Райский сад

Когда они вернулись, машина Кэтрин стояла на подъездной аллее, с правой стороны посыпанной гравием дороги. Дэвид поставил «изотту» рядом. Они вышли и молча прошли мимо маленького голубого авто, а потом по выложенной каменными плитами дорожке подошли к гостинице.

Дверь в комнату Дэвида была заперта, а окна открыты. Около своей двери Марита остановилась и сказала:

— До свидания.

— Что будешь делать после обеда? — спросил он.

— Не знаю, — сказала она. — Буду у себя.

Дэвид вернулся назад через внутренний дворик гостиницы и вошел в дом через главный вход. Кэтрин сидела в баре и читала «Геральд». Перед ней на стойке стояли стакан и наполовину пустая бутылка вина. Она подняла на него глаза.

— Изволили вернуться? — спросила она.

— Мы пообедали в городе, — сказал Дэвид.

— Как поживает твоя шлюха?

— Еще не обзавелся.

— Ну как же, а эта, для кого ты пишешь свои рассказики?

— Ах, рассказы.

— Да, рассказики. Жалобные рассказики о твоей юности и папаше, — пьянице и мошеннике.

— Ну, уж мошенником‑то он не был.

— А разве он не надул жену и друзей?

— Нет. Только себя самого.

— Какой‑то он жалкий в этих твоих зарисовках, на бросках, или, лучше сказать, бессмысленных анекдотах!

— Ты хочешь сказать, в рассказах.

— Ты называешь это рассказами? — спросила Кэтрин.

— Да, — сказал Дэвид и налил себе стакан дивного холодного вина. День стоял ясный и солнечный, и в симпатичной гостинице было чисто, уютно и светло, но все равно вино не смогло отогреть его сердце.

— Хочешь, я позову наследницу? — спросила Кэтрин. — А то она еще решит, что мы забыли, чей сегодня день, или, чего доброго, снова стали пить только вдвоем.

— Незачем звать ее, раз тебе не хочется.

— Нет, позову. Сегодня она заботилась о тебе, а не я. Поверь, Дэвид, я не такая уж дрянь, какой кажусь.

В ожидании возвращения Кэтрин Дэвид выпил еще шампанского и прочел парижское издание «Нью‑Йорк геральд», оставленное Кэтрин на стойке бара. В одиночку вино казалось совершенно непонятным на вкус, и он нашел на кухне пробку, чтобы закупорить бутылку и положить ее в ледник. Но бутылка почему‑то была очень легкой, и, посмотрев ее на свет, проникавший через окно, он решил допить остаток вина, а пустую бутылку поставить на плиточный пол. Последний стакан он выпил залпом, но и на этот раз ничего не почувствовал.

Слава Богу, теперь рассказы у него получались. Книга получилась, потому что ему хорошо удались люди, о которых он писал, и еще детали, делавшие книгу правдоподобной. На самом деле ему нужно было только постараться вспомнить всё точно, как было, и решить, что следует опустить, тогда оставшееся обретало форму. Потом он мог, регулируя яркость световых лучей, как в фотокамере, высветить и усилить детали, так, чтобы чувствовался зной и было видно, как поднимается над землей марево. Он знал, что теперь это у него получается.

Слова, сказанные Кэтрин о его рассказах для того, чтобы причинить ему боль, вернули его к воспоминаниям об отце и обо всем, что было связано с ним. «Теперь, — сказал он себе, — постарайся снова стать взрослым и относись к происходящему, не раздражаясь и не переживая из‑за того, что кто‑то не понимает и не ценит написанного тобой. Она все меньше и меньше понимает твою работу. Но ты работал на совесть, и, пока можешь писать, ничего тебе не страшно. Помоги ей, а о себе не думай. Завтра нужно еще раз пройтись по тексту и отточить рассказ».

Дэвид старался не думать о рассказе. Писать он любил больше всего на свете, а ведь он любил многое. Он понимал, что, работая над произведением, важно не переусердствовать. Осторожнее — словно приоткрываешь дверь темной комнаты ровно на столько, чтобы взглянуть, как проявляется негатив. «Дай рассказу отлежаться, — говорил он себе. — В жизни ты — совершеннейший дурак, но в этом кое‑чему научился».

Он стал думать о девушках и не мог решить, стоит ли ему выяснять, чем они собираются заниматься и не хотят ли поехать на море. В конце концов, сегодняшний день принадлежал ему и Марите, и, должно быть, она ждет его. Возможно, день еще неокончательно потерян для всех троих. Наверное, они уже что‑то придумали. Нужно пойти и спросить. «Иди же тогда, — сказал он себе. — Не стой в нерешительности. Пойди разыщи».

