Девять дней одного года

1  2  3  4  5  6  7  8  9

Удивительное дело: оказывается, худо-бедно проспав под снотворным свои обязательные шесть часов, можно быть одновременно заторможенным и взвинчено-нервным. Сабурский уныло размышлял об этом парадоксе по дороге от горпрокуратуры до дома. С самого утра у него все валилось из рук, и в то же время не оставляло безосновательное впечатление, что срочно нужно куда-то мчаться. Как будто настали самые распоследние времена, и скорее, скорее надо что-то делать, а то все кончится и никогда не вернется. Тьфу ты, чему кончаться-то? То, что было действительно страшно потерять, уже закончилось больше месяца назад. С тех пор все валилось из рук с завидным постоянством, но однообразная пустота каждого дня хотя бы работать позволяла более или менее нормально. А сегодня словно какая-то пружина свернулась внутри, и ныла, резала и дрожала. Сосредоточиться ни на чем было невозможно: вызванный на утреннюю беседу свидетель явно пытался что-то скрыть, но что именно - Сан Саныч так и не понял, потому что очки этого, постоянно отводившего взгляд, человека напоминали Валькины. А по дороге домой Сабурский ловил глазами каждый «Форд», и это ужасно отвлекало от вождения. Не иначе, как обещанная синоптиками магнитная буря пустила под откос с таким трудом дававшееся самообладание.
Сан Саныч честно старался не вспоминать о прошлом. Не ходил в институт. Спрятал гитару. Не ставил музыку, которую слушали вместе. Не ходил в те кафе, не ездил теми маршрутами, не заправлялся на тех заправках, не готовил ту еду. Спал на диване в гостиной. Вся жизнь превратилась в продуманное избегание воспоминаний. Но так было хоть немного легче. И только по ночам, когда контроль рассудка отступал, прошлое приходило, накрывало, уносило с собой. И Валькин тягучий, чуть задыхающийся голос шептал прямо в ухо: «Нежность моя…»
Сабурский просыпался с глазами, полными песка, и болью в горле, как будто часами старался сдержать раздирающий грудь крик, такой острый во сне, такой реальный. И надеялся, что Вальке не снятся такие сны. Нет, ему не снятся. Не должны. Он другой. Он с радостью встречается и без сожаления уходит. Он умеет помнить хорошее, и не терзаться тем, что оно кончилось. Он наверняка справился.
«А я? Неужели я ничему не смог у него научиться? Я тоже не буду психовать, я буду счастлив тем, что у меня было, потому что теперь это останется со мной навсегда. Так, кажется, он говорил».
И Сан Саныч сползал с дивана и шел варить кофе, но все равно боялся наткнуться взглядом на Валькину черную кружку, убранную в самый дальний угол буфета. И изобретал новые способы не думать, не вспоминать, не чувствовать. До следующей ночи с ее горячим и бархатным: «Мой свет, моя пропасть…»
Ну, а сегодня никакие способы не действовали. Возможно, из-за магнитной бури, а может быть, просто терпение подошло к концу. Сабурский подозревал, что когда-нибудь это случится. Только выхода из сложившейся ситуации он не видел никакого. Что тут можно изменить?
Явиться к Вальке, который выполнил свое обещание и не искал с ним встреч?
Просто забрал у Михалыча в больнице ключи от машины и с улыбкой сказал, что лестница в небе танцует на ветру, и он, к сожалению, не может на ней удержаться, падает. И поэтому вместо полетов теперь будет ездить на машине, а в небо ему больше нельзя, а то не вернется, что ж поделать. Встревоженные медики быстро вкололи Илюшину успокоительное и выставили ничего не понявшего полковника от греха подальше.
И вот после этого явиться и объявить, что так и так, силы у меня закончились, без тебя мне очень, просто катастрофически плохо, и не хочешь ли ты плюнуть на свою безопасность и, главное, самое главное – на свое здоровье, и снова быть со мной?
Прошедший месяц, напоминавший пребывание в безвоздушном пространстве, заставил Сабурского сделать неожиданное открытие.
Оказывается, он всю жизнь не просто боялся потерять любимого человека – в первую очередь он боялся жить, придавленный грузом этого страха. Теперь, когда Вальки не стало рядом, Сан Саныч смог увидеть, что страх, который грыз его всегда, вырос из желания защитить в первую очередь себя, а не того, кто был ему дорог. Убежать, спрятаться от потерь, даже если для этого нужно превратиться в бесчувственную колоду.
А вот не вышло – ни превратиться, ни убежать. Потому что все, происходящее с ним после Валькиной аварии, жизнью назвать не получалось, скорее наоборот. И теперь Сан Саныч был готов дрожать каждую секунду. За Вальку, а не за себя. Тем более что он уже прекрасно знал – Илюшин может постоять за них обоих. И какими бы экстремальными не были Валькины решения, Сабурский теперь принял бы их безоговорочно, потому что это и есть жизнь – бояться за дорогого человека, а не за то, что сломаешься, если потеряешь его.
