Райский сад

Они загорали на твердом песчаном пляже в самой маленькой из бухт, куда ездили только вдвоем, и Марита сказала:

— Она не поедет в Швейцарию.

— В Мадрид ей тоже не нужно ехать. Испания не самое подходящее место для расставания.

— У меня такое чувство, точно мы женаты всю жизнь и у нас постоянно какие‑то трудности. — Она откинула ему волосы со лба и поцеловала его. — Хочешь поплавать?

— Да. Давай прыгнем с высокого камня. С самого высокого.

— Ты прыгай, — сказала она. — Я поплыву, а ты прыгнешь через меня.

— Хорошо. Только не двигайся, когда я нырну.

— Посмотрим, как точно ты прыгаешь.

Глядя наверх, она видела, как он балансировал, стоя на высоком камне, потом коричневая фигура изогнулась на фоне голубого неба. Дэвид полетел к ней, и вода у нее за спиной поднялась фонтаном из глубины. Дэвид перевернулся в воде, вынырнул прямо перед нею и тряхнул головой.

— Я прыгнул слишком близко, — сказал он.

Они проплыли до входа в бухту и назад, вытерли друг друга насухо и оделись на берегу.

— Тебе правда понравилось, что я прыгнул так близко?

— Очень.

Он поцеловал ее. Кожа у нее была свежая и прохладная и пахла морем.

Кэтрин застала их в баре. Вид у нее был усталый, но держалась она спокойно и просто. За обедом она сказала:

— Я ездила в Ниццу, по дороге остановилась за Вильфранш посмотреть, как входит в порт крейсер, и немножко опоздала.

— Ты приехала почти вовремя, — сказала Марита.

— Но у меня было очень странное ощущение, — сказала Кэтрин. — Краски казались слишком яркими. Даже серые тона. Оливковые деревья просто сверкали на солнце.

— Так бывает при полуденном свете, — сказал Дэвид.

— Нет. Не думаю, — ответила она. — В этом было что‑то неприятное. Зато, когда я остановилась посмотреть на корабль, было очень красиво. Правда, он показался мне маленьким и совсем не воинственным.

— Пожалуйста, возьми мясо, — сказал Дэвид. — Ты ведь почти ничего не ела.

— Прости, — сказала она. — Очень вкусно. Я люблю tournedos35.

— Хочешь что‑нибудь вместо мяса?

— Нет. Я поем салат. Можно попросить бутылку «Перье‑Жуэ»?

— Конечно.

— Мне всегда нравилось это вино, — сказала она. — Мы пили его, когда были счастливы.

Позже, в комнате, Кэтрин сказала:

— Ты только, пожалуйста, не волнуйся, Дэвид. Но за последнее время мне стало хуже.

— Как хуже? — спросил Дэвид. Он погладил ее по голове.

— Не знаю. Сегодня утром мне вдруг почудилось, что я состарилась и даже время года изменилось. Потом краски стали неестественными. Я расстроилась и подумала, что нужно позаботиться о тебе.

— Ты и так обо всех чудесно заботишься.

— Нет, я должна, но я так устала, да и времени не было. Но я понимаю, это будет унизительно для тебя, если деньги кончатся и тебе придется одалживать, а я из‑за своей небрежности ничего не устроила и не оформила бумаги. И все из‑за моей несобранности. И потом я очень боюсь за твою собаку.

— Мою собаку?

— Да, ту, что осталась в рассказе, в Африке. Я пошла в твою комнату посмотреть, не нужно ли тебе чего‑нибудь, и прочла рассказ. Вы с Маритой говорили о чем‑то в соседней комнате. Но я не слушала. Ты оставил ключи в шортах, когда переодевался.

— Я написал только половину рассказа.

— Прекрасный рассказ, — сказала она. — Но мне страшно. Слон ведет себя так странно, и твой отец тоже. Он мне и раньше не нравился, зато собака мне нравится больше всех, конечно, не считая тебя, Дэвид, и я так боюсь за нее.

— Отличная была собака. Зря ты за нее боишься.

