“Себастьян” - фильм о том, “из какого сора” (совокуплений, секс-работы, порно-эпизодов) растёт любовь, “не ведая стыда”. Как возникает гей-солидарность и тонкие эмоциональные связи у людей разных поколений. Он явно продолжает гуманистическую линию “Ночей Кабирии”. Чуть виноватая улыбка героя иногда кажется цитатой из Феллини..
- Попал! - говорит Нина, - Теперь, главное, двигайся, не останавливаясь.
Я смотрю на покрытый испариной Юрин лоб, на его всё такие же горящие красные щёки, на его полное, плохо управляемое тело, на толстые подошвы, грубые мозолистые пятки, окрасившиеся, видимо, от носков. Он смог, он всё же поднялся на эту ступень, и такой подвиг сродни выходу в открытый космос. Почему у меня, чёрт возьми, такое чувство, будто кто-то меня кольнул иголкой в бок?
- Тебя тут не заливает весной?
- Хе-хе! Пока ещё не смыло. Но я морально готов!
На полминуты я представляю себе: вот мы разводимся с женой, я перебираюсь к Богдану в его просторное поднебесье, и, выныривая по утрам из кровати, мы подходим к окну, и я рассказываю ему, какого цвета сейчас Волга, а он в ответ говорит мне, чем она пахнет, и гладит меня по щеке, по лбу своими чуткими прозревшими пальцами.
- Стадион-то хоть красивый получился? - он кивает на восток, туда, где несколько лет подряд громыхала стройка века.
- Красивый, - отвечаю я, смотря Богдану в лицо, в его солнечные очки, отражающие мир, и зачем-то улыбаюсь, как дурак.
Заключительная часть интервью московской хабалки
Как известно, первая часть Сонетов Шекспира (с 1 по 126) посвящена "белокурому, светлоокому" другу. По сути, это полноценная любовная лирика с признаниями в любви, ревностью, переживанием исключительности этих отношений, с эротикой и желанием обессмертить образ любимого. Как советская переводческая традиция в меру сил боролась с гомосексуальностью гения, - это отдельная тема. История измены авторскому замыслу, культурной несостоятельности и лицемерия.
Продолжение откровений московской хабалки
Это, пожалуй, первый раз, когда Володька со мной говорит. Обычно он даже не здоровается, а если и здоровается, то как-то мимоходом. Я смотрю на него лишь со стороны: как он садится на низкую скамейку, очевидно, заимствованную из какого-нибудь спортзала, снимает кроссовки, надевает ботинки, застёгивает куртку, берёт под мышку пакет с нотами и уходит. Обычно уроки у него - до меня, и я, садясь после него за то же самое пианино, чувствую кончиками пальцев: я хуже, слабее, до чёртиков боюсь аккордов и басовых ключей, и пальцы мои меня не слушаются.
- Тебе мама тоже гимнастёрку шьёт? - спрашиваю я Володьку, поражаясь собственной смелости.
- А то! - усмехается он. - Только и заставляет мерить, как будто я в армию ухожу…