Понимая сейчас все это, Сан Саныч был готов стать личной охраной Илюшина В.А., лишь бы не отпускать его ни на шаг. Но глобальные осознания в данном конкретном случае оставались лишь теорией. Перемена во взглядах Сабурского не могла перечеркнуть того, что нервничать, опасаясь стрессовых ситуаций, и, уж тем более, попадать в них, для Вальки оставалось огромным риском. Он и так всю жизнь ходил по краю, а уж последнее время...
После своего памятного похода в больницу Михалыч страшно наорал на Сабурского за то, что тот отступился от Вальки. Пусть всякие лесопромышленные козлы и поверят в способность Железного Феликса плевать на друга, как он когда-то плюнул на семью, считал полковник, но даже самый успешный блеф на этот раз не стоит разрыва. Михалыч громогласно пытался доказать, что идиотское решение разойтись иначе, как самоубийством, не назовешь, обещал приставить к Илюшину наружное наблюдение, и перестал сотрясать воздух только тогда, когда Саныч пересказал ему историю Валькиной семьи. В глухом молчании друга Сабурский услышал подтверждение тому, о чем знал уже давно: у Вальки была очень весомая причина оставить его. Гораздо более важная, чем все страхи Сан Саныча.
Может, Сабурский и думал иногда, что Вальке из-за их разрыва будет хуже, чем под угрозой разных передряг, но раз Илюшин не зовет, значит, знает, что делает. Значит, так у него больше шансов удержаться на плаву, и предлагать ему вернуться, рискуя довести в последствии до сумасшедшего дома – об этом не могло быть и речи. Поэтому и оставалось только вспоминать как можно меньше, а работать как можно больше. Так, чтобы не оставалось сил ни на какие мысли. Особенно сегодня.
Доехав, наконец, до дома, Сабурский твердо решил не вставать из-за компьютера до тех пор, пока не заснет прямо у монитора. Едва войдя в квартиру, он уселся за рабочий стол и первым делом проверил почту. И обомлел. Сегодня, почти два часа назад, Валентин Илюшин впервые за этот проклятущий месяц отправил ему сообщение, но в этом сообщении не было ни единого слова, только прикрепленный музыкальный файл. Отсутствие текста заставило Сан Саныча мгновенно насторожиться. Чувствуя, как сердце медленно и колюче катится куда-то вниз, он запустил мелодию и со стоном зажмурил глаза. Так и есть: вальс Хаула. Прав был Михалыч – решение разойтись было поистине идиотским. Не выключив компьютер, Сабурский схватил ключи от «Мерседеса» и кинулся к дверям.

Такого бестолкового дня Валька не мог припомнить за весь последний месяц, хотя этот ноябрь, казалось, уже разъел его не хуже соляной кислоты.
Конец октября, как ни странно, прошел вполне сносно – несмотря на больницу со всеми ее прелестями, Валькой тогда еще владело пусть мрачное, но удовлетворение от собственного поступка. Он справился с ситуацией и выжил, а у Саныча теперь были развязаны руки. Ни о чем другом думать в то время не хотелось, тем более, что каждое движение отдавалось болью из-за сломанных ребер и шва через весь живот.
В больнице Вальку по-настоящему беспокоили только две проблемы: Сабурский, который мог рано или поздно прийти, и бабушка, которую сейчас ни в коем случае нельзя было оставлять одну. Но проблемы решились просто. Саныч не пришел, и грустная благодарность за этот не сделанный шаг волной накрыла Вальку, когда он забирал ключи у полковника. Все равно распсиховался, конечно, но что было бы, доведись встретиться, представлялось с трудом. Бредовыми россказнями и изрядной дозой демидрола точно бы не обошлось. И с бабушкой Сан Саныч не подвел – прямо в день аварии отрядил к ней Светку Тимофееву. С четкими инструкциями: про огнестрел молчать, в больницу не пускать, попросить связаться с Валькиной матерью и отправить ее помогать сыну. И еще – не торчать у Надежды Тихоновны одной, а обязательно взять с собой Матвея. Какими соображениями руководствовался Сабурский, отдавая такое распоряжение, Вале было предельно ясно: вместо напряженной и трагичной обстановки дома с участием Матвея получилась почти семейная идиллия, что пошло на пользу и бабушке, и ребятам.
