В сто концов убегают рельсы

Все раскисло.

Все раскисло, и на лицо сыпалась противная влажная изморось. Фонарь как будто накрыли матовым колпаком ─ свету не удавалось вырваться дальше пары метров. Он даже до края тротуара не доползал.

Егор спрятал маркер, подышал на пальцы.

Сунул руки в карманы, отошел на пару шагов.

Поморщился.

Нет, как-то бледновато выглядело.

«Давайте давать художникам пизды».

Кривые тонкие буквы жались друг к другу ─ россыпь спичек на отсыревшей стене.

Выглядело не только бледно, но и глупо. Зачем он это написал?

Не глядя, Егор опустился задницей прямо на оттаявшую ограду, которая отделяла газон от пешеходной зоны. Джинсы промокли в секунду, но он даже не заметил.

Еще два часа назад Саня должен был вызвать такси, отпустить пару шуток из своего обширного репертуара, и они должны были уехать вместе. К Сане. Домой.

Но вместо этого Саня застрял возле гардероба, вертя в руках шапку, потом решительно дернул Егора за куртку и вывел на улицу. У Егора даже мысли не было, что никаким такси тут и не пахнет. Пару раз прикусив нижнюю губу, Саня отвел взгляд и сказал:

─ Извини. Надо было сразу сказать, но ты мне, правда, нравишься. Я сам не знал, как быть.

Егор на всякий случай улыбнулся, но, как оказалось, зря. Потому что Саня продолжил так:

─ Понимаешь, я не хочу лишних проблем. У меня их и так выше крыши, а если я свяжусь с тобой, станет еще больше. Обязательно что-нибудь вылезет. Я столько не потяну.

Шапку он убрал в карман, но на Егора по-прежнему не смотрел. Смотрел в сторону, куда-то на проезжую часть, на редких прохожих. И говорил дальше:

─ Сам подумай ─ ты же все скрываешь. Нет, я не осуждаю, не подумай, каждый крутится, как может. Но ты не только от родаков прячешься ─ от всех. Для меня это слишком сложно.

До Егора уже начало доходить, что все ─ никакого такси, никакого вместе и никакой Саниной квартиры не будет, но дурацкая улыбка словно приклеилась к лицу. Почти судорогой свело.

А Саня все говорил и говорил.

─ Изворачиваться, прятаться на каждом шагу даже со своими, только бы тебя не спалить ─ это пиздец. Я обязательно сделаю что-то или скажу, а как только ты начинаешь прятаться, это все ─ хреново дело. Это ты сам на себе рисуешь: «Виноват». А я не виноват. И ребята меня таким не считают, и сами они не виноваты… ─ Саня резко отвернулся, на этот раз по-настоящему, не просто взгляд скосил. И выдохнул: ─ Ты мне нравишься, честно. Но… но…

─ Но не настолько, ─ сквозь проклятую улыбку закончил Егор.

Саня на это ничего не ответил.

Егор посмотрел ─ такси было на месте. Но это уже не имело никакого значения.

Саня, не глядя, махнул рукой и пошел к машине. Егор стоял там, где он его оставил.

Уличные звуки исчезли ─ словно после контузии. О том, чтобы вернуться в потный клубный гвалт не было и речи.

Егор пошарил в карманах, машинально отметил, что перчатки куда-то подевались, и медленно пошел прочь ─ к ярко освещенной магистрали.

Думалось про всякую ерунду. Как будто мозг заморозили.

Он, например, думал, что дома у Саньки ни разу не был, только в студии. В студии у него пахло краской, чем-то еще химическим вроде растворителя, и все было заставлено холстами ─ разными ─ большими и маленькими. Все выглядело необычным, странным и до ужаса богемным. А на одной из стен, диссонируя с обстановкой, висела вполне современная магнитная доска ─ та, на которой пишут разноцветными маркерами.

Егор подумал, что теперь он всю жизнь будет ненавидеть запах краски.

Он мог бы сам до такого не доводить. Он мог бы не признаваться, что у него ни с кем еще ничего не было, мог бы дать ему прямо там в студии. Он мог бы скрыть, что все это имеет для него такое значение. Но получилось так: Санька посчитал его зашуганным девственником, который от всех прячется, всего боится, и связываться с таким ─ себе дороже.

Я тебя не осуждаю.

Не осуждаю.

Ты мне нравишься.

Вот же сука.

Егор шел, отмечая, что кроссовки давно промокли ─ он их надевал вовсе не для того, чтобы таскаться по зимней слякоти ─ и пальцы онемели в карманах куртки.

Он зашел в круглосуточный супермаркет, купил газировку и маркер. Вообще, хотелось взять пива или даже водки, но в час ночи спиртным уже не торговали. Искать ночную точку не хотелось. Заходить в бары ─ тоже.

Вместо пива перехватил паршивого кофе у какого-то ларька.

Когда Егор притащился к своему дому, ноги уже ничего не чувствовали, а в кроссовках хлюпала вода.

Он нашел сигареты. Притормозил за углом, достал маркер. И написал на серой стене: «Давайте давать художникам пизды».

Слабовато.

Он шел пешком через полгорода, вымок, замерз, и все, на что его хватило ─ жалкая надпись размером с обувную коробку.

Так ли уж хотелось выписать пизды всем художникам поголовно?

Егор не знал.

Сидел на ледяной ограде, втянув голову в капюшон, и думал, что теперь-то вполне можно считать себя неудачником. Если раньше еще находились оговорки, то теперь места для них не осталось.

Из-за угла вывернул какой-то припозднившийся тип, захлюпал по мокрой дорожке. Даже слабого фонарного света хватало, чтобы разобрать ─ штаны на нем зеленые, а куртка ─ ярко-красная.

Егор встал ─ слишком поспешно ─ и тип рефлекторно отпрянул к стене.

Повозившись в кармане, Егор вытянул маркер и промокшие сигареты.

─ Эй, ─ позвал он. ─ Эй, друг.

Тип посмотрел на него.

─ У меня зажигалка промокла.

─ Не курю, ─ отозвался тот.

─ А, ладно. Посмотри. ─ Егор махнул рукой на стену. Надпись сиротливо жалась к краю и вызывала только сочувствие. Она словно со слезами и причитаниями рассказывала всем, как ее автора обидел какой-то художник.

Егор сунул сигареты обратно. Тип отступил на шаг.

─ Да не ссы. Скажи лучше, ─ а ты бы хотел дать пизды какому-нибудь художнику?

Тип молчал. Беседа не получалась.

─ А знаком хотя бы с одним?

─ Слушай, я спешу. Извини. ─ Тип попятился еще на пару шагов, потом повернулся спиной и быстро зашагал к ближайшему подъезду.

Егор зубами снял колпачок с маркера.

Добавил внизу три полоски. Подумал и нарисовал под ними маленький круг. Пальцы не слушались, получалось криво ─ еще хуже, чем сама надпись.

Надев колпачок обратно, Егор швырнул маркер в лужу и пошел к своему дому.

Он сел на заднее сиденье. Водитель уточнил адрес и больше не заговаривал: оказался понятливым — или просто молчаливым. Радио приглушенно бормотало ежечасные новости. Саня прислонился головой к окну, прикрыл глаза. Потное стекло коснулось виска. Голова все еще гудела клубным шумом, за веками ритмично вспыхивали и гасли огни фонарей. Он глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Мучительно хотелось закурить.

Против собственной воли Санька снова и снова прокручивал в голове произошедшее. Все было верно, он не сомневался, да и сказано — тактично и мягко. За вечер он просчитал все варианты — и так и этак: что бы ни сложилось между ним и Егором, оно закончилось бы больнее и жестче, пойди Санька на поводу у минутной прихоти. Резать по живому он никогда не умел — и в этот раз не получилось бы. А снова взваливать на себя груз подпольных отношений — нет, хватит. Быть чьим-либо грязным секретом он не собирался.

Он поступил правильно, и уверенность в этом должна была рождать успокоение. Но не рождала.

Наоборот: вместо этого перед глазами раз за разом вставало растерянное лицо Егора. Его непонимающий взгляд, застывшая, жалкая улыбка. Его оторопелое молчание. На душе было гадко, словно он воспользовался, словно что-то обещал, дал надежду — и кинул.

Самым пошлым было то, что в низу живота все еще предательски тянуло. Санька боролся с собой весь вечер: со своими глазами, ушами, руками, со своим ждущим ласки телом. С дурацким сладким предвкушением продолжения. На мгновение он остро и ярко представил все то, что могло его сейчас ждать: не попадающий от волнения в замочную скважину ключ, рваный влажный поцелуй у двери — смазанный, нелепый, с хохотком и глупым причмокиванием, полуобъятия, ладони на коже, вино в бокалах, первая неловкость, нетерпеливые взгляды, душ по-быстрому, новые простыни. Уже знакомый запах парфюма. Родинка за ухом, вихор на макушке, лопатки-крылья, длинные жилистые руки. Плечи, бедра, ноги — пропорции-мечта. Острые коленки. Ямка над верхней губой. Санька выпрямился, тряхнул головой, избавляясь от наваждения, и посмотрел в окно. Шофер выбрал непривычный маршрут, Санька не узнал в темноте улицу и поискал глазами табличку на незнакомой многоэтажке — до дома оставалось минут семь.

При мысли о пустой прибранной квартире в груди, где-то у солнечного сплетения шевельнулась скользкой змеей тоска. Почти неосознанно он достал телефон и, выцепив из списка нужный номер, нажал вызов. Гудки шли так долго, что Саня уже готов был дать отбой, когда в трубке наконец щелкнуло и знакомый голос с язвительной расстановкой произнес:

— Здравствуй, Саня.

С Дэном всегда было так. Промелькнула мысль: лучше бы он так и не ответил.

— Не разбудил? — Дэн промолчал, только неопределенно усмехнулся. — Ты один?

— Был бы занят, не снял бы трубку. Скажи, что ты звонишь не за тем, о чем я подумал.

Саня потер подбородок. Еще не поздно было отделаться пустой болтовней. Спросить, как дела, прикинуться бухим, пожаловаться на бессонницу и головную боль, перехватить денег, на худой конец. Но, похоже, запас правильных поступков на сегодня у него был исчерпан.

— За тем.

В трубке послышался похожий на кашель смех.

— Ну ты и скот, Сань.

— Достаточно было простого "нет". Другого я все равно не ждал.

Он почувствовал почти облегчение. Что ж, лучше так, если он сам не удержался от глупости.

— Врешь, — сказал Дэн. — Ждал, иначе не позвонил бы.

Он замолчал, но не отключался. Саня тоже не нажимал отбой. С минуту они оба молчали.

— Это был ответ "да", — наконец произнес Дэн. — Ты приедешь или мне к тебе?

Вместо желанной радости грудь стиснуло еще сильнее. Саня отвел телефон от уха:

— Шеф, сделаем небольшой крюк? Я заплачу.

Водитель молча кивнул.

— Выходи к перекрестку, — сказал Саня в трубку, — я тебя подберу.

— Впервые вижу в твоей спальне убранную постель. Неужели внутри окажется еще и чистое белье?

— Будешь? — проигнорировав Дэново ерничество, вопросительно качнул бутылкой Саня.

Свой бокал он уже опустошил и теперь торопился со следующим.

Не дождавшись ответа, он наполнил второй бокал и протянул Дэну. Тот отхлебнул, выразительно, с издевательским одобрением помычал, шагнул к столику и, изучив этикетку, присвистнул.

— Сколько приготовлений... Мне такого ни на каком этапе не доставалось.

Саня выпил вино залпом, не чувствуя вкуса, сладкое он вообще не любил.

— И что ребенок? — не останавливался Дэн. — Бортанул тебя?

— Он не ребенок, — сказал Саня. Бокал у Дэна в руках был пуст. — Еще?

— Без тоста, не чокаясь, как за упокой?

Саня поставил бокалы вплотную и наполнил одной струей — несколько капель упали на столешницу. Он дождался, когда Дэн возьмет бокал, и поднял свой.

— За нас?

Дэн засмеялся.

— Подожди, — он перехватил Санькино запястье, когда тот уже потянулся выпить.

От соприкосновения наполненных бокалов получился не мелодичный звон, а короткий стук. Дэн посмотрел серьезно.

— За нас.

На его губах вино имело совсем другой привкус и пахло иначе. Крахмально-жесткая простыня из упаковки терлась о кожу, как мелкий наждак. Тело Дэна было таким знакомым: до мельчайшей черточки, веснушек на плечах, впадинки на пояснице. Наверно, Санька и сейчас мог бы набросать его портрет почти вслепую. Пухлая папка со скетчами и полноценными работами до сих пор хранилась во внутренностях собранного дивана: Дэн в профиль, анфас, Дэн с чашкой кофе, стаканом, рюмкой, Дэн на лекции, в просвете между полками книжного магазина, у окна, в электричке, Дэн, спящий в его постели, спорящий на его кухне, в отключке на полу гостиной, Дэн с сигаретой в пальцах, задумчиво покусывающий губу. Дэн, Дэн, Дэн...

Саньке все так же нравилось, как он закрывает глаза и на ощупь ищет губами его губы, как вскидывает колени к плечам, удерживая себя, как морщится и сдерживает стоны. Как засыпает после секса.

— Дэнчик, — позвал он его как прежде, неожиданно даже для себя. Дэн дернулся и сонно покривился.

Саня перевернулся на бок и привстал, опираясь на локоть.

— Махнем в Лас-Вегас, а?

— На твои-то? — хрипло откликнулся Дэн. — Хватит разве что на пару фишек. Достоевский херов.

— Да мне не играть.

Дэн с видимым удовольствием пошевелился, смачно зевнул и натянул край одеяла на плечо.

— Не играть? А зачем?

— Жениться, — просто сказал Санька. Дэн замер, ресницы его дрогнули, кадык подпрыгнул от глотка. — Извращенцы мы или кто?

Дэн помолчал, а потом усмехнулся и нехотя, лениво сел на постели по-турецки.

— Мое согласие, как ты считаешь, у тебя в кармане. — Одеяло сползло с груди и упало ему на колени. — Это потому что я даю тебе по первому звонку?

Санька откинулся на спину и закрыл глаза.

— Забудь. Я пошутил, — он стиснул зубы: так глупо. — Забыл, что мы давно не вместе.

И главное — забыл, почему.

Дэн смотрел на него сверху, тяжело и испытующе, Санька чувствовал его взгляд сквозь веки — как свет фонарей в такси.

— Ты сам его не позвал, верно? Мальчик был не против, да?

— Не знаю. Наверно. Какое это имеет значение?

— Ты даже не понимаешь, какое...

Санька раздраженно откинул простыню и поднялся, спустив ноги на пол.

— В кои-то веки я забил на свои желания и поступил правильно! Тебя там не было, парня ты видел только однажды — и то мельком, но тебе доподлинно известно, что я повел себя как полное дерьмо.

Он поискал глазами трусы, но не увидел их и натянул джинсы на голое тело.

— Да. Меня там не было, — согласился Дэн. — Но ты же не упустил возможности произнести полный достоинства спич, из которого пацан понял, что сам по уши виноват в твоем отказе?..

Санька застыл, сунув руку в один из рукавов футболки.

— Ты же разъяснил ему, как неправильно он живет, как он мелок для тебя и твоего единственно верного образа жизни? Разумеется, благородно прибавив, что проблема не в нем, а в тебе. Или я ошибся?

Удар был ниже пояса. Санька опустился на кровать, машинально стянул с плеча футболку, положил рядом.

— Я забыл, как ты здорово это умеешь, — сказал он, опустив голову, — размазывать меня.

Дэн заткнулся.

Через пару минут он подвинулся на кровати к Саньке, обнял его сзади.

— Прости.

Санька откинул голову, коснувшись затылком его плеча. Он до сих пор любил его запах. И иногда тосковал по возможности потереться щекой о его щеку.

— Было время, я за тобой не то что в Лас-Вегас, Монте-Карло и Баден-Баден, — вполголоса прошептал ему в ухо Дэн, — я за тобой в Улан-Удэ или Йошкар-Олу рванул бы, не раздумывая.

— Я уже не торт, — согласился Санька.

— Не ты, — сказал Дэн. — Я.

— Ты торт, — хмыкнул Санька. — Еще какой. Нас, художников, мало пиздят. Кто, если не ты?

— Фишер? — поколебавшись, все-таки окликнул Егор, когда тот уже проскочил мимо.

Фишер обернулся на самом верху лестницы — так резко, что на секунду даже потерял равновесие, но сбалансировал и удержался на краю ступеньки. Он настороженно замер, сходу не узнав Егора, и только когда тот выступил вперед, расслабился и криво улыбнулся.

— А, ты, — Фишер небрежно пожал протянутую руку и вытащил из кармана пачку. — Здорово.