— Можно, я прочту, что с ней случилось сегодня?

— Конечно. Если хочешь. Но сейчас она в шамба, и можно о ней не беспокоиться.

— Раз она в безопасности, я подожду читать. Кибо. Какое славное имя.

— В Африке есть такая гора. А другая ее часть называется Мавензи.

— Ты и Кибо. Я так вас люблю. Вы так похожи.

— Тебе получше, дьяволенок?

— Наверное, — сказала Кэтрин. — Я надеюсь. Но надолго ли? Сегодня утром за рулем мне было так хорошо, и вдруг я почувствовала себя старухой, такой дряхлой, что все стало безразлично.

— Ну какая ты старуха?

— Нет, старуха. Дряхлее одежды, оставшейся после моей матери, и я не переживу твою собаку. Даже в рассказе.

Закончив писать, Дэвид почувствовал пустоту и усталость, а все потому, что не сумел вовремя поставить точку. Правда, в то утро это было не так важно. Там, в Африке, начался самый изнурительный день, и, как только они взяли след, он сразу же понял, как устал. Поначалу он держался молодцом и был в лучшей форме, чем двое мужчин, и даже нервничал от того, что преследование шло очень медленно, а отец ровно каждый час устраивал привал. Казалось, он мог бы идти много быстрее, чем Джума и отец, но, когда Дэвид стал уставать, они продолжали идти, не сбавляя темп, и даже в полдень отдыхали только положенные пять минут, а Джума еще прибавил шаг. Возможно, это было не так. Возможно, они шли не быстрее. Но помет стал более свежим, хотя и недостаточно теплым на ощупь. Когда они последний раз наткнулись на кучу помета, Джума дал ему винтовку, но час спустя, взглянув на Дэвида, снова забрал ее. Все время они поднимались вверх по склону горы, но потом следы повернули вниз, и за лесной прогалиной им открылась овражистая местность.

— Вот где будет по‑настоящему трудно, Дэви, — сказал отец.

Лишь сейчас, как только он вывел их на следы, отец понял, что Дэвида следовало бы отправить назад в шамба. Джума и раньше так думал. Отец же понял это только теперь, но делать было нечего. Он совершил еще одну ошибку и вынужден был идти на риск. Дэвид увидел огромный, вдавленный, круглый след, оставленный слоном, подметил, где смят папоротник, а где сохнет надломленный стебель цветущего дикого табака. Джума поднял сухой стебель и посмотрел на солнце, затем отдал сломанный стебель отцу Дэвида, и тот растер его на ладони. Заметил Дэвид и поникшие, засыхающие белые цветы, но солнце еще не совсем высушило их стебли, и лепестки не опали.

— Похоже, нам придется туго, — сказал отец. — Пошли.

С наступлением сумерек они все еще пробирались через овраги. Его клонило в сон, и, глядя на взрослых, он понимал, что сейчас главный враг — сонливость, и старался не отстать, сбросить сковывающую его дремоту. Мужчины попеременно прокладывали путь, и тот, кто шел вторым, следил, чтобы Дэвид не потерялся. Когда стемнело, они наспех устроились на ночлег в лесу, и Дэвид заснул, едва коснувшись земли, а проснулся лишь от того, что Джума стягивал с него мокасины и ощупывал ступни ног, проверяя, нет ли волдырей. Отец накрыл Дэвида своей курткой и сидел рядом, приготовив для него кусок холодного жареного мяса и две галеты. Он дал Дэвиду глотнуть холодного чая из бутылки.

— Слон обязательно остановится где‑нибудь попастись, Дэви, — сказал отец. — Ноги у тебя в порядке. Не хуже, чем у Джумы. Поешь не торопясь, выпей еще чая и поспи. У нас все хорошо.

— Прости меня, но мне так хотелось спать.

— Ты и Кибо охотились всю ночь. Еще бы тебе не хотелось спать. Возьми мяса.

— Я не голоден.

— Хорошо. Нам хватит еды дня на три. Завтра снова выйдем к воде. С горы стекает много речушек.

— Куда он идет?

— Кажется, Джума знает.