Дверь в комнату Мариты была закрыта, но из‑за двери были слышны их голоса. Когда Дэвид постучал, голоса смолкли.

— Кто там? — спросила Марита.

Он услышал смех Кэтрин и ее голос:

— Кто бы ты ни был, входи.

Потом что‑то сказала Марита, и Кэтрин крикнула:

— Входи, Дэвид.

Он открыл дверь. Девушки лежали в постели, укрывшись простыней.

— Милости просим, — сказала Кэтрин. — Тебя‑то нам и недоставало.

Дэвид молча смотрел на девушек, грустную темноволосую и смеющуюся белокурую. Марита пыталась подать ему глазами знак. Кэтрин продолжала хохотать.

— Ну, что же ты не идешь к нам, Дэвид?

— Я зашел спросить: вы пойдете купаться?

— Не хочется, — сказала Кэтрин. — Наследница спала, и я забралась к ней. Но она оказалась очень добропорядочной и попросила меня уйти. Совершенно не желает изменять тебе. Может быть, ты придешь к нам, чтобы мы могли сохранить верность друг другу?

— Нет, — сказал Дэвид.

— Ну, пожалуйста, Дэвид, — сказала Кэтрин. — Не порти такой чудесный день.

— Пойдешь на море? — спросил Дэвид Мариту.

— С удовольствием, — ответила девушка, глядя на него поверх простыни.

— Ну же, вы, пуритане, — сказала Кэтрин. — Будьте умницами. Иди к нам, Дэвид.

— Я хочу плавать, — сказала Марита. — Пожалуйста, выйди, Дэвид.

— Уж и посмотреть на тебя нельзя? — сказала Кэтрин. — Он же видел тебя на пляже.

— Посмотрит в бухте, — сказала Марита. — Пожалуйста, Дэвид, выйди.

Он вышел, не оборачиваясь, и закрыл за собой дверь, слыша, как Марита выговаривала что‑то Кэтрин, а та смеялась. Он прошел по каменным плитам террасы до угла гостиницы и стал смотреть на море. Дул легкий бриз. Три французских эсминца и крейсер, черные, четкие силуэты которых были точно выгравированы на голубой поверхности, шли боевым порядком, отрабатывая какой‑то маневр. Корабли были далеко в море, и опознать их можно было только по размерам силуэтов. Потом они прибавили скорость, меняя порядок, и на носовой части обозначились различительные белые полосы. Пока девушки не вышли к нему, Дэвид наблюдал за кораблями.

— Пожалуйста, не дуйся, — сказала Кэтрин.

Они были в пляжных костюмах, и Кэтрин поставила на железный стул сумку с полотенцами и халатами.

— Ты тоже идешь купаться? — спросил Дэвид.

— Если ты не сердишься на меня.

Дэвид промолчал и продолжал смотреть на меняющие курсы корабли. Еще один эсминец резко повернул, показав белую полоску на носовой части. Эсминец задымил, и черный, постепенно расползающийся дымовой плюмаж потянулся за шедшим по флангу кораблем.

— Я пошутила, — сказала Кэтрин. — Мы ведь с тобой и не такое придумывали. Ты и я.

— Что они делают, Дэвид? — спросила Марита.

— Это противолодочный маневр, — сказал он. — Возможно, они работают вместе с подлодками. Наверное, пришли сюда из Тулона.

— Я видела их в Сен‑Максиме или Сен‑Рафаэле, сказала Кэтрин. — Только вчера.

— Из‑за дымовой завесы непонятно, что они делают, — сказал Дэвид. — Должны быть еще корабли, но нам их не видно.

— А вот и самолеты, — сказала Марита. — Какие красивые!

Три крошечных, изящных гидроплана вынырнули из‑за мыса и шли низко над морем.

— Помнишь, в начале лета у них были учебные стрельбы, вот был грохот, — сказала Кэтрин. — Стекла дрожали. Как ты думаешь, Дэвид, они будут бросать глубинные бомбы?

— Не знаю. Думаю, нет, потому что в маневрах участвуют настоящие подлодки.

— Я тоже поплаваю, можно, Дэвид, пожалуйста, — сказала Кэтрин. — Я сразу же уйду, и вы останетесь на море совсем одни.

— Я же позвал тебя купаться, — сказал Дэвид.

— И то правда, — сказала Кэтрин. — Позвал. Тогда пошли вместе и будем друзьями, и пусть всем будет хорошо. Если самолеты пролетят низко, летчики непременно увидят нас в бухте, и это поднимет им настроение.

Самолеты действительно пролетели низко над бухтой, пока Дэвид и Марита плавали вдали от берега, а Кэтрин загорала на песке. Самолеты пронеслись над пляжем — три звена по три машины в каждом, и рев моторов оглушил бухту, а потом стих, и гидропланы ушли в направлении Сен‑Максима.