Фишер Егору никогда не нравился. Все в нем: ленивая заторможенность, близорукий прищур, дерганая мимика, молчание и ответы невпопад, дурацкие несмешные шутки — Егора раздражало. Со всеми своими тараканами и мутными делами Фишер был для него чем-то вроде пугалки, которой родители стращают непослушных детей: будешь... — толком Егор не знал, что именно: думать о всяком? делать глупости? ввязываться в неприятности? — станешь как Фишер. Эти мысли тревожили — но навязчиво лезли в голову. Фишер не нравился ему и при этом чем-то притягивал, так что Егор никогда не терял его из виду, держа на периферии своей орбиты. Чтобы посмотреть. Убедиться. Что ни к чему хорошему такое не приведет. Что надо держаться от всякого подобного дерьма подальше.

И все равно попался.

— Ты сюда или сваливаешь?

— Сюда, — нехотя признался Егор.

— Значит, работа пошла? — усмехнулся Фишер.

Не ответив, Егор кивнул на пачку в его руке:

— Можно?

В Академии он оказался, конечно же, благодаря Фишеру — это тот как-то походя упомянул про набор натурщиков. "Деньги нужны?" — спросил он и хмыкнул. "А сам что? Стремаешься голым задом светить?" — поддел Егор. "Не гожусь, фактура не та, — повел плечом Фишер и скользнул по Егору оценивающим взглядом: — Ты другое дело, ты подошел бы". Тогда Егор поржал и почти сразу забыл, поэтому когда через неделю Фишер сам позвонил: "Ну так что, ты готов? Я договорился", — Егор даже не понял, о чем речь. "Деньги небольшие, но если заведешь знакомства в этой среде, найдешь тех, кто будет готов платить нормально". Звучало на редкость двусмысленно, Егор напрягся, в мозгу загорелась тревожная кнопка, но под ложечкой сладко дернуло что-то темное, нехорошее. "Да не ссы ты, — словно услышал его мысли Фишер. — Труселя снимать не заставят. Да и вообще, позирование не всегда обнаженка".

Фишер — это он был во всем виноват.

Фишер щелкнул зажигалкой и дал ему прикурить. Пальцы у него были длинные, по-паучьи цепкие, стертые на подушечках, но на самом деле музыкальные. Туда же, богема, скривился про себя Егор. Отголосок злости судорогой пробежал по телу. Будь они прокляты, знакомства в этой среде, к которой Егор никогда не принадлежал. Все они там ебанутые.

— Ты Захарова знаешь? — неожиданно спросил он.

— Кого? — приподнял бровь Фишер.

Про Саньку и Фишера Егор начал думать сразу, как только уверился в Санькиных вкусах окончательно. Мучительно гадал: было? не было? Представлял их вместе, прикидывал так и сяк. По всему выходило: да, было. Не могло не быть. Не так уж много их, таких, в городе, круг ограничен, среда одна. Он даже хотел спросить напрямую, но так и не решился.

— Захарова Александра Николаевича, — тоном паспортистки сказал Егор.

— Это препод, что ли? С живописи? — Фишер ненадолго завис, а потом помотал головой. — Я с живописи мало кого знаю. А что?

— Да так, ничего, — Егор стрельнул окурком в мусорку. — Не важно.

Он подождал, пока докурит Фишер, и вместе с ним пошел ко входу в Академию. В вестибюле тот махнул рукой и неспешно двинул к лестнице наверх. Егор, потоптавшись для виду минуты две у расписания, направился по длинному коридору-галерее.

По мере приближения к знакомой двери прежняя уверенность таяла на глазах. Решение прийти сюда больше не казалось хорошей идеей. Ну высказал все, что думал, ну погорячился, ляпнул лишнего — так то по пьяни же, с кем не бывает. В конце концов, он имел право злиться, что Санька его прокинул. А извиниться можно было и по телефону, если бы Егор сдуру потом не удалил номер.

"Не ради прощения ты сюда и приперся, — ядовито поддел он сам себя, — нашел тоже повод". Думать так было еще унизительнее, потому что отчасти в этом была обидная правда. Увидеть Саньку снова действительно хотелось — тем сильнее, чем чаще Егор вспоминал и тот день в мастерской, и клуб, и свои напрасные ожидания. Злиться Егор на Саньку злился, но обвинять, как бы ему ни хотелось, не мог. Как и заставить себя не думать о нем.

Егор замедлил шаг и перешел на ту сторону коридора, где располагались окна.

— Эй, привет, ты снова в деле?

Егор чертыхнулся про себя и повернулся на голос. Маша. Или Катя. Блондинка и брюнетка — обычно они были вдвоем, и кто из них кто, Егор точно не запомнил, сейчас перед ним была одна светленькая, и лучше бы ей побыстрее свалить. Он коротко кивнул.

— Привет.

— Нам сказали, ты больше не придешь. Соврали?

— Нет. Я все.

— Ну вот, — она разочарованно надула губы. — А почему?

"По кочану", — едва не ответил Егор.

Вообще-то эта Маша-Катя была ничего, из двух подружек она нравилась Егору больше, но сейчас его, и без того на взводе, дурацкое кокетство только раздражало.

— Это не те деньги, — сухо объяснил он, — за которые стоять часами в одной позе не в лом. Тело потом ноет, мама не горюй.

Маша-Катя усмехнулась.

— Я думала, натурщиками устраиваются из любви... — она подмигнула, — к искусству. Некоторые еще и доплачивать готовы.

— Из любви к искусству? Доплачивать?

Егор прищурился, соображая, действительно ли это намек или его паранойя дает себя знать.

Она придвинулась ближе и ухватилась за его локоть, пресекая попытку отстраниться.

— Как тебе объяснить... Вот смотри: ты стоишь — один, на возвышении, обнаженный, перед толпой зрителей, глаза которых прикованы к твоему телу. Тебя рассматривают, вымеряют карандашами, рисуют — понимаешь?

— Не очень.

Она засмеялась — в голос, заливисто — уткнувшись лбом ему в плечо. Больная какая-то, скривился Егор и, отвернувшись, напоролся на взгляд Саньки. Тот вышел из двери кафедры — по всей видимости, только что — и сразу увидел его с этой дурочкой. Лучшей встречи и желать было нельзя.

Санька отвел глаза и, даже не кивнув, молча пошел к мастерским.

— Ты Катя или Маша? — упавшим голосом спросил Егор.

— Я Марина, — отодвинулась она.

Иди нахуй, Марина, мысленно послал он. Жаль, что с девчонками он так никогда не умел. Он высвободил руку.

— Извини, я тут по делу, мне идти надо.

Егор догнал его в конце галереи и окликнул.

Санька обернулся. Лицо его ничего не выражало, было спокойным — как тогда, когда он выговаривал ему все у такси. Егор снова почувствовал себя полным идиотом, но терять было нечего.

— Я к тебе.

— Если передумал увольняться, это в отдел кадров. Работа всегда есть.

— Я не про работу. Я... — Егор опустил глаза, — извиниться хотел. За тот звонок.

Санька остановился и, не говоря ни слова, стал напротив. Под его изучающим взглядом Егор сжался и обматерил себя от души. Какого хера он сюда явился, зачем? Чего он хотел, какой реакции? Саня ему все тогда сказал прямо: нет, не надо тебя. А он снова явился надоедать. Теплившаяся до последнего тупая надежда на что-то смутное теперь разъедала все внутри. Горечь ощущалась даже физически, во рту. Покраснев от досады на себя, Егор развернулся и быстро пошел по коридору.

— Подожди, Егор, — в несколько шагов Санька догнал его и крепко ухватил за плечо. — Стой же.

Стоящие у стены студенты прервали беседу и посмотрели на них. Санька оглянулся, вскинул к глазам руку с часами.

— У меня есть минут десять до пары, давай отойдем, надо поговорить.

Оказавшись на улице без куртки, Санька по-мальчишески глубоко сунул руки в карманы штанов, задрав полу растянутого свитера, и передернул плечами от холода. Егор с удивлением заметил, что Санька тоже старательно избегает его прямого взгляда.

— Я хотел сказать, что тебе не за что извиняться.

— Да ладно, — хмыкнул Егор.

Санька улыбнулся: нешироко, одними уголками губ — Егору ярко вспомнился их поцелуй в мастерской, и в груди тоскливо заныло.

— Ну хорошо, есть за что. Только тогда и мне стоит извиниться перед тобой. Я не в обиде, потому что сам повел себя тогда как мудак.

— Прощеное воскресенье? — усмехнулся Егор.

— Вторник, — с явным облегчением поправил Санька.

— Ну и лады. Бог простит.

На Санькиных предплечьях у подкатанных рукавов выступили мурашки, светлые волоски поднялись дыбом — выглядело забавно. Он слегка дрожал, оказавшись после теплого помещения на улице, хотя было не так уж и холодно.

— Ну и лады, — глупо повторил Егор, не зная, что сказать дальше. — Без обид.

Санька втянул воздух ртом, замер, словно собирался что-то сказать, но так и не решился и только кивнул.

— Без обид.

— Ну... бывай тогда, — Егор протянул руку. — Я пойду.

Рукопожатие оказалось долгим, кисть его Санька задержал в своей ладони.

— Погоди, — он облизал губы и посмотрел в сторону остановки так пристально, словно увидел там что-то стоящее внимания, так что Егор тоже повернулся проследить за его взглядом.

Заметив это, Санька рассмеялся и отпустил наконец его руку.

— Ты только не шли меня сразу, ладно? — попросил он. Егор удивленно наклонил голову. — Давай попробуем снова, а? Ну... — он замялся и неуверенно, почти жалко, улыбнулся, — как будто того раза не было. Как если бы у нас тогда не получилось пересечься.

На секунду Егор остолбенел. То, что Санька тоже может бояться — его, Егора, — отказа, не приходило ему в голову. А такого вот прямого предложения от этой встречи он даже в самых оптимистичных, радужных раскладах не допускал.

Сердце екнуло, впрыснув в кровь эйфорию, и за одно мгновение мир перед глазами расцвел и заблистал дурацкими искрами. Это пугало. Согласиться на предложение хотелось, наплевав на гордость и здравый смысл, но Егор досчитал до десяти.

— Ты уверен? — спросил он. — Потому что у меня ничего не изменилось.

Санька снова отвел взгляд. Глаза у него на ярком свету были совсем светлые — серо-зеленые, чистые, прозрачные, без единой карей крапинки. Щетка белесых ресниц касалась верхнего века под бровью. Егору до одури захотелось, чтобы Санька был уверен, но тот медлил с ответом, и это тоже, по-своему, был ответ.

— А если не уверен? То что? — он посмотрел на Егора.

Так же стремительно и мощно, как только что растекалась по телу наркотическая радость, следом хлынула волна острого разочарования. Это было неправильно — пиздец как неправильно — такого не должно было происходить от одних только слов какого-то левого чувака, без году неделя ему знакомого. Такого не случалось ни из-за ругани матери, ни из-за ссор с друзьями. Егор закусил губу, но на его лице — можно было не сомневаться — все было написано.

— Я очень хочу тебя рисовать, — тихо сказал Санька. — У меня без тебя... ничего не выходит. Совсем. Ты мне нужен.

Он тронул его за руку — осторожно обхватил за пальцы. От прикосновения по коже наверх, к груди и шее, под горло, пробежал электрический разряд удовольствия.

— Пожалуйста, — Санька сжал его кисть.

— Хорошо, — сдался Егор. — Я приду в студию. Когда?

— Сегодня, — поспешно сказал Санька. Глаза его потемнели и блеснули каким-то жадным горячим огнем. — В девять. Можешь?

Егор вздохнул и обреченно кивнул.

Снаружи оказалось хорошо — отрезанные дверью от эпилептически мигающих гирлянд, музыки и пьяных разговоров на повышенных тонах, они как будто нырнули в воду с мостков. От оттепели не по сезону на улице парило, капли с крыши стучали по карнизам — казалось, что идет дождь. Прутья балконной решетки были влажными, стекло запотело. Егор поискал в карманах салфетку или платок, чтобы вытереть мокрые перила, а Фишер, наплевав, уже оперся на них локтями. Блюдце на подоконнике было переполнено окурками.

Фишер стряхнул пепел вниз и поморщился.

— Дерьмовый кавер.

Егор пожал плечами, музыку на тусовках он воспринимал больше как фоновый шум. Для удовольствия он слушал другое, да и то, что слушал, вряд ли смог бы оценить по качеству. Музыка ему просто нравилась — или нет.

Фишер покачивал головой — замедленно, в каком-то своем ритме, словно у него в голове звучала совсем другая мелодия, с легкостью заглушающая ту, что гремела за их спинами.

— Чего хотел?

— В смысле?

— От меня, — пояснил Фишер.

— А я должен был чего-то хотеть от тебя?

Фишер оторвался от перил, выпрямился и обернулся к нему, ничего не говоря, посмотрел без особого выражения — как на мебель. Егор терпеть не мог эту его манеру.

— Просто выйти покурить за компанию я, конечно, не мог? — раздраженно сказал он.

Фишер попал в точку — ту, о существовании которой Егор предпочитал не думать. В каком-то смысле он действительно хотел от Фишера чего-то, только вот чего, сформулировать и сам не смог бы. Поговорить? Быть понятым? Понять что-то самому?

Фишер был тем, кто знал о Егоре все — и знал всегда, в этом Егор не сомневался. Он был единственным, с кем Егор мог бы поговорить открыто — Санька не то, Санька другое дело. При этом Фишер был последним, с кем Егору говорить о чем-либо вообще хотелось. Фишер попал в точку — и совсем не вовремя. Такие разговоры можно было бы начать по пьяни или упоросу, когда отступает стыд и отказывают тормоза, но есть страховка: завтра никто ни о чем не вспомнит, а если и вспомнит, не отличит реальности от глюков или спишет на хмельной угар.

— Как знаешь. — Фишер притушил сигарету о крупную каплю дождя на перилах. Алый огонек зашипел и стал мокро-серым. — Или все-таки да?

— Нет.

Егор разозлился. На себя, на Фишера. Выуженная на свет, эта смутная его потребность, как выброшенная на берег рыба, сдохла. Теперь разговора не будет ни с кем и никогда, теперь Егор сам не сможет — ни по пьяни, ни по трезвяку. Докурив, Фишер не уходил, молча ждал, прислонившись задницей к решетке. Пальцы его небрежно плясали по поручню — не отбивали ритм, а брали беззвучные аккорды, он машинально аккомпанировал доносящейся из гостиной — или звучащей в его мозгу — песне.

— Ну, — сказал он уже не так безучастно. — Рожай, или я пошел. Другого времени для тебя у меня не будет.

Егор с наслаждением представил, как толкает его в плечо — легко, без усилия, — и, взмахнув руками, Фишер красиво летит на асфальт.

— Можешь прекратить? — Егор кивнул на дергающуюся кисть. — Бесит.

— Тебя до двери проводить? — прищурился Фишер. — Или сам найдешь выход?

— Это не твой дом.

— А кого ты знаешь здесь, кроме меня?

На выпад Егор не ответил.

— С чего ты взял, что мне что-то от тебя нужно? — спросил он. — Мания величия?

Фишер покачал головой и потянулся к подмокшей на подоконнике пачке:

— Хорошо. Не хочешь, не надо. Тогда у меня к тебе вопрос.

Он прикурил, выдул дым, покусал губу.

— Ты же терпеть меня не можешь, Авдеев. Не выносишь. А шьешься рядом постоянно, будто вокруг медом намазано. И чем дольше шьешься — тем больше ненавидишь. В чем я виноват? В том, что тебе херово?

Он неожиданно улыбнулся: широко и почти добродушно — кому-то внутри квартиры. Егор обернулся: стоящая за дверью Марина помахала ему рукой и звательно качнула головой. В этой левой компании она была еще более чужой, чем он. Егор ответил невнятной гримасой, которая должна была означать что-то вроде "сейчас иду", и показал растопыренную пятерню.

— Годная тян.

В тоне Фишера Егору послышалась издевка.

— У тебя и такой нет.

— Такой — и не будет, — убежденно сказал Фишер. Егор понял мысль, раньше, чем тот продолжил. — Если я кого-то трахаю, то делаю это, потому что мне хочется, а не ради алиби на всякий случай.

— И этим ты лучше меня?

— Не только, — хмыкнул Фишер и, поймав злой взгляд Егора, обреченно и примирительно поднял руки. — Что не так, Авдеев? Я лично насрал тебе в штаны?

— Иди нахуй.

Фишер отвернулся, присел на подоконник у блюдца-пепельницы. Егор остался стоять, тупо глядя на ночную улицу.

— Это ты позвал меня сюда, — вдруг вспомнил он. — Сам позвонил и пригласил.