Когда Илюшина перевели из реанимации, ему пришлось отчитаться примчавшейся Светке и про то, откуда взялось огнестрельное ранение, и о том, почему исчез Сан Саныч. Разумеется, ограничившись в описании отношений дружбой. И несколько удивленно созерцать, как Тимоха, сидя у его больничной койки, переживает в первую очередь за Сабурского. Хотя, чему удивляться-то? Она не понаслышке знала, что Валька, с его легким характером, расставаться умеет. И еще – что сейчас он делает это ради своего здоровья. А вот Сан Саныч, замкнутый и так трудно сходящийся с людьми, решился оставить близкого друга и снова ухнуть в полную изоляцию потому, что этому другу угрожала опасность. Глядя на Вальку, которому несколько дней назад прострелили живот, Тимоха явно понимала такое решение, но почему-то именно теперь до нее, наконец, дошло, что Железный Феликс на самом деле не из железа. И что тому, кто способен на такой шаг, сделать его сто крат труднее, чем людям, никогда по-настоящему не умевшим ценить своих близких.
Ну да ладно – Светка, угрюмо сложив на холдинг и иже с ним немалое количество матюгов, убежала к Надежде Тихоновне и Матвею, а Илюшин остался лежать и старательно ни о чем не думать. В больнице это удавалось. Позже – нет.
Чем больше проходило времени, тем чаще приходилось Вальке подолгу объяснять себе, что принятое ими решение было единственно верным. В сотый и тысячный раз твердить как мантру: Санычу нельзя осложнять обстановку; потенциальным психам нельзя нервничать. Один раз попасть в переделку, которая могла вообще не случиться – еще куда ни шло. Но постоянно жить с оглядкой на возможный экстрим…
К сожалению, день за днем очевидная логика этих аргументов казалась все менее убедительной. Потому что пустой крошечный кабинет на работе пульсировал в Валькином сознании огромной черной дырой. Туда улетали все мысли, чувства и стремления – в темноту, на изнанку Вселенной - и там умирали. Щупальца этой дыры тянулись к Вальке отовсюду: из телефона, где лежал мертвым грузом номер, по которому нельзя было звонить; из мотора новой, замечательной, самой лучшей на свете машины, в котором не копался Саныч; дома, из пианино, игру на котором больше никто, кроме бабушки, не слушал… Реальность все больше и больше напоминала решето, и Валька загнанно пытался понять причину – почему это происходит? Так же не было раньше! Сколько раз он уходил, и всегда уносил с собой подарок, данный ему общением с человеком, чтобы хранить его в памяти как драгоценный камень, как интересную книгу, как забавную безделушку, наконец. А сейчас, уходя, он словно зацепился жилами за крутящуюся ось, и она, ускоряясь, тянула и тянула из него все, что он из себя представлял. Да, это были особенные отношения, Валька прекрасно понимал это и знал, что на этот раз уйти будет трудно. Но не так же! Не так, Боже мой…
Он в чем-то ошибся – и торопился найти ошибку, пока щупальца не утянули его в черную дыру. Раз за разом, до бесконечности, гонял по кругу постулаты, которым следовал всю жизнь.
Отец любил маму до боли, только ею и дышал, воевал за ее внимание со всем миром, и эта битва его уничтожила. Бабушка, потеряв любимого сына, стала инвалидом.
Постулат первый: ни в коем случае нельзя ставить любовь на первое место в жизни – это очень опасно, особенно с такой наследственностью, как у Вальки.
Дальше. Клиника для душевнобольных – самое ужасное заведение, которое можно себе представить. Потому что, утратив контроль над своим рассудком, человек не перестает быть человеком, не теряет душу. Наоборот, именно она – эта загадочная душа, то, что делает человека человеком, становится совершенно беззащитной и болеет, так как личность больше не может оберегать ее. А там, где оказывается душевнобольной, душу не лечат. О нет, там этого не умеют. Там прилагают усилия только к тому, чтобы буйных сделать тихими, для этой цели разрушая все, что еще уцелело в человеке. И, что самое ужасное, считают себя неоспоримо правыми и очень стремятся «помочь».
Отсюда постулат второй: ни в коем случае нельзя туда попадать. Там останется только умереть, как отец.
И последнее. Чтобы сохранять душевное равновесие, нужно уметь радоваться тому, что у тебя есть, и никогда не жалеть о том, что проходит или изменяется. Уйдет одно – придет другое, это как прилив и отлив, правильно и закономерно.
Постулат третий: ни в коем случае нельзя Вальке отказываться от того, что приносит радость – от общения, понимания, от любви, но и цепляться за все это не нужно.
Из этих трех «нельзя» и следовал закономерный вывод: другие люди вольны рисковать своим душевным здоровьем по собственному усмотрению, но ему, Валентину Илюшину, как только отношения чем-то осложнились, надо прощаться.
И что, черт возьми, тут не верно?!
Вальке казалось, что он крутится внутри себя как пёс за собственным хвостом. Голову все больше вело от этого бега на месте, но найти ошибку никак не удавалось.
Пока два дня назад Матвей не запретил Светке доставать Илюшина вопросами о Сабурском. Вежливо, но весьма категорично. Тимоха тут же вспылила и оскорблено удрала в курилку, а Матвей и не подумал бежать следом, только проводил ее спокойной улыбкой. И Вальке, неимоверно уставшему от внутренней беготни, стало интересно: вот ведет себя человек совсем иначе, и результат другой. Светка ведь вернется тихая и послушная. То есть, он свою ошибку понял. Как у него это получилось?