— Это плохо?

— Не очень, Дэви…

— Я посплю еще, — сказал Дэвид. — Можешь забрать куртку.

— О нас с Джумой не волнуйся, — сказал отец. — Ты же знаешь, я не мерзну во сне.

Отец не успел даже пожелать ему спокойной ночи, как Дэвид заснул. Однажды он проснулся от лунного света и вспомнил о слоне, как тот стоял в лесу, опустив голову под тяжестью бивней. Тогда, ночью, думая о слоне, он вдруг ощутил пустоту внутри, но решил, что это от голода. В последующие три дня он понял, что ошибся.

Работая, Дэвид еще раз пытался представить себе слона в ту ночь, когда он и Кибо увидели его при свете луны. «Может быть, я смогу, — думал Дэвид. — Может быть, смогу». Но, убрав тетради в чемодан и выйдя из комнаты, он подумал: «Нет, не сможешь. Слон был слишком стар, и если бы не твой отец, его убил бы кто‑нибудь другой. Тебе остается только рассказать все, как было. Постарайся с каждым днем писать лучше, и пусть теперешние невзгоды помогут тебе понять, как подступает первая грусть. Никогда не забывай того, во что верил, и тогда это останется в твоих произведениях, и ты ничего не предашь. Работа — твое единственное будущее».

За стойкой бара Дэвид нашел бутылку виски и недопитую бутылку холодной минеральной воды, налил себе и пошел на кухню к мадам. Он сказал ей, что собирается в Канны и к обеду не вернется. Мадам поругала его за то, что он пьет натощак, и тогда он попросил что‑нибудь из холодных закусок, чтобы отправить их в пустой желудок вместе с виски. Мадам принесла холодного цыпленка, порезала его на тарелке и приготовила салат из листьев эндивия. Он сходил в бар, налил себе еще виски, вернулся и сел за кухонный стол.

— Не пейте, пока не поели, месье, — сказала мадам.

— Мне это только на пользу, — ответил он. — На фронте во время мессы мы пили виски вместо вина.

— Удивительно, что вы не стали пьяницами.

— Как французы, — сказал он. И они заспорили о питейных традициях французского рабочего класса, и тут мадам с ним согласилась, но, чтобы поддразнить, ехидно заметила, что женщины бросили его навсегда. Он ответил, что обе ему надоели, и спросил, не согласна ли она занять их место. Нет, ответила она, чтобы вызвать какие‑то чувства у француженки, да еще южанки, он еще должен доказать, что он действительно настоящий мужчина. Дэвид ответил, что поедет в Канны, там наконец поест как следует, вернется, точно лев, и тогда держитесь все южанки.

Они нежно расцеловались, как подобает любимому постояльцу и brave femme,36 и Дэвид отправился принимать душ, бриться и переодеваться.

После разговора с мадам и душа он повеселел. «Интересно, что бы она сказала, узнав, что происходит на самом деле, — думал он. — После войны многое изменилось, и оба они, и мадам и месье, умели жить и старались идти в ногу с переменами. Мы для них — три постояльца и des gens tres bien.37 А почему бы и нет — доход приносим, не буяним. Русские сюда больше не приезжают, англичане беднеют потихоньку, немцы разорены, и тут появляемся мы, игнорируя заведенные порядки. Но кто знает, может быть, в этом и есть спасение всего побережья. Мы — первооткрыватели летнего сезона, а приезжать сюда летом по‑прежнему считается сумасшествием». Он побрил одну щеку и взглянул на себя в зеркало. «Хоть ты и первооткрыватель, — подумал он, внимательно и с отвращением рассматривая в зеркале свои белые, почти серебристого цвета волосы, — но не настолько, чтобы брить лишь пол‑лица».

От раздумий его отвлек гул мотора поднимающегося по отлогому склону автомобиля. Он услышал, как зашуршали по гравию колеса и машина остановилась.

В комнату вошла Кэтрин. На голове у нее был шарф, а лицо закрывали темные очки. Она сняла очки и поцеловала Дэвида. Он обнял ее и спросил:

— Ну, как ты?