— Я много кого звал.

— Врешь, — блефанул Егор. — Только меня.

Он брякнул это спонтанно, и оттого вышло уверенно. На самом деле он допускал, что обосрался, Фишер легко собирал тусняк и побольше. Егор ждал, что тот вставит ему сейчас за самонадеянность. Но Фишер промолчал. Егор подошел к балконному ограждению, остановился напротив и посмотрел. Фишер улыбался: Егор угадал — правда лестного в этом было мало.

Без куртки стало совсем холодно, плечи у Егора под свитером покрылись гусиной кожей, кончики пальцев заледенели. Захотелось вернуться в теплую гостиную, туда, где свет, люди, музыка. Захотелось выпить.

— Ты тоже, — сказал он. Фишер непонимающе посмотрел на него. — Не выносишь меня.

— Нет, — помедлив, словно прислушавшись к себе, помотал головой Фишер. — Я нормально к тебе отношусь. Не знаю, почему.

— Потому что я тебя не выношу?

Фишер негромко и не очень весело рассмеялся.

— Может, и так.

Видимо, он тоже замерз, потому что нервно зевнул, обхватил себя руками за плечи и потер, согреваясь.

— Жалко мне тебя, — сказал он.

Нужна мне твоя сраная жалость, подумал Егор. Он уже хотел внутренне поизгаляться над собой: дожились, теперь его жалеет даже Фишер — но не вышло. Самоедского куража не осталось. Сердце сдавила тоска.

— Как ты с этим живешь? — понизив голос, спросил он.

— С чем?

— Ты понял, — скривился Егор.

— А ты такая целка, что даже вслух произнести не можешь? — съязвил Фишер. — Мастер-класс тебе, может, дать или мануал практический состряпать? У вас хоть было что? Или так, мозг друг другу шпилите?

Егор опустил голову. Он не думал, что такой вопрос в лоб сможет его смутить, но неожиданно замялся и даже кашлянул, чтобы прорезался голос.

— Было у нас все, — выдавил он и почувствовал странное облегчение. — И есть.

Фишер искоса бросил на него быстрый взгляд, но комментировать и подъебывать не стал, за что Егор почувствовал благодарность.

— Как ты с этим живешь? — повторил он.

— Нормально, — равнодушно пожал плечами Фишер. — Что не так-то? Если всех все устраивает.

— А дальше?

— Что дальше?

Он явно не понимал.

Чуть-чуть посветлело — утро приближалось. Тучи подтаяли вместе со снегом и растеклись бледной жижей по небу, стало еще более промозгло и сыро. Надо было взять куртку сразу, как сюда шли, теперь идти за ней в прихожую было поздно. У Егора занемели пальцы в ботинках, плечи вздрагивали. Он достал сигарету, только чтобы согреть руки, — вспыхнувший огонь зажигалки коротко лизнул теплом ладони.

— У тебя есть кто-нибудь... — поколебавшись, решился Егор.

Он жестом остановил готового что-то ляпнуть сразу Фишера, показывая, что не договорил — и что спрашивает серьезно, и тот замолк. Но верное слово все не находилось: кто-то значимый? важный? нужный?

Фишер терпеливо ждал.

— ...кто-нибудь, кто... составляет часть твоей жизни? — закончил Егор, получилось как-то пафосно, и он сам покривился. — Кто-то постоянный?

Фишер иронически приподнял уголок губ и дернул было головой отрицательно, но на середине движения осекся, странно замер — без выражения, со стеклянными глазами, моргнул — Егору показалось, растерянно, словно что-то вспомнил — а потом вдруг прыснул, сначала тихо, сдавленно, заскрипел, а затем, в какой-то момент не выдержав, громко, по-собачьи фыркнул — и расхохотался: неприятно, глумливо, в голос, срываясь на взвизги. Смех согнул его костлявое тело пополам, Фишер выронил горящую сигарету и уперся ладонями в колени. Красный огонек покатился по бетонному полу и провалился между прутьями решетки.

Егор отшатнулся — обескураженно и оскорбленно, такой реакции он не ожидал. Зрелище отвращало и гипнотизировало, Егор постоял, глядя на идиотски ржущего Фишера, а потом очнулся и шагнул к двери.

— Да пошел ты, урод.

Фишер схватил его за запястье, останавливая, сквозь стихающий утомленными стонами хохот помотал головой.

— Погоди.

Смех дался ему с трудом, голос охрип.

— Ты не понял... — держась за его руку, как за опору, Фишер разогнулся и встал. — Прости. Я не над тобой, честно. Просто не могу сейчас объяснить, почему это так смешно.

Он отдышался и отпустил запястье Егора. Холод отступил, выкуренная наполовину сигарета согрела пальцы. Егор покрутил плечами, разминаясь. Тепло из рук пошло по телу.

— У меня есть, да, — криво улыбнулся Фишер, — есть кое-кто постоянный, — он выделил это слово непонятным издевательским тоном, — но что касается дальше... Дальше, я надеюсь, все закончится. И он больше не будет частью моей жизни, как ты это назвал.

— Это кто-то... — начал Егор.

— Ты его не знаешь, — поспешно перебил Фишер, пресекая расспросы. — И это не важно. Ничего страшного или трагичного. Ничего, стоящего внимания. Но все вот так. Так что я, наверно, и правда тебе ничем не помогу.

Темнота потихоньку отступала, утро становилось заметным, сонное отупение брало свое, Егор тупо кивнул: ясно, что ничего не ясно — невольно зевнул и потянулся.

— Не мучайся ты, Авдеев, — вздохнул Фишер. — Живи, как есть. Какая тебе разница, что будет дальше. Все кончается рано или поздно.

— Я не хочу, — беспомощно признался Егор. — Чтоб кончалось.

В стекло постучали. Егор вздрогнул и напрягся, но это оказалась не Марина. Ручку старой деревянной двери изнутри заклинило, рыжий парень с козлиной бородкой безуспешно рвался покурить. Егор окинул взглядом гостиную за стеклом, но Марининого силуэта не заметил. Может быть, ушла, равнодушно подумал он, толкнул дверь и вышел.

Он нашел Марину в прихожей — она заснула. Вид ее, свернувшейся на банкетке под чужими куртками и пальто, умилял. Егор присел рядом на корточки, положил ладонь ей на плечо, но будить не стал. Спящей она нравилась ему намного больше. Спиной он почувствовал взгляд: кто-то остановился в дверном проеме позади. Обернувшись, Егор убедился, что не ошибся в предположении: Фишер молча смотрел на них, откинув голову к косяку. На тощей шее остро выступил кадык, глаза были полуприкрыты, из-за чего взгляд казался презрительно-апатичным.

— Когда все закончится у тебя... у вас, — поправился Егор, — тебе будет так же хорошо, как сейчас?

— Да, — кивнул Фишер. Он подумал и зачем-то кивнул еще раз, словно убеждая самого себя. — Да.

Второе "да" прозвучало еще менее уверенно, чем первое. Незнакомая крашеная блондинка с короткой стрижкой вышла из ванной и, шатаясь, прошла в гостиную, толкнув Фишера плечом.

— А сейчас тебе хорошо? — поинтересовался Егор.

Фишер медленно расплылся в усмешке.

— Окей, подловил.

Марина сонно пошевелилась и приоткрыла глаза. Она узнала Егора и улыбнулась счастливо.

— Когда будешь счастлив со всем тем, что у тебя есть, дай мастер-класс, — попросил Егор. — Или напиши мануал.

Санька мыл руки, снова брал тряпку и протирал все без разбора: широкий подоконник с облупившейся краской, дерматиновую обивку стульев, подрамники, табурет. В который раз он переставил ширму, обляпанную каплями краски, поправил холщовый занавес, придвинул низкий длинный стол с тюбиками и палитрой ближе к мольберту. Выстроил во фрунт склянки: разбавители, масло, лаки... Разложил в другом порядке кисти.

У него подрагивали пальцы и сердце частило в груди, но за твердость руки он не боялся. Это была хорошая дрожь: адреналиновая, мобилизующая. Санька называл это чувство волной — как в серфинге. Оно накатывало редко, но мощно, всегда нежданно, как сейчас, и не было обусловлено ничем — так казалось. Сколько Санька ни бился, вызвать его в себе искусственно он так ни разу и не смог и причин его появления не понимал. Волна не была вдохновением, вдохновение он тоже знал и не сильно-то любил: сродни опьянению, оно радовало в процессе, но жестко обламывало результатом, доверять ему можно было настолько же, насколько и пьяным озарениям. С волной дело обстояло иначе. Она не вызывала ни капли эйфории и физически ощущалась напряжением мышц, нервной взвинченностью и почти астматической нехваткой воздуха — до испарины и темноты в глазах. Но большей ясности взгляда, лучшей точности жеста, обостреннее чувства цвета в обычное время Санька никогда не достигал. Он владел собой — и сознанием, и телом, видел перспективу, знал, что ему делать и как — чтобы вышло правильно. По-настоящему. И самое главное — ему никогда не хотелось отрезать себе руки при взгляде на холст утром следующего дня.

Больше всего Санька беспокоился за освещение, это было важно. Войдя с улицы, он решил, что в мастерской слишком тускло, и зажег люстру — большой шар на три рожка, но лампы сквозь матовый плафон покрыли все таким желтушным налетом, что Саньку передернуло. Он щелкнул выключателем, по-всякому поиграл с торшером и театральной мини-рампой, попробовал канцелярскую настолку и даже притащил из кладовки старое хозяйское бра, но все было не то. Санька отдернул шторы, освобождая оба окна, забрался на подоконник, держась за ручку-скобу, повернул шпингалет, открыл сначала одну форточку, потом другую. Ветер столкнул рамы, стекла звякнули.

Дымные предвесенние сумерки как освещение не годились ни на что — разве только заметить взвившуюся в воздухе пыль — но от морозного воздуха Саньке так полегчало, что он плюнул на эксперименты и оставил все как есть. Дождется Егора, а там решит. Он постоял у форточки, подышал, выдувая ртом полупрозрачный пар, прислонился лбом к треснувшей раме. Именно этими огромными решетчатыми окнами в рост Саньку и подкупило в свое время это место. Переплачивал он за мастерскую безбожно: услышав про цену аренды, одни пожимали плечами, другие подкручивали у виска, а Дэн назвал его выбор глупым понтом. Толку от высоты окон для работы было мало — это правда, квартира выходила на северную сторону, солнце здесь почти не появлялось, а летом обросшие платаны с бульвара перекрывали и без того скудный свет. Но Саньке нравилось — окна начинались не от пола, как панорамные французские, а располагались на уровне метра от плинтуса, но в них все равно было что-то нездешнее, южное, может быть, даже морское. За плотными шторами они скрывались, как двери в другое измерение — нелепое и эклектичное, с сохнущими простынями на решетках аварийных балконов, помойкой за приземистым кирпичным забором, гаражами в граффити и наспех сляпанным небоскребом-новоделом на горизонте. Помесь Зазеркалья, Нарнии и "окна в Париж". Санька подумал, что, наверно, скорее отказался бы от собственной квартиры, чем от мастерской.

Он посмотрел на часы — четверть десятого — и спустился на пол. Волна не отпускала, работать хотелось так, что во рту сохло.

Может быть, причина ее все-таки в Егоре? — снова подумал Санька.

Волна накатила гораздо позже — по дороге сюда, когда Санька увидел асфальт, но асфальт был его всегдашней темой, а утром сначала появился Егор, и их пастораль с той студенточкой (Мариной? Катей?) зацепила санькино самолюбие неожиданно остро.

При мысли о Егоре внутри потеплело. Его пьяный звонок тогда внезапно вытащил Саньку из дичайшего тупика, и за одно это он готов был Егору все простить. Егор язвил и кусался, как мог, матерился — грязно и зло, много слов сказал обидных и колких, в умении задеть за живое ему было не отказать. Санька не прерывал потока и не отвечал, но и не сбрасывал звонок. Егор распалялся, а Санька слушал. Это было глупо и, наверно, извращенно, но инфантильно-отвязная, подростковая ярость Егора Саньку тронула совсем не так, как должна была бы. Под градом прямых и косвенных оскорблений он странным образом ощущал себя живым. Стоящим яркого чувства, пусть даже это ненависть. Санькин отказ, снисходительный и постыдно снобский, стал для кого-то резким тычком в зубы, на который автоматом отвечают хуком в корпус. То, что Егор так и ответил, было по-житейски пошло и дико с привычных позиций санькиного "круга", но именно тем оно и встряхивало, возвращало вкус ко всему. Вымученная свобода отношений, псевдоинтеллектуальные скепсис и цинизм, трендовая эмоциональная заторможенность... — глупый, детский звонок Егора разом высветил всю их мертвенность. И то, как Саньке это все приелось, как он надломлен, как хотелось ему сбросить ставшую хронической усталость. Он словно ходил весь год в ботинках не по размеру меньше и вдруг скинул их — ноги страшно ноют, но от избавления легко.

Егор был обычный и понятный, на фоне всеобщей уникальности окружающих Саньку это так притягивало. Егор был неглупый и не искусственный.

И он был красивый. Натура-мечта.

С тянущей тоской Саня вспоминал потом свои с ним сеансы, вновь и вновь обращался к сделанным наброскам и наполовину готовым работам, но выплавить их ни во что стоящее так и не смог, погасло. Он рисовал его много, рисовал "впрок", измучив сменой поз и постановкой света, но все оказалось напрасным, без присутствия модели скетчи потеряли жизнь и ни на что не годились. Когда Санька увидел Егора в Академии, внутри шевельнулась и едва не умерла надежда все исправить, и последовавшее извинение было похоже на вымоленное чудо. Санька был почти счастлив, когда выскочил за Егором на улицу и уговорил прийти.

Но пакетик с радугой в крови взорвался все-таки позже. Так что насчет волны он был не уверен.

Без пятнадцати десять Егора еще не было, Санька с удивлением поймал себя на том, что дергается — невротично, по-женски: что-то случилось? передумал? позвонить сейчас или подождать еще? Он включил кофеварку, еще раз протер сиденье стула и решил, что позвонит не раньше, чем в десять.

Егор пришел без пяти.

Открывая дверь, Санька не мог сдержать дурацкой, расплывающейся, как у чеширского кота на морде, улыбки.

— Сомневался или хотел заставить ждать? — спросил он.

— Ни то ни другое.

Саня с трудом затолкал улыбку внутрь, на лбу у Егора легко читалось: и то и другое. Егор разулся в прихожей, запихнул шарф в рукав, повесил куртку на освобожденный от санькиного пальто гвоздь — купить сюда нормальную вешалку руки не доходили.

— К нам родня приехала, — наконец нашелся он. — Надо было устроить, то-се...

— Все нормально, — успокоил Санька.

Егор осторожно прошел в мастерскую, остановился посередине комнаты, не зная, куда себя деть. Этот контраст всякий раз поражал Саню: скованный в обычной жизни, сдержанный в движениях, Егор испытывал явный дискомфорт в чужом доме или на новом месте — и тем не менее свободно чувствовал себя во время сеанса, даже при студентах, даже без одежды. Его словно подменяли, тело не каменело натужно, в принимаемых позах — какими бы они ни были — не чувствовалось принужденности, лицо оставалось спокойным.

— А ты ждал? — с непонятной интонацией спросил он.

— Да, — кивнул Санька. — Конечно.

— Света в окнах не было, — пояснил Егор. — Я решил, что ты уже ушел. Поднялся так, на всякий случай.

Санька чертыхнулся — сумерки за стеклом давно сгустились до чернильного кобальта, а он так и не включил лампу даже в коридоре.

— Я бы дождался тебя обязательно. Или позвонил. Просто еще не выбрал, с каким светом лучше, — виновато рассмеялся он и хлопнул по выключателю.

От яркой вспышки они оба зажмурились. Санька поморгал, привыкая. Когда он открыл глаза, Егор все еще болезненно щурился.

— У тебя холодно, — поежился он.

Про открытые час назад форточки Санька тоже забыл.

— Сейчас. — Он полез закрывать фрамуги. — Кофе хочешь?.. Есть печенье. И коньяк. Хороший. Правда немного, полбутылки. Но хватит, чтоб согреться.

Ответа не последовало. Санька обернулся через плечо. Егор держал в руках снятого с полки шарнирного человечка из Икеи и смотрел на него с заметной неприязнью.

— Эй! — окликнул Санька.

Егор очнулся и поднял голову.

— Коньяк?.. Нет, спасибо. — Он усмехнулся на вопросительный взгляд Саньки: — Не люблю эту куклу. Есть в ней что-то... противное.

Санька слез с подоконника и подошел к нему.

— Что, например?

Егор покрутил человечка в руках, пожал плечами.