Дэвид и Марита поплыли назад к берегу и сели на песок рядом с Кэтрин.

— Даже не взглянули на меня, — сказала Кэтрин. — Какие деловые ребята.

— А чего ты ждала? Аэрофотосъемки? — спросил Дэвид.

После того как они вышли из гостиницы, Марита вообще мало говорила, и на сей раз она тоже промолчала.

— А забавно было, когда Дэвид еще был со мной, сказала, обращаясь к Марите, Кэтрин. — Помню даже, я любила все, что любил он. И ты должна попробовать полюбить все это. Слышишь, наследница? Правда, если он еще сам не все разлюбил.

— Ты не все еще разлюбил, Дэвид? — спросила Марита.

— Он все променял на свои рассказы, — сказала Кэтрин. — А раньше он сколько всего любил. Надеюсь, тебе нравятся его рассказы, наследница?

— Нравятся, — сказала Марита. Она смотрела мимо Дэвида, куда‑то в море, но он видел ее безмятежное лицо, мокрые волосы, шелковистую кожу и красивое тело.

— Это хорошо, — лениво произнесла Кэтрин, так же лениво и глубоко вздохнула и откинулась на халат, расстеленный на еще теплом от полуденного солнца песке. — Потому что это все, на что ты можешь рассчитывать. Раньше он многим увлекался, и у него все великолепно получалось. Замечательная была жизнь, а теперь он думает только об Африке, папаше‑пьянице и газетных вырезках. Ох уж эти вырезки. Он тебе их еще не показывал, наследница?

— Нет, — сказала Марита.

— Значит, покажет, — сказала Кэтрин. — Он как‑то пытался подсунуть их мне в Ле‑Гро‑дю‑Руа, но я не поддалась. Там были сотни газетных вырезок; и почти все с его фотографией, везде одинаковой. Уж лучше таскать с собой неприличные открытки. По‑моему, он перечитывает их, оставшись наедине, и даже изменяет мне с ними. Должно быть, для этого у него и стоит мусорная корзина. Он с ней не расстается. Он сам говорил, что для писателя нет ничего важнее…

— Пойдем плавать, Кэтрин, — сказала Марита. — Я что‑то замерзла.

— Я хочу сказать, для писателя корзина важнее всего, — сказала Кэтрин. — Я даже думала, не приобрести ли для него что‑нибудь этакое, достойное его таланта. Но он никогда не выбрасывает свои произведения в корзину. Он пишет в смехотворных детских тетрадочках и ничего не выбрасывает. Он только зачеркивает написанное и пишет на полях. Сплошное надувательство. И еще делает орфографические ошибки и грамматические тоже. Ты разве не знала, Марита, что он с грамматикой не в ладах?

— Бедный Дэвид, — сказала Марита.

— Французский, конечно, он знает еще хуже, — сказала Кэтрин. — Ты бы видела, как он пишет по‑французски. Диалог еще туда‑сюда, нахватался немного. Но, по правде говоря, он абсолютно безграмотный.

— Жуть, — сказал Дэвид.

— И я им восторгалась, — сказала Кэтрин, — пока не обнаружила, что он не в состоянии написать без ошибок даже простой записки. Правда, ты сможешь писать за него по‑французски.

— Та queule,42 — весело сказал Дэвид.

— Вот это у него получается, — сказала Кэтрин. — Схватит несколько ходовых жаргонных словечек, которые устаревают еще до того, как он их выучит. С разговорным французским дело обстоит неплохо, но писать на языке он не может. Он и вправду неграмотный, Марита, и ты это еще почувствуешь. Почерк у него тоже отвратительный. Не может ни писать, ни говорить, как порядочный человек, ни на одном языке. Особенно на родном.

— Бедный Дэвид, — повторила Марита.

— Не могу сказать, чтобы я отдала ему лучшие годы, — сказала Кэтрин, — поскольку живу с ним только с марта, но лучшие месяцы — наверняка. Самые интересные месяцы, хочешь не хочешь, и в этом есть и его заслуга. Жаль, все кончилось полным разочарованием. Но что поделаешь, если человек оказывается неграмотным, да еще грешит наедине с мусорной корзиной, набитой вырезками из газет! Кто тут не разочаруется, и, откровенно говоря, я тоже не намерена с этим мириться.

— Возьми вырезки и сожги, — сказал Дэвид. — Это будет самое разумное. А теперь, дьяволенок, не хочешь ли поплавать?

— Как ты догадался, что я это сделала? — спросила она.

— Что сделала?

— Сожгла вырезки.

