она рукой, и крупные капли тут же тронулись с ресниц и потекли по ее щекам. Алька неловко засмеялась.

Дэн притянул ее к себе, и она мокро уткнулась в вырез его футболки.

— Истеричка. — Плечи у Альки дернулись раз-другой, но потом она успокоилась, обняла его за пояс. — Все будет хорошо, ну.

— Только не бросай нас, — пробубнила она ему в плечо. — Я тебя люблю.

— Замуж уже иди, заполошная.

— Эй! — отстранилась она и снова шлепнула его по руке. — За кого? Одни пидарасы кругом.

Они сидели на скамейке у фонтана, и мелкая водяная пыль долетала до них порывами ветра. В сумерках струя казалась неестественно белой.

— Откуда ты узнала, что я вернулся? — спросил Дэн.

— Что ты вернулся? — повторила Алька и неопределенно отмахнулась. — На работу тебе позвонила.

— На какую?

— В редакцию же, куда еще, — раздраженно передернула плечами Алька.

— Ясно, — кивнул он, решив замять, но все же не удержался. — И кто тебе там ответил?

— Это какой-то допрос, да? — развернулась к нему Алька в боевой готовности. — Я обвиняюсь в том, что хотела узнать, где мой брат? И что будет выдавшему тайну?

Дэн рассмеялся.

— Не бросай нас, — снова попросила Алька серьезно.

— Куда я от вас денусь? — ответил Дэн.

— Рад, что ты в порядке, — механически повторил Санька.

— Ты уже в третий раз это говоришь, — хмыкнул Дэн.

Разговор не клеился. Саня держался скованно, как чужой, да и Дэн тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Он почти жалел — и о том, что позвонил, и о том, что согласился прийти. Встреча была лишней.

— Разве? — Санька вскинул брови. — Ну… это потому что я беспокоился.

— Я дал знать, как только смог.

— Понимаю.

Время от времени из глубины Санькиных глаз протуберанцами выплескивалось старательно подавляемое счастье. Но на Дэна он смотрел так, будто тот благословлял его на медовый месяц как минимум со смертного одра. Это тяготило.

— Значит, Мексика, — сменил тему Дэн. — Охренеть. Мне круче дачи с кабачками никогда ничего не перепадало, — фыркнул он и тут же осекся: шутка была неудачной.

Вид у Сани стал таким виноватым, словно он готов был всерьез извиняться за то, что на третьем курсе не отправился с Дэном отдыхать по системе "все включено".

— Я пошутил, Сань, — сказал Дэн.

— Я понимаю, — без тени улыбки откликнулся тот.

Жалюзи в полупустом оранжевом зале слабо отсекали солнце, просачивающийся сквозь щели между пластинами свет полосатил стены, столы и пол — выглядело весело и очень по-летнему. Белые чашки с толстым донцем и круглыми ручками, чайные ложки, блюдца, сахарницы, салфетки в железном держателе — на всем лежал беззаботный апельсиновый отблеск.

— А что за рисунок ты забрал тогда? — неожиданно спросил Саня.

— Не смог опознать? — усмехнулся Дэн. — Значит, невелика потеря.

— Да мне не жалко, бери. Но зачем он тебе?

Говорить правду о том, где оказался набросок в итоге, Дэн не стал: слишком жестоко, да и вопрос был задан о другом. Санька не торопил его, но ответа все-таки ждал. Дэн задумался.

— Да так, — он попытался найти формулировку — емкую и короткую, не столько даже для Сани, сколько сам для себя. — Попрощаться хотел кое с чем.

Саня недоуменно свел брови к переносице. Глупая щенячья радость пропала из его глаз, а побитый вид наоборот стал ярче. Он промолчал — побоялся переспросить. Чем дольше тянулась встреча, тем вернее она превращалась в картонную театральную сцену с плохо прописанными репликами и невнятной задачей. Им не стоило видеться, особенно сейчас.

— Послушай, Саня, — устало предложил Дэн напрямую. — Давай уже отпустим друг друга, а? Это не страшно, поверь.

Было бы здорово поверить в это и самому, подумал он.

