Создатель на исходе дня,
на время отложив работу,
бездумно смотрит сквозь меня,
сидящую вполоборота,
там, за автобусным окном,
одетую не по погоде -
случайным солнечным пятном
щекотно по щеке проводит.

Опять шестая трасса, метр за метром,
пеняет нам с наивной прямотой,
что вдоль неё несметный сад пальметный
зачем-то связан общей маятой -
в привычной сиротливости древесной,
цепляется и веткой, и ростком
к одной судьбе, одной струне железной -
дороге между небом и песком.

Пусть баловала жизнь его деньгами,
И по жизни ходил с козырей.
Его любили "Пиковые дамы",
А он любил "Червовых королей".
И не перековать его, хоть тресни,
Хоть волком вой, а хоть убей,
Его любили дамы в интересе,
А он любил "Червовых королей".

Под крышкой сундука, на дне последней клади -
земли трущобный дух и бабушкин платок,
а в уголок платка зашиты чьи-то пряди:
заблудшее дитя, родильный завиток.
В тот край далёкий наш, где мы блуждаем вместе,
поклажи горький дым с собой не унести,
потерян наш багаж, забыт при переезде,
и ключ-ни-от-чего ещё зажат в горсти.

Колеблется осциллограмма,
И разум хочет забыться;
Но сердце... сердце устало,
И жизнь всё ещё теплится.
Меж смертью и жизнью друга
Осталась тончайшая нить,
А сердце в руках хирурга
Ещё продолжало любить.

Пятнадцать, беспричинно грустно,
поездка в Питер, все дела.
Там все глазели на искусство,
а я смотрелась в зеркала.
Нездешней редкостной работы
дитя, пробор наискосок -
в тисках облезлой позолоты
дворцово-парковых красот.

Держат крон розоватые соты
предзакатные сосны в лесу,
так хирург до кровавой работы
держит руки свои на весу.
Даже если стараться подольше,
больше грусти в остатке сухом,
а житейских сандалий подошвы,
в них идти - как идти босиком,

Кто не умеет рисовать,
а мельком замечает что-то,
тому куда свою заботу,
свой тайный грех адресовать?
И каково же замечать
такой расслабленно-бесцельный,
прохладной кожи карамельной
восход от локтя до плеча,
и взгляд в опаловом дыму,

Ты каждый раз меня бросаешь
В объятья рук и губ чужих.
Меня уже претит от них.
Глаза бессовестно смеются,
Когда же в сытости напьются.
И успокоится в конец толпа,
Всему придет венец.

… а ночами здесь темень та ещё,
и заката нет,
только глянцевый виден краешек
в узенький просвет,
ни щеки согреть, ни сложить в слова -
прочерк, три шажка,
подходящее место жительства
я себе нашла.