Муча

Я не из тех, кто помнит свое рождение в светлой палате роддома, первый крик, первый взгляд на мать, первый поцелуй. Я не помню ничего первого.
Память хранит лишь крохи детских воспоминаний – желтые шторы на веранде, желтую же махровую футболку, полную руку бабушки и сразу то, какой худой и изможденной она лежала в гробу. Память забегает вперед, выхватывает какие-то картины и переносит их в детство. Наверное, так может представлять свою жизнь наркоман, в сознании которого образы возникают и сменяются без хронологии, полустертые новыми и новыми дозами. Моя же память расправилась с пережитым без помощи наркотиков.
Как только умер дед, я сразу же забыл его. В памяти остался лишь теплый ноябрьский день, крыши домов, залитые солнцем, и бархатцы, буйно цветущие повсюду. Я не могу восстановить в памяти лицо деда, оно представляется мне хмурым пятном, которое сразу же засвечивает солнце ноябрьского дня. Лицо человека, воспитывавшего меня до девяти лет, в свое время репрессированного, реабилитированного, затаившего обиду на весь мир, не простившего, сломленного, помнится мне лишь секундной сменой тени и света. Дальше только одуревшие от собственного цветения бархатцы…
Зато я помню, как во втором классе Андрюха Фютак взял с парты мою любимую линейку и переломил надвое. Я помню все так четко, словно только вчера широкая пластмассовая пластинка хрустнула в руках недоумка, как большая вафельная конфета. Зачем мне это? Неужели сломанная линейка отчеканилась в моей памяти глубже, чем похороны деда?
Я практически не помню своего отца. Я рос с дедом и бабушкой, родители жили и работали в другом городе. Приезд матери воспринимался мною как праздник, приезд отца – как нечто странное, из ряда вон. Он числился мужем матери до моих двенадцати. Я помню нашу последнюю встречу в моем детстве. Тогда – не знаю, почему – он сказал вдруг, что я похож на девчонку. Мне было двенадцать лет, я повторяю. Я носил аккуратную одежду, короткую стрижку. Он сказал это без всякого повода, так вдруг, когда я просто подошел к нему в саду. Потом он помолчал и добавил: «Тебе не следует быть таким. Это не соответствует твоему полу». Я очень хорошо помню, что почувствовал тогда – жгучую обиду и восторг. Пожалуй, никогда с тех пор я не испытывал подобного сочетания эмоций. Мой рот мгновенно наполнился слюной, а губы задрожали. Я не смог спросить, почему он так решил и что имеет в виду. Я отвернулся, сглотнул, встряхнул головой и ушел (совершенно по-девчачьи, как я сейчас понимаю).
Они все умерли. Но смерти эти случились в пространстве, параллельном тому, в которое я сбежал, едва окончив школу. Я именно сбежал и был чрезвычайно доволен своим бегством. Но если сейчас я пытаюсь припомнить, чем именно, кем конкретно я был доволен, лишь сияющий калейдоскоп лиц мелькает перед глазами, и я не могу узнать ни одного. Я не помню своих однокурсников, не помню первых коллег, не помню первых неловких любовников. Не помню ничего первого.
Только крошки – конверты писем, которые мама отправляла мне за границу, крупно надписывая адрес английскими буквами, попойки с сербскими художниками, разрисованные граффити стены общежития. Знания? Пожалуй, даже из знаний моя память плетет замысловатую паутину, в которой одна нить ныряет под другую, а тянет третью. Многие иностранные кандидатские диссертации начинаются словами «Благодарю Бога и мою жену за то, что дали мне силы написать эту работу». Вот что хранит моя память с ироничной усмешкой.
Она избирательная, но не светлая – она извращенно-избирательная. Например, я помню детально, почти поминутно свадьбу Исланды. Я узнал о ней по пути к одному из моих тамошних любовников – Гурами, грузину, жившему со всеми родственниками за границей, оставившему на родине только старую жену. Он совершенно не скрывал меня от родни. Его странный, огромный дом был открыт на все четыре стороны света, всегда полон приезжих, которым негде остановиться, и детей друзей, которые куда-то поступают. На кухне всегда кто-то готовил хинкали, всегда кто-то сидел у постели престарелой матери Гурами и разговаривал с ней на ее наречии, потому что других языков, живя вдали от родины, она так и не выучила. Поначалу я пасовал в такой толпе, старался уединиться с Гурами или исчезнуть. Но никто мне не удивлялся, не выспрашивал ничего особенного. Если девчонки стряпали на кухне, то усаживали за стол и меня. Если вечерами гадали на картах, то предлагали и мне предсказать будущую жизнь.
Я рос одиночкой, и новая стихия общего, большого, шумного дома опьянила меня и очаровала совершенно. Никто не воспринимал меня чужаком, хотя я не знал их языка. Никто не смотрел на меня косо, когда я оставался на ночь в спальне Гурами. Меня усаживали завтракать по утрам, и даже его мать указывала на меня пальцем весьма доброжелательно.
