Наживую день нанизан - праздных бусин череда. Пара горлиц над карнизом суетятся у гнезда. Черновик случайных линий, незаконченный эскиз - пара крестиков-былинок, пара ноликов-яиц.
Незатейливы и робки в слабом отблеске зари эти спальные коробки, тарахтящие внутри вот в окошке человечек, с очень трудною судьбой - из трещоток и дощечек сложен день его любой
Хотелось с детства быть тобою, Вот прямо с детства заболел, Когда -- за партою одною, И парус где-то там белел, И посреди "морского бою" Вдруг понял я, что ты же -- boy, И что -- нельзя, и что судьбою Мне -- фьють в трубу. Труба. Трубой.
В неприбранной с ночи вселенной бардак, как в обжитом дому, и этот порядок смиренный нельзя нарушать никому, но в мятно-миндальных сомненьях душа пребывает опять, в грошовых своих заблужденьях - а где ж ей ещё пребывать?
Купите картинки - дешёвые рамки, мазков торопливых подсохшие ранки, ведь это совсем ничего не меняет, что каждый творцу за поспешность пеняет вот лезет настырно по створке оконной, упрямец-вьюнок горьковато-зелёный, цепляясь за сердца воздушные реи, за небо, которого нету черствее
Потеплело уже, потеплело... Потрясённая мысль сорвалась: Вдруг нам выдали новое тело, Но душа до сих пор не нашлась. Будто не было нас, будто небо В плюсовое попало пике, И не ясно поэту, что делать С крайней рифмой в последней строке...
Не называть родные имена, облечь их в сеть случайных оговорок - деревья так же прячут семена среди костистых и негибких створок. Скрывать слова, что были так близки - в быту, в чаду, среди немытых чашек, в горсти твоей веснушчатой руки под жёсткими изгибами костяшек
на клеёнке поздний ужин, чадный кухонный покой, подоконник перегружен пёстрой жизни шелухой стопки книг, а в них закладки - все лекарства от тоски - опустевшие облатки, бесполезные очки