- Что изменилось, а?
- Да просто я перестал бояться, что она меня пошлет, - пожал плечами Матвей. – На Сан Саныча, кстати, насмотрелся – уверен в себе человек, и ни черта, ни беса не боится.
«Неправда, - отстраненно подумал Валька, - он такой же трус, как я». И в это мгновение пес с разбегу врезался в кирпичную стену. Стена с грохотом рассыпалась, погребая под обломками все вопросы, аргументы и черные щупальца. Следом рухнула превращенная ими в решето реальность, и Валька после этого обвала остался в совершенной пустоте, один на один с пониманием: страх.
«Вот что на самом деле руководило нами.
Мы всегда были удивительно похожи, хоть на первый взгляд и выглядим, как полные противоположности. Оба всеми силами старались защитить себя: он – глухо закрывшись ото всех, я – удирая при первой возможности из многочисленных романов. И пусть он знал, что боится, а я и не догадывался о своем страхе, разница не велика – оба всю жизнь убегали от самого главного.
И теперь мы снова поступили одинаково. Одинаково глупо. Он отступился, испугавшись жить. Я отступился, испугавшись умереть. А на самом деле оба испугались любить. Вот она, ошибка. И он, и я всегда боялись боли утрат, пусть каждый по-своему. И теперь своими руками лишили себя самого лучшего, что было в нашей жизни. Это неправильно. Это полный идиотизм. Испугавшись боли потери, отказаться самому, и потерять! И медленно умирать от этого. Абсурд. Зачем теперь бояться сойти с ума? Это уже сумасшествие. Я делал так всегда, не пускал себя, не переступал в отношениях определенную черту, чтобы потом было не больно уходить. Но с ним – перешел и сам не заметил. Потому что на самом деле у нас не было отношений, между нами не было ничего, только мы сами. Всегда как в постели – абсолютно обнаженные друг перед другом. Так уж получилось, так совпало, и что же теперь? Между нами нечего рвать, и чтобы разойтись, остается только перестать быть. Но я не хочу, нет. И не хочу быть сумасшедшим. Я хочу быть нормальным, здоровым человеком. Я не хочу умирать, потому что хочу жить. Я хочу любить, потому что люблю, потому что это часть жизни. Да, на первом месте в жизни – жизнь, но не сама по себе, а со всем, что в ней есть. Значит, и с любовью тоже. И собственным решением отказаться от любви – все равно, что отказаться от жизни. Все так просто, и не надо бояться. Не надо складывать крылья из-за страха разбиться. И пускай меня кто-то попытается убить, но не я сам. Я не сумасшедший! Сам себя убивать я больше не стану. Ну, прострелили мне брюхо, было больно, да. Но не больнее, чем маяться весь этот месяц без Саныча. А еще я уверен, что ему не легче моего, только сам он ни за что не вернется, даже если сто раз пересмотрит свои взгляды. Упрется в мое «нельзя», и шагу навстречу не сделает. Это он хорошо умеет – скрутить себя ради других. А вот фиг! Не отдам я его ни разборкам с холдингом, ни его собственной дури, если она еще не выветрилась. И никакие болячки мне не указ. А там разберемся по ходу дела…»
Такие мысли метались у Вальки в голове двое суток, пока к сегодняшнему утру окончательно не переплелись в болезненный узел, в котором уже не существовало слов – лишь понимание, что нужно спешить. Почему – он больше не помнил, зато твердо знал, как надо поступить. На работе его долго отвлекало все подряд: суета, звуки, неожиданно острые запахи, какие-то тени, мелькающие там и тут, но Илюшин не дал себя сбить. Он упрямо гнал подальше все мешающие сосредоточиться безобразия, поймал момент, когда они вроде бы отвязались, и все-таки отравил Санычу сообщение. Правда, со словами случилась незадача: из тугого узла в голове не удалось вытащить ни одного, но Валька нашел выход. Музыка даже понятнее слов, это же очевидно.
Все, теперь оставалось только ждать. Только дождаться ответа, и все будет хорошо, все встанет на свои места. Валька напряженно вглядывался в монитор, но вместо сообщения на экране неожиданно появился сам Сабурский. Он улыбался, и при этом был совершенно мертвым – в груди зияла огромная и страшная черно-красная дыра. Саныч протянул руку, но Валька не успел поймать его ладонь, потому что из монитора, отпихнув Сабурского, полезли какие-то твари, стремясь дотянуться когтями до Валькиного горла. Илюшин закричал и, вскочив, растолкал их, ища Саныча, но они не пускали, хватали за руки, тащили назад… А потом мир разлетелся черно-красными клочьями, и не осталось ничего, кроме крутящихся перед глазами осколков и острой боли потери. А потом, после миллиона лет отчаяния и бестолковой суеты монстров вокруг, пришла темнота.

