Муча

1  2  3  4  5  6  7  8

3. ВРУ – НЕ ВРУ
Нет, вру. Мне стало лучше. Во-первых, народ понял, что кто-то должен нести ответственность за проект и возложил ее на меня вместе с неограниченными полномочиями. Меня стали слушаться даже самые ленивые репортеры, даже офис-менеджер Танюша. Я почувствовал, что судьба журнала полностью в моих руках, и мне совсем не хотелось загубить свое дело.
Во-вторых, симпатия к Муче придала мне бешеных сил. Что журнал? Я мог сдвинуть все издательство на Северный полюс – только пожелай этого Муча. Я просыпался с мыслью, что вот сейчас, на работе, увижу его, неловко опоздавшего на час-полтора, в очередном сногсшибательном костюме с пятном от кетчупа, с очередной растерянной гримасой на лице. Муча не менялся! Не прижился в коллективе, ни с кем не сблизился, не перешел на «ты», не завел любовницу.
Придя на работу, он подолгу сидел в своем кабинете. Я приносил ему на проверку статьи, он смотрел в них, но никогда не оставлял на полях никаких пометок, не вносил никаких правок, не задавал вопросов. Я даже не знал, читает ли он их вообще. Иногда он интересовался только, проданы ли рекламные площади, видимо, на этом делали акцент в холдинге, и он это запомнил.
Когда я заходил забрать проверенные материалы, он спрашивал только «Как все идет?», и, получив ответ «Идет отлично», сразу же отворачивался от меня. Он казался мне чрезвычайно милым в своем искреннем равнодушии к журнальным делам. Мне хотелось поговорить с ним о чем-то помимо работы, которая его не интересовала, но Муча отвечал односложно, и разговора не выходило.
– А где вы живете в городе? – спросил я как-то.
– В центре, – ответил он.
– И… что там? Квартира?
– Да, квартира.
– Вы арендуете?
– Нет, это моя квартира.
– Вы купили?
– Нет, – быстро ответил Муча.
Нет. И все. Нет. Просто есть какая-то квартира, в которой он живет.
– А вы надолго к нам? – спросил я в следующий раз.
– К вам?
– В журнал.
– Не знаю. Теперь мне говорят, что нужно остаться, раз все идет хорошо.
Ага, то есть были сомнения в том, что Муча справится. И не я ли их развеял?
– Хорошо, это хорошо, – сказал я. – А город вам нравится?
– Город?
Он дернул плечами. Можно было понять как угодно. Но, скорее всего, «тоже мне город!»
– Мне очень понравилось, когда я впервые приехал, – сказал я.
Муча промолчал.
Да-да, моя память держит это цепко – фонтаны на площади перед железнодорожным вокзалом, мое первое свидание с Серегой, на которое он опоздал на двадцать минут, брызги, мой трепет, его ядовитая фиолетовая рубашка – и все это под жарким солнцем, словно мы приправа к горячему блюду.
 Чем этот город стал для Мучи? Каким он его увидел? Неинтересная работа? Экран компьютера? Пухлая папка очередного номера? И что вообще ему интересно? От него никогда не пахнет ни алкоголем, ни сигаретами. Он никогда никому не звонит при посторонних. А посторонние – мы все, мы повсюду, мы наступаем, мы окружаем…
Врал ли я ему, когда складывал стопки материалов на его стол? Врал. Тогда больше всего мне хотелось взять его за затылок, взъерошить его волосы, снять с него дурацкий узкий пиджак и поцеловать.
В принципе, никогда ни к одному лицу мне не хотелось приникнуть губами, как к иконе. А к этому – смуглому, с мальчишеским носом – так хотелось.
Для меня нет прелести в офисных историях, меня воротит от слова «корпоратив», к тому же Муча так мало годился на роль начальника, а я, надеюсь, на роль подчиненного, что офисный расклад превращался в абсурдный, кривой тетрис – ничего не стыковалось, но так нам выпало.
Осень стояла теплая, сырая, туманная. Даже убежденных горожан тянуло в грибные места – на поиски поганок и мухоморов.
– Может, корпоративный пикничок? – предложил дизайнер Виталька на планерке и взглянул на меня.