В тот день я вышел из автобуса и уже поворачивал от остановки к его улице, когда он вдруг позвонил.
– Приходи скорее. Сегодня свадьба Исланды, – сказал он.
Исланда была одной из многочисленных племянниц Гурами, и я вспомнил, что совсем недавно она рассказывала о своем женихе. Свадьбу решили отмечать в доме Гурами, где всем было просторно, а потом в каком-то грузинском ресторане, на другом краю города. У меня не было подарка, я остановился, но потом решил, что можно отдариться и позже – так я хотел видеть Гурами.
Вскоре передо мной предстало невероятное зрелище – свадьба охватила весь эмигрантский квартал. Все многочисленные родственники и знакомые собрались поздравить Исланду и Зураби. Я вмиг оказался вовлечен в воронку свадьбы.
Продолжение праздника было ужасно. После национальных танцев, выкриков шумной русской тамады, тостов, здравиц и неказистых речей все были пьяны настолько, что забыли о поводе, собравшем их в одном ресторане. И Гурами был пьянее всех. Я сидел далеко от него, ему было не до меня. Невесть откуда взялся у него в руках пистолет, он вскакивал на стул, угрожал убить всех, кто его не уважает, его выводили на воздух, но он отбивался, возвращался в зал, снова порывался стрелять. Совсем близко мелькнули его глаза, налитые кровью. Он вряд ли узнал меня.
Я вышел из ресторана и сел на автобус. Района этого я не знал, оказалось, что автобус шел за город, я перепутал направления. В каком-то пригородном поселке до шести утра я ждал первого рейса в город. Ближе к рассвету позвонил Гурами и спросил, где я.
Вот! Наконец-то! Я помню первый автобус, в котором понял, что эта жизнь так же неестественна для меня, как и длительное одиночество взросления. Больше я никогда не видел Гурами. Он звонил и угрожал убить меня. Потом звонил и угрожал убить себя. Но перед моими глазами возникала Исланда в белом платье рядом с пьяным Зуриком – квочка, пытающаяся утихомирить подпившего муженька…
Из материных писем ни одно не сохранилось, как не сохранилось ни одно из моих первых электронных писем виртуальным друзьям. Я вернулся на родину, сменил несколько городов, несколько работ. Когда я приехал в этот город, никто не говорил «понаехали», «медом вам тут намазано», «не резиновый» – не было желающих, кроме меня, записаться в ряды горожан, налогоплательщиков, квартиросъемщиков.
Осталось сожаление о найденном и утраченном тут чувстве, но оно покрыло город легким флером несбывшегося, словно серебряная пыль припорошила улицы и центральные площади. Я был тут разочарован, но храню свое разочарование, как талисман. И живу с ним. И живу здесь. И никуда не бегу больше.

2. ПРЕДСТАВЛЯЮ – НЕ ПРЕДСТАВЛЯЮ
Его прозвали Муча в первый же день на новой работе. Может, эта кличка переехала вместе с ним из холдинговой компании, но в нашем городе, в нашем офисе, в своем кабинете он появился уже Мучей.
Началось с того, что высокое столичное руководство решило разделить наше информагентство на две газеты и журнал о городской жизни – все в электронных и печатных версиях. Штат рассадили по разным кабинетам, редактуру перегруппировали, дизайнеров добрали, а шеф-редактора журнала спустили сверху – это и был Муча.
До этого мы работали без Мучи. Я бегал за новостями, сидел на прессухах, потом перешел в редактуру, потом стал выпускающим редактором – лично я собой был вполне доволен.
– Ты знаешь, что планерку в понедельник уже Муча проводит? – просила редактор Вера.
Мы еще не видели его, зато уже знали его кличку. Конечно, Валентин Иванович Молчалин, конечно. Валентин Иванович великодушно согласился приехать из столицы и поднимать журнал в тяжелое пост-кризисное время.
Мучу сослали! Мы решили это единогласно. Я представил его активным, молодым, жестким, требовательным, попавшим в немилость к руководству, например, за свою несдержанность, но креативным, вертким, ловким, пробивным малым. Я дал волю своей фантазии!
В понедельник на планерке – общей с репортерами, редакторами, дизайнерами, корректорами, рекламистами и внештатниками – мы увидели его. Мои прогнозы не сбылись, ни один. Молодой? Ну… Активный? Ну…
Тогда мне показалось, что утром кто-то взял за руку дворового мальчишку и сказал: «Тебе уже тридцать шесть. Нужно причесать волосы, надеть дорогой костюм и провести эту чертову планерку».
Мне хочется описать вам Мучу, чтобы вы поняли, почему все женщины, присутствующие на той планерке, одновременно пожали плечами и выдохнули: «Тю. Ни рыба, ни мясо».
