Девять дней одного года

1  2  3  4  5  6  7  8  9

А начинался день прекрасно.
Раз за разом поворачивая ключ зажигания, Валька слушал негромко чихающий мотор Фордовича, и снова поражался тому, что Сабурский теперь умел договариваться с древней машиной даже лучше, чем ее хозяин. Над мотором недавно колдовал Саныч, и можно было не сомневаться – покапризничав для порядка, Форд заведется как миленький, чтобы послушно катить по улицам города, уже расцвеченным яркими пятнами осенней листвы.
Дорога на работу этим прозрачным, немного стылым утром обещала быть спокойной и приятной. Даже несмотря на то, что сидеть было не очень комфортно. Вчера они провели вечер у Сабурского, а потом Валька вернулся домой – бабушке осенью всегда становилось хуже – и заснул, едва добравшись до кровати. Зато сейчас, на свежую голову, ничто не мешало радоваться легкости в чуть заметно ноющем, словно поющем, теле, и вспоминать.
Сейчас, когда переживания, связанные с выходом их отношений на новый уровень, остались позади, на смену им пришла уверенность. Не привычка, нет, но то ощущение, когда ты знаешь, как упоительно то, к чему ты стремишься, и в результате хочешь этого гораздо сильнее, чем прежде.
Сколько бы Валька не касался Сабурского, его движения всегда были плавны, а Сан Саныч все делал спонтанно, неожиданно, резко. То есть до определенного момента он был сдержанным и ровным – а потом, когда Валькино дыхание учащалось, и глаза становились темными от расширившихся зрачков, у Сабурского срывало крышу, и держись. Валька и держался – за что придется, или за Саныча, но чаще тот сам держал его. Чтобы Илюшин не мешал ему покрывать поцелуями плечи, он мог заломить тому руки за спину, и Валька, сходивший с ума от фиксации, запрокидывал голову и задыхался. Сабурский держал крепко, не обращая внимания на то, больно или нет, и целовал, вылизывал, кусал. Валька скулил и почти плакал от сочетания боли и страсти, от невозможности пошевелиться, от власти над собой – власти бешеных и резких поцелуев, движений, поворотов, бесцеремонных скользких пальцев… Сабурский входил, когда Валька уже ничего не видел и не слышал, не соображал, не помнил – день или ночь, где он и кто он. Знал только одно, ждал только одного – сейчас будет первый толчок, всегда длинный, медленный и сильный, болезненный и сладкий, неотвратимый и невыносимо нужный. А потом жесткая рука сожмет его чуть ниже головки – и все, и пропал, и больше нет ничего, кроме ритма, кроме пожара внутри, кроме твердой, почти грубой ладони. Чтобы Валька не кусал себе руки или не царапал ему спину, Сан Саныч снова перехватывал его запястья, прижимал их к постели, и Валька заходился стонами, рвался навстречу, сгорал как порох и приходил в себя опустошенным и звеняще счастливым.
Да, сегодня Илюшину было что вспомнить, но Валька снова и снова мысленно любовался в первую очередь близостью человеческой, а не интимной. А офигенный секс был как раз ее следствием, весомым, но не определяющим. И вполне закономерным. Удивительный все-таки человек Саныч: впуская Вальку в свою жизнь, он сделал это на полную катушку, без запретов и умолчаний. Несмотря на свой жесткий и замкнутый характер. А может быть, именно благодаря ему – педантичный Сан Саныч ничего не делал наполовину, и, видимо, если доверял человеку, то целиком. Другое дело, что таких людей у него раз-два - и обчелся. И Валька в который раз плавился от счастья, вспоминая, что именно ему Саныч отвечал на любые вопросы о себе; именно с ним мог иронизировать над своим имиджем; при нем стеснялся и не скрывал этого; терял тормоза в постели и уже, слава Богу, не извинялся...
В общем, настроение сегодня было чудесное, хотелось причинять всем добро, и Илюшин покладисто остановился около голосовавших на Московском проспекте людей. Времени хватало на небольшой крюк, смотря куда эти двое опаздывают. Мужики просили подкинуть на Прилукскую улицу. Почему нет – ехать тут хоть и прилично, но зато почти по пути в институт. А общественным транспортом они, и правда, добираться туда будут долго. Валька с улыбкой кивнул, один мужик уселся рядом, другой на заднее сиденье, причем забрался аж за водительское кресло, чудак, и поехали.