Когда Сабурский влетел в лабораторию, там все еще царил разгром. В принципе, Сан Саныч ожидал чего-то подобного после Валькиного письма. В нормальном состоянии Илюшин обязательно объяснил бы словами все, что ему нужно было донести до Саныча, а отсутствие текста в сочетании с вальсом Хаула… Сан Саныч нутром почуял Валькин скорый срыв и мчался на зов, изо всех сил стараясь успеть. Не успел. И теперь, окинув мрачным взглядом присутствующих и не увидев Илюшина, спросил сразу о самом важном:
- Давно забрали?
- Да с час назад, - расстроено отозвался Вовка Гадайский, ссыпая в мусорную корзину поднятые с пола осколки чашки.
- Что вы сказали скорой?
- Ребята, а кто звонил? – Воробьев взъерошил волосы на затылке и огляделся. – Я Вальку держал, чтобы еще один стол не опрокинул…
- Я, это я разговаривала с врачами, - голоском напуганной отличницы зачастила Леночка. – Я сказала, как было: что Валя вдруг скинул на пол монитор, кричит и дерется, и нас никого не узнает.
- Так. – Сан Саныч потер ладонями виски. - Куда повезли?
- В Скворечник, - угрюмо буркнул Симонов.
- Куда-а-а?
- В Скворцова-Степанова… - Матвей сердито тряхнул головой. - Звонили просто в скорую, «03», а приехала спец бригада.
- И вы… отпустили.
Ответом на это утверждение стала виноватая тишина.
Сабурский медленно повернулся к Максиму:
- Симонов. Что кололи, видел?
- Реланиум и дроперидол, стандартно…
- Сколько?
- По два куба.
- Блядь.
- Так это ж мало, Сан Саныч!
- Мало. Конечно, мало. А вы понимаете, что будет, когда он очнется в дурдоме? Он оттуда уже не выйдет. Он всегда этого боялся, а вы его сдали. – Произнесенные сухим и тихим, как будто неживым, голосом слова заставили всех отвести глаза, и только Серега Воробьев обиженно огрызнулся:
- А что мы могли сделать?
- Не знаю! – рявкнул Сабурский так, что Леночка в испуге подскочила. – Но не это!!!
А Симонов разъяренно зашипел:
- Сказано же было вам, козлам – не звоните! Сказано – принесите воды холодной, так нет, куда там! «Все разнесет»!!! «Убьется»!!!
- Тормози, Макс! – оборвал его Матвей. – Ты говорил, я говорил… А толку? Что ж теперь, еще и передраться всем?
- Он чуть себе башку не раскроил об угол стола, – уныло напомнила Тимоха. – Чудом же удержать успели, вот и испугались…
Сабурский в ответ на эти подробности закрыл глаза и сделал глубокий вдох, пытаясь сосредоточиться. Потом резко повернулся к дверям и бросил уже на ходу:
- Симонов, Звездыкин, хотите помочь – за мной.
- А мы? – возмутился Гадайский.
- А вы идите на хуй.
Сказано было тихо, но сильно. Так сильно, что Светка медленно опустилась на стул и обхватила голову руками:
- Что мы наделали…

Макса Симонова всегда подташнивало в транспорте, и поэтому он осмотрительно уселся на переднее сиденье Мерседеса. Но это не помогло. «Нет, ну так же нельзя! Так не водят машину, – болтались в его голове суматошные мысли. Совсем так же, как бултыхался в животе выпитый на работе чай. – Так водят самолет. Или сноуборд. Или я не знаю, что…» Слава Богу, Сабурский, занятый экстремальным вождением, вынужден был вести телефонные разговоры по громкой связи, и Макс хоть немного отвлекался от страха не справиться с организмом, вслушиваясь в чужые диалоги.
- Михалыч, - голос Саныча от напряжения казался злым, но собеседника это не смутило.
- Слушаю, - последовал спокойный ответ.
- Я на Каменноостровском проспекте. Мне нужна зеленая улица. Еду в сторону Удельной, номера мои ты знаешь. Жду.
Связь оборвалась, но через несколько минут снова ожила, деловито сообщив:
- Гаишники в курсе, двигай помалу. Дальше что?
От этого «помалу» Макса вжало в кресло, а Матвея на заднем сиденье мотнуло к окну – Сабурский резко вывернул влево и понесся практически по осевой.
- Заводи дело на Илюшина. Липовое, задним числом. Секретность поставь такую, чтоб оторопь брала. Через двадцать минут буду на Светлановской. Гони туда твое уебище черное с мигалкой и документами на Валентина. И зеленую улицу до Скворечника. Все.
- Бля, двадцать минут... Будет.
За это время Макса не стошнило только чудом, но на его счастье после того, как они пересели в здоровенный «Ниссан Патрол» и рванули с места, телефон Сан Саныча опять затрезвонил. Теперь знакомый голос звучал совсем по-другому – не сухо-сосредоточенно, а осторожно и мягко:
- За кем едешь, Саня?