— Твое чувство вины — очень удобная штука. Отличная страховка на случай любого пиздеца. Дерни за веревочку — дверь откроется. Но я больше не хочу этой лонжи: иногда она спасает, но все остальное время только держит на привязи. И тебя, и меня.

Саня его не перебивал, удивленно-подавленное выражение наконец исчезло с его лица. Он понял Дэна — это уже было хорошо.

— Мы не сиамские близнецы, — продолжил Дэн, — и нам не нужно синхронизировать жизни. Ты можешь просто быть счастливым — без оглядки на меня? Я не знаю, как тебе это разрешить. Люби своего пацана, езжай на другой конец земли, получай удовольствие и не выноси себе мозг выдуманной виной.

Санькина рука лежала на узком маленьком столе совсем рядом, кончиками пальцев он едва не задевал запястье Дэна, и это по-прежнему цепляло, сбивало с мысли. Он глупо, по-детски загадал: если Санька только дотронется до него, все пойдет не так, вернется на те же круги — и суеверно убрал руку со стола.

— Может быть, меня тоже ждет что-нибудь неплохое. Обещаю попытаться не упустить. Может, и я буду счастлив — когда-нибудь. Но я не могу сделаться довольным жизнью по щелчку, только чтобы разгрузить твою замусоренную совесть.

— И как это по-твоему будет? — перебил его Саня. — Конкретно. Мне не звонить тебе? Не писать, не узнавать, как дела? Больше не видеться?

— Мы с тобой не друзья, — сказал Дэн. — Никогда ими не были и не станем.

В метре от Саньки это ощущалось особенно остро. Любая их встреча была топкой гатью, в которой они могли увязнуть и не всегда проваливались лишь потому, что шли по ней очень давно. Однако никакой опыт не делает скользкий путь безопасным, и оба они об этом знали.

— Может быть, мы и не друзья, но мы... — Саня замолчал. Было видно, что он не ищет слово, а боится уже найденное озвучить, — как родня. У меня, кроме тебя, никого нет.

Дэн откинулся назад и выразительно приподнял бровь. Под его взглядом Санька невольно просиял и даже смутился:

— Егор — это совсем другое.

— Конечно, другое. Того же самого дважды не случается. И это хорошо. Есть шанс, что новое сложится иначе.

— Если ты беспокоишься о Гошке, — сказал Саня, — то он знает о нас все, я с ним об этом говорил. И наше общение для него не проблема. Он обещал, что...

— Что не будет ревновать? — Дэн улыбнулся. — Практический совет: не верь. Будет. Он ревнивый. И вспыльчивый. И упрямый. И с ним сложно договориться. — С каждым новым словом Санькино лицо немного светлело. — И, честно говоря, я не знаю, как ты будешь рисовать при нем кого-то еще.

И в этом было что-то гораздо более здоровое, чем в искусственном самоустранении Дэна. Егор казался цельным и по-хорошему прямым. Рядом с людьми вроде него мир всегда становится ясным и простым. Если б в зависти к складу личности был смысл, Дэн завидовал бы именно таким, как Егор.

— Я не рисую сейчас, — бесцветно сказал Санька. — Но это неважно, — отсек он возможные расспросы, и Дэн ничего не сказал. — Хорошо. Я попробую обходиться без тебя.

Они прощались скомканно. Солнце оставило зал. На столешнице проявились кофейные капли и разводы от тряпки, потускневшие ложки, чашки и прочий скарб выдавали дешевизну заведения.

Санька смерил его странным взглядом перед тем, как повернуть к стоянке, подвезти он не предлагал.

— По-твоему, это точно правильно? Обрывать все, что между нами было, вот так?

— Дай мне полгода, — попросил Дэн.

Он назвал срок экспромтом, наобум, сам не зная, почему именно такой. Санька кивнул, соглашаясь.

Дэн был не уверен.

— Слушай, — вспомнил он в последний момент. — Ты случайно не говорил с Алькой? Не сообщал ей, что я вернулся?

— С кем?

— С Альбиной.

— С твоей сестрой? — еще раз уточнил Саня недоуменно и помотал головой. — В последний раз, когда мы разговаривали, она обещала отправить меня в обезьянник на пятнадцать суток и завести уголовное дело за развращение малолетних, если только увидит меня в радиусе меньше километра от тебя.