Пассажиры не стремились завязать разговор, молчали как-то сосредоточенно и даже напряженно. С одной стороны, это было хорошо – никто не мешал продолжать думать о Саныче. А с другой стороны Валька посочувствовал бедолагам, решив, что ребята, наверное, уже опоздали и теперь готовятся к разносу. Сочувствовал до тех пор, пока сидевший рядом мужик не развернулся к нему перед очередным перекрестком и не скомандовал:
- Сворачивай на Благодатную и дуй по Витебскому до кольцевой.
И, подтверждая перемену маршрута, в бок Вальке уперлось дуло.
Вот оно. Это все-таки случилось. То, чего так боялся Саныч и о чем Валька предпочитал не думать. Действительно, зачем думать о том, что может послужить причиной разрыва? Чтобы отравить все самое лучшее? За прошедшее время Валька приложил максимум усилий к тому, чтобы и Саныч не думал на эту тему. Если какая-нибудь гадость и правда произойдет, тогда и настанет время с ней разбираться – считал он. Ну, вот и настало.
Илюшин, не задавая вопросов, послушно повернул на Благодатную.
«Круто они взялись, - думал Валька. - Без предварительных этапов вроде предупреждений и запугивания, сразу с места в карьер. Значит, готовы на крайние меры. Надо так понимать, что это похищение – холдинг действует по старой схеме. И позвонить мне, конечно, не дадут. Потом – возможно, только это будет уже совсем другой звонок, и его мне делать очень не хочется. А вот предупредить Саныча сейчас я хочу очень сильно, хоть и понимаю, что это уже бесполезно. Суетиться попусту я не стану, и его дергать лишний раз – тоже. Справлюсь сам.
Куда там они велели ехать? На кольцевую? А с нее, очевидно, в глушь, где искать посложнее. Ну нет, в незнакомые края я точно не поеду, разберемся где-нибудь здесь. Витебский проспект у нас длинный, решение обязательно найдется…»
Поиск выхода из дикой ситуации неожиданно подхлестнул воспоминания, и они хлынули ярким потоком. Только перед мысленным взором проносилась не прожитая жизнь, а другая, казавшаяся такой же своей. Сейчас Валька знал об Александре Александровиче Сабурском больше, чем любой человек на земле.
Он вырос на Нарвской, в светлой и просторной квартире с окнами на купол метро и триумфальную арку. С обожавшей его матерью и с отцом, который был ее старше почти на двадцать лет и любил жену и сына самозабвенно. Детство было спокойное и счастливое, никаких ясель и детских садов – редкость по тем временам. Отец, военный строитель, был в хороших чинах и преподавал курсантам в военном училище, а мать не работала, сидела дома с Сашенькой, который был очень впечатлительным и ранимым ребенком.
С шести лет Саша играл на скрипке, занимался каждый день, и часто ему казалось, что слова – ненужная и утомительная шелуха. И что если бы люди могли разговаривать с помощью музыки, то огромный и непонятный мир за стенами родительского дома стал бы искреннее, проще и честнее.
Учился он в языковой школе, но не в английской, как многие Валькины знакомые, а во французской. Учился хорошо, и до сих пор свободно читал по-французски, если вдруг приходилось, легко понимал тексты песен и довольно сносно – речь. А английский так и не полюбил, хотя в студенческие годы учил и его.
Отец умер, когда мальчику было пятнадцать, и болезненное сопереживание горю матери многократно усилило собственный шок от потери. Именно тогда Саша перестал играть на скрипке. Именно тогда впервые ощутил ответственность за другого человека. Отговорил маму работать продавцом; нашел ей должность секретаря в вузе, обзвонив знакомых отца; упрашивал ее брать халтуры на дом, и ночи напролет сидел над ними, не слушая возражений. И до сих пор поминал недобрым словом расшифровку стенограмм.