— Неважно, — ответила она. — Слишком жарко. — Она улыбнулась и положила голову ему на плечо. — Как хорошо дома.

Он вышел, приготовил коктейль «Том Коллинз» и принес его Кэтрин, которая только что приняла холодный душ. Она взяла высокий запотевший стакан, отпила немного и прижала стакан к гладкой темной коже живота. Потом коснулась стеклом груди и сделала еще глоток, снова прижала холодный стакан к животу.

— Чудесно, — сказала она.

Он поцеловал ее, и она повторила:

— О, как приятно. А я совсем забыла об этом. Почему бы нам не вспомнить все, а?

— Нет.

— И все‑таки, — сказала она. — Я вовсе не намерена уступать тебя кому бы то ни было раньше времени. Это слишком глупо.

— Оденься и пойдем, — сказал Дэвид.

— Нет. Я хочу побыть с тобой, как раньше.

— Это как же?

— Сам знаешь. Как ты любишь.

— Как я люблю?

— А так.

— Осторожно, — сказал он.

— Ну, пожалуйста.

— Ладно.

— Помнишь, как это было впервые в Гро‑дю‑Руа?

— Раз ты хочешь…

— Спасибо, что не упрямишься, потому что…

— Молчи.

— Все как в Гро‑дю‑Руа, только еще лучше, потому что меня с тобой не было. Пожалуйста, не спеши, не спеши, не спеши…

— Да…

— Тебе хорошо?

— Да.

— Нет, правда?

— Да, раз тебе хорошо.

— О, мне очень хорошо, и тебе… и мне, пожалуйста, не спеши…

— Не буду.

— Да… Так. Пожалуйста, давай вместе. Пожалуйста…

Потом они лежали на простынях, и Кэтрин, касаясь его ступни кончиками пальцев загорелой ноги, оторвалась от его губ и спросила:

— Ты рад, что я вернулась?

— Ты, — произнес он. — Ты вернулась.

— А ты и не надеялся? Еще вчера все было кончено, и вот я снова с тобой. Ты счастлив?

— Да.

— Помнишь, когда‑то я хотела лишь одного — побольше загореть. И вот я — самая смуглая в мире белая женщина.

— И самая белокурая. Ты такого же цвета, как бивни. Так мне всегда казалось. И кожа у тебя такая же гладкая.

— Я счастлива, и я хочу любить тебя, как раньше. Я не отдам тебя ей, ничего не оставив себе. С этим покончено.

— Ну, тут пока не все ясно, — сказал Дэвид. — Но тебе правда лучше, да?

— Правда, — ответила Кэтрин. — Нет больше удрученной, жалкой, страдающей Кэтрин.

— Ты снова славная и очаровательная.

— Все прекрасно, и все изменилось. И мы меняемся, — сказала Кэтрин. — Сегодня и завтра ты мой. Марите принадлежат следующие два дня. Боже, как я голодна. Первый раз за эту неделю я так хочу есть.

Во второй половине дня, после купания, Дэвид и Кэтрин поехали в Канны купить парижские газеты, а потом, перед тем как вернуться домой, сидели в кафе, читали и весело разговаривали.

Переодевшись, Дэвид нашел Мариту в баре за книгой. Это была его книга, которую она еще не читала.

— Хорошо поплавали? — спросила она.

— Да. Заплыли далеко‑далеко.

— Ты нырял с камней?

— Нет.

— Очень рада, — сказала она. — Как Кэтрин?

— Лучше.

— Да. Она знает, чего хочет.

— Ты‑то как? Все в порядке?

— Все хорошо. Вот читаю.

— Ну и как?

— Скажу послезавтра. Я читаю медленно, чтобы не закончить раньше времени.

— У вас что, сговор?

— Возможно. Но не беспокойся, я не изменила отношения к тебе и к твоей книге…

— Ладно, — сказал Дэвид. — Но мне очень не хватало тебя утром.

— Послезавтра, — сказала она. — И не волнуйся.