— Правда, Кэтрин? — спросила Марита.

— Конечно, — сказала Кэтрин.

Дэвид встал и молча посмотрел на нее. Внутри у него все похолодело. Такое ощущение бывает в горах, когда за крутым поворотом дорога неожиданно обрывается и дальше ничего, кроме бездны. Марита тоже встала. Кэтрин смотрела на них, и лицо ее оставалось невозмутимо‑спокойным.

— Пойдем плавать, — сказала Марита. — Мы только до края бухты и обратно.

— Наконец‑то вы соизволили пригласить меня, — сказала Кэтрин. — Я уже давно хочу в воду. Становится прохладно. Мы забываем, что уже сентябрь.

Они оделись на пляже. Дэвид взял сумку с купальными принадлежностями, и они вскарабкались по крутой тропинке вверх, к сосновому лесу, туда, где оставили старенький автомобиль. Дэвид сел за руль, и к наступлению ранних вечерних сумерек они вернулись в гостиницу. В машине Кэтрин сидела спокойно, и прохожим могло показаться, что они просто возвращаются после полуденного купания с одного из диких пляжей. Когда они оставили машину на подъездной аллее, боевых кораблей уже не было видно, и море за кронами сосен было синее и тихое. Вечер был хороший и свежий, как утро.

Они вошли в гостиницу. Дэвид занес сумку с вещами в кладовую и бросил ее там.

— Дай мне вещи, — сказала Кэтрин. — Их надо просушить.

— Извини, — сказал Дэвид. Он повернулся, вышел из кладовой и прошел в дальнюю комнату, где работал. Войдя в комнату, он открыл чемодан с рукописями. Стопка тетрадей с рассказами исчезла. Вместе с ними исчезли четыре пухлых конверта с газетными вырезками, присланные из банка. Тетради с зарисовками об их путешествии были в целости и сохранности. Он закрыл и запер чемодан, перерыл все ящики в шкафу, перетряхнул все в комнате. Он не верил, что рассказы могли исчезнуть. Он не мог поверить, что она способна уничтожить их. На пляже он вдруг подумал, что она могла бы это сделать, но мысль показалась невероятной, и он сам себе не поверил. Он был спокоен, осмотрителен и сдержан, каким его учили быть в случае опасности, чрезвычайных обстоятельств или катастрофы. Но трудно было предположить, что такое могло произойти.

Он все еще надеялся, что это просто страшная шутка. С замершим, похолодевшим сердцем он снова открыл чемодан, перерыл его, запер и еще раз обыскал комнату.

Не было ни опасности, ни чрезвычайных обстоятельств. Произошла катастрофа. Нет, не может быть. Наверное, она просто спрятала бумаги где‑нибудь — в кладовой, в спальне или у Мариты в комнате. Не могла же она на самом деле все уничтожить. Он этого не заслужил. Он все еще не верил в случившееся, но одна мысль об этом вызвала приступ тошноты. Он вышел из комнаты и запер дверь.

Девушки сидели в баре. Марита, едва взглянув на него, сразу поняла, что произошло. Кэтрин, не поворачиваясь, следила за ним в зеркало.

— Где ты их спрятала? — спросил Дэвид.

Она отвернулась от зеркала и посмотрела на него.

— Не скажу, — ответила она. — Я о них позаботилась.

— Лучше скажи, — сказал Дэвид. — Они очень нужны мне.

— Нет, не нужны, — сказала она. — Никчемные были рассказики. Я их терпеть не могла.

— Ну, а тот, про Кибо? — спросил Дэвид. — Ты ведь полюбила Кибо. Неужели не помнишь?

— Он тоже должен был погибнуть. Я хотела вырвать рассказ про Кибо, но не нашла его. Впрочем, какая разница, ты же сказал, что он умер.

Дэвид видел, как Марита посмотрела на Кэтрин, отвернулась и снова посмотрела на нее:

— Где ты их сожгла?

— И тебе я ничего не скажу, — сказала Кэтрин. — Ты с ним заодно.

— Ты сожгла их вместе с вырезками? — спросил Дэвид.

— Не скажу. Ты говоришь со мной точно полицейский или учитель в школе.

— Скажи, дьяволенок. Я только хочу знать.

— Я за них заплатила, — сказала Кэтрин. — Благодаря моим деньгам ты мог писать.

— Знаю, — сказал Дэвид. — Это было очень великодушно с твоей стороны. Где ты сожгла их, дьявол?

— Я ничего ей не скажу.

— Хорошо. Скажи только мне.

— Пусть она уйдет.

— Мне действительно лучше уйти, — сказала Марита.

— Вот и хорошо, — сказала Кэтрин. — Ты здесь ни при чем, наследница.