Дэн, не выдержав, рассмеялся. Санька его веселья не разделил.

Дэн возвращался налегке, освободившись от гнета, правда обретенная свобода как-то пугающе отдавала пустотой. Он написал смс Альке с обещанием зайти к ним завтра и отключил в телефоне звук.

На нормальное пойло катастрофически тающих денег было жалко, бюджетной водки тоже не хотелось. Дэн взял бутылку коньяка средней руки и зелени.

Вечер предстоял долгий.

Спать не хотелось.

Дэн пошевелился и вздрогнул, сжав коленями чужое бедро: они оба заснули. Он еще не успел стряхнуть с себя дремоту и повернуться, а Гульбаш уже мгновенно подобрался, пружинисто поднялся и сел. Быстрота реакции ему, похоже, не изменяла даже во сне.

— Сейчас, — пробормотал он и широко, взахлеб зевнул.

— Я тебя не гоню, — сказал Дэн. — Лежи.

Гульбаш помотал головой, как большое животное. Минотавр. Плечи и спина его с буграми мышц в черно-белом полумраке казались вырезанными из камня. Интересно, расслабляется ли он когда-нибудь, подумал Дэн.

— Еще пять минут меня потерпишь? — усмехнулся Гульбаш. — Спасибо.

Он приехал с огромным пакетом еды — сослался на то, что не успел перекусить после работы: курица в фольге, несколько контейнеров с салатами, какая-то рыба, теплый хлеб, картошка в промасленной бумаге, овощи, вино — небольшой стол на кухне был заставлен полностью. Есть Дэн сначала отказался: этого еще не хватало. Илья не настаивал, но принялся так аппетитно хрустеть огурцами и обсасывать куриные кости, что через пять минут Дэн, рассмеявшись, сдался и присоединился к нему, наплевав на примитивность хода. Крутанул бутылку этикеткой к себе и удивленно отметил:

— Сладкое?

— Мне казалось, ты любишь сладкое, — оторвался от тарелки Гульбаш.

Сладкое Дэн любил, только не припоминал, чтобы в этом когда-либо признавался. В мужских компаниях подобные вкусы вызывали как минимум непонимание, а репутация Дэна как мачо и без того оставляла желать лучшего.

— А ты такое не пьешь?

– Я все пью, – салфетки под рукой не нашлось, и Дэн просто облизал жирные от курицы губы: ждать надоело. – Просто я, в целом, уже в нужной кондиции.

…Илья коротко размялся, по-боксерски выдвинув корпус вперед сначала одним, потом другим плечом, вправо-влево потянул шею. Дэну захотелось коснуться его спины, сдавить, погладить ладонью, помочь расслабить забитые мускулы – со всеми их ромбовидными и дельтовидными составляющими. Он поднял ногу и уперся ступней Илье в поясницу, слегка толкнул. Илья не обернулся, не отреагировал никак.

– Ты предложил вариант. Я на него согласился, – сказал Дэн. – Теперь выясняется, что тебе его недостаточно и нужно что-то большее. Зачем тогда было предлагать?

– Меня все устраивает.

– Разве? Я просил тебя не вмешиваться в мою жизнь, если помнишь. Вместо этого ты полез туда, куда не следовало.

Дэн готов был услышать в ответ: о чем ты? – или любое другое отпирательство, но Гульбаш просто пожал плечами:

– Я тебе не обещал, если помнишь. – Дэн обескураженно застыл. Илья вздохнул и продолжил: – Я хотел, честно. Но не смог.

– Почему?

Илья повернулся к нему.

– Потому что это неправильно. Потому что так нельзя, – тон у него был ровный, убежденный. – Потому что есть вещи, которые важнее правил приличия.

– Я просил тебя, — с нажимом повторил Дэн, — что может быть важнее моей просьбы, когда она касается моей частной жизни?

Но глядя на Гульбаша в его незамутненной уверенности, Дэн осознал, что объяснять ему что-то смысла нет. Любые доводы будут бесполезны, с какой бы стороны он ни зашел, Илья ни одного не примет — и даже опровергать не станет: они для него пустой звук, помехи в эфире.