Впервые влюбился в школе, в сероглазую девочку Катю из параллельного класса, но она о его чувствах так и не узнала, потому что страх показаться смешным не давал ему не только подойти, но даже поднять глаза в ее присутствии. И все равно это было упоительно – любоваться, пусть издалека, ее резковатой грацией, густыми волосами, строгим выражением лица и мечтательным взглядом. А потом девочка попала в больницу с чем-то не особенно опасным, но по оплошности врачей едва не умерла. И Сашу, узнавшего об этом в школе, накрыло волной невыносимого ужаса. А если бы она умерла? Он так мечтал о том, чтобы она была с ним, пусть через многие годы… А если бы она когда-нибудь ответила на его чувство, а потом умерла? Если сейчас он рассыпается на части, что бы с ним стало тогда? И с теми, кому он дорог – с мамой, например? Десятый класс Саша заканчивал в прострации, но с твердым убеждением в своей полной непригодности в плане серьезных чувств.
Естественно, в институте у него не было никакого желания к общению, да и учеба с работой отнимали практически все время. За эти годы случилось всего две не особенно продолжительных истории, которые хоть и привели в постель, но ни во что важное вылиться в принципе не могли. Саша Сабурский упорно считал свою чувствительность залогом страшных бед, и прилагал осознанные усилия к тому, чтобы сдерживать эмоции – как свои, так и чужие. С учетом юношеского максимализма получалось удручающе, недаром ровесники окрестили его Кощеем. Зная мнение окружающих, молодой человек был потрясен до ступора, когда на последнем курсе одна из одногруппниц призналась ему в любви. А следом за ступором пришла благодарность, и искренний интерес, и привязанность. И ответственность, куда ж без нее, а ещё – приятная стабильность семейной жизни.
Вскоре после рождения сына Саша похоронил мать, и всегда, вспоминая ее, радовался двум вещам: что она дождалась внука и что оперативная работа началась уже после ее смерти.
С женой Сабурский ладил, но близких отношений не получилось. Со временем Ирина пришла к выводу, что на первом месте у мужа всегда будет дело, спорить с этим посчитала для себя унизительным, и в его рабочие перипетии не вникала. Сан Саныч принимал отсутствие заботы и внимания как должное, полагая, что не заслужил их, а вот сына любил безумно, и через несколько лет после разрыва с семьей нашел способ встречаться с ним – редко и всегда с оглядкой, но тем не менее.
О его профессиональной деятельности знали сослуживцы, знали клиенты, знали, в конце концов, те, кто озаботился как следует пошарить в Интернете. И никто не сомневался, что Железный Феликс действительно сделан из металла. Но о том, что он похоронил всех друзей, кроме одного, и что до сих пор переживает это, знал только Валька – знал, как каждый шрам на его теле.
Забросив когда-то скрипку, теперь Саныч иногда играл на гитаре. Голос у него был низкий и очень выразительный, но он никогда не пел громко, в полную силу, словно не хотел будить лихо. Зато пел только Вальке, и больше никому. Как будто доверял душу – сдержанно, но доверял.
Ранимость и печальный опыт потерь не смогли заставить Сабурского отказаться от Вальки, точно так же, как предрассудки не помешали близости. Годы одиночества и непониманий не ожесточили его и не сделали безразличным к людям.
И вот этого родного и непостижимого человека спустя несколько часов начнут ломать, пользуясь тем, что нашли его слабое место.
«Нет. Этого не будет.
Потому что я не позволю.
И потому что это место на Витебском проспекте подходит просто идеально. Замечательное такое место, где рядом с виадуком кто-то добрый построил между полосами движения высоченный бетонный разделитель. Черт его знает, зачем – обычно от этой хрени еле успеваешь увернуться даже на скорости километров в пятьдесят. Но сейчас это то, что нужно, так как уворачиваться я не буду, скорость семьдесят, и я пристегнут, а наши «друзья» – нет. Хорошо бы, конечно, обойтись без стрельбы, но это уж как повезет… Ну привет, холдинг! Саныч вам этого никогда не простит».
И старый форд, не снижая скорости, въехал в высокий бетонный парапет.