— Не знаю. Лица нет, — он согнул игрушке деревянные ноги, одну за другой, приветственно поднял руку, наклонил вбок болванку-голову. — А еще, что гуттаперчевая. Можно раскорячить, как угодно.

Саня взял у него из рук человечка. Он не помнил, кто его сюда притащил. Может быть, Дэн.

— Лицо можно нарисовать или вырезать, по идее... Гуттаперчевый — это резиновый, вообще-то. А то, что он гибкий, это для...

— Мне раздеваться? — перебил Егор, посмотрев на него в упор.

Санька поперхнулся фразой. И потерял мысль.

— Подожди пока, — голос подло дрогнул. — Я обогреватель включу. Потеплее станет. И давай все же кофе?

Санька нарочито аккуратно и медленно поставил игрушку обратно на полку. Принес с кухни кружки и бутылку — себе. Плеснул на треть, поболтал. Запах коньяка успокаивал. Егор сидел на стуле очень прямо, сложив руки на коленях, словно на приеме у врача. То, что он расслабится потом, во время сеанса, проверено было неоднократно, но заставить себя не думать о чем-то большем, помимо работы, Санька по-свински не мог.

— Может, выпьешь? — предложил он.

Егор подумал и коротко кивнул.

От обогревателя ли или от пары глотков коньяка — но согрелись они быстро.

— В прошлый раз ты сказал, что закончил со мной. Нарисовал все, что надо, — сказал Егор.

Отметить окончание совместной работы Санька его в тот раз и позвал. Он честно тогда сам хотел — вознаградить себя за воздержание, и в том, что Егор будет не против, не сомневался. Мешать работу с личным всегда было для него чем-то вроде табу. Исключение было одно — Дэн. Но Дэн никогда не позировал ему специально, да Санька его и не просил. Дэн просто был рядом, этого было достаточно.

— Я так считал.

— Ошибся?

— Да.

Глаза у Егора заблестели, на скулах перестали беспокойно играть желваки, щеки налились ровным румянцем — Санька всегда страшно завидовал такому, его собственная бледная кожа только покрывалась красными пятнами.

— Покажи, — попросил Егор.

— Это только эскизы. Ни одной законченной работы нет.

— Не важно. Покажи. Просто интересно.

Папка лежала за ширмой, Санька распустил завязки и выбрал несколько скетчей — обрывочных, сделанных наскоро: отчасти из суеверных соображений, отчасти потому что любил у себя такие больше всего. Ему нравилась иллюзия движения в рисунке, а она жила у него лишь в мимолетных набросках и сглаживалась, почти исчезала потом в серьезно проработанном полотне.

Он вернулся и протянул Егору листы.

Каждый из них тот разглядывал долго, обстоятельно и серьезно, хмурясь чему-то, приближая к глазам и слегка отдаляя от себя. Санька мрачнел вслед за ним. Он легко плевал на оценки и критиков, и зрителей, и коллег по цеху, когда эти люди ничего для него лично не значили, но сейчас от неодобрения Егора ему стало не по себе.

— Вообще-то я неплохой художник, — с жалким смешком сказал он.

— Я знаю, — поднял удивленный взгляд Егор.

— Но тебе не нравится?

— Наоборот, — Егор со вздохом отложил рисунки в сторону, опустил голову и потер ладони о джинсы. — Слишком... красиво все.

Смутился, с изумлением понял Санька.

— Ну извините, — облегченно рассмеялся он, — не меня в этом упрекать.

Егор растерянно взглянул на него.

— Я смотрюсь каждый день в зеркало и...

— Оно тебе врет. Мне виднее.

Санька бережно сложил рисунки один к другому и отнес за ширму. Когда он вернулся, Егор разлил остатки коньяка по кружкам и махнул свою порцию без тоста, разом.

— Что тебя смущает? — спросил Санька. Свой коньяк он не тронул.

Егор помолчал минуты две, а потом вскинулся и порывисто повернулся к Саньке всем корпусом.

— Это ведь не просто... образ? Не кто-то другой с похожим телом и лицом? Ты рисуешь именно меня, не...

Санька опустился перед ним на корточки, положил руки локтями ему на колени и заглянул в глаза.

— Раздевайся, — велел он.

Маленькая месть удалась, что было приятно. Ресницы хлопнули, взгляд дернулся в сторону и вниз, Егор сглотнул и умолк.

— Я рисую тебя, — сказал Санька позже, глядя на оголившуюся под стаскиваемым свитером поясницу. — Это ты, и никто другой.

Обогреватель нагрел воздух в мастерской, а еще сверху была направлена театральная лампа, но когда сидишь без движения дольше десяти минут, мерзнешь даже в тепле. Предплечья Егора покрылись гусиной кожей, он подрагивал, стараясь делать это неявно.

Хотя увлеченный работой Санька все равно ничего не заметил бы. В процессе ему стало жарко, он стянул худи и остался в рыжей футболке с длинными рукавами и растянутым воротом. Пальцы и губы у него были перепачканы краской — рисуя акварелью, он облизывал кисть.

Иногда он подходил к Егору поправить позу. Делал он это молча и отрешенно, как если бы переставлял муляжи в натюрморте, Егор пытался поймать его взгляд и не мог. Но руки у Саньки были горячие и сухие, прикосновения — сдержанно-уверенные, и по телу от них разливалось сладкое тягучее тепло.

Вскоре Егор перестал Саньку видеть четко: яркая лампа слепила и заставляла слегка слезиться глаза — но так было и лучше. В пятачке света посреди темной мастерской Егор чувствовал себя отрезанным от мира, но защищенным. Внутри пятна, как за границей очерченного мелом магического круга, было спокойно и легко. Шуршание бумаги, всплески кисти в банке, скрип половиц — звуки доносились сквозь воздушную вату медитативным фоном, вводили в уютный транс. Саньке мешала музыка, запрет на нее был им оговорен сразу, а через пять минут рисования он все равно целиком уходил в работу, так что и разговоры тоже оказались негласным табу. Егор никогда не прерывал молчания первым — не хотелось. Тишина и убаюкивала, и приятно волновала.

Егора и до Саньки ставило в тупик странное умиротворение, которое появлялось у него во время сеанса, даже в Академии со студентами. Необъяснимо, но будучи раздетым перед ними, он не испытывал ни стеснения, ни неловкости. Стоять было утомительно, порой физически тяжело, но в душе он чувствовал себя свободно. Отчего-то на подиуме исчезали и вечное раздражение, и взвинченность, и готовая вспыхнуть от любой мелочи злость, словно вместе с одеждой он сбрасывал сопровождающий его по жизни нервяк. Егор не был эксгибиционистом, как предположила утром Марина, и к чужим взглядам был равнодушен, хотя отмечал не раз легкую зависть в поджатых губах у неспортивных академических пацанчиков, а еще чаще — интерес в глазах девчонок. Но не это было важно, во время позирования случалось другое — наступало подобие нирваны, приходил желанный и такой не свойственный Егору обычно пофигизм, словно достигнув мысленного дна, он ложился на спину и раскидывал в стороны руки. Он улетал мысленно куда-то далеко — и не то чтобы о чем-то серьезно думал, но забывал обо всем, и жизнь в эти мгновения не казалась таким уж дерьмом.

Санька сорвался с места и подошел так быстро, что Егор вздрогнул. Санька был недоволен. Рот его кривился от досады, брови сошлись на переносице. Егор внутренне сжался: когда у Саньки что-то не выходило, Егор всегда испытывал дурацкое чувство вины, как будто и он тоже что-то сделал не так. В противоположность выражению лица движения Саньки казались нарочито бережными, мягкими. Только какими-то механическими, бездушными. Он приподнял голову Егора за подбородок, наклонил набок, отыграл чуть-чуть назад и зафиксировал кивком: вот так, заставил еще больше опустить левое плечо, переложил правую кисть на бедро повыше. Пальцы на левой руке у Егора свело судорогой, пользуясь передышкой, он несколько раз сжал и разжал кулак. И вдруг вспомнил, как час назад так же, как Санька ему, сгибал руки-ноги деревянной кукле.

— Все плохо? — спросил он.

Санька скользнул по нему невидящими глазами и помотал головой.

— Нет. Не плохо.

— Но... — продолжил за него Егор.

Автоматически, не прицельно Санька положил теплую ладонь Егору на колено. От прикосновения по коже пробежал разряд, дыхание перехватило.

— Но-о... — протянул Санька, задумался и закончил: — Не то.

— Жаль, — выдохнул Егор.

— Жаль, — согласился Санька.

Он вернулся к мольберту, хмурясь и сердито покусывая нижнюю губу, уставился на рисунок. Егор наблюдал за ним. Те рисунки, что Саньке не нравились, он снимал и откладывал на пол, на расстеленные газеты — раздраженно, но аккуратно: не рвал, не мял. Последний был пятым или шестым, Егор сбился со счета. Странное разочарование подтачивало его изнутри.

— Может, это потому, что ты на меня не смотришь? — спросил он.

Санька поднял голову.

— Что?

— Ты на меня не смотришь, — повторил Егор. — Может, поэтому не выходит?

— Что за чушь? — фыркнул Санька. — Я тебя рисую. Как я, по-твоему, могу не смотреть?

— Вот и я не понимаю.

Санька помолчал, заинтересованно глядя на него. Потом медленно подошел снова. Улыбнулся — широко и насмешливо, но не обидно, Егор дрогнул и тоже улыбнулся в ответ. То, с какой легкостью Санька влиял на его настроение, пугало.

— Ты мне нравишься, — сказал Санька.

Улыбка Егора потухла.

— Ты уже говорил это однажды.

Санька закатил глаза и покачал головой.

— Перестань. Ты мне очень нравишься, правда. Мне давно так никто не нравился. Но когда я рисую, я должен видеть перед собой только... — он пожал плечами, подбирая слово, — натуру. Модель. Я не могу позволить себе пялиться.

— Почему?

Санька рассмеялся.

— Издеваешься? — убедившись, что Егор серьезен, Санька беспомощно развел руками: — Потому что я буду тебя хотеть, ну.

— И?..

— И не смогу работать, не глупи, — закончил Санька демонстративно терпеливым тоном, как ребенку.

— А ты пробовал? — спросил Егор. Санька усмехнулся, но на этот раз на его улыбку Егор не повелся, ему действительно хотелось знать. Что-то в санькином взгляде изменилось. Так, словно он вдруг вспомнил что-то, что его не очень-то радовало. — Пробовал, — ответил за него Егор.

— Пробовал, — подтвердил Санька. — Только ничего хорошего из этого не вышло.

— А из этого?.. — Егор кивнул на стопку рисунков на полу. — Выйдет?

Санька посмотрел на работы так, будто увидел их впервые. Потом так же — на Егора. И сник.

— Умеешь ты... — он оперся рукой на спинку стула, опустил глаза, но осекся на полуслове и коротко выругался.

Мгновение спустя Егор понял: Санька увидел циферблат наручных часов.

— Второй час ночи. Почему ты молчишь?

— Не знал, — растерялся Егор.

— Что я несу, — Санька хлопнул себя по лбу, — конечно.

— Да все нормально, я предупредил дома, — махнул Егор рукой, глядя на его сокрушенный вид.

— Роздыху не дал, не покормил... — Санька заметил мурашки на руках Егора. — Ты же замерз совсем, вот черт. О чем я только думаю...

Он быстро отошел к столу и принес недопитый коньяк в своей кружке.

— Держи.

То ли от его слов, то ли от его близости, то ли от собственного волнения у Егора и правда застучали по кружке зубы, когда он начал пить. Коньяк показался обжигающим. Санька тем временем подхватил с дивана плед и набросил ему на плечи. Обернул, свел края вместе. Присел рядом с Егором на корточки.

— Я эгоистичная скотина.

Согреваясь и пьянея, Егор криво улыбнулся и наклонился вперед. Санька не отодвинулся, но напрягся, ресницы его прикрытых глаз дрожали. Егор чувствовал его дыхание на своем лице, оно было горячим и неровным.

— Сейчас выпьем кофе и отвезу тебя домой, — хрипло сказал Санька.

— Мне не надо домой, — ответил Егор тихо. — Я сказал, что останусь ночевать у друга.

Санька промолчал. В груди у Егора затеплилась прежняя злость, обида перехватила горло.

— У тебя со всеми так или только во мне что-то не то? — спросил он.

Без слов Санька притянул его за затылок и поцеловал. Недолго, но крепко и уверенно. Губы его имели странный привкус, только потом Егор сообразил: акварель. А сейчас, потерявшись, он включился позже, чем стоило, а когда подстроился и вошел во вкус, Санька поцелуй прервал. Егор безотчетно потянулся следом в надежде на продолжение, но только ткнулся в закрытый рот.

— Хорошо, выпьем кофе и поедем ко мне, — сбивчиво дыша, сказал Санька.

— Нет, — быстро отрезал Егор, — это я тоже уже слышал. Здесь.

Санька засмеялся: сипло и нервно.

— Дэн был прав, ты ребенок, — он приобнял Егора, уперся подбородком в его плечо. — Я чувствую себя мудаком. Я не имею на тебя права.

— Ты не намного старше меня. Кто такой Дэн?

— Не важно, — отмахнулся Санька и поднялся, — ты его не знаешь. Друг. Я все-таки поставлю кофе, а там решим.

Он вытащил колбу для воды и вышел. Егор неуверенно поерзал на стуле, не зная, что ему делать и как теперь справиться с нахлынувшим возбуждением. Ситуация была — херовее некуда: предложиться открыто и не получить явного согласия — большего позора и представить себе было сложно. Оскорбленное самолюбие давно сжирало бы Егора поедом, если бы он физически не ощущал санькиного желания еще минуту назад. Санькино поведение сбивало его с толку, он словно издевался над Егором: появлялся в его жизни, дразнил призрачным интересом, заводил неслабо — и ускользал, утекал песком сквозь пальцы. Если бы Егор был уверен, что Санька делает все это сознательно, ему было бы легче, но в этом-то как раз уверенности и не было. Скорее, это значило другое: Егор упускает все сам, он что-то делает не так. И что — понять не в состоянии.

Все тело дико ныло, Егор поднялся, чтобы потянуться. Плед соскочил с плеч и упал к ногам. Подхватив его за края у щиколоток, Егор машинально обернулся им вокруг пояса, как банным полотенцем. Полувставший член головкой уперся в кусачую шерсть, и от чувствительных уколов возбуждение не только не спало, но стало сильнее. Закаменевшим мышцам и связкам было мало движения, Егор сцепил пальцы и выгнулся еще раз — зажмурившись, с наслаждением, до хруста в суставах. Когда он открыл глаза, он увидел замершего в дверях Саньку.

Взгляд у него был исступленно-мутным, такие, наверно, были у религиозных фанатиков в минуты видений. Колбу от кофеварки Санька сжимал так, что костяшки побелели.

— Гош, — просительно протянул он.

Егор вздрогнул. Гошей называла его только маман в детстве — каком-то очень глубоком, пока он ее сознательно не отучил. Тогда ему казалось, что более тупого имени в мире не существует. Но сейчас из уст Саньки оно его чем-то зацепило, словно это обращение было особенным, личным.

— Что? — спросил он, хотя, в общем, все уже и так понял.

— Это скотство, я знаю, но... — Саня поставил колбу на пол: не глядя, прямо там, где стоял. — Мне бы только пять минут, а? Ну семь...

— Ты псих, — обреченно покачал головой Егор. Почему-то ему показалось, что выбора у него все равно нет. — Ладно, валяй. Как мне?..

— Стой, где стоишь. Не двигайся.

Санька лихорадочно засуетился: отцепил стоящий на мольберте лист, положил и разгладил ладонью следующий, окинул глазами банки с разноцветной водой и перепачканные кисти, выдернул из розетки вилку от большой лампы. Без ее слепящего света стало немного тускло, но так хорошо глазам — и за Санькой можно было наблюдать без помех.

На самом деле, Егор любил смотреть, как Санька рисует. Временами движения его становились завораживающе стремительными, отточенными и легкими, Егор никогда не видел, чтобы кисть или карандаш у других художников летали с такой скоростью. Неестественный, болезненный блеск в Санькиных глазах, его слепая погруженность в работу, его истовость открывали правду: Санька был чужой, инопланетянин, существо другого мира, не похожее ни на самого Егора, ни на кого-то из тех, кто был ему знаком, близок и понятен. Наверно, именно эта невозможность когда-либо сродниться с ним, испытать нечто похожее, объяснить себе все в нем до конца — магнитом притягивала Егора. И она же уязвляла, заставляя злиться и страдать.