- За Валькой, - коротко отрезал Сабурский.
- Но вы же…
- Я в машине не один.
- Черт. Ладно. Опять приветы?
- Нет.
Сабурский долго молчал, но по связи упорно ждали.
- Жизнь, Михалыч.
- Наконец-то. А то я уж устал тебя, идиота, хоронить.
- Т-ты… Помнишь, за что меня Кувалдой прозвал?
- По-омню.
- Ну, считай, заработал. Надо было месяц назад орать подоходчивей, нечего теперь святым отцом прикидываться.
- Отобьемся, не впервой, - голос заметно повеселел. – Наружку ставим?
- Ставь. Упустят мне Вальку – не отобьешься…
По салону раскатился низкий смешок.
- Машину где обменять?
- У меня, на Галерной.
- Лады. Удачи, герой.
- Сам ты…
Несколько минут езды на сумасшедшей скорости Макс сосредоточенно думал, а потом решился:
- Сан Саныч, а за что вас прозвали Кувалдой?
Сабурский помолчал и сухо уронил:
- За прямой в челюсть.
- Почему-то я теперь догадался… - прошептал Симонов и закрыл глаза, чтобы не видеть бешено мелькающих за окном деревьев.
К тому моменту, когда машина резко затормозила у ворот больницы, Макс успел проклясть все на свете – от мерзкого запаха бензина до бесконечных ухабов на дороге.
Сан Саныч поправил галстук, и, вмиг превратившись из одержимого гонщика в солидное начальство, распорядился:
- Пошли, Матвей.
- А мне идти? – простонал несчастный Симонов.
- В машине сиди со своими дредами и зеленой физиономией.
Звездыкин быстро вылез из машины, и Макс, проводив мутным взглядом удаляющиеся фигуры, бросился в кусты. Но почти через час, когда пришлось практически на руках грузить в салон Ниссана Вальку, Симонов уже не вспоминал о своем самочувствии – отдышался, да и не до того стало. Тем более что обратно они ехали так, словно везли расставленный по всей машине фарфор.
И все-таки дорога до Галерной тоже получилась непростой: Сан Саныч напряженно молчал, глядя, кажется, только в зеркало заднего вида, а Илюшин, которого на заднем сидении с двух сторон страховали Матвей и Макс, наоборот, почти непрерывно что-то бормотал, явно не понимая, где он и что с ним. Несколько раз он вяло порывался куда-то, заваливаясь во все стороны, а уже в центре города вдруг застонал, захрипел, запрокинув голову и шаря руками перед собой. Хорошо, что Сабурский среагировал быстро и, как показал результат, правильно. Он аккуратно остановил машину прямо посреди проезжей части, включил аварийку, и, обернувшись назад, поймал Валькину ладонь.
- Я здесь, Валя, – голос Сан Саныча прозвучал мягко и очень уверенно. – Никуда не денусь, все хорошо. Скоро мы приедем ко мне, а ты пока поспи, я тебя потом разбужу. Обещаю.
И Валька схватился за руку Саныча, как за спасательный круг, несколько раз резко вдохнул, и успокоился. Только долго не хотел отпускать, и Сабурский терпеливо ждал, пока судорожная хватка ладоней не ослабла, повторяя негромко:
- Я здесь, все хорошо…
В конце концов, Валька не то чтобы заснул, а, скорее, отключился, улыбаясь и закрыв глаза. Ребята осторожно усадили его поудобнее, и до самого дома Сан Саныча больше не случилось ничего примечательного.
Поднять Илюшина в квартиру оказалось сложной задачей, но совместными усилиями справились и с этим, уложили на диван в гостиной, и подробно обсудили, как быть с Надеждой Тихоновной. Матвей уехал прямо к ней, а Макс помчался на работу, надеясь успеть сообщить всем, что вроде бы все в порядке.
Сан Саныч закрыл за ними дверь, на мгновение устало прислонился лбом к косяку, и взялся за телефон. На звонок ответили сразу, собеседник внимательно выслушал пересказ сегодняшних событий, коротко буркнул: «Сейчас буду», и отключился. Хорошо все-таки иметь среди знакомых врача, которому доверяешь абсолютно. Даже если обстоятельства знакомства и дальнейшего общения совсем не хочется вспоминать – сами напоминают о себе ноющей болью в плохую погоду. Очень скоро приехавший доктор уже ставил Вальке капельницу и по ходу дела недовольно ворчал на психиатров:
- Всё делают по общей схеме, все у них шизофреники… Правильно ты его забрал, не дергайся. Острый психоз налицо, не спорю, ну а в целом – не факт, что что-то изменится. Если травмирующий фактор исключить, такая катавасия может вообще никогда не повториться. Но исключить надо бы. Насколько быстро перестанет работать та дрянь, которой его накололи, даже с учетом капельницы я сказать не могу. Зависит от индивидуальных особенностей организма. В себя придет, скорее всего, часа через два-три, связно общаться сможет к ночи. Но это в идеале.