Сабурскому перезвонили в десять часов двенадцать минут. Приблизительно с час до этого момента Сан Саныч старательно не давал себе скатиться в панику, потому что Валька на работу не пришел, на звонки не реагировал, а Надежда Тихоновна удивленно ответила, что внук уехал, да, на машине, в обычное время. Соврав ей что-то правдоподобное о незначительной причине своего беспокойства, Сабурский без дальнейших проволочек позвонил Михалычу и попросил проверить ДТП. Прежде всего – именно их, а если нет, тогда уж будем копать глубже.
Но не пришлось – обстоятельства говорили сами за себя. Шедший в сторону кольцевой, разбитый в хлам и чудом не перевернувшийся форд на Витебском. Двое пассажиров в тяжелом состоянии, без документов. И водитель, Валентин Андреевич Илюшин, тридцати двух лет, в состоянии крайней тяжести из-за последствий аварии и огнестрельного ранения в живот.
В больнице Сан Саныч оказался через двадцать шесть минут. И время остановилось. В абсолютном, ватном и душном вакууме Сабурский вроде бы внимательно слушал рассуждения Михалыча.
О том, что парень молодец – увезти себя не дал, и что холдингу теперь трындец, допрыгались, голубчики. Что пусть эти два дегенерата только придут в себя – он из них душу вынет, но расскажут как миленькие, по чьей указке они угрожали человеку оружием, а так же куда, и, главное, зачем собирались упрятать друга Сабурского А.А. Волнуясь, Михалыч всегда употреблял исключительно цезурные выражения, но привычно иронизировать по этому поводу сейчас было бы дико.
В мутном безвременье важным казалось только одно: выстрел, скорее всего, произошел в момент удара, и был случайным, но Валька не мог не знать о такой возможности. И все-таки устроил аварию, а теперь Сабурский в полной безопасности сидел на стуле в больничном коридоре, и ждал результатов операции. Ревизия брюшной полости само по себе дело долгое и хлопотное, а учитывая общее состояние: сломанные ребра, тяжелое сотрясение, кровопотеря… Если пуля ничего серьезного не задела – плохо, очень плохо, но не смертельно. А вот если задела… Господи…
«А ведь Валька сказал тогда, что холдинг пожалеет, если сунется, а я, дурак, смеялся. Думал – не понимает, о чем говорит, а он вот так, одним ударом всё решил сам. Всё он прекрасно понимал…»
И Сан Саныч крепче упирался локтями в колени и до рези в глазах смотрел в пол, отчаянно желая, чтобы его в этот момент никто не видел. А еще – рассказать хоть кому-то о том, кто для него человек, лежащий сейчас на операционном столе.
- Да чего ты такой скрученный, Сань? Теряешь форму. Мало мы пулевых пережили? Все под Богом ходим. Когда в девяносто седьмом твой практикант под очередь влез, ты и то так не убивался. Друзья – это святое, Саня, но о себе тоже подумай…
- Михалыч, Валька мне не друг. То есть, и друг тоже, но не только.
- Нет? А что еще?
- Если бы на столе сейчас была твоя Ляля? Она тебе друг?
- Да это-то тут причем?
- Со мной такого никогда не было. Ну, может, когда Котька родился только. Чтобы восторг так остро, на полную катушку. Чтобы все на свете забыть.
- Погоди, ты о чем?
Но Сабурский только поднял, наконец, на него глаза и молча смотрел и смотрел, пока Михалыч потрясенно не опустился на стул рядом.
- А с Ириной?
- Нет.
- И ни с кем из… женщин?
Сан Саныч устало мотнул головой.
- Только с ним.
- И… и что, вы, вы… ты…
- Да.
Михалыч долго сверлил друга напряженным взглядом, не замечая, что кривит губы в попытке сдержать эмоции. Заметил, медленно встал и отвернулся от Сабурского.
- Зачем ты мне это рассказал? – глухо прозвучал его голос.
- Потому что я хочу сейчас сказать это. Больше некому.
Отшвырнув стул, полковник тяжелыми быстрыми шагами ушел вглубь коридора, почти растворился на фоне бьющего по глазам света окна. Вернулся. Снова отошел. Сабурский зажмурился, прижавшись лбом к сцепленным в замок ладоням. Пусть. Все это не имеет значения. Ничто не имеет значения.
Как будто из другой реальности до него донесся грохот нарочито резко поднятого стула. Михалыч стоял рядом, крепко сжимая огромный кулак на перекладине спинки.