На следующий день, перенесясь в Африку, Дэвид почувствовал себя совсем скверно. Еще утром он понял, что потребность во сне не единственное, что отличает мальчика от мужчины. Первые три часа он чувствовал себя бодрее мужчин, но, когда он попросил у Джумы винтовку 303‑го калибра, Джума только покачал головой. Он даже улыбнулся, а ведь Джума был лучшим другом Дэвида и сам научил его охотиться. «Вчера он предложил мне винтовку, — подумал Дэвид. — Но сегодня я чувствую себя куда лучше, чем вчера». Однако к десяти часам он уже понимал, что сегодня ему достанется и, пожалуй, даже больше, чем вчера. Рассчитывать, что он может охотиться наравне с отцом, было так же глупо, как если бы он дерзнул помериться с ним силами в рукопашной. И дело тут не только в том, что они взрослые. Они — профессиональные охотники. Вот почему Джума зря не тратил силы даже на улыбку. Они знали все, что делал слон, молча указывая друг другу на оставленные им следы, и, если прокладывать путь было особенно трудно, отец уступал это Джуме. Когда они остановились у ручья пополнить запасы воды, отец сказал:

— Продержись до конца дня, Дэви. Потом, когда они наконец выбрались из оврагов и стали подниматься по склону в сторону леса, следы слона повернули вправо, к старой, протоптанной стадом тропе. Отец и Джума остановились, что‑то долго объясняя друг другу, и, поравнявшись с ними, он увидел, как Джума оглянулся назад на проделанный ими путь, а потом посмотрел на лежавший далеко впереди посреди пустынной местности островок каменистых холмов, так, точно мысленно прочерчивал азимут от островка к вершинам трех далеких голубых холмов на горизонте.

— Джума знает, куда идет, — объяснил отец. — Он и раньше догадывался, пока слон не свернул к оврагам. — Отец посмотрел назад, на овраги, через которые они пробирались весь день. — Добраться туда несложно, но придется подниматься в гору.

Они взбирались в гору до наступления темноты, а потом разбили еще один лагерь далеко от воды. Дэвид подстрелил из рогатки двух турачей из небольшой стаи, пересекавшей тропу перед самым закатом. Птицы гуськом, вразвалочку вышли на старую слоновую тропу, чтобы почистить перья, и когда голыш перебил хребет одной из птиц, она задергалась, забила крыльями, поднимая пыль, другая птица бросилась к ней и стала клевать ее. Дэвид взял еще один камень, натянул резинку, выстрелил и попал ей в ребра. Как только он подбежал к подбитым птицам, стая с шумом поднялась в воздух. Джума обернулся, взглянул на Дэвида и на сей раз улыбнулся, а Дэвид подхватил теплых, увесистых, покрытых гладкими перьями птиц и стукнул их о рукоять своего охотничьего ножа.

Устроившись для ночного привала, отец сказал Дэвиду:

— А я и не знал, что турачи забираются так высоко. Ты подстрелил их очень кстати. Молодец.

Джума насадил птиц на палку и зажарил на низком, едва поднимавшемся над углями огне. Пока Джума поджаривал птиц, отец выпил разбавленного виски из металлического колпачка, надевавшегося на фляжку. Потом Джума положил им по грудной части с сердцем, а сам съел обе шейки, спинки и ножки.

— Это очень хорошо, Дэви, — сказал отец. — Теперь нам надолго хватит съестных запасов.

— Мы сильно отстали от слона? — спросил Дэвид.

— Нет, мы почти настигли его, — ответил отец. — Все зависит от того, далеко ли он уходит, когда пасется ночью после восхода луны. Сегодня луна появится на час позже, чем вчера, и на два часа позже, чем в ту ночь, когда ты выследил его.

— Откуда Джуме знать, куда он идет?

— Как‑то неподалеку отсюда Джума ранил слона и убил его аскари38.

— Когда?

— Он говорит, лет пять назад, а значит, и сам толком не помнит. Говорит, ты был тогда еще крошкой.

— И с тех пор слон один?

— Джума так считает. Он не встречал его с тех пор.

Только слышал.

— А что, слон очень большой?