Дискомфорт вернулся очень быстро, и чем сильнее тело свербило желанием пошевелиться, размять кости, тем сильнее становился стояк, тем острее чувствовалось возбуждение. Каждая секунда превращалась в мучительную отсрочку — он не мог даже тронуть себя. Теперь Егору не было холодно, наоборот, кровь гнала по всему телу жар, шерстяной плед все так же покусывал кожу. Время слилось в какой-то горячечный сон — может быть, Санька рисовал и пять минут, а может быть — целый час или даже дольше, все одно, счет минутам Егор потерял. Он очнулся, только когда увидел его рядом с собой, у подиума. Санька обхватил его за талию и смотрел тревожно.

— Ты в порядке?

Егор кивнул, и его качнуло, в глазах на миг потемнело, и, чтобы удержать равновесие, он вцепился в санькино плечо. Санька прижал его к себе крепче, коснувшись щекой груди.

— Прости. Прости меня.

Егор поднял руку и погладил его по волосам. Он никогда не делал этого раньше — не касался его: не считал своим, а значит, был не вправе. Ежик у Саньки оказался неожиданно густым и жестким, Егор запустил внутрь пальцы, нащупал подушечками ямку под затылком. Санька выдохнул и поцеловал его в грудь, у соска. Потом ниже, туда, где ребра, потом — у солнечного сплетения. Егор не верил, что это происходит с ним и не во сне. Он прикрыл глаза и то ли обнаглев, то ли забывшись, надавил Саньке на плечо, направил его голову вниз. Санька фыркнул и поцеловал его в живот. Поцелуи были мокрыми и долгими, они горели, пока Санька касался его губами и языком, а затем остывали и холодили кожу. Санька выпутал угол замотанного пледа, спустил и отбросил колкую тряпку в сторону. По телу Егора прошла дрожь, влажный от смазки член проехался по санькиной шее, головку царапнула щетина, Егор охнул и прикусил губу. Санька сдвинул его на шаг назад и стал на колени по обеим сторонам от его ступней, слегка сжимая щиколотки Егора бедрами. И только потом взял в рот, аккуратно и медленно засасывая глубже. Было горячо и скользко, и так пронзительно хорошо, как ни в одной самой липкой фантазии, так ярко, что Егор до паники испугался скорострела. Санька вовремя перехватил его член, сжал немного. Егора выгнуло, под веками заплясали цветные пятна, но это был не конец. Это было только начало. Потом ноги стали ватными, колени подгибались, Егор приседал, как наркот, и только твердая санькина хватка удерживала его на месте. Если б у Егора были силы кричать или стонать, он бы кричал и стонал, но сил не осталось ни на что, и он только сипло дышал в голос.

Он спустил Саньке в горло, неожиданно поминая всуе Бога на полувздохе, в этот миг он любил Саньку так, как никого и никогда в своей жизни, он готов был для него на все — и даже на большее.

Когда к нему вернулись зрение и слух, Санька вытирал рот тыльной стороной ладони — тем же жестом, что

стирал с губ акварель.

— Извинение принято? — поднял он искрящийся смехом взгляд.

Егор все еще непроизвольно держался за его плечо, под кожей у Саньки от его ногтей остались багровые полоски.

— Синяки будут, — смущено сказал Егор.

...Потом Санька сделал стойку, когда Егор курил — и рисовал его прямо у стола, до тех пор пока сигаретный огонь не прожег фильтр и едва не опалил Егору пальцы.

А еще позже Егор стоял коленями на диване, обнимая спинку, и хрипло просил:

— Вставь уже.

Но Санька вставил не сразу, а только минут пять спустя, когда Егор окончательно поплыл и мог только шептать что-то обрывистое и бессмысленное. Он ждал боли, но почти не почувствовал ее, было лишь удовольствие, хотя Санька толкался напористо и — по контрасту с долгой прелюдией — достаточно жестко. Егор прогибался в пояснице, открываясь, и подставлялся ему, он пытался подмахивать, но выходило не очень, и он сдался, вверил себя Санькиной воле. Хотелось, чтобы это все длилось еще и еще. Под конец Санька поднял его, дернул на себя, захватив в сгиб локтя его шею, прижал спиной к своей груди. Егору показалось, что он слышит биение его сердца. Почти болевой, удушающий прием заставил инстинктивно вцепиться в санькино предплечье и замереть. Воздуха едва хватало, чтоб дышать, Егор подавился стоном и затих. Санька взял его член в ладонь и тремя довольно грубыми рывками довел Егора до конца — острого, долгого, до звезд в глазах и потери себя.

Егор лежал на диване, ощущая, как по ногам на расстеленное под ним покрывало течет санькина сперма, это было жутко пошло и грязно, Егору было стыдно, но даже стыд не мог принудить его подняться. Он чувствовал себя так, словно его укачало. Где-то далеко шумела вода, как море: в мастерской был душ, Санька ушел мыться.

Когда он вернулся, Егор сказал:

— Два — один. В мою пользу.

Санька рассмеялся:

— Рассчитаешься, — и вытолкал его в ванну.

Егор вернулся минут через двадцать, но Санька все еще не спал, глаза его были широко открыты.

— Тебя надо рисовать в дневном свете, вот что я думаю, — сказал он.

Диван был узкий, лечь пришлось впритирку друг к другу. Они уже засыпали, когда зазвенел телефон.

— Забей, — сонно посоветовал Егор.

— Я только отключу звук.

Но Санька ответил на вызов. Сквозь дрему Егор слышал неразборчивый базар. "Что-то случилось?" — вроде бы спрашивал Санька, потом признался, что не один, и Егор поневоле улыбнулся. Это было про него — и он, Егор, тоже был сегодня не один. Санька вернулся через минуту, пристроился рядом, обнял со спины.

— Дэн, — почему-то вдруг вспомнил Егор, — это тот парень, которого я видел тогда в мастерской?

Санька приподнял голову и достаточно долго смотрел на него в темноте.

— Да, — коротко ответил он и поцеловал его в висок. — Спи.

По пластиковому карнизу нервно стучали капли, плитка на широком балконе была усеяна мелкими брызгами. Если бы Дэн умел писать сказки, то написал бы, что в марте у солнца — банный день; что оно наполняет небо, как ванну, и долго плещется там; жмурит глаза, фыркает, мурлычет песенки, смывая накопившуюся за осень и зиму грязь; а потом, накупавшись вволю, выдергивает затычку, и теплая мыльная вода стекает на землю: пачкает ноздреватый снег, подтапливает дороги, падает с веток, превращает в болота поля и городские газоны. Когда-то он всерьез думал о детских книжках: грачи прилетели, синички запели, мухи зажужжали и прочие бианки. Где-то в недрах антресолей до сих пор валялись тетрадки с корявыми набросками и почти готовые черновики. Не срослось.

Дэн приоткрыл балконную дверь — в номере запахло весной: талой водой, ржавчиной, подгнившим дерном. Вспомнилось, как Алька утром гремела на кухне посудой и пела: а знаешь, все еще будет, в сто концов убегают рельсы... Голос у нее оставался неизменно чистым и свежим, словно она все еще солировала в детском хоре. Дэну нравилось, как она поет. Потом она завела прежнюю шарманку и все испортила, но момент был хорош.

— Не начинай, — сказал ей Дэн. — Я зашел поздравить мать, а его ждать не собираюсь.

Алька поджала губы и принялась сурово строгать салат. Без песни о том, как "все еще будет", в кухне повисла привычная тягостная хмарь. Алька дулась, мать вздыхала, заискивающе называла его Динечкой и глядела так, словно он на ее глазах умирал от СПИДа. Кухонные часы тикали, отсчитывая положенные полчаса пытки. Когда за окном послышался долгожданный автомобильный гудок, Дэн облегченно поднялся. От осознания, что сигнал предназначался ему, Алька изменилась в лице:

— С каких это пор тебя вызывают так?

Мать в тихом ужасе прижала кончики пальцев к губам. Дэн не стал выяснять, что в их больных головах мог означать звук клаксона. Спустя несколько шагов он уже был в прихожей: снял куртку с вешалки, повернул замок и, не прощаясь, вышел. Он успел спуститься до площадки этажа, когда наверху хлопнула дверь. Дэн непроизвольно поднял голову, Алька свесилась через перила и молча смотрела на него. В узком лестничном проеме, за погнутыми прутьями решетки она показалась Дэну жалкой. Он дождался, пока она сбежит по ступеням к нему.

— Оставь хотя бы телефон. Мы с матерью даже не знаем, с кем ты... — она стушевалась и не договорила фразу.

Дэн усмехнулся: закончить словом "встречаешься" ей не позволил барьер этический, словом "ебешься" - культурный.

— Когда вы с матерью все знали, вышло как-то не очень хорошо.

Алька кусала губу, словно не слыша.

— Я беспокоюсь. Если с тобой что-то случится...

— Альбина, — поморщился Дэн. — Что может со мной случиться из того, чего не может случиться с тобой или с кем-то еще? Или, по-твоему, моя жизнь — припортовый бордель?

Она промолчала, но удержала его за руку, когда он хотел двинуться дальше.

— Он мне не нравится, — упрямо сказала она.

Дэн закатил глаза.

— Мы давно уже не вместе. Забудь о нем. Расслабься наконец. И вообще: оставьте меня в покое — обе.

— Я не про Саню, — сказала Алька. — Я про этого... с гудком.

Дэн высвободил руку и вышел, оставив ее внутри.

...Андрей на диване зевнул, с хрустом потянулся, ненадолго его лицо утратило виноватое выражение, но потом он снова страдальчески уставился в телефон. Синюшный отсвет экрана подчеркнул скорбные складки у носа, опущенные уголки губ и изгиб хмуро сведенных бровей. В постели Андрей шепчет ему: "зая", "киса" и "ты моя умница" — а вне ее, забывшись, на автомате придерживает дверь и пропускает его вперед. Хорошо еще, что ни разу не подавал пальто. У его жены — Андрей называл ее Марусей — послеродовая депрессия и какие-то проблемы со здоровьем, неизбывный источник Андреевых мук совести. Дэн мельком видел ее: красивая худая шатенка с бледной кожей, болезненными тенями под глазами и тоскливым взглядом.

Дождь забарабанил сильнее, на плитках расползались лужи. С пластмассового столика растопыренными ножками в небо выставились перевернутые стулья.

— Я устал, — неожиданно произнес Дэн вслух.

— А? — Андрей запоздало оторвался от смартфона и посмотрел на Дэна со странным удивлением, так, словно забыл о его присутствии в номере. — А-а... Ты ложись. Я сейчас приду, — он что-то быстро набрал на экране.

"Скучаю, целую, люблю". Сердечки, смайлики... Дэн прислонился виском к запотевшему холодному стеклу.

Андрей "уехал на биотехнологический симпозиум в Барнауле" — за три дня до его начала. Звал Дэна с собой — настойчиво, упрямо: "Возьми редакционное задание, предложи начальству, должны же вы такие мероприятия освещать". — “Я больше не работаю в новостях”, — вяло напоминал ему Дэн. — “И зря, — тут же седлал конька Андрей. — Ты же тележурналист. Мог бы вернуться на ТВ. Не на прежнее место, так на другое, а то только киснешь”. Дэн закатывал глаза. О специфике его работы Андрей имел смутное представление, почерпнутое из книг и зарубежных сериалов. Объяснять ему что-то — в очередной раз — не имело смысла. В итоге сработал другой довод — научрук Андрея тоже собирался ехать на пресловутый симпозиум. Опасность оказаться даже не разоблаченным, а всего лишь заподозренным в чем-то постыдном останавливала Андрея всегда.

— Я устал от всего этого, — сказал Дэн.

Андрей тяжело вздохнул и отложил телефон.

— У меня завтра самолет, — начал он аккуратно. — Нам не так часто выпадает возможность побыть вместе. Давай сейчас просто ляжем. Не будем ничего портить. А когда я вернусь, мы обо всем поговорим.

От его осторожного тона, от его рассудительности и обстоятельности его фраз пахло Дейлом Карнеги и картонными декорациями из актового зала. "Выпадает возможность", "не будем ничего портить", "обо всем поговорим"... Если б не свежие засосы на шее и приятно ноющее растяжение в паху, Дэн решил бы, что Андрей сделан из папье-маше.

— Нам больше не нужно ни о чем говорить, — спокойно сказал он. — Нам давно уже нужно кое-что сделать.

— Я не могу сейчас ничего сделать, понимаешь? Ничего не могу изменить, — в любом разговоре с Дэном, даже если они были трижды наедине, Андрей рано или поздно сбивался на шепот, словно в их дешевом водевиле и у стен были уши. Поначалу Дэна это смешило, потом раздражало, злило, а теперь вызывало только холодное презрение. — Не время. Маруся еще не оправилась, ее это все убьет. А теперь у нас еще и ребенок...

Ребенка — у них родилась дочь — он третий месяц так и называл ребенком, словно суеверно боялся произносить имя.

Дэн усмехнулся, представив, как Маруся смотрит на Андрея в своей безучастной тоске — зеркальным отражением Дэна с другой стороны. Видит ли она до сих пор то же, что Дэн видел еще год назад: широкие плечи пловца-разрядника, скошенный разрез темных глаз, ямку на подбородке, сильные руки? Странноватые, но тем и забавные шутки химика, непривычный взгляд на вещи и редкое умение быть простым?

Он не перестал быть таким же, каким был, уговаривал себя Дэн. Это его, Дэна, вдруг перестало все устраивать.

Андрей сдвинулся на край дивана, напряженно сцепил пальцы, черты его озабоченно заострились. На секунду Дэну стало его почти жаль.

— Ей плохо сейчас, понимаешь? — с подспудным упреком сказал он.

Конечно. Дэн понимал. Кому-то рядом с ним всегда плохо, отрешенно подумал он. Отцу — от стыда за такого сына, матери — из-за раскола в семье. У Альбины от него беспокойство и нервные срывы, у Сани — кризис жанра и несовершенство мира, и даже у Маруси — послеродовая депрессия, ребенок и невозможность оправиться от болезней.

— Это я огорчаю ее?

Андрей скривился и укоризненно на него посмотрел.

— Я хочу все это прекратить, — сказал Дэн. — Раз и навсегда.

— Что? — переспросил Андрей, хотя все прекрасно расслышал. И еще лучше понял. — Ты серьезно?

В первый раз — месяца через три после знакомства — это тоже была инициатива Дэна. Он продержался ровно две недели, а потом позвонил сам: сказал, что был пьяный, что передумал, что просто психанул. Андрей ему нравился еще до бабочек в животе. В тусовке обрыдших недодрузей, псевдотоварищей по несчастью потеря ощущалась особенно острой, опустошающе болезненной.

Плевать на все, показалось Дэну тогда. Красивое, желающее его любви тело, теплые губы, улыбка, искренняя радость в глазах — простое человеческое счастье, неужели Дэн его не заслужил? Он ведь не собирался Андрея ни у кого отнимать, просто встречи — и никаких обязательств, разговоры ни о чем, прикосновения, поцелуи, секс, ожидание смс...

Второй разрыв остался за Андреем и случился перед родами Маруси. Андрей не звонил и не писал, хотя Дэн втайне ждал, надеялся, вздрагивал от звонков и не удалял номер из списка: слишком привык и расклеился. Машина со знакомым номером появилась на стоянке у редакции тогда, когда все почти отгорело, отныло — месяца через полтора. Но Дэн сдался. Борьба с собой его измотала, сделала слабым.

— Абсолютно серьезно, — кивнул он. — Трахнемся сегодня последний раз. А потом ты на самолет, я в город. И завяжем с этим.

Андрей долго смотрел на него, приоткрыв рот. Не к месту вспомнилось, какие неестественно гладкие на ощупь, под языком, его крупные ровные зубы.

— А знаешь… ты прав, — помолчав, кивнул Андрей. — Наверно, так действительно лучше всего.

Ветер усилился, дождь косил так, что струи вовсю заливали балкон, холодные брызги долетали до щиколоток Дэна. В номере стало влажно и зябко.. Дэн закрыл дверь.

— Спущусь вниз, покурю, — сдавленным голосом сказал он.

— Зачем? Кури на балконе, — щедро предложил Андрей. Он поднялся с дивана, поправил подушки, убрал в карман телефон.

— Хочу немного подышать.

— Ну как знаешь, — Андрей пожал плечами и пошел в спальню. — Я пока расстелю кровать.

Дэн медленно спустился в холл. В самом углу, на ресепшне, горел свет, как на сестринском посту в больничке. Положив голову на руки, за столом спала дежурная. Вай-фай в вестибюле был лучше, чем в номере, но от мысли выйти в сеть передернуло.