Валька очнулся, когда уже стемнело. Сабурский, сидя рядом с диваном, как раз решал насущный вопрос: уместно ли будет взять Вальку за руку, благо ушедший врач давно снял капельницу? Уместно, и даже необходимо, определился он, и в этот момент наткнулся на внимательный осмысленный взгляд. От неожиданности Сан Саныч отдернул свою ладонь, словно пытался сделать что-то постыдное, потом подивился на собственную глупость… и обнаружил, что теперь слова пропали у него. Так они несколько бесконечных минут молча глядели друг другу в глаза, и по ощущениям это было похоже на ту тишину, которая наступает сразу после катастрофы: совсем скоро люди начнут спрашивать, выяснять, делиться впечатлениями, а пока только смотрят в оцепенении, понимая – да, живы.
Первым перевел дыхание Валька. Медленно моргнул, и, старательно выговаривая слова, попросил воды. Как и предсказывал врач, питье в немалых количествах оказало просто волшебное действие, и ночью Валька уже, пусть и с помощью Саныча, передвигался по квартире. А говорить нормально стал еще раньше – видимо, его неугомонный организм речь включал в первую очередь.
Поговорить было о чем, это понимали оба, но упорно обсуждали только бытовые мелочи и вопросы самочувствия, пока Илюшин, хмурясь, не спросил напрямик:
- Саш, я ведь у тебя сегодня ночую?
- Конечно, - тут же подтвердил Сан Саныч. – С Надеждой Тихоновной побудут ребята.
Валька удобнее устроил голову на диванной подушке и уточнил:
- Потому что в таком состоянии хороший хозяин собаку из дому не выгонит?
- Я тебе не хозяин, - не принял шутливый тон Сабурский. – Нет, не поэтому.
- Хорошо, - Валька закрыл глаза и тихо добавил: - Спасибо.
- За что? – горько откликнулся Саныч. – За то, что твое состояние – результат общения со мной?
Но Илюшин только грустно ухмыльнулся.
- Это как раз результат отсутствия общения. А отсутствие общения – результат моей собственной глупости.
- Не только твоей.
- Брось. Если бы я когда-то давно со страху не вывернул наизнанку нормальные человеческие взгляды, нипочем бы после аварии ты от меня не отделался.
- Не ты один умелец бояться и выворачивать всё наизнанку. А сама авария? Можно подумать, ты чуть не угробил не моих, а своих личных недругов, и себя заодно.
- Конечно личных, Саныч! А ты как думал? Это ж сволочи. К тому же сволочи, почему-то посчитавшие меня ребенком. Обидно, знаешь ли.
- Передергиваешь, Валя.
- Совсем чуть-чуть, - теперь уже весело улыбнулся тот, и добавил совсем другим тоном, очень серьезно и даже торжественно: - Оставаться с тобой – мой личный выбор. Никто не может помешать, кроме меня самого. И защищать тебя, если придется – оно снова того стоит, Саныч, я уверен. Разве ты на моем месте поступил бы иначе?
- Нет, примерно так же, - нехотя признался Сабурский, глядя в сторону. Не говорить же Вальке, что установка «я – другое дело, а ты не смей» очень недавно и с большим трудом была выкинута из сознания.
- Ну и закрыли обсуждение, - подвел черту Валя. – А спасибо – за то, что ты письмо понял в полном объеме и сумел забрать меня… оттуда.
Теперь уже мрачно усмехнулся Сабурский.
- Ага. Пожалуйста. Я по ходу так накуролесил, ты бы знал… В лаборатории наорал на всех. На хуй, кажется, послал. Полгорода на уши поставил. Использовал связи в личных интересах.
- Сань, ты просто попросил о помощи друзей. И они помогли. Не потому, что ты им нужен за чем-то или они тебе что-то должны, а потому, что они тебя любят.
- Тебя послушать, так меня все любят.
- Нет, не все, но многие. Михалыч твой в тебе души не чает. Котька наверняка гордится так, что того гляди лопнет. Пал Петрович восхищается. Симонов уважает и даже слушается. Вовка Гадайский в таком восторге, что заикается, едва начинает о тебе говорить. Серега всерьез начал тебе подражать, умора, но ему на пользу. Леночка краснеет. Матвеем ты явно можешь располагать по гроб жизни, а Светка так просто любого за тебя в клочья порвет. И это только те, кого я знаю. А ты всего этого не видишь только потому, что не хочешь видеть. Все тебе кажется, что ты чем-то их обяжешь, если заметишь. Но это не так, потому что они тебя уже любят. Понимаешь – уже. Независимо от того, нужно тебе это или нет.
- Хорошо, допустим.
- Только не надо притворяться, что тебе это безразлично.
- Не буду. Но сейчас важно не это. Они – да, а ты?