— Бивни фунтов по двести. Мне такие не попадались. Джума рассказывает, был один слон еще крупнее нашего и тоже из этих мест.

— Пожалуй, я посплю, — сказал Дэвид. — Может быть, завтра мне будет легче.

— Ты держался молодцом, — сказал отец. — Я гордился тобой. И Джума тоже.

Проснувшись среди ночи после восхода луны, Дэвид не сомневался, что гордиться им было рано, ну разве чуть‑чуть, за его проворство с птицами. Он выследил слона ночью, убедился, что оба бивня на месте, и навел мужчин на его следы. За это они, несомненно, благодарны ему. Но как только началось изнурительное преследование, Дэвид только мешал и мог испортить все дело, как Кибо той ночью, когда он слишком близко подошел к слону. Дэвид понимал, что они злятся на себя за то, что вовремя не отправили его назад. Бивни слона весили по двести фунтов каждый. Должно быть, на слона охотились с тех самых пор, как его бивни выросли до необычных размеров, и вот теперь они втроем убьют его. Они наверняка убьют его, потому что он, Дэвид, сумел продержаться до ночи, хотя уже в полдень совершенно выбился из сил. Возможно, и за это они тоже были ему благодарны. Но для преследования Дэвид был только обузой, и без него они бы управились намного быстрее. Как часто днем он жалел, что предал слона, а к вечеру даже подумал, что лучше бы он вовсе не встречал его. Проснувшись ночью, он понял, что это неправда.

Все утро, работая над рассказом, Дэвид пытался вспомнить, что он чувствовал и что же произошло в тот день. Самое трудное было точно передать его ощущения — такими, какими они были тогда, без налета более поздних переживаний. Детали природы он помнил отчетливо и ясно, как и утро того дня, пока не приступил к описанию длительного, изнуряющего перехода, но и это ему удалось. Передать отношение к слону было сложнее, и, возможно, ему придется отложить работу на время, чтобы суметь точно рассказать, что он чувствовал, и не позже, а именно в тот день. Дэвид вспомнил, что он тогда испытывал, но он слишком устал, чтобы точно передать это чувство в рассказе.

Он думал об охоте и мысленно продолжал жить в рассказе даже тогда, когда запер чемодан, вышел из комнаты и направился по выложенной каменными плитами дорожке к террасе, где под сосной, повернувшись лицом к морю, сидела Марита. Она читала и не могла слышать шагов его босых ног. Увидев ее, Дэвид обрадовался, но потом вспомнил об их нелепом уговоре и ушел в свою комнату. Кэтрин не было, и он вернулся на террасу поговорить с Маритой. Он по‑прежнему жил той, настоящей, жизнью, которую оставил в рассказе об Африке, а все окружающее казалось неестественным и фальшивым.

— Доброе утро, — сказал он. — Ты не видела Кэтрин?

— Она куда‑то уехала, — ответила девушка. — И велела передать тебе, что вернется.

Неожиданно все стало на свои места.

— Не знаешь, куда она поехала?

— Нет, — сказала девушка. — Она взяла велосипед.

— Бог мой, — сказал Дэвид. — Она же не ездила на нем с тех пор, как мы купили машину.

— Так она и сказала. Она решила вспомнить, как это делается. Ты хорошо поработал?

— Не знаю. Завтра станет ясно.

— Завтракать будешь?

— Не знаю. Поздновато.

— Лучше поешь.

— Пойду приведу себя в порядок, — сказал он.

Он уже принял душ и начал бриться, когда появилась Кэтрин. На ней были купленная в Гро‑дю‑Руа блуза и короткие холщовые брюки до колен. Было жарко, и блуза насквозь промокла от пота.

— Чудесно, — сказала она. — Только болят мышцы бедер при подъеме в гору.

— Ты далеко заехала, дьяволенок?

— Шесть километров, — сказала она. — Пустяки, но здесь столько подъемов и спусков.

— Страшная жара. Кататься можно разве что ранним утром, — сказал Дэвид. — Но я рад, что ты вспомнила про велосипед.