… Дэн мог по праву гордиться собой: сплясать вышло на все деньги. То, что он слил на сторонний, малоприметный, как ему казалось, ресурс, кто-то — о том, кто именно, Дэн предпочитал не думать — вытащил на всеобщее обозрение. Его частное мелкотравчатое раздражение получило неожиданный резонанс. Все, чего Дэну хотелось, — спустить пар, ненадолго избавиться от негласной, но от этого не менее давящей корпоративной этики. Наверно, если бы он позволял себе такие вещи чаще, вышло бы не так хлестко и зло. Если бы он выпадал из обоймы регулярно, никто не обратил бы внимания на еще один выпад. Но наученный горьким опытом, он молчал, пытался держать в себе, старался идти в ногу. Это была ошибка.

Пришедшее утром письмо Эр-Гэ пестрело матом через слово, и в содержание его можно было уже не вчитываться. Все было ясно, в понедельник Дэну снова писать заявление.

Чуть позже оказалось, что и это еще не все. С трогательным сопровождением "только не расстраивайся" Римма кинула ему ссыль: Альбертыч не побрезговал повозить его мордой об стол публично, в открытом блоге, с нарочитой издевательской мягкостью, снисходительно и через губу. От его пренебрежительной вежливости гаже было во сто крат, чем от махровых пиздюлей Эр-Гэ. Тем более что мнением Альбертыча Дэн когда-то дорожил. К вечеру цифру перепостов с выволочкой Дэн мог бы поставить себе в заслугу как свои пятнадцать минут славы: на его костях оттоптались все, кому не лень.

Большая часть тех, кого Дэн считал своими, постарались откреститься от него, как от чумного. Меньшая часть — сделала вид, что ничего не произошло. До чужих Дэну дела особого не было, но, видимо, злорадство победителей было великодушно, открытых плясок с их стороны почти не было. Кто-то из них даже похвалил Дэна за нежданную адекватность. Только Тоцкий — ник у него в твиттере был Гульбаш — глумливо поинтересовался: "У кого-то был секс? Как ты, детка?" Надо было сказать Римме, чтобы не работала для него едой, равнодушно подумал Дэн, глядя на срач, к концу простыни очень смутно касающийся исходного повода. Переругиваться со своими из-за него даже Римма не стала.

...Дэн вышел на улицу, встал на ступени под козырьком. Курить не хотелось.

Нет, он не думал, что Андрей начнет его отговаривать или помрачнеет больше, чем мрачнел все последнее время после секса. Но явное облегчение от предложения расстаться Дэна поневоле задевало.

Он был больше не нужен.

Влажный воздух обволакивал, одевал собой, холод заползал в рукава, забирался за воротник, лез по ногам вверх. Дэн достал из кармана телефон, по памяти набрал номер и долго слушал гудки.

— Да, — наконец услышал он.

— Твое предложение все еще в силе?

— Что? — растерянно и хрипло спросил Санька. — Какое предложение? Я не понял.

— Спишь? — улыбнулся Дэн. — Твое недавнее. Руки и сердца. Ну, помнишь? Лас-Вегас. Часовня с неоновой вывеской. Пастор в костюме Элвиса.

Санька откашлялся. Слишком напряженно для простуды. Дэн услышал звук его шагов.

— Ты сейчас где?

Нет смысла вставать и куда-то идти, когда ты в квартире один. Кончики пальцев у Дэна замерзли и онемели.

— Я пошутил, — сказал он. Холод, казалось, проник уже в кости и растекался теперь в животе.

— Что-то случилось?

— Да нет. Все в порядке.

— Точно? — переспросил Санька.

— Да.

Дэн вдруг понял, что вернуться обратно в номер и трахаться с Андреем в последний раз не сможет. Как и ехать сейчас домой, в пустую квартиру с включенным компом, незастеленной кроватью и полной окурков пепельницей.

— Я чего позвонил-то… — начал он. — Можно сегодня у тебя в мастерской переночевать? Я все еще помню, где ключ.

Бумажник был в кармане куртки, других вещей Дэн с собой не брал.

Санька замялся.

— Я сейчас в мастерской и… не один.

— Ты же не трахаешься в мастерской? — криво усмехнулся Дэн. — Храм искусства, высокий огонь, все дела, или что ты там мне когда-то затирал?

— Где ключи от моей квартиры, помнишь? — проигнорировал укол Санька. — Поезжай туда. Деньги на такси есть?

— Да.

Шаги зазвучали снова — Санька ушел еще дальше. Ребенок, понял Дэн со странной горечью, тот пацан из мастерской. Обидчивый и ревнивый.

— Ты в порядке? — почти шепотом спросил Санька. — Может быть, мне приехать...

— В полном порядке, — перебил его Дэн. — Развлекайся спокойно.

Он дал отбой, обернулся, тусклый свет за большими стеклами холла не манил, а отталкивал. Дэн передернул плечами и вышел под дождь. Оранжевые блики фонарей в лужах дрожали и рассыпались под подошвами кроссовок. Мелкая изморось оседала на лбу и щеках, запутывалась в волосах, сыпалась за шиворот. Ночные клумбы чернели пустыми земляными глазницами. Ветви деревьев по бокам центральной аллеи сплетали длинные цепкие пальцы.

Дэн подумал: славно, что он так и не научился писать детских книжек. Сказки все были написаны до него.

Больше всего в отображении теряла кожа. Ни масло, ни акварель, ни сангина и близко не передавали ее велюровой матовости и чистоты — как Санька ни бился. Такой кожи, как у Гошки, он не помнил ни у кого, даже у девчонок-натурщиц. Ровная по цвету, гладкая, что редко встречается у парней, бархатистая на ощупь — подарок в любви и проклятие в работе, она не ложилась ни на бумагу, ни на холст. Может быть, дело было в том, что к другим натурщикам Санька столько — и так — не прикасался. Гошку же можно было трогать, двигать, как хочешь, — он был пластичен, как кошка, и в любой позе органичен и естествен — гладить, целовать: и походя, смазанно, словно ненароком, и долго, обстоятельно, влажно, с мучительным отрывом — изменив себе однажды, Санька уже не держался так строго прежней своей аскезы, но до завершения работы забываться и терять контроль окончательно себе не позволял. Он поймал нужный свет — предзакатное солнце — и в густом рыжем мареве мастерской плавился и вяз, но стоически продолжал работать. Память пальцев, сохранившееся на губах Гошкино тепло, его запах и солоновато-терпкий вкус во рту добавляли то, чего не мог дать взгляд — то, что взгляду было недоступно, но воплотить этот многомерный, бесконечно ускользающий образ в рисунке было совершенно невозможно.

Это убивало.

Надо было уходить от натуры, бросать конкретику, перестать шлифовать детали, надо было избавляться, наконец от физики, от мешающего ньютонова притяжения — и взлетать. И тогда бы все получилось.

Санька был в шаге от полета. Все последние дни он чувствовал, что стоит у знакомой бездонной пропасти, и обмирал от близости. Метр-другой — и ступнями можно будет ощупать ее край. Останется только разбежаться, оттолкнуться посильнее и вылететь вперед, раскинув руки, а там — и подхватит, и вздернет, и понесет. Давнишнее, полузабытое и сладкое чувство. От него внутри все натягивалось струной и вибрировало от нетерпения. Предвкушение счастья как ожидание праздника, которое всегда ярче него самого, и потому Санька оттягивал момент.

А еще он не мог взлететь: был накрепко привязан. Был влюблен. Гошкины черты, линии, пропорции — простые до совершенства и безупречные в каждой мелочи — ложились под карандаш и кисть, повторять их раз за разом доставляло особое удовольствие, и Санька не мог себе в нем отказать.

— Ты идеальный, знаешь? — шептал он Гошке. — Таких не бывает.

Гошка кривил губы в скептической улыбке и качал головой — не верил. Но глаза его при этом вспыхивали счастьем, этого было достаточно, чтобы Санька не оставлял попыток его переубедить. Гошка был на взводе почти все время сеанса, даже если Санька старался — а он очень старался — закончить побыстрее. Когда Санька подходил — не столько поправить что-то, сколько просто лишний раз прикоснуться к Гошке, тот спрашивал хрипло:

— Скоро?

— Еще чуть-чуть, — обещал Санька.

Более терпеливую модель представить было сложно. Это было жестоко, наверно, по отношению к ним обоим, но так гипнотически хорошо. Возбуждение Гошку неимоверно красило: румянец, искусанные губы, влажный взгляд — и в очередной раз преображало. На каждом новом холсте или листе бумаги он был не таким, как на предыдущем, словно Санька рисовал разных людей.

— Зачем тебе столько? — спросил его как-то Гошка.

— Столько чего?

— Ну... меня. Их же нельзя продать, — он кивнул на ширму, за которой хранились работы.

Санька вскинул брови.

— Я не собираюсь их продавать.

— Тогда зачем?

Саня подошел к нему и опустился рядом. Он никогда не думал, но, может быть, именно эта плещущаяся на дне Гошкиных глаз тревога и делала его красоту по-особенному, нервно, цепляющей.

— Сколько вообще можно рисовать одного человека? — спросил он, глядя на Саньку в упор. — И сколько ты будешь меня рисовать?

— Ты тысяча человек в одном, — серьезно сказал Санька. Гошку хотелось погладить по голове, обнять, успокоить его внутреннюю смуту. — Пока не нарисую всех.

— А что потом? — спросил Гошка минут пять спустя, когда Саня уже был погружен в работу: раздраженно соскребал неудачный мазок.

— Потом? — механически отозвался он. — Потом поедем ко мне. Закажем пиццу или купим что-нибудь по пути. Потерпи чуть-чуть. Я почти закончил.

Он поймал на себе странный острый взгляд Гошки и поднял голову.

— Или что? У тебя другие планы?

Гошка закатил глаза и тяжело вздохнул.

— Нет у меня никаких других планов.

Санька вспомнил об этом вопросе ночью — недели через две — и тогда же осознал его смысл.

Он проснулся с ощущением неясного беспокойства: то ли кошмар, не оставшийся в памяти, то ли плохая неделя — крупная работа под заказ встала окончательно. Рука затекла, Санька поморщился и аккуратно потянулся.

— За деньги я обычно делаю другое, но это неважно. У меня есть свои покупатели, — объяснял он Гоше. — Иногда они берут разные работы. Но те, что с тобой, я не продам.

Проблема была не в самом заказе, он был не из самых плохих, а главное — гарантированно денежных, а в том, что одновременно вкладываться в то, что делать хотелось, и в то, что делать было нужно, не получалось. В шаге от вожделенного полета рутина, которая кормила его все это время, казалась откатом, добровольным отказом от мечты. Но и мечтами сыт не будешь. Возникала неприятная дилемма.

Санька зевнул, но засыпать вновь не тянуло.

Лампа у кровати была включена — они отрубились почти сразу после секса, Санька как-то умудрился заснуть на спине, чего с ним никогда не случалось, и не помнил даже, как вернулся из душа. Гошка лежал рядом, закинув согнутую ногу на его бедро, и горячо дышал ему в шею.

Он сдвинулся к краю постели и посмотрел на Гошку сбоку. Гошка был красив, как обычно, Санька страшно любил его профиль, — и снова красив иначе: не так, как в прошлый раз, не так, как день или даже час назад. И в этом не было ничего удивительного. И все же что-то смутило Саньку. Что-то не в Гошке — в нем самом. Он прислушался к себе и опять посмотрел на Гошку, прислушался к его мерному дыханию и, подтянув одеяло, укрыл его до пояса. Было хорошо.

Он видел Гошку спящим не раз — и рисовал спящим неоднократно. Сейчас перед ним был еще один человек — из тысячи, живущих в Гошке, а под рукой не нашлось бы даже самого завалящего тетрадного листка. Гошка попрятал все, что смог обнаружить, в попытке внедрить правило: никакой работы за порогом квартиры. Санька улыбнулся: как анекдотическому мужу ему вскоре придется делать заначки в виде альбомных листов под книжными рядами или кохиноровских карандашей между половиц.

Смутная ночная тревога тихо сменилась умиротворением. Было хорошо — и все. Буднично и беспричинно.

Он наклонился и коснулся губами Гошкиных волос. Они были влажными — значит, после того как Саня отрубился, Гошка тоже сползал в душ. Во сне тот пошевелил губами, что-то беззвучное произнес. Санька попытался прислушаться, но ничего не разобрал. Он усмехнулся сам себе — и вдруг понял, что было не так.

Впервые за — Санька задумался и не смог подсчитать — за какой-то очень долгий срок в пальцах не появлялось знакомого зуда. Он не цепенел, задыхаясь от немого восторга. Не шарил слепо по прикроватной тумбе в лихорадочных поисках орудий труда.

И дело было не в том, что Гошка изничтожил всю бумагу и краски в пределах досягаемости, а в том, что Саньке и не хотелось сейчас рисовать. Не хотелось осторожно выпутываться из сонных объятий. Не хотелось метаться по квартире на цыпочках, чтобы не разбудить, разыскивая хоть огрызок карандаша, возвращаться, дрожа от страха потерять, упустить что-то до ужаса важное — мимолетное выражение, случайную позу, поворот головы.

Ничего этого не было. Саньке хотелось лежать, не двигаясь, ощущая дыхание Гошкино на своей коже, жар его привалившегося к Санькиному боку тела. Хотелось перекинуть руку и просунуть Гошке под затылок, прижаться ближе, уложить тяжелую Гошкину голову себе на плечо поудобнее, закрыть глаза и плыть, качаясь в сахарной полудреме, как в сиропе.

Неожиданно он ясно вспомнил Гошкин вопрос, и это снова выдернуло его из равновесия. Что потом?

Он не смог бы дать Гошке ответа, даже если бы понял его тогда. И не смог бы дать ему ответа сейчас.

Он не знал.

Гошка вернул ему то, что он считал безвозвратно утраченным, Гошка его вдохновлял, работать с ним Санька собирался еще очень долго, даже если этой ночью куда-то делось желание его рисовать. Санька представил, что будет, если Гошка оставаться с ним не захочет — и суеверно отмахнулся от этой мысли. Взлет был близко, чутье не могло подвести, и пока этого не случилось, Гошку из своей жизни отпускать Санька был не намерен.

Но что потом?

Он тряхнул головой. Для просветления мозгов ему всегда помогал Дэн, и на секунду Санька почти готов был потянуться к брошенному на полу в кармане джинсов телефону, но вовремя одумался. Будить Дэна ради глупых сомнений сейчас не стоило, особенно после того, как сам Санька в таком же ночном замуте оказался Дэну малополезен.

Санька, конечно же, приехал на следующее утро к себе на квартиру узнать, все ли в порядке, но Дэна уже не было. О его присутствии свидетельствовала только невымытая кружка в мойке и влажное полотенце на змеевике. По телефону Дэн весело отрапортовал, что все в порядке, и попытки Саньки что-то подробнее выяснить пресек, сославшись на срочную работу.

— Ах, да, — спохватился он в конце короткого разговора, общий тон которого Саньке показался каким-то подозрительно бодрым. — Я случайно увез твой ключ. Будет время, закину тебе в ящик.

— Это был твой ключ, — напомнил Санька.

Стоит сделать еще один, подумалось ему теперь. Почему-то эта мысль одновременно и обрадовала его, и испугала. Гошка был далеко не первым, кто оставался у него на ночь — и не на одну, но только у Дэна был свой ключ от его квартиры, потребности впускать без ведома кого-то еще у Саньки никогда не возникало.

Он покосился на Гошку. Кто они друг другу? И что знают друг о друге вне мастерской?

Санька усмехнулся. Хорошие вопросы. И что потом?

Гошка зашевелился, толкнул его коленом, попытавшись перевернуться, и приоткрыл глаза.

— Сколько времени? — сипло спросил он и тут же притерся щекой к подушке.

— Рано еще. Вернее, поздно. Спи.

Гошка и без совета уже ровно сопел и, скорее всего, не слышал. Но Санька почему-то продолжил.

— Наши сессию сейчас сдают... У тебя-то в универе как?

— Отстреляюсь на той неделе, — сонно пробормотал Гошка. — Если геодинамику автоматом поставят.

Спустя минуту он повернул голову и мутно посмотрел на Саньку.

— Я же тебе рассказывал.

— Сорян, забыл, — соврал Санька. Он и не помнил. Толком Гошку он никогда и не слушал.

Геодинамика, повторил он про себя. Охренеть. Какую-то геодинамику, о которой Санька и понятия не имел, Гошке ставят автоматом.

— Значит, в геодинамике ты бог? — хмыкнул он.

Гошка приподнялся на локте и взглянул на Саньку уже более осмысленно, но с подозрением.

— Ну типа того. Я курсовик по ней писал, должны засчитать. А что?

— На "пять" защитил? — зачем-то уточнил Санька.

Гошка сел по-турецки на кровати и нахмурился. Его коленка неудобно уперлась Саньке под ребра.

— Ну на "пять". А что?