Дэвид сел на высокий табурет напротив Кэтрин. Она следила в зеркало, пока Марита не вышла.

— Где ты сожгла их? — повторил Дэвид. — Теперь можешь сказать.

— Она бы не поняла, — сказала Кэтрин. — Поэтому я попросила ее уйти.

— Знаю, — сказал Дэвид. — Где ты их сожгла?

— В железном ящике с дырочками, в котором мадам сжигает мусор, — сказала Кэтрин.

— Все сгорело?

— Да. Я подлила немного керосина из бидона, который взяла в сарае. Вспыхнуло высокое пламя, и все сгорело. Я сделала это ради тебя, Дэвид, ради всех нас.

— Не сомневаюсь, — сказал Дэвид. — Значит, все сгорело?

— О да. Можно пойти взглянуть, если хочешь, но нет нужды. Бумага прогорела до золы, и я перемешала ее палкой.

— Пойду посмотрю, — сказал Дэвид.

— Но ты вернешься? — спросила Кэтрин.

— Конечно.

Она сожгла их в ящике для мусора, сделанном из старой цилиндрической канистры для бензина, продырявленной в нескольких местах. Золу она перемешала ручкой от метлы, которой и раньше пользовались для этой цели. Бидон с керосином действительно стоял в каменном сарае. В ящике Дэвид нашел несколько обуглившихся кусочков знакомой зеленой обложки от тетрадей, клочки обгоревших газетных вырезок и два почерневших куска розовой бумаги, оставшихся от бланка службы по рассылке вырезок «Ромейке». На одном из них он мог разобрать строчку «Провиденс, Род‑Айленд». Золу тщательно перемешали, но если бы у него хватило терпения внимательно перебрать обгоревшие тетради, то наверняка нашлись бы еще уцелевшие клочки. Он разорвал на мелкие кусочки розовую бумажку с надписью «Провиденс, Род‑Айленд» и бросил их назад в железный ящик, который поставил вертикально на землю. Дэвид подумал, что никогда не был в Провиденс на Род‑Айленд. Он поставил палку на место в каменный сарай, где стоял и его гоночный велосипед, которому надо было бы подкачать шины, прошел через пустую кухню и вернулся в бар к Кэтрин.

— Убедился, что все так, как я сказала? — спросила Кэтрин.

— Да, — сказал Дэвид. Он облокотился на стойку.

— Наверное, достаточно было сжечь только газетные вырезки, — сказала Кэтрин. — Но я решила уничтожить все подчистую.

— Да, ты постаралась, — сказал Дэвид.

— Теперь ты можешь спокойно работать над повестью о нашем путешествии, и тебе ничто не помешает.

— Конечно, — сказал Дэвид.

— Хорошо, что ты рассуждаешь здраво, — сказала Кэтрин. — Ты даже не представляешь себе, какие они были плохие. Я должна была доказать тебе.

— Разве нельзя было сохранить хотя бы рассказ про Кибо? Он же тебе нравился.

— Я же сказала, что пыталась найти рассказ. Но если хочешь написать заново, я могу повторить его слово в слово.

— Любопытно получится.

— Действительно любопытно. Увидишь. Могу пересказать тебе его прямо сейчас. Начнем, если хочешь.

— Нет, — сказал Дэвид. — Не сейчас. Может быть, ты его запишешь?

— На бумаге у меня ничего не получается. Ты же знаешь. А пересказать могу в любой момент. Ведь другие рассказы тебе ни к чему? Они были совсем никудышные.

— Все‑таки зачем ты это сделала?

— Чтобы помочь тебе. Ты поедешь в Африку и напишешь все заново. Теперь ты стал взрослым и сумеешь во всем разобраться. Природа не могла сильно измениться. Впрочем, лучше бы ты написал что‑нибудь об Испании. Ты говорил, что природа там напоминает Африку, но зато в Испании говорят на нормальном языке.

Дэвид налил себе виски, отыскал бутылку минеральной воды и долил немного в стакан. Он вспомнил тот день и то место в долине по дороге в Ле‑Гро‑дю‑Руа, когда они набрали в бутылки такой же минеральной воды и как…

— Давай не будем говорить о писательстве, — сказал он Кэтрин.

— Но я хочу, — сказала Кэтрин. — Только о настоящей, нужной работе. У тебя так хорошо получалось, пока ты не начал писать эти рассказы. Отвратительнее всего было читать о грязи, о мухах, о жестокости и зверствах. Ты, похоже, просто погряз в них. А эта ужасная сцена бойни в кратере и бессердечность твоего отца?

— Можно сейчас не говорить об этом? — спросил Дэвид.