– Я приехал оттуда, где жизнь проще, — сказал Илья. — Да я и сам очень просто устроен. Частная жизнь — это такая штука, которая позволяет окружающим умыть руки и постоять в стороне, когда рядом творится пугающий пиздец? Вроде бы для этого у тебя уже есть друзья. Я стал бы лишним, ты сам мне это объяснял.

Это была кирпичная стена, непрошибаемая. Дэн только безнадежно развел руками.

В складках комом свалившегося на пол белья Илья отыскал свою одежду, натянул трусы, майку. При мысли о том, что он сейчас встанет и уйдет, Дэн мгновенно почувствовал сожаление. В распахнутую форточку задувал холодный ночной ветер, в комнате стало зябко, Гульбаш был большой и теплый, и Дэн не отказался бы прямо сейчас укрыться с ним одним одеялом, согреться и, может быть, повторить. Обязательно повторить. Странное дело: ни накал раздражения, ни унылая обреченность от непонимания с этими желаниями в противоречие не вступали.

— Извини, — бросил Гульбаш, покосившись на него.

— Если б она тебя закрыла, это было бы справедливо, — сказал Дэн. — И я бы слова не сказал в твою защиту.

— Кто закрыл?

— Альбина.

— Аля? — удивленно округлил глаза Илья. — Твоя сестра? С чего бы ей?

— Она в РОВД работает. Повод нашла бы.

— Да знаю я, я в РОВД и приходил, — кивнул Илья. — Но с чего бы она стала? Она у тебя классная. У меня никогда не было сестры. А я хотел, — добавил он.

Дэн скрипнул зубами. Вспыхнувшая было улыбка Гульбаша погасла. Он застегнул джинсы и поправил толстовку.

— Ну, я пошел?

— Еду с собой забери, — с мрачной мстительностью сказал Дэн.

Гульбаш только фыркнул и направился к двери.

— Как ты вообще себе это все представляешь? — неожиданно спросил его Дэн. — Мы даже в базовых вещах расходимся. У нас взгляды на мир не противоположны и даже не параллельны, они — про миры из разных вселенных. Мы с тобой в разных системах координат живем.

Он сердито выпутался из простыни и спустил ноги на пол. Гульбаш замер в дверях и молчал.

— И если между нами будет что-то большее, как оно вместится в твою жизнь? — продолжил Дэн. — Я уже не интересуюсь, каким образом это все укладывается в твои убеждения — это для меня неразрешимая загадка, но твой круг общения? Меня и показать-то никому нельзя.

— Меня тоже, — оживился Гульбаш. — Я на гастера похож, беспонтово.

— Ты клоун, — сказал Дэн. — А я терпеть не могу цирк.

Гульбаш потоптался на пороге.

— Так я не понял, мне уйти или остаться?

Дэн поднял вещи с пола, медленно оделся и зачем-то заправил постель.

— Ты с пленкой работал? — наконец спросил он.

— Приходилось.

За ответом без паузы и уточнений не последовало даже вопроса: а что? Дэн подумал, что хорошая реакция в некоторых случаях — это удобно.

— Я хочу вернуться обратно и сделать документалку.

Решение пришло той же ночью после юбилея. Дело было не в монтаже — нужен был другой подход, другой материал, другой взгляд. Не было смысла возиться с тем, что он делал вслепую, потерянный и замкнутый на себе. Надо было начинать все заново. — Я хочу вернуться и снять то, на что меня не хватило тогда.

Может быть, это была и своеобразная терапия, но возникшая потребность была острой и неотступной.

Ирония состояла в том, что из всех, к кому можно было обратиться, только Гульбаш не покрутил бы Дэну у виска, не посмотрел бы на него сочувственно, как на юродивого, не посмеялся и не спустил бы на землю первой же репликой о деньгах.

— Пойдем на кухню, поедим, что ли, — предложил Гульбаш.

Дэн забыл, куда сунул штопор. Надо было открыть вино.

После двенадцатичасового перелета, суматошной прогулки по Лос-Анджелесу и томительного ожидания задержанного рейса Саня мало что соображал.

— Я не ребенок, — хмыкнул Гошка и остановился в проходе между рядами кресел.

— Что? — словно из анабиоза вынырнул Саня.