— Да ничего, — рассмеялся Санька, и Гошка следом улыбнулся. — Значит, к следующей пятнице ты вольная птица?

— Да. А что? — в очередной раз, как попугай, повторил Гошка.

— У меня отпуск начнется. Слушай, — идея пришла Саньке в голову за долю секунды, и, наверно, ее стоило сначала хорошенько обдумать, а потом высказывать, но язык понесся впереди, и Санька был этому рад. Сегодня ему категорически не хотелось ничего хорошенько обдумывать. — А может, нам махнуть куда-нибудь? Хоть на пару недель?

Глаза Гошки медленно округлились.

— Ты серьезно?

— Абсолютно, — кивнул Санька.

— А куда? — растерянно спросил Гошка.

— Не знаю... На море? Куда-нибудь на наш юг? Анапа, Геленджик? Загранник у меня просрочен, новый делать долго. Да и денег предложить тебе что-то шикарное нет, — пожал он плечами. — Но хотя бы отдохнем, искупаемся.

Гошка осторожно вытянулся рядом с ним, его хитрый прищур Санька успел поймать.

— Никаких красок.

Санька рассмеялся. Торг начинать с задранной ставки Гошка умел.

— Только пейзажи, обещаю. Вдруг меня ждет успех Айвазовского?

Дэн позвонил в воскресенье вечером, когда Санька спешно паковал вещи: мольберт, краски, кисти...

— Я могу завезти ключи, ты там как... — запнулся он, подбирая слово, — свободен сейчас?

— Это хорошо, что ключ у тебя, — сказал Санька. — Пусть остается. Я уеду ненадолго, может, заскочишь как-нибудь полить цветы?

Цветы остались после матери, и он о них суеверно заботился: две диффенбахии, хлорофитумы, дружная семейка — довольно живучие существа, но маленькая капризная пальма — за нее Санька всерьез опасался. Две недели не срок, но все же.

— Куда ты?

— В Новороссийск, — наугад назвал город Санька. — Решил отдохнуть.

Они давно друг другу ничего не были должны, партнеры были и у Дэна, и у Саньки, и оба они были в курсе личной жизни друг друга. Но отчего-то именно о Гошке говорить Дэну не хотелось, интуитивно Санька чувствовал, что именно упоминание Гошки чем-то Дэна коробит. Спрашивать, в чем дело, не имело смысла, поэтому о том, что едет не один, Санька предпочел умолчать.

— Круто, — с мажорным подъемом произнес Дэн. — На сколько дней сваливаете?

То, что Дэн все понял сразу и без слов, кольнуло сердце тонкой иголкой ностальгии. Саньке внезапно остро захотелось увидеть его, сказать, что скучает. Что иногда просыпается, чувствуя его запах на постельном белье. Что временами слышит его голос на улице и оглядывается, ища взглядом, а пару раз даже обознался, догнав "его" в толпе.

— Недели на две, точно пока не знаю, — сказал он.

— Здорово! Желаю оторваться по полной!

— Когда я вернусь, обязательно увидимся.

— Конечно. Когда вернешься — обязательно, — пообещал Дэн.

Он сбросил связь первым, и Санька еще минуты две тупо пялился в надпись "вызов завершен" с его именем, прежде чем убрал телефон в карман.

Его не уволили.

Дэн ждал, наверно, неделю. Гадал, как это будет: вызовут ли на ковер, отчитают при всех или поставят перед фактом, молча положив бумагу на стол. Но ничего похожего не происходило. В тупом ожидании он механически доделал статью, сдал. Ее приняли как должное, спокойно, без лишних придирок и переделок поставили в печать.

Никто ничего ему не говорил. Никто не напоминал ни о чем. Как будто ничего не случилось. Как будто не они дружной стаей граяли три дня в сети и реале — за его спиной, смеясь и злорадствуя.

В жизни публичной — лицом к лицу — все было как всегда. Ему привычно кивали, улыбались, подавали руку, хлопали по плечу. Как в любой другой день: привет, здорово, как дела, тебя тут искали, зайди в бухгалтерию – ни вопросов, ни холода во взгляде, ни смущения, ни искры вины или сочувствия. Дэн отворачивался поначалу, прятался в кабинете, за монитором ноута, стараясь избегать нежеланных контактов.

Кто-то из них мог и не знать, уговаривал он себя, не все участвовали в марафоне веселья – хотя видеть отчего-то было противно и их тоже – но вели себя по-прежнему и те, чьи слова до сих пор застили Дэну глаза и комом стояли в горле. Сталкиваясь с кем-то из них, он каменел и съеживался изнутри.

И все же на второй или третий день сломался: стал малодушно кивать в ответ и жать руки.

Он тоже ничего ни у кого не спрашивал – это казалось еще более унизительным. Меньше всего хотелось оказаться героем анекдота: ты что, обиделся, что ли? Однако тошно было невыносимо.

Первое время он все еще надеялся что-то услышать, что-то понять – как ему быть теперь, что думать, чувствовать, как дальше себя вести. Но все шло обычным чередом. Даже Римма, коршуном бросавшаяся защищать его в интернет-баталиях, в жизни была мягка и добродушна со всеми, и только Дэну улыбалась чуть-чуть виновато.

Чуть дольше он ждал чего-то от себя – что отболит, что попустит, что он отойдет, и все на самом деле станет как прежде. Но и этого не происходило. Болело, и не отпускало, и мешало продолжать нормально жить. Дэн чувствовал себя чужаком-иноземцем, которого забыли посвятить в важные местные обряды и традиции, не дали подписать какой-то тайный кодекс поведения, согласно которому все эти люди вокруг знали, что считается правильным и похвальным, а он – нет.

Дэн не мог никого из них видеть – даже Римму, мерзко было слышать голоса, вникать в слова и мысли, читать тексты. С трудом, стиснув зубы, он сносил планерки, если не мог сбежать под благовидным предлогом – или без него. Зеркало его реальности посеклось мелкой сетью трещин, и Дэн не мог собрать из осколочных отражений цельную картину.

...В «Лоцмане» он сидел один, в темном углу, спиной ко входу – меньше было шансов напороться взглядом на кого-то из знакомых и спровоцировать подсесть "из вежливости". Хотя теперь к нему редко подходили, кожей чувствуя его нежелание общаться. Когда сзади резко громыхнул сначала один сдвинутый стул, затем второй, потом проскрежетал железными ножками по полу тяжелый стол, Дэн даже не обернулся, хотя мог бы и догадаться не глядя. Другого человека, способного издавать столько грохота в одиночку, он не знал.

Илья Тоцкий — между собой большинство называло его Гульбашом, по нику в соцсетях и блогах, — нарисовался за плечом здоровенной тенью, молча обогнул стол – на удивление, даже не задев Дэна – и без разрешения опустился напротив.

– В зале больше нет мест? – спросил Дэн, не отрываясь от тарелки. – Или я похож на того, кому необходима компания? Тем более, в лице тебя?

Проигнорировав вопросы, Тоцкий расположился поудобнее, небрежно открыл и пролистал меню. Ни приветствия, ни рукопожатия от Дэна не потребовалось — уже за одно это он неожиданно испытал подобие благодарности.

Испарилось оно правда так же быстро, как и возникло.

— Стошку Бакарди Блэк и свиную рульку на тот же счет.

Дэн поднял глаза: Гульбаш кивнул в его сторону и подмигнул миловидной официантке с блокнотом и ручкой.

— Нахуй в другом месте, — сказал Дэн.

Девчонка прыснула, Гульбаш по-цыгански сверкнул белоснежными зубами — не столько ей в ответ, сколько собственной тупой шутке. Дэн покривился про себя: игнорировать Тоцкого отлично получалось в сети, в жизни же Дэн периодически велся на его дешевый развод.

— Свали, а? — попросил он, когда официанточка отошла.

Шансы, что Гульбаш его послушается, стремились к нулю, но подчеркнуто сниматься с места и переходить с чашками-тарелками за другой стол было бы истерично и очень по-гейски. Возможно, чего-то такого Тоцкий и добивался, потому что просьбе Дэна не внял. Дождавшись заказа, он махнул рома и по-плебейски закусил долькой лимона. Хорошо хоть, не занюхал рукавом, съязвил про себя Дэн.

Они поморщились одновременно. Гульбаш — от кислого, а Дэн — потому что теперь ему оставалось лишь побыстрее допить кофе и идти обратно в редакцию, а ведь он только минут двадцать как сбежал от всех в надежде на передышку. Мысль о скором возвращении не грела.

— Обиделся? — Гульбаш отправил в рот кусок свинины.

Дэн закатил глаза.

— На тебя, что ли?

— На меня-то за что? — удивился тот. — Я каким был, таким и остался. На кодлу свою.

— Кодлу... — презрительно повторил Дэн. — Что за зэковский жаргон.

В устах Гульбаша слово звучало как-то по-особенному омерзительно и вызывало острое неприятие.

Отвечать на вопрос он не стал, что Гульбаш и отметил, удовлетворенно кивнув собственным выводам. Текстовик из него был так себе, а вот интервьюер мог бы выйти неплохой, отстраненно подумал Дэн. Он смутно припомнил, что где-то у себя в молдавской глуши Гульбаш работал на тв. Чужие слабости, уязвимые места, трактовки озвученного и интерпретация умолчаний — все это могло стать его коньком: подсекать, ловить на слове и выуживать на свет недосказанное Тоцкий умел. Нашел бы себя и здесь, если бы пряная специфика в нем не била через край — он выпирал из самого широкоформатного экрана, а любого собеседника затмевал одним только внешним видом: двухметровым ростом, отвязной широтой жестов, косой саженью в плечах, колоритным южным акцентом и всем своим белозубо-смуглым экстерьером. Цыганча, как-то нетолерантно припечатал его Альбертыч после очередной его громкой выходки, но припечатал со странной симпатией, которой обычно никого из чужого лагеря не удостаивал.

Гульбаша знали все, его сложно было не заметить, его по-своему ценили: там, где ему не хватало профессионализма, он брал харизмой — и прокатывало. В их общей, не такой уж и многочисленной среде он считался явлением, пусть и незаслуженно. Кого-то притягивало его сомнительное обаяние, кто-то отмечал свежесть его взгляда, большинству Гульбаш еще не успел опостылеть, как некоторые другие знаковые персоны. Но кого-то он и бесил — как еще недавно самого Дэна.

Сейчас Дэн не ощущал ничего, кроме приступа изжоги. Он отодвинул чашку с кофе и приготовился встать из-за стола, но Тоцкий его остановил:

— Не торопись. Я же не окатиться твоим великосветским презрением подсел. У меня к тебе предложение. Деловое, — ехидно прибавил он.

— Нет, — без паузы ответил Дэн.

— Даже не выслушаешь?

Дэн покачал головой.

— Окей, тогда не смею задерживать, — Гульбаш откинулся к спинке стула и в упор посмотрел на Дэна. — Вижу-вижу, как ты горишь нетерпением вернуться в свой теплый и уютный коллектив единомышленников.

Еще месяц назад Дэн бы взвился и сказал что-нибудь едкое, но сегодня только еле заметно покривил губы.

— Ты всерьез считаешь, что первое же возникшее разногласие заставит меня сменить...— он сглотнул волну желчи, подкатившей к горлу.

— Ориентацию? — подсказал Гульбаш.

— Взгляды, — не обращая на него внимания, закончил Дэн. — И швырнет в противоположный лагерь из-за личных обид?

— Значит, обида все-таки есть. Уже хорошо, — сказал Гульбаш. — Я уже стал опасаться, что ты из тех, кому ссы в глаза... Ты всерьез считаешь, что я предложил бы тебе менять взгляды? Или лагерь?

— А что еще такие, как ты, могут предложить?

Гульбаш пожал плечами.

— Ну, сменить компанию я бы тебе, конечно, настоятельно рекомендовал.

— На вашу, — полуутвердительно предположил Дэн. — Что и требовалось доказать.

— На мою, если быть конкретным.

В одном расчеты Тоцкого были верны, видеть никого из уютного круга единомышленников не хотелось. Даже бессмысленные препирательства с Гульбашом Дэна сейчас устраивали больше возвращения в редакцию.

— Даже после того, что случилось, любого из тех, с кем я работаю, я уважаю больше, чем всех вас вместе взятых, — сказал он из детского глупого противоречия.

Ему показалось, что в глазах Тоцкого мелькнула искра то ли жалости, то ли обиды. На колкость тот не ответил, закинул в рот остатки рульки и принялся молча жевать. Сегодня он был на удивление покладист. Обычно их разговоры заканчивались быстрее.

— Я имел в виду себя лично, — угрюмо буркнул Гульбаш. — У меня тут намечается проект. О нем я и собирался с тобой поговорить.

Докатились, внутренне усмехнулся Дэн: Гульбаш предлагает ему участвовать в своем проекте. Жжение в желудке нарастало, а спасительный "Гастал" остался лежать в ящике стола, Дэн потер живот через свитер, но облегчения это не принесло.

— Телевизионный? — зачем-то спросил он.

Гульбаш проглотил толком не прожеванный кусок, с грохотом подтянул стул ближе и нагнулся вперед, опираясь на стол. Локти его повисли в воздухе за краями узкой столешницы.

— Да. У тебя же есть опыт. У меня тоже. Если срастется, пойдет на ТВ-М вместо прежнего "Политикума", в то же время. Им нужны свежие лица.

— А Соколовского убрали? — удивился Дэн.

— Ты где был, мальчик? Два месяца как перебрался на "пятый", еще в марте, — фыркнул Тоцкий. — Проект парный. Рабочее название — "Полюса". Не мое, — поспешно прибавил он, хотя Дэн только плечом дернул. — Идея такая: берем общую тему, проблему там или событие и освещаем — но по отдельности, каждый по-своему, как видит со своей колокольни. У каждого свой оператор, свой угол зрения, свои комментарии, эксперты, если нужно. Один выпуск — одна тема. В ближайшее время надо слепить пилот...

Дэн отодвинулся и выразительно посмотрел на него.

— И на ТВ-М тебе дали на это добро?

— А что не так? — не понял Тоцкий.

— Их целевая аудитория, — утомленно пояснил Дэн. — Она будет давиться половиной передачи ради чего? Когда есть цельнометаллические удовлетворители на других каналах. Или они решили окончательно пустить на дно свои рейтинги?

— Давиться твоей половиной? — уточнил Гульбаш.

— Ну судя по тому, что разговариваешь со мной ты, а не руководство канала, вряд ли непременно моей. Меня они не хотят, так?

Тоцкий отвел глаза и досадливо покусал губу.

— И кого они ставят тебе в пару? — спросил Дэн.

— Лёвчика. Но это не важно. Я с ним работать не стану.

— Кто тебя спросит? Муравьиный Лев, значит, — усмехнулся Дэн. — Это многое объясняет.

— Что именно?

— Концепт. Не твой, с твоим все понятно — канала, — терпеливо добавил он, пресекая попытки Тоцкого что-то вставить. — Им нужно маргинальное чучело. Резиновая кукла для битья. Оттенять тебя. На его фоне даже ты будешь сиять здравомыслием и адекватом.

Стало скучно до тошноты. Изжога подступала к самому горлу, разъедала гортань. Дэн всерьез подумал о том, чтобы попросить на кухне ложку соды с водой.

— Это мой концепт изначально, — все равно уперто тряхнул головой Гульбаш. — Проект задумывался как... совсем другой. Я не дам его превратить в фарс. И не собираюсь работать с теми, кто меня не устраивает. Если ты согласен, мне есть, на кого там надавить.

При всех своих провинциальных хитрости и напоре Гульбаш порой был наивен до простоты.

— Причем здесь ты, твои задумки и желания?.. — начал Дэн и тут же оборвал сам себя. Объяснять что-то не было никакого смысла. — Я не согласен, вот в чем дело, — сказал он и для верности повторил, покачав головой: — Не согласен.

— Илюха! — на разные голоса вдруг закричали от входа.

Скулы у Дэна свело, на языке горчило.

Тоцкий вспыхнул белозубой улыбкой и пригласительно махнул рукой. Он был непрошибаем и неисправим.

Дэн нехотя обернулся и посмотрел на входящих. Выражение лица шедшего впереди Коровина мгновенно изменилось, стало кислым. На половине шага он замялся и притормозил.

— Располагайтесь. Я уже ухожу, — сказал Дэн в никуда.

...Уже вечером, когда он оказался дома, с незнакомого номера пришло сообщение: "Твое решение окончательно?" Свой номер телефона он Тоцкому не давал.

После удаления на экране высветилась короткая смс-ка Альбины. "Отец в больнице", — снова полоснуло острой бритвой по сердцу. "Это ты виноват", — отчетливо проступало сквозь другие буквы.