— Нет, я буду говорить, — сказала Кэтрин. — Я хочу, чтобы ты понял, почему я должна была их сжечь!

— Напиши все, что хочешь сказать, — сказал Дэвид. Я бы предпочел тебя не слышать.

— На бумаге у меня ничего не получится, Дэвид.

— Получится.

— Нет. Но я могу пересказать их кому‑нибудь, кто сможет записать, — сказала Кэтрин. — Если бы ты относился ко мне получше, ты бы сам записал. Если бы ты любил меня, то был бы рад помочь.

— У меня только одно желание — убить тебя, — сказал Дэвид. — И я не делаю этого только потому, что ты — сумасшедшая.

— Ты не смеешь так говорить со мной, Дэвид.

— Неужели?

— Нет. Не смеешь. Не смеешь. Слышишь?

— Слышу.

— Тогда запомни, ты не смеешь говорить мне такое. Не смеешь говорить такие гадости.

— Слышу, слышу, — сказал Дэвид.

— Не смеешь. Я не потерплю. Я разведусь с тобой.

— Буду только рад.

— Тогда я останусь и не дам тебе развода.

— Тоже неплохо.

— Я сделаю с тобой все, что захочу.

— Уже сделала.

— Я убью тебя.

— Наплевать, — сказал Дэвид.

— Даже в такую минуту ты не способен выражаться как джентльмен.

— Интересно, что сказал бы джентльмен в такую минуту?

— Что он сожалеет.

— Ладно, — сказал Дэвид. — Я сожалею… Я сожалею, что встретил тебя. Я сожалею, что женился на тебе.

— Я тоже.

— Заткнись, будь добра. Расскажи это кому‑нибудь другому, кто сможет изложить все на бумаге. Я сожалею, что твоя мать встретила твоего отца и они зачали тебя. Я сожалею, что ты родилась и выросла. Я сожалею обо всем, что мы делали вместе, — и плохом, и хорошем…

— Неправда.

— Ладно, — сказал он. — Заткнусь я. Я не собираюсь произносить речей.

— Тебе просто жаль самого себя.

— Возможно, — сказал Дэвид. — Но, черт возьми, дьяволенок, зачем тебе понадобилось их сжигать? Мои рассказы?

— Я должна была, Дэвид, — сказала она. — Жаль, если ты не понимаешь.

На самом деле он все понял еще раньше, и его вопрос, теперь это было ясно, был чисто риторическим. Он не любил пустых фраз, не доверял фразерам, и ему стало стыдно за свою слабость. Он неторопливо пил виски с содовой, думая о том, как ошибаемся мы, считая, что, поняв, можно все простить, и постарался внутренне собраться, как в былые времена, когда вместе с механиком и каптенармусом проверял перед вылетом самолет, его мотор и вооружение. Тогда в этом не было необходимости, потому что они и так превосходно делали свое дело, но для него это был способ не думать о предстоящем и, как ни сентиментально это звучит, хоть как‑то утешало. Сейчас это было необходимо, потому что он искренне был готов убить Кэтрин. Ему было стыдно за последовавшую за этими словами тираду. Но все сказанное было правдой, и теперь нужно было взять себя в руки на случай, если он вдруг начнет терять контроль над собой. Он налил еще виски, добавил минеральной воды и стал смотреть, как поднимаются и лопаются крошечные пузырьки воздуха. «Чтоб ее черти взяли», — подумал он, но вслух сказал:

— Извини, я погорячился. Конечно же, я понимаю.

— Очень рада, Дэвид, — сказала она. — Утром я уезжаю.

— Далеко?

— В Андай, а оттуда в Париж, чтобы найти художников для книги.

— Вот как?

— Да. По‑моему, надо ехать. Мы и так потеряли много времени, а сегодня мне столько удалось сделать, что не хочется сбавлять темп.

— Как ты поедешь?

— На «бугатти».

— Не стоит ехать одной.

— Но я хочу.

— Не стоит, дьяволенок, поверь мне. Я не отпущу тебя.

— А поездом можно? Есть поезд прямо до Байонна. А там или в Биаррице я могу взять напрокат машину.

— Давай поговорим об этом утром.

— Но я хочу сейчас.

— Тебе не следует ехать, дьяволенок.

— Я поеду, — сказала она. — И ты меня не остановишь.

— Я только думаю о том, как тебе лучше добраться.

— Нет. Неправда. Ты не хочешь, чтобы я ехала.

— Если подождешь немного, мы можем поехать вместе.

— Я не хочу ехать вместе. Я хочу поехать завтра на машине. Если ты против, я поеду поездом. Ты не можешь помешать мне уехать на поезде. Я уже достаточно взрослая, а быть твоей женой еще не значит быть твоей рабой или твоей собственностью. Я еду, и ты меня не остановишь.