Она пошла в душ, а когда вернулась, сказала:

— Смотри, какие мы оба смуглые. Как раз такие, как нам хотелось.

— Ты — темнее.

— Ненамного. Ты тоже очень загорел. Посмотри на нас вместе.

Они подошли к высокому зеркалу.

— Ну, как мы тебе? — сказала она. — Очень красиво. Мне нравится.

Она стояла прямо перед ним, и он дотронулся до ее груди.

— Правда, странно, наши мокрые волосы кажутся бесцветными. Тусклыми, как водоросли.

Она взяла расческу и зачесала волосы назад, точно только что вышла из моря.

— Теперь снова буду носить их так. Помнишь, какие у меня были волосы в Гро‑дю‑Руа и потом, когда мы жили здесь весной.

— Мне нравится, когда они чуть‑чуть спадают на лоб.

— А мне так надоело. Но раз тебе нравится… Может быть, поедем в город и позавтракаем?

— Ты еще не ела?

— Хотела подождать тебя.

— Ладно, — сказал он. — Поедем и позавтракаем. Я тоже голоден.

Они отлично позавтракали cafe au lait, brioche с клубничным джемом и oeufs au plat avec jambon, а когда поели, Кэтрин спросила:

— Ты не пойдешь со мной к Жану? Я хочу вымыть голову и подстричься.

— Я подожду тебя здесь.

— Ну, пожалуйста, пойдем со мной. Ты же был там раньше, и хуже от этого никому не стало.

— Нет, дьяволенок. Один раз я уступил, но только раз. Это все равно, что сделать татуировку или еще что‑нибудь в этом роде. Не уговаривай.

— Но это так важно для меня. Я хочу, чтобы мы были одинаковыми.

— Мы не можем быть одинаковыми.

— Нет, можем, если ты согласишься.

— Я сказал — нет.

— Даже если это — мое единственное желание?

— Если бы!

— Но мне так хочется, чтобы мы были похожи. Ты уже почти такой, как я, осталось совсем чуть‑чуть. Море постаралось за нас.

— Пусть оно и дальше старается.

— Но я хочу сегодня же.

— И тогда, надеюсь, ты будешь довольна?

— Я уже довольна, потому что ты соглашаешься. Я счастлива. Я же тебе нравлюсь. Сам знаешь. Считай, что это ради меня.

— Это глупо.

— Нет, не глупо, раз ты делаешь это для меня.

— Очень расстроишься, если я откажусь?

— Не знаю. Наверное, очень.

— Ладно, — сказал он. — Тебе это правда так важно?

— Да, — сказала она. — Спасибо тебе. Это займет не много времени. Я предупредила Жана, что мы зайдем, и он будет ждать.

— Ты всегда так уверена, что я все сделаю для тебя?

— Я знала, что ради меня ты согласишься.

— Но я не хотел. Не надо было уговаривать.

— Тебе же все равно. Пустяк, а зато потом как забавно. О Марите не беспокойся.

— При чем здесь Марита?

— Она сказала, что если ты не сделаешь этого для меня, то, может быть, сделаешь для нее.

— Не выдумывай.

— Да. Она сказала так сегодня утром.

— Жаль, ты не можешь на себя посмотреть, — сказала Кэтрин.

— Слава Богу, не могу.

— Ну, посмотри в зеркало.

— Не хочу.

— Тогда на меня. Ты теперь совсем такой же, хочешь не хочешь. Вот какой ты.

— Это невозможно, — сказал Дэвид. — Я не могу быть похожим на тебя.

— И все же, — сказала Кэтрин, — мы похожи. Лучше, если ты поймешь это поскорее.

— Это невозможно, дьяволенок.

— Все возможно. Сам знаешь. Просто не хочешь на себя посмотреть. Теперь мы оба хороши. Так я была одна, а теперь нас двое. Посмотри на меня.

Дэвид посмотрел в ее глаза, которые так любил, на ее смуглое лицо, на неправдоподобно однотонные, цвета слоновой кости, волосы и, видя, как она счастлива, понял, какую невероятную глупость он совершил.

 

------------------------------