"Нужна моя помощь?" — отправил он еще вчера, но вопрос остался без ответа. Звонить матери и переспрашивать он не стал.

Было страшно.

Что ему полагалось делать? Дежурно справиться о состоянии и изобразить глубокую обеспокоенность? Приползти в больницу с повинной, посыпая голову пеплом, и слезно обещать исправление у одра больного? Явиться без раскаяния со жлобскими апельсинами — чтобы свести в могилу?

Дэн развернул к себе экран ноута и отхлебнул кофе.

После мусорного шторма с той злосчастной статьей во всех аккаунтах повисла ледяная тишина. Все и всем приедается в этом мире, и Дэн тоже приелся. Даже травить его всем опротивело, перестало быть забавным.

Одно лишь окошко мессенджера мигало запросом на добавление. Дэн не удивился, увидев ник. Просто от скуки, чтобы хоть как-то заглушить бесконечную, гулкую пустоту комнаты, он щелкнул по кнопке, и список контактов пополнился на один.

Гульбаш был в сети.

"Концепт изначально был задуман под меня?" — поколебавшись, вбил Дэн.

"Да", — пришло почти сразу.

"Почему я?"

"Говорят, сосешь хорошо. Подумал, вдруг и мне обломится".

Дэн тупо пробежал строчку глазами, запрокинул голову, коснувшись затылком спинки стула, слегка оттолкнулся и откатился с ним назад. Мессенджер пиликал еще несколько раз с перерывом в минуту-две, но Дэн больше туда не смотрел.

Ядовитая тоска, как изжога, поднималась из желудка и отравляла его изнутри. Непреодолимо клонило в сон: холодный, неглубокий, с мутными липкими кошмарами — Дэн знал и потому малодушно оттягивал его наступление. Кроме того, идти в душ и чистить зубы было лень.

Прежде чем монитор погас, и крышка ноутбука была захлопнута, Дэн все же успел прочитать:

"мой аккаунт взломан, это писал не я"

"потому что ты охуенный — это правильный ответ?"

"ок, это была тупая шутка"

"обиделся?"

"извини"

Глупый клоун, равнодушно подумал он. На секунду нестерпимо захотелось позвонить Саньке, но эту дурацкую идею он в корне задавил.

Было поздно. Телефон молчал.

Дэн повернул ключ до знакомого щелчка и потянул ручку на себя. Занятый своими мыслями, он не сразу понял, что не так, и только когда в проеме коридорной арки показался темный силуэт, вздрогнул и задним умом вспомнил: вторая, внутренняя, дверь была не заперта. Склонный к педантизму Санька никогда не оставлял ее открытой.

Дэн никогда не обладал хорошей зрительной памятью — парня он узнал не сразу. Да и сияющей радости на лице мальчишки в прошлый раз не наблюдалось. При виде Дэна счастливая улыбка сначала стала растерянной, а потом медленно сползла, сменившись разочарованным недоумением.

Дэн чертыхнулся про себя.

— Напугал? Извини.

Пацан отрицательно помотал головой — обескураженно, но без тревоги, страха в глазах не было: Дэна он, видимо, вспомнил, хотя и ожидал увидеть явно не его. Значило ли это, что Санька мог вернуться домой в ближайшее время? Что произошло, и почему они не уехали вместе? Дэн сам был озадачен.

— Я не думал, что кто-то дома. Саня сказал, что уедет, попросил поливать цветы.

Сообщать о том, что приехал сюда не ради цветов, Дэн не стал.

— Пришлось отложить на неделю, — пояснил парень. Дэн попытался вспомнить его имя, но не смог: слишком простое, оно не зацепилось в памяти. — В Академии внеплановая экспозиция в рамках юбилея, Саня там и организатор, и участник.

— А, вот как... — кивнул Дэн.

Надо было уходить. То, для чего он пришел сюда, отменялось — может, и к лучшему.

— Ладно, я пойду. Раз уж цветы во мне не нуждаются.

— Я Егор, — одновременно с ним произнес пацан, как будто уловил его замешательство с именем, и тут же стушевался. Протянутая рука на мгновение неловко повисла в воздухе.

— Денис, — исправил ситуацию Дэн. Ладонь у Егора оказалась сухой и теплой, а рукопожатие — крепким. — Мы уже знакомились.

— Да, но это давно было. Я подумал, вдруг вы забыли.

Дэн усмехнулся про себя. Разница в возрасте лучше всего заметна по восприятию понятия "давно".

— И вроде бы даже на "ты" успели перейти, — напомнил он. — Саня...

Дэн замолчал, передумав вдаваться в подробности той встречи, но Егор понял его по-своему.

— Его не будет до позднего вечера. Сегодня открытие выставки. Праздник, фуршет и все такое... Может, зайдешь? — неожиданно спросил он со странной интонацией. — Ненадолго... Я поставлю кофе. Есть коньяк, виски.

С удивлением Дэн понял, что это скорее просьба, чем предложение из вежливости. Ему вдруг вспомнилось счастье, которым лучились глаза Егора, когда тот вышел на звук открывшейся двери. Ребенок, в очередной раз подумал Дэн. На вид Егору было около двадцати, но по ощущению — меньше. Наверно, Дэн не был таким и в шестнадцать.

А жаль.

Больше всего ему хотелось уйти отсюда прямо сейчас, не теряя ни минуты, но Егор смотрел на него с такой выжидательно-хмурой надеждой, что Дэн с напускной легкостью пожал плечами.

— Если не помешаю, то почему нет?

Он сразу согласился на виски — Санькиному вкусу он доверял, не ошибся и на этот раз, — но разговор не клеился даже после нескольких глотков. Тему своей профессии Дэн быстро замял односложными ответами и пресек расспросы — от разговоров о работе было тошно. Интересоваться учебой Егора сам не стал — в его исполнении это бы прозвучало чем-то вроде: ну, малыш, кем хочешь стать, когда вырастешь?

Санькин призрак незримо стоял между ними, Егор пил виски и мрачнел — то ли от своих мыслей, то ли от присутствия Дэна рядом. Дэн тоже пожалел, что поддался минутной жалости: это было неудачное решение. Еще одно из длинной череды его больших и мелких ошибок.

Они замолчали минут на десять, Егор подливал виски в пустеющие стаканы, уровень жидкости в бутылке заметно просел. Кофе стыл в чашках. То, как ловко, по-хозяйски Егор орудовал на той же самой кухне, где когда-то готовил — и не только кофе — Дэн, то, как органичен Егор был в том месте, которое Дэн когда-то считал чуть ли не своим домом, ломало. Это была не ревность. Это было кое-что похуже.

— Я зря пришел, — сказал он. Егор моргнул и посмотрел на него.

Дэн зря остался.

Он никогда не отдавал себе отчета в этом до сегодняшнего дня, но Санькина квартира все же оставалась для него запасным аэродромом — пусть заброшенным и разбитым, но существующим где-то в далеких лесах. Подобием малой родины — оставленной давным-давно деревеньки с покосившейся от времени хатой: умом понимаешь, что возвращения нет, но где-то глубоко, на самом дне сознания, под спудом продолжает жить малодушная, трусливая мысль о такой возможности.

А сейчас все внезапно прояснилось, хрустнуло и встало на свои места. Аэродром больше не ждет его, заросший травой, с растрескавшимся в крошку бетоном — нет, он модернизирован до неузнаваемости, преобразован в аэропорт международного уровня, и кукурузник там больше не посадят: класс не тот. Осевшей избы с прохудившейся крышей больше нет — на ее месте выстроен новый дом: дизайнерский проект, красота и комфорт.

Только здесь, сегодня, увидев Егора в до боли знакомой обстановке, Дэн окончательно осознал: ему некуда больше бежать, даже если до одури захочется, даже если припрет, что хоть вой, — им больше не пахнет в этом месте, от него не осталось тут следов. Его некому встретить, остались лишь те, кто о нем забыл, и те, кто его присутствия не застал.

— Прости. Я просто не знаю, что сказать, — жалко улыбнулся Егор. — Не умею развлекать гостей.

— Ты ни при чем.

Все то время, что они пили, Дэн ловил на себе его взгляды — скользящие, но пытливые, пропитанные болезненным интересом. Теперь и Дэн на него взглянул — в открытую, прямо.

Егор сник и потупился.

Он был удивительно красивым, таким Дэн точно не был никогда. "Каждый следующий привлекательнее предыдущего" — Санькину формулу выбора натурщиков он вывел давно, но Егор был особенным. То, что он выпадал из ровного строя конфетных моделек, стало понятно еще в тот первый раз, когда Дэн заскочил в мастерскую, просто Дэну не хотелось в этом признаваться. То, как менялся Санька при взгляде на Егора, с какой лихорадочной дрожью в руках рисовал, как трепетно, листок к листку, складывал наброски… Дэн видел его таким прежде — но тогда они были вместе.

— Знаешь... Я вообще-то не цветы поливать сюда приехал, — неожиданно признался он. — Я хотел забрать одну вещь.

Егор поднял голову, взгляд его слегка помутнел от алкоголя.

— Санька не будет против, она моя и... дорога мне как память. Просто осталась здесь еще с того времени, когда... Ну ты понял.

Егор неловко кивнул.

— Хорошо.

Увидев, что Дэн не двигается с места, он уточнил:

— Мне уйти?

Дэн усмехнулся.

— Нет, не надо. Достаточно просто встать. Это должно быть внутри, — сказал он, указав на диван.

Папка на самом деле так и лежала в ящике под сиденьем, хоть что-то здесь не изменилось. Дэн распустил завязки и открыл ее на освобожденном от чашек и стаканов столе.

Бумага даже не пожелтела, линии остались четкими, краски почти не поблекли: карандаш, акварель, сангина — Дэн с удивлением ловил себя на том, что помнит каждый рисунок. Перед глазами оживали картинки — слайд-шоу из прошлого.

...Альбомный лист формата А4: сентябрь, они едут на дачу в электричке — мать отправила Дэна собрать оставшиеся с лета в парнике кабачки. Дэн смотрит в окно, длинноватые волосы от ветра растрепались и закрывают глаза, он жмурится. Санька поставил ногу для упора на скамью напротив, на его ступню в рваном кеде Дэн опустил руку, и Санькина голая щиколотка касалась его запястья. Спортивную сумку они забыли тогда на верхней полке, кабачки пришлось рассовать по пакетам, а самый маленький Санька пихнул за пазуху, под заправленную в штаны рубаху.

...Быстрый набросок в универе: Дэн защищает диплом. Он стоит за трибуной в конференц-зале, руки почему-то сложены на груди, рот открыт, какие-то мутные графики сзади. Этот рисунок он потом выпросил у Саньки показать дома ("только с возвратом"), мать и Алька поахали, а пришедший с работы отец приподнял бровь: "О, так ты там еще и пел".

...Темная акварель — в свете настольной лампы его профиль на фоне густо-синего окна, брови сдвинуты, четко очерчены раздраженно раздутые ноздри. Был жаркий май, по всему городу душно цвела сирень, а они собирались отметить Санькин первый крупный заказ. Дэн бросил дела, приехал раньше и ждал. Санька вернулся только около полуночи, пьяный, с варварски обломанными в сквере у дома ветками: "Я никогда не дарил тебе цветов". Дэн холодно отвернулся, бросив: "Выкинь эту гадость". На рисунке позади него, на подоконнике, размытыми сиреневыми пятнами обозначена сирень. Она отчаянно пахла всю ночь, пока они трахались — помирились через час, но из вредности Дэн так и не позволил Саньке поставить ветки в воду.

Он отложил листы, вздохнул сквозь сжатые зубы и оперся ладонями о хлипкий старый стол.

— Он тебя очень... любил, — сдавленно произнес за его спиной Егор.

Дэн молча отошел к мойке, открыв дверцу шкафа, достал вторую бутылку, сполоснул стакан и налил себе до середины.

Алкоголь обжег горло изнутри, расслабил мышцы, притупил колющую боль в груди.

— Не ревнуй, — сказал он, вернувшись к папке.

— Я и не ревную, — поспешно соврал Егор.

— Не ко мне, — пояснил Дэн и постучал пальцами по листам: — К этому. Любой дар ценен. Бери, что есть. Что могут дать. Поверь, это уже очень много. Может быть, большего не предложит тебе никто...

Он вдруг почувствовал, что теряет мысль — его прилично развезло.

— "Придет время — и хлебца напросишься", — неожиданно всплыло в голове.

Егор обошел стол и сел на стул напротив.

— Денис, у тебя...

— Все в порядке, — привычной фразой оборвал его Дэн. — Это какая-то цитата, не знаю, откуда выскочила. Я сейчас кое-что возьму и уйду.

Стараясь больше не всматриваться в рисунки, он быстро пролистал стопку и нашел тот, что искал. Один из самых ранних, рисунок лежал почти в самом низу. В том, что он найдется в папке, Дэн не сомневался. Он аккуратно выдернул листок из пачки и свернул в рулон, не позволяя Егору ничего разглядеть.

— Что мне сказать Сане? — спросил тот.

— Что хочешь, — пожал плечами Дэн. — Что видел... Что я, наверно, не смогу поливать цветы во время вашего отъезда, — усмехнувшись, прибавил он.

От виски на голодный желудок его вело.

— Может, вызвать такси? — предложил Егор. — Или, может, останешься, дождешься Саню? Уверен, он будет рад тебя увидеть.

Дэн помотал головой, ему не терпелось выбраться отсюда.

На улице он выдохнул — глубоко и долго, избавляясь от тяжелого плотного воздуха Санькиной квартиры и знакомого подъезда — и пошел к метро пешком. Хотелось проветриться, вечерний воздух был прохладным и свежим. Рулон под мышкой жег кожу сквозь рукав, под ложечкой свербило желание развернуть, чтоб в последний раз посмотреть.

Он сдержался и просто опустил сверток в урну у подъезда соседнего дома.

Сначала стало легче, Дэн ускорил шаг, от сердца отлегло, но длилось это недолго — спустя пять минут ломота за грудиной вспыхнула по новой. Его вырвало на газон, он едва успел скрыться за кустами.

Обратно к урне Дэн вернулся уже от самой станции. Верхушка рулона белела в сумерках, выступая над бетонным краем. Дэн вытащил и торопливо раскрутил его — шедшая навстречу бабулька покосилась с подозрением. Дэн едва не рассмеялся: с каким ужасом она отшатнулась бы, если б увидела, что на нем изображено. Он развернулся лицом к дорожке, пряча рисунок от посторонних взглядов.

...Это был не самый первый их раз, не самый яркий, не самый страстный, не из тех, что помнятся спустя годы — рядовой секс без особых изысков.

У Саньки было много рисунков Дэна ню, и этот — далеко не самый удачный. Никакой художественной ценности, по любимой Санькиной поговорке. Дэн никогда не жалел ни об одном своем портрете, они все остались в той диванной папке — да и хрен с ними, считал он.

И только этот набросок всегда хотелось забрать, Дэн сам не знал почему. Он развернул бумагу и посмотрел себе в глаза.

Это было странное зеркало: ни в одном другом Дэн ничего похожего не находил. Может быть, этим парнем с просящим взглядом и ждущей полуулыбкой он никогда и не был. Но Санька видел его таким, таким его знал — тогда, когда все еще было впереди, все еще только начиналось, когда все еще имело смысл и было хорошо. Может быть, Дэну хотелось свидетельства — что все это по-настоящему происходило с ним. Может быть, в этом наброске была надежда на повторение — в другом месте, в другое время. Картинка была недвусмысленной: ни повесить на стену, ни показать друзьям — сомнительное приобретение. Но ни до, ни после, ни на одном другом рисунке, ни на одном из сотен фото Дэн не видел себя настолько счастливым — наверно, дело было в этом.

Только забрав рисунок себе, Дэн почувствовал всем телом, каждой его клеткой: утраченное утрачено навсегда. Он больше не тот скованный мальчик в ожидании большой любви и широкой светлой дороги. Он где-то свернул — не там, где стоило — и назад пути нет. В одну и ту же реку — и все такое...

Дэн медленно сложил большой лист пополам и, сосчитав до трех, надорвал по сгибу. Потом сложил части и снова порвал. Потом еще и еще, пока рисунок не превратился в гору кусочков величиной не больше ладони. Они не помещались в ладонях: некоторые рассыпались на асфальте под ногами, другие — улетели на мокрую от росы газонную траву. Дэн подобрал все до единого и выбросил в урну.

Он расстегнул куртку, чтобы свободнее дышать. Каждый следующий шаг давался ему легче. Дэн подставлял лицо ветру и шел ближе к трассе — автомобильный выхлоп постепенно впитывался в ткань одежды и волосы. Чем дальше Дэн удалялся от сквера у Санькиного дома, тем слабее становился въевшийся в кожу и душу приторный запах сирени.