— Ты вернешься?

— Думаю, да.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно, но это не важно. План очень разумный и правильный. Из него уже ничего не выбросишь…

— В мусорную корзину, — подсказал Дэвид, но тут же вспомнил о самообладании и сделал глоток виски. — Хочешь в Париже посоветоваться со своими адвокатами? — спросил он.

— Если понадобится. Обычно я с ними советуюсь. Раз у тебя нет адвокатов, это еще не значит, что другим возбраняется их иметь. Или ты хочешь обратиться к моим?

— Нет, — сказал Дэвид. — К черту твоих адвокатов.

— Как у тебя с деньгами?

— С деньгами все в порядке.

— Нет, правда, Дэвид? Рассказы, должно быть, немало стоили. Мне это не давало покоя, но я свои обязательства помню. Я все выясню и сделаю что положено.

— Что‑что?

— Сделаю все, что положено.

— И что же положено?

— Я оценю их стоимость и перечислю на твой счет в два раза больше.

— Вот это щедрость, — сказал Дэвид. — Ты всегда была бессребреницей.

— Я хочу быть справедливой, Дэвид, и рассказы, возможно, стоят намного больше, чем их могут оценить.

— И кто же назначит цену?

— Найдется кто‑нибудь. Есть же люди, знающие цену всему.

— Кто же?

— Ну, не знаю, Дэвид. Наверное, такие, как редактор журнала «Атлантик мансли», или «Харперз», или «Нувель ревю франсэз».

— Пойду‑ка пройдусь немного, — сказал Дэвид. — С тобой все в порядке?

— Все, если не считать того, что меня гложет вина за причиненное тебе зло, и я должна это как‑то компенсировать, — сказала Кэтрин. — Мне надо в Париж еще и поэтому. Не хотелось говорить тебе.

— Не будем считаться, — сказал Дэвид. — Итак, ты хочешь поехать поездом?

— Нет. Я хочу ехать на машине.

— Ладно. Поезжай на «бугатти». Только будь осторожна и на горной дороге не гони.

— Я поведу машину так, как ты учил меня, буду думать, что ты рядом, и стану болтать с тобой, рассказывать разные истории и еще фантазировать о том, как я спасла тебе жизнь. Это моя любимая тема. Рядом с тобой дорога покажется мне короче и легче, а скорость — не такой большой. Я чудесно доеду.

— Хорошо, — сказал Дэвид. — Не бери в голову. Если не сумеешь выехать рано утром, заночуй в Ниме. В отеле «Император» нас еще не забыли.

— Я думаю доехать до Каркасона.

— Нет, дьяволенок, лучше не надо.

— А вдруг я встану пораньше и доберусь до Каркасона? Я поеду через Арль и Монпелье и не стану терять время на остановку в Ниме.

— Если выедешь поздно, остановись в Ниме.

— Ребячество какое‑то, — сказала она.

— Я поеду с тобой, — сказал он.

— Нет, пожалуйста. Мне важно справиться самой. Это действительно так. Мне незачем тебя обманывать.

— Пусть так, — сказал он. — Но я должен ехать.

— Ну пожалуйста, не надо. Не бойся за меня. Я поведу машину осторожно и прекрасно доберусь без остановок.

— Нельзя, дьяволенок. Сейчас рано темнеет.

— Не волнуйся. Ты — прелесть, что отпускаешь меня. Ты мне все позволял. И ты простишь меня, если я сделаю что‑нибудь не так. Я буду очень тосковать по тебе. Я уже тоскую. В следующий раз поедем вместе.

— У тебя сегодня был трудный день, — сказал Дэвид. — Ты устала. Разреши мне хотя бы проверить твою «бугатги». Я проеду до города и обратно.

Проходя мимо двери в комнату Мариты, он остановился и сказал:

— Хочешь покататься?

— Да, — ответила она.

— Тогда пошли.

Дэвид сел в машину, и Марита устроилась рядом на переднем сиденье. Он вырулил на дорогу, слегка припорошенную прибрежным песком, и поехал, посматривая то на черное шоссе, то на заросли папируса, начинавшиеся поодаль слева, то направо, на пустынный берег и море. Он ехал прямо по шоссе, пока не показался быстро приближавшийся, окрашенный белой краской мост, и тогда он, рассчитав расстояние, стал сбрасывать скорость — убрал ногу с педали газа и слегка нажал на тормоз. Машина хорошо держала дорогу, при каждом нажатии на педаль равномерно замедляла ход, и при этом ее не заносило и не вело в сторону. Перед мостом он остановился, переключил скорость, а затем под нарастающий мерный рев двигателя снова помчался по шоссе номер шесть в сторону Канн.

