- А я решил, что снова буду совершать намаз. Скоро как раз время зухра.
- Какой намаз! - говорю. - Как ты молишься-то в осквернённом месте? Всё у тебя не как у людей…
- Почему в осквернённом?! - отстраняется он. - Это моя комната, я здесь живу!
- И трахаешься с мужчинами…
- И что дальше? Аллах создал меня таким. Почему он должен гневаться из-за того, что я молюсь ему?
То, что я увидел, до сих пор вызывает у меня иногда тягучую сладость, стоит мне только вспомнить сидящего на мотоцикле деду Юру и его огромный, ровный, как линейка, член, который он, обхватив обеими руками, ласкал, ни о чём не подозревая. Член был мокрым и хлюпал, словно нога в галоше. Дедовы руки - всё такие же грубые и жёлтые - в этот момент больше напоминали руки скульптора или музыканта, играющего на флейте. И даже отсюда, с крыши, я чувствовал, какими они могут быть нежными, эти руки, и нежность, казалось, охватывала весь мир.
На душе становится хорошо, хоть и тротуар хуевый. Что-то такое есть тут в воздухе, чего нет в других городах и странах, и бог с ним, с тротуаром.
На Приморском стоят люди у поребрика (аааааа!!) и смотрят задумчиво на полуразрушенный морвокзал, а где-то внутри организма щекочет радость, что не в мой дом попало. Чувство, что каждый день вполне может стать твоим последним, тихо-тихо мурлыкает там же.
Ну ёбнет так ёбнет - мяукает где-то с другой стороны. Детей я бы, конечно, отсюда вывез, а сам - да и хер бы с ним со мной.
Живи каждый день, как будто завтрашнего дня у тебя не будет! - ну вот и живем. Танцуй каждый день, как в последний раз! Ну, я особо уже не танцую, а в клуб схожу, порадуюсь за народ.