- Слушай, Саня. Я, конечно, в этом не понимаю ни хрена, но это не важно. Я знаю другое, слушай меня внимательно. С твоим… Валькой все обойдется. Это точно. Это я тебе говорю. А ты меня знаешь, я зря трепать не стану. Все нормально будет. Ясно?
Сабурский вскинул пустые глаза и встретился с уверенным и требовательным, без тени неловкости, взглядом в упор.
- Понял? На меня смотри. Понял, спрашиваю?
- Да, - усмехнулся неживыми губами Сан Саныч и поскорее снова опустил голову на руки, потерся переносицей о костяшки пальцев. Повел плечами и застыл, стараясь не дышать.
- Ну и отлично. Сиди тут, я сейчас соображу кофе, и пойдем курить.
Сабурский кивнул, не разгибаясь, и, наконец, остался один.
Нет, он ошибся – это имело значение. Большое. Огромное. Стало легче.
Только очень хотелось кричать. Но это сейчас пройдет, надо просто потерпеть. Очень сильно потерпеть, и пройдет. А потом вернется Михалыч, и принесет кофе. А потом покурим. А потом, он сказал, все будет хорошо. Все обойдется.

И ведь действительно обошлось. Жизненно важных органов пуля не повредила, и, когда Илюшина в по-прежнему тяжелом, но уже стабильном состоянии увезли в реанимацию, время тронулось с мертвой точки.
Удовлетворенно хлопнув друга по плечу, уехал на работу Михалыч. Сообщив о результатах операции, устало ушел в ординаторскую врач. А Сабурский все сидел в коридоре больницы, невидящим взглядом упершись в стену. Ощущение, словно все его существо покрылось ледяной коркой, снаружи и внутри, не давало двигаться.
Да, Валька был прав со своей вечной наивной верой в чудо. Но испытывать это чудо на прочность Сан Саныч не хотел – один раз обошлось, в другой может не повезти. Холдинг, ясное дело, попал по полной программе, и там наверняка прекрасно понимают, что Сабурский теперь объявит им войну. А раз так, то рядом с ним никого быть не должно – об этом с Илюшиным был четкий однозначный договор. Да Валька и сам не станет продолжать то, что приносит боль и страх. И это не малодушие – ему просто нельзя. Еще неизвестно, как скажутся на его психике наркоз и обезболивающие препараты, хотя врачи и обещали Сан Санычу максимально учесть Валькину специфику.
«Ну, что ж, - Сабурский с ожесточением потер ладонями лицо. - Сказка кончилась. Валя жив. Я снова один.
И что теперь? О, теперь все просто. Ходить на работу в институт я больше не буду, потому что видеться с Илюшиным – только нервы трепать и себе, и ему. И вообще ближайшие несколько месяцев я буду очень занят. Пока лаборатория не найдет нового юриста, придется вести их дела, но по минимуму и дома.
Валя пробудет в реанимации три дня, посетителей туда не пускают. За это время я куплю машину и оформлю на него. Какого года он хотел – девяносто пятого? Будет девяносто пятого. Темно-синий форд. Фордович-2.
А когда Илюшина переведут в интенсивную терапию, я приду к нему, отдам ключи от машины, и скажу… Нет. Никуда я не пойду.
Потому что объяснить ему, что он для меня значит, я все равно не сумею, да и поздно. А о чем еще говорить, прощаясь? И что делать? Благодарить его, поздравлять, ругать, орать благим матом все равно по какому поводу, только от невозможности остаться? Давиться слезами, целовать, молчать, как на могиле, и в конце концов сбежать, так и не наглядевшись, не надышавшись… Чем учинить ему такое, я лучше просто не пойду, и Валька меня поймет. Он же всегда меня понимает…
Ох, черт. Надо все-таки ехать домой…
Я попрошу Михалыча отнести ключи и документы на машину, вот что. Расскажу о нашей договоренности разойтись в случае осложнений с холдингом, и попрошу. Он согласится, передаст, и всё. Просто всё.
Надо уезжать отсюда быстрее.»
Сан Саныч поднялся, и осторожно, словно боясь расплескать полную до краев чашу, направился к дверям.