Все закивали и зашушукались. Почему-то я подумал, что эта идея способна оживить Мучу, вовлечь его в жизнь коллектива, и переадресовал вопрос ему. Муча потупился, потом, глядя в пол, пробормотал невнятно:
– Нет. Это… нужно сначала… давайте хорошо поработаем, потрудимся, а тогда…
– Это когда? – спросил Виталька с вызовом.
– Погоди, до выходных дожить надо, – вклинился я. – Там видно будет.
Муча даже не кивнул. Я остался после того, как все разошлись, собрал бумаги.
– А чего вы запретили? Пусть бы потравились там все…
Он даже не улыбнулся.
– Я не знаю, зачем это, – сказал вдруг.
– Они все равно поедут, если задумали.
– Ну, пусть едут, я тут при чем?
– При том, что это можно было сделать корпоративно, сообща, весело.
Муча немного попятился от меня к окну.
– Но зачем?
Я, наконец, понял его. Ему это зачем? Ведь он не собирается ни с кем заводить здесь никаких отношений.
– Вам не нужно. Я понимаю. Но коллективу…
– Ну, так коллектив пусть и едет.
– Так в этом случае вы должны были сказать «да», а не «нет».
Лицо Мучи вдруг перекосилось и стало однозначно злым. Губы растянулись в длинную кривую линию.
– А вы, Олег, уже и это за меня решаете, что я должен отвечать, «да» или «нет»?
– Просто я люблю вас и хочу, чтобы вы хорошо, правильно выглядели…
Хрен знает, что я имел в виду, но я сказал правду – в любом из смыслов.
Больше в кабинете никого не было. Муча мог сделать вид, что не услышал меня или не понял. Но он поступил по-другому. Он подошел к окну, сел на подоконник и качнул ногой в отутюженной брючине.
– Любите меня? – спросил он.
– Да, – сказал я.
– Тогда вы мне, может, город покажете или что тут у вас есть? Я за эти два месяца ничего толком и не видел. Идите теперь. И говорите мне «вы» на работе.
– Я и говорю.
– Идите.
Я ушел. Тогда мне показалось, что Муча принял мое признание как должное, влез на трон и оттуда немного покомандовал. Но это так шло ему, что до конца дня меня бросало в жар на рабочем месте.

4. ПОМНЮ – НЕ ПОМНЮ
Помню, был такой длинный поц по прозвищу Лоб. Приезжал на лето к бабке, цеплял меня на улице, вечно клеился то в друзья, то в приятели. Я считал его тупым и избегал, как мог. Но как можно было избежать Лба, все лето жившего по соседству? Благо, вокруг него не собиралось никакой компании, которая терроризировала бы меня.
Наконец, я уехал. Но пуповина, которой я был привязан к родному городу, порвалась не сразу. Следующее лето мне пришлось провести дома – болела моя бабушка. Тогда еще пространство только начало расслаиваться на мое и параллельное, и бабушка еще была частью моего, кровного пространства. С бабушкой я провел все детство, бабушка водила меня за руку в начальную школу, бабушка читала мне книжки, бабушка писала учителям кривые записки, когда я прогуливал уроки, бабушка хранила тот мир, который хранил меня.
Мне исполнилось восемнадцать, я был студентом и приехал, чтобы побыть с ней последние месяцы ее жизни. Она умерла второго августа, в очень жаркий день, нельзя было медлить с похоронами. Мать бросилась по знакомым занимать деньги – ситуация была аховая. Я остался рядом с трупом.
Я не плакал, все было обыденно. Девятилетним ребенком я оставил без внимания смерть деда, зато смерть бабушки в мои восемнадцать прочно впечаталась мне в память. Помню, как в тот день она металась в постели, как мы подумали, что это очередной болевой приступ, как она вдруг затихла и перестала дышать, как приехала скорая, как уехала, как исчезла в поисках денег мать, а я сел на кровать рядом с умершей. Все, что осталось от бабушки, лежало в постели, и мне не хотелось взять холодную худую руку в свои…
Вдруг стали стучать в калитку, я подумал, что мать сообщила кому-то из соседей, и они пришли поддержать меня. Но это был Лоб. Он, к тому времени тоже студент, только военного училища, приехал на каникулы, стучал в калитку и орал, как и прежде:
– Олешка! Лешка! Лешка! Выходи!
Я вышел к нему. Приблизился. Он протянул руку. Мы не виделись года два, точно. Я уткнулся ему в грудь.
– Бабушка умерла, – сказал я. – Сейчас.
