Умереть на Рю де ла Пэ

"1 января

Пепита была великолепна. По-крайней мере, по рассказу Никола. Я сижу дома третий день и поминаю деда. Нетрудно догадаться, что на похороны меня не позвали. Бог им судья - я и один на кладбище съезжу."
Самым сложным было преодолеть психологический рубеж. Первые дни Никола упорно стелил себе в салоне, а я не настаивал на совместных ночевках. Казалось бы - какая теперь разница. Оба больны, обоим все равно, по большому счету.
Где-то через неделю мне стало... одиноко. Да, на каждую привычку есть своя отвычка, но за что мы сами себя наказываем?
И я решительно собрал в кучу все его простыни-подушки-одеяла и выкинул их в бельевую. Пусть СПИД, но нашей любви никто не отменял. Если мы сейчас откажемся друг от друга - кто нам поможет? Если мы сейчас разойдемся с Никола - то что говорить об остальных наших друзьях? А выживать в одиночку намного тяжелее.
И я сломал его сопротивление. Сломал лаской, нежностью, смешными ночными глупостями. Уже много позже я узнал, что через это прошли все наши пары. Почти все. Кроме Жерома с Ченом. Их болезнь, наоборот, сблизила. Они еще крепче прилепились друг к другу, ища в любви новой, более прочной опоры, чем раньше.
Через какое-то время мы и свингом опять занялись. Наверное, для того, чтобы не ощущать себя выкинутыми из привычной жизни. Надо нам было за что-то зацепиться, оставить что-то, что позволяло нам чувствовать себя прежними - здоровыми. И еще надо было хранить все в тайне - как угодно, любым способом, но в тайне. Ибо кто пойдет в бар, хозяин которого болен? Кто пойдет в ресторан, хозяин которого болен? Кто купит в магазине, хозяин которого болен? А лечиться анонимно - это не анализ крови сдавать.
Потом пришло отчаяние. И первым не выдержал Генрих.

Генрих

Каждое утро я просыпался с одной и той же мыслью.
"Еще один день".
Еще один день из тех, что мне отпущены.
Если шел дождь, я говорил себе: "Генрих, посмотри в окно - тротуары напоминают реки, в них плывут мокрые разноцветные рыбы зонтов. Дельфинами снуют такси. Китами проплывают грузовички. Смотри, башня Эйфеля упирается в тучи - гигантский фаллос города, продолжающего жить своей жизнью. Я - крохотная капля в миллионах иных капель. Впереди еще много дней - и нельзя терять надежду".
Если светило солнце, я твердил себе до заката: "Генрих, cегодня прекрасный день. Грех впадать в уныние, когда бульвары заливает свет, когда даже химеры на Нотр-Дам де Пари улыбаются тебе. Такие дни - Господень подарок, надо ли омрачать его грустью?"
"Генрих, - говорил я себе, - в мире множество людей, испытывающих именно в эту минуту жесточайшую боль, оплакивающих потерю близких, умирающих в страшных мучениях. Ты счастливчик, Генрих. Ты молод, ты любим, и еще ничто для тебя не закончилось..."
Говорят, немцы сентиментальны. Наверное, так оно и есть. Я умилялся детям, счастливо облизывающим мороженое, их перепачканным мордашкам и сияющим глазами. Я готов был рыдать над бродячей собакой, cиротливо прижимающейся к мусорному баку в надежде на подаяние. Я додумывал по грустным лицам чужое горе,. по нечаянным улыбкам - чью-то радость.
Но каждую минуту я ощущал в себе разрушительную силу, незаметно, исподволь пожирающую меня. И тогда мне хотелось кричать - всем этим людям, спешащим по своим делам: "Cмотрите! Вы все! Я - молодой, сильный, образованный! Я умираю! Я обречен! Все ваши горести и радости - они ничто по сравнению с тем ужасом, который ждет меня впереди! Помогите мне! Кто-нибудь! Как-нибудь! Помогите мне!!!"
Мои друзья...Они были так спокойны, словно ничего не изменилось в их жизни. Они шутили, смеялись, занимались бизнесом. Они вели себя так, словно впереди у них была вечность. Словно не поселилось в них темное страшное НЕЧТО, высасывающее подобно вампиру силы и жизнь. Иногда мне хотелось сделать что-то, что вывело бы их из равновесия, заставило бы испугаться, сравняться со мной в скольжении в пропасть.
Mein Gott! Я не был истериком. Я всегда считал себя сильным, но безумие все сильнее овладевало мной. Я перестал спать по ночам, экономя отпущенное мне время. Я забивал свой день делами, стараясь не терять драгоценные минуты. В мой книжный шкаф вернулись Ницше и Шопенгауэр, Штейнер и Бэйли, Вуд и Кардэк. Все то, что я счел несколько лет назад ненужным и непригодным. Я зачитывался Лао Цзы, цитируя Дао по поводу и без повода и изумляя Чена.
При всем при этом я прекрасно осознавал, что истощаю свои силы сам - недосыпанием, джойнтами, виски. Что я своими руками помогаю своей болезни. Я ловил себя на том, что начинаю вслух разговаривать сам с собой, спорить с собой, смеяться над собственными словами. Как-то в зеркале я случайно заметил, что непроизвольно гримасничаю - дурацки, нелепо. Я не читал медицинских журналов, как остальные, - я зачитывался книгами о жизни после смерти. Меня затягивало в сумасшествие, и я сам ускорял это движение.
Я не помню, как это произошло. Мишель рассказал мне все только через неделю. Он позвонил в пять утра Жерому с Ченом, и они примчались в наш дом на рю де ла Федерасьон. Но первым приехал Жан-Жак Прюйетт, наш семейный врач.
Мишель сказал, что я разнес всю комнату. Да я и сам видел следы того погрома. Говорили, я метался в четырех стенах и кричал, что я не хочу умирать. Что не хочу жизни после смерти, не хочу реинкарнаций, не хочу ничего - только жить-жить-жить...Сейчас. Здесь. Всегда. Жить, любой ценой - жить...
Сейчас мне стыдно думать об этом. Им удалось повалить меня на пол - троим, а мсье Прюйетт сделал мне укол. Двойную дозу. Я уснул и проспал больше суток. А когда проснулся - рядом с кроватью сидел Чен и читал мне вслух Лао Цзы

"Достигаю предельной Пустотности,
усердно храню покой.
Сущности все уравниваются.
Так созерцаю их Возвращение.
Если каждая из множества сущностей
возвращается к своему Корню,
то движение вспять, к Корню,
именую Успокоением.
Таково
Возвращение к Предначертанному.
Возвращение к Предначертанному
именуется Постоянством.
Ведание Постоянства
именуется Просветленностью.
О Постоянстве не ведающий
занят суетным и несчастен.
Постоянство ведающий - Великодушен.
Великодушный - Правитель.
Правитель же - Государь.
Государь же - Небо.
Небо же - Дао.
Дао же - вечен,
не имеет плоти,
не близится к гибели."

И тогда я заплакал.