- Что – я?
- Ты… тоже?
Валька отвел глаза. Он знал, о чем спрашивает Сан Саныч, и знал, что ровный прохладный тон вопроса скрывает воющий ураган, бьющийся за показным спокойствием. Уже одно то, что Саныч решился об этом спросить, говорило все и открытым текстом – он свою ошибку тоже понял. Но сказать сейчас «люблю», простое слово, которое он так легко и искренне говорил стольким людям, он не хотел. Не мог.
- Нет, я не так, как они. Я… по-другому, – запинаясь, тихо произнес он и замолчал – дыхание перехватило. Только снова посмотрел в глаза.
- Ты же понял? – с надеждой переспросил Валя спустя несколько мгновений, и вдруг почувствовал, что краснеет. Впервые за чертову уйму лет.
Сан Саныч моргнул и ответил деревянным голосом:
- Да.
И вдруг опустил лицо в ладони.
- Валька.
- Понимаешь…
- Подожди. – Сабурский судорожно вздохнул, не поднимая головы. – Я…
Сухие широкие ладони потерли ежик волос на висках, опустились, сплелись в напряженный замок. Прямой отчаянный взгляд кричал во весь голос, но слова прозвучали едва слышно.
- Все – я рад. Но ты… Для меня ты... И всегда будешь. Да?
- Да, - прошептал Валька. Надо было сказать это громче, но не получилось, просто не вышло.
Сан Саныч осторожно перевел дыхание.
- И я Михалычу сказал приставить к тебе наружку. Тебя будут водить каждую секунду, а ты не смей от них уходить, понял?
- Да, - уже радостно повторил Валька и улыбнулся. - Иди ко мне.
Сабурский уселся рядом на диван, подвернув под себя ногу, и Валькина ладонь легла на его колено, сжала.
«Настоящее объяснение в любви, - думал Валя и улыбался с закрытыми глазами, - Единственное в моей жизни. Самое настоящее».
«Я сказал это. Получилось. Смог объяснить. Даже не верится», - переливались через край в душе Сан Саныча смятение и торжество.
Казалось, что через несколько часов, а на самом деле спустя какие-то минуты, Валькина ладонь неторопливо прошлась по бедру с внутренней стороны. Пальцы погладили складки брюк у паха, отчего по спине у Сабурского побежали горячие мурашки, и перехватило дыхание.
- Сними их…
- Да ты чего, Валька! – засмеялся негромко и смущенно Сан Саныч, - Бревном лежишь, а туда же! Какое там…
- Такое. Просто разденься и сам, как первый раз… А я посмотрю.
Это было как во сне – совершенно невозможном и реальном до мелочей. Как во сне, Сабурский поднялся и начал снимать одежду. Он не старался выглядеть при этом… никак. Не смотрел на себя со стороны и ни о чем не думал. Просто разделся и, чувствуя себя очень сковано под неотрывным взглядом, неловко залез на диван. Сел верхом на Валькины ноги выше коленей и осторожно расстегнул его рубашку. От подвздоха до пупка и ниже тянулся ровный тонкий шрам, левее был четкий след от пулевого ранения.
- Саша…
Сабурский испуганно поднял глаза, выхваченный из своих невеселых мыслей.
- Саша. У тебя глаза совсем темные и губы приоткрыты так, что я хочу укусить их.
Голос и взгляд снова затопили реальность.
- Положи руку на свой живот. Дааа… и теперь ниже, ласково, медленно. Обхвати… Как я жалел тогда, что не вижу этого. Нет, не закрывай глаза, смотри на меня. Это ведь все мне, да? Да. Вот так… Не спеши, пусть будет долго. Если бы ты знал, как я хочу тебя, ты бы кончил сейчас же, но ты не спеши. И ни о чем не думай, только о том, что я смотрю на тебя.
- Так… долго… не получится.
- Не торопись. Я хочу смотреть, какой ты сейчас. Больше никто не видел, а я вижу.
- Валя… замолчи.
- Нет. И не отводи глаза. У тебя пересохли губы – оближи их, как это сделал бы я. Медленно. Да, так. А теперь скажи: я близко. Вслух скажи, скажи для меня.
- Да-а… я близко…
- Скажи: я кончаю. Ну же, говори, я хочу это слышать.
- Я… кончаю. Да-аааа…
Белые капли стекали с пальцев, капали на Валькин живот, на шрам, а Сан Саныч, задыхаясь, смотрел, как горят Валькины глаза и как почти до крови прикушена его губа. Не думая ни о чем и ничего не понимая, кроме невозможной нежности, он лег сверху и прижался губами к Валькиному рту, лаская, увлекая в поцелуй, благодаря.
- Ты меня доводишь до безумия, Валька. Кто бы знал… не поверил бы.
- Пусть, - Илюшин со стоном перевел дыхание, - пусть не знают и не верят, но со мной ты такой. Настоящий, а остальное неважно.