Он был невысокого роста. Не выше меня, точно. Не мощного телосложения. Узкий в плечах. Худощавый. Со смуглым лицом, карими глазами и приплюснутым носом. Коротко стриженый. Одетый в хороший, дорогой черный костюм с белой рубашкой без галстука.  В черных, немного пыльных туфлях. Но по мере его сбивчивой речи, призванной ввести нас в курс дела, его облик начал неуловимо меняться. Отглаженные рукава пиджака стали ломаться резкими жестами. Муча вдруг выкидывал руки вперед, пытаясь изобразить в воздухе объемы работы и рост продаж, то есть то, что не требовало визуализации «вручную». Волосы его, поначалу тщательно приглаженные, растрепались, челка упала на лоб и закрыла глаза, а коротко стриженые пряди на макушке встали дыбом. Взгляд неуверенно перебегал с одного лица на другое, он искал в нас поддержки, но не находил ее ни в ком.
Наверное, чтобы познакомиться с коллективом и произнести эту речь, ему не нужно было рядиться в итальянские бренды и напомаживаться. Он мог прийти на планерку в старом свитере и сказать: «Ребята, теперь нам работать вместе. Задачи у нас следующие…» Но он предстал перед нами в белом гипсе, как статуя, а потом гипс стал трещать и осыпаться.
Эффект был прямо противоположный сближению с коллективом – Мучу никто не понял. Не поняли даже, свой он или чужой. Простой он парень или сложный. Умный или глупый. Знающий свое дело или профан. Он сказал самые общие фразы – в самых общих чертах, но с уродской, неестественной жестикуляцией.
Все вышли в растерянности. В тот же день редакторши стали звонить знакомым в холдинг с единственным вопросом: «Кто сослал сюда своего непутевого сына?» Но и это единственное предположение оказалось ошибочным – родственников у Мучи в холдинге не было.
После планерки Муча удалился в свой кабинет и тихо сидел там до самого вечера, не требуя у офис-менеджера Танюши ни чая, ни кофе, и только вечером зашел ко мне. Волосы снова были тщательно приглажены.
– Олег… вы… у меня есть некоторые сомнения.
– В чем?
Муча снова сделал странный жест, раскинув руки в стороны.
– В организации. Я не знаю пока этих людей, и если бы вы… или литредактор…
– Я вас понял, Валентин Иванович. Не беспокойтесь – рабочий процесс уже идет, в корне ничего не поменялось. Материал набирается, вычитывается, номер составляется, рекламные площади продаются. Я об этом забочусь.
На миг лицо Мучи расслабилось, и губы растянулись в улыбку.
– Вы не на пустое место приехали, – продолжил я. – Мы работали вполне успешно, просто нас немного реорганизовали. Но механизм уже сложился, он действует. Вы просто придадите ему форму, будете подкидывать основные идеи номера – на худой конец, какие-то годовщины или даты.
Муча сел на мой стол, прямо на стопку бумаг, сложенную на краю.
– Вы правду говорите? Все уже работает?
– Разве вам не объяснили на месте?
– Да-да, но.., – он немного смешался. – Я не знал, как это представить…
– А вы давно в холдинге? – решился я.
– Не очень. И я работал немного в другой сфере.
– А я тут четвертый год.
– Вы очень хороший специалист, – заверил меня Муча.
Именно в тот момент родилась моя безграничная симпатия к Муче – родилась из воздуха между нами, из угасшей фразы, из стопки бумаг, придавленных его задницей, из пыли на его туфлях…
Я ловлю такие косяки. Я подмечаю такие увечья. Тогда я нашел точное определение для Мучи. Не растерянным, не неуверенным в себе он был, а именно увечным. И потом он ежедневно подтверждал эту мою догадку. Наденет новый костюм – обязательно пятно на колене. Обует дорогие туфли – обязательно испачкает по дороге. Прилижет волосы – обязательно торчат. Надушится – обязательно отдает бензином. Возьмет в руки карандаш – обязательно свалит на пол статьи и флешки. Пытается общаться по-деловому – обязательно глаза бегают.
Вскоре все поняли, что Муча – номинальный руководитель, вроде начальницы-блондинки, которой хочется поуправлять людишками. Но Муче даже управлять особенно не хотелось. Планерки стал вести за него я, Муча только кивал выразительно из угла, подтверждая свое полное и безоговорочное согласие.  Не видя в Муче особой угрозы нашему привычному укладу, девчонки прекратили звонить в холдинг в поисках истины, а, наоборот, мне позвонили оттуда с вопросом, как Муча справляется, нет ли жалоб у коллектива. Я сказал, что Валентин Иванович нашел со всеми общий язык, активно продвигает новый проект в жизнь, держит под своим контролем все секторы работы издательства, а коллектив рад стараться для такого умелого руководителя. В трубку помолчали, потом поблагодарили.
Первый номер журнала вышел в тираж и был успешно реализован, стал работать новый сайт, и все шло не лучше и не хуже, чем было до Мучи.