— Она все сожгла, — сказал он.

— О, Дэвид, — произнесла Марита.

Когда они въехали в Канны, в городе уже зажглись огни. Дэвид остановил машину под деревьями у входа в то самое кафе, где они впервые встретились.

— Может быть, хочешь пойти в другое кафе? — спросила Марита.

— Все равно, — сказал Дэвид. — Какая, к черту, разница.

— Можем просто покататься, — предложила Марита.

— Нет. Мне нужно немножко остыть, — сказал Дэвид. — Я только хотел проверить машину, перед тем как она уедет.

— Она уезжает?

— Говорит, что да.

Они сидели на террасе в рассеянной тени деревьев. Официант принес Марите коктейль «Дядюшка Пепе», а Дэвиду виски с содовой.

— Хочешь, я поеду с ней? — спросила Марита.

— Думаешь, может что‑нибудь случиться?

— Нет, Дэвид. Она и так достаточно навредила.

— Да уж, — сказал Дэвид. — Сожгла, к черту, все, кроме записей о нашем путешествии. Тех, где я пишу о ней.

— Это прекрасный дневник, — сказала Марита.

— Не надо утешать, — сказал Дэвид. — Я написал и это, и то, что она сожгла. Так что не успокаивай.

— Ты можешь все восстановить.

— Нет, — сказал Дэвид. — Если вещь по‑настоящему удалась, то по памяти ничего не восстановить. Читаешь и не перестаешь удивляться. Не верится, что ты мог так написать. Уж если что получилось, то повторить это нельзя. Настоящее удается только однажды. А в жизни каждому отпущено не так уж много.

— Чего не много?

— Настоящих удач.

— Но ты же можешь вспомнить. Ты должен.

— Нет. Это никому не дано. Их нет. Когда рассказ закончен, то дальше он живет сам по себе.

— Как зло она с тобой обошлась.

— Нет, — сказал Дэвид.

— Что же это тогда?

— Спешка, — сказал Дэвид. — Все произошло потому, что ей не хватало терпения.

— Надеюсь, ты будешь так же добр и ко мне.

— Ты, главное, будь рядом, чтобы я не убил ее. Знаешь, что она затеяла? Она хочет расплатиться со мной за рассказы, возместить ущерб.

— Нет.

— Именно так. Ее поверенные должны каким‑то невероятным образом оценить их, точно ростовщики, а потом она возместит мне убытки в двойном размере.

— Не может быть, Дэвид, она не могла этого сказать.

— Именно это она и сказала. Осталось только уточнить детали. Больше того, возможность удвоить компенсацию, расплатиться щедро доставляет ей удовольствие.

— Нельзя отпускать ее в машине одну, Дэвид.

— Знаю.

— Что будешь делать?

— Не представляю. Но давай посидим здесь немного, — сказал Дэвид. — Спешить некуда. Она, должно быть, устала и легла спать. Я бы тоже поспал — с тобой, чтобы проснуться, а рукописи на месте и можно продолжать работать.

— Я буду с тобой, и однажды ты проснешься и сможешь работать так же чудесно, как сегодня утром.

— Ты очень славная, — сказал Дэвид. — Но в тот вечер, оказавшись с нами в кафе, ты нажила себе кучу неприятностей, правда?

— Ты меня недооцениваешь, — сказала Марита. — Я прекрасно понимала, что меня ждет.

— Конечно, — сказал Дэвид. — Мы оба понимали. Хочешь еще выпить?

— Как ты, — сказала Марита и добавила: — Когда я пришла, я не понимала, что вступаю в бой.

— Я тоже.

— Твой единственный противник — время.

— Не время, а Кэтрин.

— Это потому, что у нее другой отсчет времени. Она его панически боится. Сегодня ты сказал, что все случилось из‑за гонки. Это не так, но многое объясняет. И пока в единоборстве со временем выигрываешь ты.

Уже почти ночью он подозвал официанта, расплатился, оставив солидные чаевые, запустил двигатель, включил фары и, отпуская сцепление, вдруг ясно осознал происшедшее. Он вспомнил все так отчетливо и живо, как в тот момент, когда впервые заглянул в ящик для мусора и увидел там пепел. Он осторожно нащупывал фарами путь из опустевшего, притихшего ночного городка и, миновав порт, выехал на шоссе. Марита сидела, прижавшись к его плечу, и он услышал, как она сказала:

— Я понимаю, Дэвид. Мне тоже было больно.

— Напрасно.

— Нет, не напрасно. Случившегося не вернешь, но мы что‑нибудь придумаем.

— Хорошо.

— Правда придумаем. Toi et moi.43

 

--------------------------