Больше всего ему сейчас хотелось принять горизонтальное положение: где угодно, хоть тут, в проходе, прямо на полу. Откинутое кресло в эконом-классе положения не спасало — да и до такой возможности надо было еще дотерпеть.

— Ты пропускаешь меня к окну, — пояснил Гошка и подтолкнул его вперед себя.

Он держался явно лучше Саньки, глаза его горели плохо скрываемым щенячьим восторгом. Никуда дальше пригородов он раньше не выезжал — даже мандраж на взлете и турбулентность доставляли ему явное удовольствие. Это был первый самолет, в котором им досталось место у иллюминатора — и даже не над крылом. За стеклом рассыпались лучами и собирались в гало огни взлетно-посадочной полосы, после влажной вечерней духоты на улице салон радовал приятной прохладой.

— Мне там неудобно, — соврал Саня: вышло малоубедительно, но Гошка, бросив на него взгляд с подозрением, все же полез первым.

Саня опустился в кресло, пристегнулся, подтянув ремень безопасности по размеру, непроизвольно зевнул, прикрыл глаза, намереваясь хоть немного вздремнуть до взлета, — и неожиданно отключился.

Он проспал и завораживающие манипуляции стюардов, и взлет над ночным Эл-Эй, и развозку напитков — и очнулся только от колкой боли в бедре: мышцу свело судорогой. Что-то тяжелое, как пресс, не позволяло ему шевельнуть ногами. Он открыл глаза и обнаружил себя до плеч укрытым пледом — правда, было ли это заботой Гошки о нем или о самом себе, не понял: наплевав на все, тот откинул ручку между их креслами, улегся головой Саньке на колени и дрых так крепко, что не проснулся, даже когда Санька сгибал и выпрямлял ноги, разгоняя кровь.

В салоне было тихо: ни разговоров, ни смеха. Утомленные перелетом люди спали или тихо сидели, занятые кто чем. Сквозь гул вдруг явственно послышался чей-то негромкий всхлип, потом еще один. И снова. Саня расцепил замок ремня и выглянул из-за толстого американца, на удивление, без храпа спящего в кресле рядом. На соседнем ряду расположилась мексиканская семья: совсем молодая пара с дочкой лет четырех. После взлета мать, видимо, посадила девчонку на колени, а отец пересел ближе — и вот теперь оба спали, склонившись друг к другу, а малышка переползла на свободное место у прохода и шмыгала носом, не решаясь их разбудить.

— Эй, — окликнул Саня и подмигнул ей, мучительно пытаясь вспомнить какую-нибудь подходящую фразу на испанском из разговорника, который штудировал всю неделю до отлета.

Девочка уставилась на него испуганными глазами-маслинами и произнесла что-то неразборчивое по-испански.

— Подожди минутку, у меня кое-что есть для тебя, — сказал он на английском. Было неясно, поняла она его или нет, но плакать перестала.

Осторожно, стараясь не потревожить Гошку, он вытащил из-под переднего сиденья рюкзак и дернул наружную молнию. С некоторых пор Гошка упорно подкладывал ему под руку альбомы, листы бумаги, тетради, ручки, карандаши, краски. Это было трогательно, но впустую. Рисовать Санька не мог.

Он достал из внешнего кармана яркий блокнот, и девчонка даже открыла рот. Саня пошарил еще немного и обнаружил стянутые резинкой восковые мелки. Он перегнулся через пузо толстяка и передал все малышке.

Она благодарно улыбнулась, отогнула обложку и примерилась, но тут же в трепете замерла перед первым штрихом — до остроты узнаваемое ощущение — повернулась к нему и произнесла что-то по-испански. Саня не узнал ни одного слова, но понял смысл:

— Что мне нарисовать?

Он попытался выудить из памяти слова, но все путалось и мешалось в кашу. Он так и не вспомнил, как будет "небо", и перечислил то, что хоть как-то зацепилось в голове.

— Море, солнце, цветы...

— Тебя, — полувопросительно предложила девчушка.

Саня кивнул, разрешая.

Она окинула его оценивающим, очень серьезным взглядом, выбрала из связки бледно-желтый мелок и, высунув язык, медленно нарисовала большой кривоватый овал.