Лоб был выше меня. Он сразу же воспользовался ситуацией – прижал меня к себе, сгреб в охапку и стал целовать. К тому времени у меня еще не было ни одного любовника и я не понимал, нужно ли. Я оттолкнул Лба что было сил.
– Я же тебе сочувствую, – сказал Лоб.
Так все совместилось. Смерть самого родного человека в мире и ласки самого отвратительного. Похороны доконали всех. Что-то пошло не так – изо рта покойницы стала течь кровь – то ли из-за жары, то ли из-за разъевшей внутренности опухоли. Мать все время бегала вокруг гроба с тряпкой, пытаясь спасти торжественный вид человека, уходящего в мир иной. Руки матери полны густой, черной, мертвой, раковой крови, но она ничего не спасла – платье, подушка в изголовье, обивка гроба были испачканы. Соседи в ужасе отступали. Мне объясняли потом, что мертвое тело требовало какого-то особого заземления, но тогда ни я, ни мать не знали ничего подобного. Гроб решили поскорее заколачивать. С тех пор я ни разу не был в родном городе, не приходил на кладбище, а бабушку поминал только стопкой водки на дурных гулянках.
Из тонких нитей плетется паутина памяти. Вот так вытягивается нить того Лба, который долгие годы пытался дописаться до меня в разных социальных сетях, а я бежал от этого контакта. Может, он как-то совсем иначе запомнил тот август, когда прижимал меня к своим ребрам, но я запомнил только сгустки черной крови на руках моей матери.
Я никогда не разыскивал своих одноклассников, и даже не помню их фамилий, кроме фамилии Андрюхи, сломавшего мою любимую линейку. Вряд ли мой первый поцелуй или первые крепкие объятия приходятся на детство или раннюю юность. Скорее, это было уже в более зрелый период, в тамбуре поезда или какой-то подворотне, потому что память подкидывает мне ночь, ветер и хлопающие двери. Я не помню точно квартир, которые снимал, скорее всего, они были так похожи, что обобщились в моем представлении до одной квартиры – на пятом, всегда раскаленном этаже пятиэтажки. Там меня обносили воры, там меня мяли какие-то парни, туда приходила милиция в поисках и тех, и других.
Неожиданно помню комнату в заграничной общаге – на двоих с толстым аспирантом Сеней, теперь уже – моим удаленным, дистанционным другом. Нет никого в мире приятнее и спокойнее толстых людей! Их мысли отталкиваются не от гипер-планов на будущее, а от завтраков, обедов, полдников, ужинов и перекусов, потому что «питаться нужно часто, но понемногу». Тогда Сеня понять не мог, что влечет меня к пожилому грузину, а я не мог объяснить Сене, что Гурами трахает меня, как никто. У аспиранта Сени не было ни девушки, ни парня, нет и сейчас. В благодарственный пролог своей кандидатской Сеня впишет одного Бога.
А подруги… Зацепилась ли за паутину моей памяти хоть одна женщина? Ведь были такие, с которыми я делил кров во времена студенчества и первых шатких заработков, но все они растворились в собственной научной, административной, семейной и прочей деятельности. Мариша, Ниночка… Где искать вас теперь и зачем? Уверен, что у каждой сложилось что-то свое – не идеальное, но то, к чему можно вполне привыкнуть до тридцати. А вот Сеня иногда пишет мне, и я иногда ему отвечаю. Он приезжал в гости – уже после моего окончательного разрыва с Серегой – и сказал, что в наших ресторанах неплохо кормят. Тогда я еще раз воздал хвалу полным людям.
Память не щадит не только прежних – она безжалостно стирает и новых любовников. Я не часто могу узнать человека, с которым провел ночь. У меня никудышная память на лица. На сайте знакомств я много раз знакомился с теми, с кем уже встречался, им даже не нужно было менять фотографий. В итоге я так устал от этого калейдоскопа ников и профайлов, что покончил с сайтами, и память тут же услужливо стерла все ссылки. Я не пожалел ни разу – ни в одну ночь наедине с бутылкой вина, ни в один праздник наедине с телевизором.
Осталась работа. «Невмешательство» Мучи предоставило мне огромный простор, если не для творчества, то для качественного выполнения своих обязанностей. И только после моего неожиданного признания закралась липкая, трусливая мысль – не изменится ли ситуация на работе? Предсказать поведение Мучи я по-прежнему не мог.